Текст книги "Корабли идут на бастионы"

5

Пролив у Буюк-дере кишел мелкими судами, цвел, как луг, от множества парусов – красных, желтых и голубых с белыми и черными полосами. Каики[14]14
  Турецкие лодки.


[Закрыть] с изогнутыми носом и кормой, подобные погруженным в воду ковшам, плыли по синей ослепительной глади. Гребцы, в широких шароварах и белых расстегнутых на груди рубахах, пели в такт ударам весел. Голоса поющих сливались с плавным плеском воды. Казалось, что в глубине Босфора гудит невидимый и далекий хор. У каиков были длинные весла с круглыми шишками из свинца на вальках. Когда гребцы отдыхали, рукоятки весел, увлекаемые вниз тяжестью свинцовых шишек, опускались на дно каиков, и ряды лопастей над бортами были похожи на колючие крылья.

На обоих берегах Босфора – европейском и азиатском, у самой воды теснились несметные толпы народа.

Замедлив ход, «Святой Павел» пробирался среди пестрой тесноты лодок и каиков. Все они, встретив флагманский корабль, поворачивали вслед ему. Издали казалось, будто за ним тянется разноцветный хвост.

– Ушак-паша! Ушак-паша! – кричали отовсюду. Люди вытягивали шеи, привставали, чтобы увидеть знаменитого русского адмирала.

Каики с беседками, обтянутыми шелковой тканью, держались поодаль, но занавески все время шевелились и закутанные до глаз женские головы высовывались из-за бахромы. Одна шлюпка подошла почти к самому борту «Святого Павла». Пожилой человек в черном шлыке, поднявшись во весь рост, закричал:

– Непобедимому русскому адмиралу! Всем русским – привет!

Судя по шлыку, это был грек.

– Ушак-паша! – слышалось со всех сторон.

Адмирал отвечал на приветствия, время от времени снимая треуголку и поднимая ее над головой. Ему очень хотелось понять, что думают тысячные толпы людей на берегу и в лодках. Помнят ли они ту ночь, когда с Черного моря долетали сюда громовые голоса пушек его эскадры и когда Стамбул замер в тревоге, ожидая появления русских кораблей, или турки забыли это и связывают с именем грозного для них «Ушак-паши» свои надежды на спасение от нынешнего врага? А может быть, их привело сюда праздное любопытство?..

Необычность положения чувствовали все на эскадре. Старый слуга Ушакова Федор долго стоял на баке, согнув козырьком ладонь и защищаясь ею от солнца. Пестрота пролива, переполненные людьми лодки, гортанный говор и крики явно озадачивали его. Он бормотал, обращаясь к самому себе:

– Приятели-то приятели, а как бы в темном месте по темени не хватили.

Политики императора Павла Федор не одобрял, полагая, что туркам никак верить нельзя.

– Пропустить флот они пропустят, а как надо будет домой идти, так и двери на замок… И выкручивайся, как знаешь, – рассуждал он.

Матросы вполголоса обменивались впечатлениями. Густые брови парусника Трофима шевелились, когда он оглядывал берега Босфора.

– Кто его знает, как обернется, – тихо говорил он соседям. – Да только как бы ни обернулось, а Федор Федорович российского флота сгубить не даст. Он, братец ты мой, сам все замки сорвет, коль добром не отопрут.

Паруса «Святого Павла», как облака, плыли над шумной и веселой бестолочью рейда у местечка Буюк-дере. Солнечный свет падал на пролив, словно золотая завеса. Мимо проплывали горы с крепостными башнями, долины, превращенные в сады, и великолепные виллы иностранных послов, скрывавшихся сюда летом от пыли и зловония турецкой столицы, а также от частых вспышек чумы, посещавшей сказочный и грязный Стамбул.

Эскадра то скрывалась в тени берега, то снова купалась в каскадах яркого трепещущего света.

Наконец были отданы якоря, и на борт «Святого Павла» поднялся русский посланник в Константинополе Василий Степанович Томара.

После первых приветствий, поклонов и приятных слов, выражавших взаимное удовольствие от встречи, Томара оставил сопровождавших его чиновников на попечение офицеров и решительно повлек адмирала в каюту. Там он тотчас сдвинул поближе два кресла, заботливо усадил Ушакова и свободно расположился сам, вытянув здоровые ноги, похожие на опрокинутые бутыли. Человек этот везде был дома, и не гостем, а хозяином, и в первую минуту у адмирала сложилось впечатление, что не Томара приехал к нему, а он к Томаре, и когда придет время, надо будет удалиться. Но пышущий здоровьем посол глядел на него с полной уверенностью, что и Ушакову приятно, и ему самому еще приятнее, и что «все идет к лучшему в этом лучшем из миров».

– Вы не поверите, как я рад вашему прибытию, – живо сказал Томара. – Меня по десять раз на день спрашивали, скоро ли вы придете, такого страху нагнали на всех неистовые французы.

– Вряд ли это удивительно, если принять во внимание, сколько земель уже покорено ими, – отвечал Ушаков.

– Да, но вот вы не трепещете, а еще надеетесь отнять у них сии земли?

Томара потянулся к столу, взял перо, сунул конец его в рот и начал жевать.

– Впрочем, страхи перед Бонапартом, – сказал он, подразумевая султана, – стали менее болезненны после Абукира. Вам, вероятно, еще неизвестно, что лорд Нельсон разбил французский флот при реке Ниле?

– Что вы говорите? – воскликнул Ушаков. – Я знал только, что адмирал Нельсон был послан в погоню за французским флотом.

– Ему не удалось, к сожалению, настичь французов на пути в Египет, Бонапарт успел высадить свои войска и двинуться вглубь страны.

– Это была, вероятно, одна из величайших баталий! – воскликнул адмирал. – Расскажите мне все, что вы знаете об Абукире.

Томара усмехнулся:

– Я привык к баталиям иного рода. Мне известна тактика королей, министров и послов, но я ничего не знаю о тактике морской. Я лишь подвожу итоги. А потому могу вам сообщить, что из тринадцати французских кораблей и четырех фрегатов девять досталось англичанам. Три корабля потоплены своими командами, адмирал Брюи убит. Но отряд французских кораблей под командой адмирала Вильнева ушел, ибо поврежденные корабли англичан не могли его преследовать. Армия Бонапарта более не угрожает Индии.

Томара, как следовало понимать из его слов, считал, что тактика моряков играет лишь служебную роль по сравнению с всеобъемлющей тактикой дипломатов. Одним надлежало умирать, другим подводить итоги.

– Я бы все-таки хотел знать все подробности этого славного дела, – сказал адмирал. – Оно меняет первоначальное направление наших усилий.

Томара, уже начавший грызть второе перо, скосил глаза на Ушакова.

– Вы приобрели на морях соперника талантам вашим, – лукаво проговорил он.

Но то время, когда Ушаков желал славы, уже прошло. Ему нужно было только, чтоб ни свои, ни чужие не мешали ему делать то, к чему он был призван. Если б даже Кушелев или Мордвинов приписали себе его успехи, он отнесся бы к этому равнодушно. Он мог бы сказать любому из них: «Бери, если ты сам нищ и убог, я могу дать тебе любую подачку, потому что владею многим». Тем менее адмирал мог завидовать чужим успехам.

– Всем талантам достаточно места под солнцем, – ответил Ушаков спокойно. – Адмирал Нельсон станет соперником моим лишь в том случае, когда действия его будут несовместимы с интересами нашего отечества.

– Как скоро случится это, по вашему мнению?

– Я не хотел бы пророчествовать дурно, – ответил адмирал. – Но, может быть, когда эскадра моя выйдет из Буюк-дере к Ионическим островам, это будет неприятно нашим славным союзникам. А ведь мы пойдем к Ионическим островам, не так ли?

Томара улыбнулся, как улыбаются люди, довольные своей проницательностью.

– Ионические острова – ключ Адриатики, – заметил он.

– А посему ключ этот не должен находиться в руках какой-либо державы, – договорил Ушаков. – Островам этим надлежит быть свободными, и свободу их обеспечит союз России и Турции.

– Много рук тянутся к этому ключу, дорогой адмирал, – произнес со значением Томара. – По моим сведениям, помимо англичан, император австрийский мечтает о том же. А что касается его величества султана, он бы хотел видеть Ионические острова присоединенными к Турецкой империи. Али-паша из Янины тоже косит одним глазом на Корфу.

– Следовательно, – заключил Ушаков, – задачей нашей будет склонить Блистательную Порту признать эти острова независимыми. Средиземное море – общий коридор в мир. Здесь все должны чувствовать себя в одинаковой безопасности.

– Да, но предмет сей весьма деликатен, – согласился Томара и перекинул свое тело на другую сторону кресла, ближе к адмиралу. На губе его висели пушинки от пера, которые он пытался сдуть. – До общей конференции союзников вы можете обсудить этот вопрос с турками, с рейс-эфенди[15]15
  Министр иностранных дел.


[Закрыть] и еще кое с кем. Здесь очень нуждаются в помощи вашей. После тех ударов, что вы нанесли туркам на море, султан не надеется на свой флот.

– Понимаю вас, Василий Степанович.

– Здесь все очень ненадежно, – помолчав, продолжал Томара. – Сам султан весьма переменчив и не тверд. При виде опасности он теряет всякое самообладание, и тогда горе его министрам. Всем, кроме Гуссейна… Этот никогда невиновен, хотя бы низверглась в пропасть вся империя. Впрочем, я не виню султана ни за его неразумные милости, ни за его гнев. Положение в самом деле нерадостное. Французы продвигаются в Египте, виддинский паша продолжает бунтовать, и нет надежды, что он будет скоро усмирен. Алжир и Тунис висят словно на нитке, и вот-вот нить оборвется. В Янине сидит небезызвестный вам Али-паша, и султан никогда не знает наверное, может ли он считать эту провинцию своею. А уж ежели султан не знает, кто из нас может знать? В таком грустном положении султан, не уверившись в готовности государя нашего помочь ему, не решался объявить войну Франции. Он вызывал меня дважды, ища во мне утешения.

Томара опять усмехнулся. Ему было приятно, что венценосцы могли искать у него утешения.

– Я советовал не медлить, ибо желания государя нашего были ясны, – сказал он, давая понять, что действовал самостоятельно, хотя на деле был очень осторожен и, не имея указаний императора, никогда ничего слишком ответственного не предпринимал. – Не думайте, однако, что здесь не приняли необходимых мер. Когда поняли, – а долго сего не понимали, – что французы готовят поход на Индию через турецкие владения, султан послал повеление пашам в Египет, Сирии и Малой Азии быть в готовности. Султан воззвал к племенам аравийским, чтоб они поднимались на защиту святых мест. Он приказал усилить оборону Кипра и Кандии, спешно исправить и усилить укрепления Дарданелл. В Морее он заменил престарелого и больного Али-пашу храбрым Саюнджи-Мустафой. Наконец было отдано повеление вооружить флот и собрать двадцать тысяч азиатских войск к Гелиополису в Египте. Вам мало, ваше превосходительство?

– Нет, с меня достаточно, – сказал адмирал.

Он хотел как можно подробнее ознакомиться с обстановкой, чтобы действовать решительно и быстро. Его интересовали возможности свободного плавания флота в турецких водах, и он поинтересовался, как обстоит дело с союзным трактатом России с Портой:

– Не находите ли вы, государь мой Василий Степанович, что действия наши мы должны начать немедленно, не ожидая окончательного утверждения договора, как писал я вам?

Томара кивнул большой головой.

– Я уже говорил с его светлостью великим визирем[16]16
  Высший государственный советник в Турции.


[Закрыть]. Ежели ждать договора, то французы явятся сюда, прежде чем мы сей договор подпишем. Вот предварительные условия, составленные мною. – Он сунул руку куда-то под жабо, за борт кафтана, извлек оттуда помятую бумагу и стал читать вслух: – Первое! Ежели бы союз не состоялся и император Павел приказал эскадре своей возвратиться в Черное море, то туркам не мешать ее проходу через Дарданеллы. Второе! Русским военным и транспортным судам иметь свободное плавание из Черного моря в Средиземное и обратно. Третье! Турецким начальникам, гражданским и военным, исполнять в отношении чумы и заразительных болезней меры, какие адмиралом Ушаковым предписаны будут. И четвертое! Порта пошлет во все свои гавани и верфи повеление об оказывании русской эскадре возможной помощи.

Томара разрубил ладонью воздух и посмотрел на Ушакова.

– Что имеете сказать на это, Федор Федорович?

– Ничего, – помедлив немного, чтоб ответ его не казался слишком быстрым, сказал Ушаков. Томара был опытным дипломатом. Иное дело, когда будут обсуждаться дела военные, там голос Ушакова должен быть решающим. – Я вполне полагаюсь на ваш опыт и искусство, Василий Степанович.

Удовлетворенный ответом Томара лениво поднялся и в знак расположения пожал руку адмирала выше локтя, словно хотел испробовать крепость его мышц.

– Я буду ждать вас в посольстве, – предупредил он. – Конференция соберется завтра. Сейчас приедет приветствовать вас главный драгоман[17]17
  Переводчик.


[Закрыть] Порты. Своим скорым прибытием вы несказанно обрадовали его величество султана.

Он вышел, оставив на столе горстку изуродованных перьев.

Едва отошла шлюпка посла, к флагманскому кораблю приблизилось что-то похожее на плавучий сад.

Отпущенные было солдаты почетного караула выстроились снова. Музыканты надули щеки, и трубы оркестра опять громко взревели над рейдом.

По парадному трапу важно поднялся и направился к адмиралу высокий худой человек с длинными руками, огромным кадыком и выпуклыми глазами. Это был грек Ипсиланти, старший переводчик Порты. Его сопровождали четыре чиновника.

– От имени его светлости, верховного визиря Порты Оттоманской, я приношу поздравление с благополучным прибытием знаменитому между князьями мессийского народа, высокостепенному между вельможами нации христианской господину адмиралу, командующему российским флотом, искреннему и любезному приятелю нашему вице-адмиралу Ушакову, коего конец да будет благ, – кланяясь, протянул Ипсиланти.

Ушаков никогда не думал, что титул его нельзя произнести, не передохнув несколько раз. Удивительно было и то, что великий визирь, посылая поздравление, желал союзнику не здоровья или долголетия, а легкой смерти. Либо сама жизнь здесь была такова, что не стоило желать ее продолжения, либо естественная смерть казалась турецким сановникам наивысшим и весьма редко осуществлявшимся благом.

Судя по серьезным, словно каменным лицам чиновников, и то и другое было одинаково возможно.

Окончив титулование, Ипсиланти начал многословно уверять Ушакова в искренней и неизменной дружбе великого визиря.

Адмирал поблагодарил великого визиря за его расположение и тоже высказал немало уверений. Он даже поразился, откуда у него взялись столь напыщенные слова и в таком превеликом количестве.

Вслед за тем на шканцы стали подниматься слуги великого визиря. Они положили к ногам адмирала неисчислимое множество тюльпанов, орхидей, роз, принесли корзины с яблоками, виноградом, персиками. Запах цветов и фруктов был так нежен и свеж, что хотелось дышать им без конца.

Это был, по словам Ипсиланти, знак привета от великого визиря знаменитейшему между князьями мессийского народа адмиралу Ушак-паше, славному начальнику славнейшей эскадры, главе храбрейших.

Как только посланцы великого визиря отбыли, адмирал приказал раздать фрукты командам кораблей.

6

Английский уполномоченный в Константинополе Спенсер Смит сказал любезно:

– Сэр, мы можем считать осуществленной давнюю мечту лорда Чэтема.[18]18
  Питт Старший.


[Закрыть] Он полагал союз Англии и России основой благополучия народов.

– Я радуюсь, сударь, осуществлению столь доброй мечты, – ответил Ушаков.

Переводчик русского посольства Фонтон переводил слова обоих собеседников так страстно и быстро, что звук его голоса напоминал непрерывное фырканье.

Обходя стол, чтобы занять свое место, Спенсер Смит добавил:

– Ваше имя – залог успеха, сэр. Ваш народ умеет одерживать блестящие победы.

Спенсер Смит высоко ценил любезность. В отношениях личных она рассеивала недоразумения и даже служила заменой искреннего благожелательства, в деловых – смягчала острые углы и подстилала мягкую солому на случай возможного падения. На самом деле он не любил Россию и презирал Турцию, но любезность была превосходным средством, чтобы скрывать это. Вот почему он сказал несколько ни к чему не обязывающих комплиментов адмиралу по поводу его прошлых побед и добавил, что король Великобритании высоко ценит его талант.

Ушаков поблагодарил короля Великобритании и господина Спенсера Смита за столь высокую оценку его заслуг, но английский дипломат не увидел подлинной любезности в слишком спокойных серых глазах адмирала и, пока турецкие представители усаживались в кресла, попытался атаковать его с другой стороны.

– Я не люблю Бебек, – заметил он как бы между прочим, – хотя дворец этот предназначен для увеселения, он скучен. – И неожиданно добавил: – Многие считают панораму Константинополя сказочной, но любой сказке я предпочел бы простые удобства европейского дома и кипу лондонских газет.

– А мне нравится Бебек, – сказал адмирал. – Отсюда открывается широкий горизонт, который всегда приятен глазам моряка.

Великий визирь глядел перед собой томным, усталым взором, поглаживая усеянный рубинами пояс, а сидевший рядом рейс-эфенди старался как можно неприметнее подавить нервную зевоту. Предательская зевота нападала на него в самое неподходящее время.

Камышовые решетки окон были открыты. Темно-синий бархат неба, весь исколотый иглами звезд, висел над дворцом. Потрескивали свечи, из сада врывался в комнату душный запах цветов. Слуги, одетые в красные куртки и шапки, похожие на шары, подавали трубки и кофе в золотых чашечках.

Рейс-эфенди закурил. Его мысли были сосредоточены на одном: как бы не сказать или не сделать того, за что капудан-паша Гуссейн мог обрушить на него свой гнев. С годами Гуссейн становился все раздражительнее, и угодить ему удавалось лишь слепым исполнением его приказаний. В Стамбуле его сейчас не было, он усмирял мятежного виддинского пашу. Потому рейс-эфенди старался предугадать не столько политические выгоды для Оттоманской империи, сколько мысли о них капудана-паши Гуссейна.

В то время как рейс-эфенди мучительно думал, великий визирь улыбался. Он был убежден, что знает в совершенстве мысли капудана-паши Гуссейна и самого султана.

Мягким, льющимся в уши голосом великий визирь предложил приступить к обсуждению того дела, для которого собрались все, кто находился за столом. Он сказал несколько приятных слов, восхвалявших славу, ум и душевные качества каждого участника совещания. Тотчас было отмечено, особенно Спенсером Смитом, что больше всего восхвалений пришлось на долю Ушакова. Следовательно, великий визирь хотел подчеркнуть перед всеми свои симпатии к русскому императору.

Первым заговорил Томара. Его манеры были совсем иные, чем в каюте Ушакова. Исчезла так претившая адмиралу несвоевременная веселость и привычка жевать перья. Томара начал с общих принципов союзников, которым предстояло спасти не только Европу, но и Ближний Восток от алчности Бонапарта, претендующего на порабощение всего мира. Жадности, жестокости и беззаконию французов он противопоставлял бескорыстие, справедливость, законность, руководившие союзниками.

Говорил Томара очень свободно, как будто поверяя добрым друзьям только что пришедшие ему мысли, причем, когда речь шла о французах, в его голосе звучал легкий оттенок грусти, свойственной человеку, скорбящему при виде зла. А когда посол переходил к благородным принципам союзников, голос его был преисполнен твердой уверенности в том, что зло, посеянное французами, будет уничтожено.

– Мой государь, – добавил Томара в заключение, – объявляет через меня всем, что он не ищет завоеваний. Его цель – справедливость и мир. Россия хочет освободить народы, страдающие под игом французов. А освободив их, мы предоставим им право самим управлять своими судьбами.

Усталость исчезла с лица великого визиря. Оно сияло тихим восторгом, хотя заявление императора было передано ему Томарой два дня назад.

– Мы не ждали иного, зная великодушное и бескорыстное сердце его величества императора! – воскликнул Спенсер Смит. Англия очень нуждалась в русской армии и флоте, а потому английский уполномоченный мог совершенно искренне восхищаться прекрасной душой императора.

Ушаков слушал и наблюдал. Что бы ни говорили искушенные дипломаты, для него было всего важнее то, что он действительно шел в Средиземное море не завоевателем, но освободителем живших там народов. Поэтому, когда наступил момент высказаться, Ушаков не только не испытывал волнения, но даже ощутил то особенное спокойствие, какое бывает у людей уверенных в самих себе, в своей правоте. Ему не нужно было лгать и хитрить. К тому же он разгадал намерение англичан загрести жар чужими руками и отвлечь внимание русских моряков с главного на второстепенное. Спенсер Смит при первой же встрече на вечере у Томары среди множества других тем затронул одну очень важную. «Если французы овладеют Египтом, Турция будет целиком в их руках, – сказал он, – и тогда весь юг России вместе с Черным морем окажется под угрозой».

Именно потому, что эту мысль слишком настойчиво внушали, Ушаков и подумал, что у России нет подлинных интересов в Египте. Обратив туда свои силы и внимание, он только подставил бы плечи для чужих ног. Пусть Англия стремилась обладать Индией, а Турция мечтала вернуть себе одну из богатейших провинций, Ушаков не собирался таскать мешки для чужестранных купцов. После победы Нельсона при Абукире участие России в делах Египта стало ненужным. И адмирал мог обратиться к главной цели: походу русского флота совместно с турецким к Ионическим островам на помощь народу, который был связан с Россией тысячелетним единством культуры и веры.

Ушакову мешало говорить вполне свободно то обстоятельство, что он не мог встать и ходить, как делал это на корабле и дома. На ходу мысли его работали с особенной остротой.

Предполагая, что английский флот господствует в западной и южной части Средиземного моря, Ушаков остановился на положении в Адриатическом море и у берегов Албании, где французы заняли несколько крепостей. Бутринто, Превеза, Парга и Воница были важными форпостами неприятеля, но возле них почему-то не показывался ни один союзный корабль. Именно там и нужно было действовать, чтобы снять угрозу берегам Албании и Эпира.

– Соединенная русско-турецкая эскадра, – говорил Ушаков, – незамедлительно отправится к островам, дабы пресечь успехи французов и возвратить в прежнее состояние то, что захвачено ими. Полагаю наилучшим разделить эскадру на три части. Первая будет следовать в Адриатическое море для защиты Албании от попыток французов высадиться из Анконы, вторая – для освобождения Ионических островов, третья будет крейсировать между Родосом и матерым берегом для охраны Архипелага и острова Кандии.

Пока Фонтон переводил слова Ушакова, Спенсер Смит, глядя на большой лоб адмирала и на его упрямый крепкий рот, подыскивал убедительные возражения.

Он знал, что главнокомандующий английским флотом в Средиземном море граф Сент-Винцент поспешно вызвал Нельсона из Александрии. Нельсон даже не успел снять с мели захваченные в бою при Абукире три французских корабля. Их пришлось сжечь. Куда теперь направит свои удары английский флот, Спенсер Смит еще не был поставлен в известность, но полагал, что или на Мальту или на Ионические острова.

– Сэр, опасность для Египта не миновала, – со всей силой убеждения сказал Спенсер Смит. – Армия генерала Бонапарта продвигается вперед, а французское правительство готовит новую экспедицию ему на помощь. Поэтому было бы весьма желательно, чтоб русский флот господствовал сильной рукой восточнее острова Кандии.

– Сударь, вы не оцениваете, как должно, победу адмирала Нельсона, – ответил Ушаков. – Для истребления французских транспортов, укрывшихся в Александрийской гавани, и блокады порта, которому сейчас никто не угрожает, вряд ли так необходимо присутствие русского флота.

Томара погладил свое пышное жабо.

– Я уверен, что доблестный капитан Гуд, начальствующий блокадой, прекрасно справится с сим делом, – уверенно поддержал он адмирала.

Ушаков положил на карту большие крепкие руки. Спенсер Смит тотчас обратил внимание на то, что ногти на руках адмирала были коротко острижены и не носили на себе ни малейшего признака заботы о красоте. Вид этих загорелых рук натолкнул Спенсера Смита на мысль о том, что вряд ли ему удастся переубедить русского адмирала.

– Я далек, сэр, от того, чтоб недооценивать победу адмирала Нельсона, – сдержанно молвил Спенсер Смит, улыбаясь Ушакову.

Великий визирь тоже улыбнулся и приподнял брови. Улыбка означала сочувствие Спенсеру Смиту, а приподнятые брови недоумение тому, что Спенсер Смит не сумел понять адмирала Ушакова. Великий визирь принадлежал к тем счастливым людям, которыми все довольны: и султан Селим, и всесильный Гуссейн, и враги султана и Гуссейна. Он был уверен, что и здесь, на совещании, им будут довольны все: и те, кто хочет, чтобы эскадра шла к Ионическим островам, и те, кто этого совсем не хочет. Вдобавок он был совершенно уверен, что объединенный русско-турецкий флот должен прежде всего освободить острова, и надеялся на то, что Ушаков со своим завидным упорством устоит против любого натиска Спенсера Смита.

«Тогда, – размышлял великий визирь, – истинное направление мыслей турецкого правительства так и останется если и не совсем неизвестным, то во всяком случае сомнительным».

– Опасность для Александрии и Египта далеко не миновала, – повторил Спенсер Смит. – В Бресте и Тулоне готовится новый флот на помощь Бонапарту.

– Мы уведомим обо всем его превосходительство адмирала Нельсона и предложим ему наше всемерное содействие, – отвечал Ушаков.

Рейс-эфенди никогда не говорил полной правды. Он думал, что искусство дипломатии заключается в умолчании и что путем умных хитростей можно упрочить свое значение в постоянной, никогда не затихающей борьбе народов. Когда это не удавалось, он приписывал неудачи не слабости империи османов, а тому, что его перехитрили. Поэтому он так и высказывал свое мнение:

– Опасность еще угрожает Эпиру в Морее. Усилия соединенного флота должны быть направлены на острова. Но, может быть, следует подумать и об Египте.

Спенсер Смит оценил его слова, как должно. Он понял, что турки и русские договорились и что удержать соединенный флот от похода в Адриатическое море уже не удастся. Но если ничего нельзя сделать сейчас, надо сделать это позже. Недостатка в случаях никогда не бывает, потому что их можно создавать.

Учтивая дискуссия снова развернулась, едва Ушаков сказал, что отряд, предназначенный для крейсирования между Родосом и материком, будет состоять из четырех фрегатов и десяти канонерских лодок. Спенсер Смит пожелал как можно больше увеличить число судов этого отряда, во всяком случае, чтобы количество их составляло не меньше одной трети флота. Этого, по словам Спенсера Смита, требовали интересы войны и та высокая цель, к которой стремились союзники.

Но Ушаков с вежливым поклоном отодвинул карту. Он еще раз назвал цифру судов, выделенных для крейсерства в районе Родоса: четыре фрегата и десять канонерских лодок.

Дипломаты поняли, что настаивать далее бесполезно.