Текст книги "Дневник смертницы. Хадижа"

В нашем доме опасно вести дневник – его всегда надо хорошенько прятать, чтобы не нашли и не захотели почитать. На моем дневнике есть замок – маленький металлический, ключ от него я ношу на груди на золотой цепочке, которую бабушка подарила мне на день рождения. А дневник – толстую розовую тетрадь – подарили мои одноклассницы, наши сельчанки. У меня в голове и мысли не было такой – записывать, что у нас в доме происходило и происходит. Но когда я увидела на тетради замок, мне сразу захотелось рассказать ей все, потому что эта тетрадь похожа на меня – розовая и гладкая с виду, она умеет закрываться на замок, как и я привыкла держать свой рот и сердце на замке. Не дай Аллах, кто-нибудь найдет эту тетрадь, сломает замок (что его ломать, он не крепкий) и прочтет все, что в ней написано. Узнает о моем позоре. Позоре, который я давно храню под замком.

Мне сразу захотелось рассказать о Махаче, еще на первой странице – я часто думаю о нем, но я себе не разрешила. На первой, на второй и на третьей страницах я говорила себе «нельзя» – разве можно писать про чужого парня в своем дневнике? Но мне так хотелось написать его имя. Мне так хотелось увидеть его имя на белых листах своей розовой тетради. Они такие гладкие и приятные на ощупь. От них даже пахнет какими-то духами. Наверное, это дорогая тетрадь. Теперь, когда имя написано, я могу продолжать. В тетради триста листов. Но у меня нет столько историй. Моя жизнь в нашем сельском доме – скучная, никогда ничего не происходит. Скоро я закончу записывать, и в тетради останется много-много чистых листов. Если бы я жила в городе, там жизнь не была бы такой скучной и я бы исписала всю тетрадь. Хотя я уже пожалела, что начала вести дневник, потому что теперь надо рассказать, как Аллах меня наказал, но когда я думаю об этом, у меня из глаз идут слезы. Я только беру ручку и ставлю ее стержнем на бумагу, как слезы заливают мне все лицо, капают на тетрадь, бумага мокнет. Как можно так писать? Раньше я умела держать слезы в глазах – надо было не моргать, и они не катились дальше, стояли в глазах, а потом высыхали, или их можно было вытереть рукой. Теперь мои слезы изменились – может быть, с возрастом они меняются у человека? Моргай, не моргай – вытекают сами. Новые слезы выталкивают из глаз старые и текут, текут, текут. А может быть, так получилось потому, что, когда Аллах меня наказал, я часто сидела у обрыва и, наклонившись вниз, смотрела на речку? Как я хотела упасть и утонуть в ней! Сломать себе руки и ноги и лежать на скользких камнях под водой не в силах пошевелиться. Я даже чувствовала спиной их холод. И кричать от боли, но так, чтобы меня никто не услышал. Разве тогда, сидя у обрыва, я не кричала про себя? Я кричала не переставая. Но разве меня кто-то слышал? Прыгнуть у меня не хватило сил – это был бы самый большой грех, меня не похоронили бы тогда на нашем кладбище, а в другом месте одной лежать страшно. Я много раз представляла – как я лежу на камнях, мои руки сломаны, волосы распустились по воде, и вода рядом с моей головой как будто стала черная, мои глаза как два фундука, они открыты, смотрят вверх, я кричу, но изо рта выходит только журчание речки. Мне нравилась такая смерть. Она была красивой, как в старых легендах. А еще я мечтала о том, что Махач придет в наш сад в своих красивых блестящих туфлях, подойдет к обрыву, посмотрит вниз и увидит там меня. Он подойдет тогда к черешневому дереву, отломит от него ветку с белыми цветами… Когда Аллах меня наказал, стояла осень, все умирало, и не только горы, но даже люди, а я все равно представляла, что Махач отламывает ветку в цветах. Он бросает ее вниз с обрыва, ветка падает и ложится мне на грудь. Как это красиво! Я не хотела, чтобы Махач тоже прыгнул вниз от горя. Пусть бы умерла я одна, а остальные пусть бы жили долго и были счастливы. Я хотела, чтобы речка сама потянула меня, но она не потянула… Со мной ничего не случилось. Только слезы текли как река.

Умри я, Махач не бросил бы ветку в реку. Что ему делать в нашем саду? Мы бедные – они богатые. Раньше я не знала, что мы бедные, потому что у всех в нашем селе были почти одинаковые дома, одинаковые коровы, бараны и утки. Но через несколько лет после того, как мы переехали, село стало меняться: сельчане строили на месте старых домов новые – кирпичные, с железными заборами вокруг. Мужчины уезжали в Россию и возвращались с заработком. Некоторые приезжали на машинах – иномарках. Почту закрыли. Не знаю почему. Наверное, люди перестали писать друг другу письма.

Дедушка говорит, что нельзя открывать душу для плохого. Что злость и зависть – очень плохие чувства.

– Пусть они себе строят, – говорит он. – Нам что? Нам от этого ни холодно, ни жарко.

Если бы он знал, как у меня все кипятится внутри, когда моим ровесницам родители покупают красивую одежду. Если бы он знал, то так бы не говорил. Моим одноклассницам много чего привозят из Москвы. А я умираю от зависти. От злости у меня леденеют ступни и ладони. Так что мне и холодно, и жарко. В душе моей кипятятся плохие чувства. Не знаю, когда я открыла душу для плохого. Может быть, когда начала отзываться на голос шайтана, или когда ела еду с могил… Или когда… Нет, еще не настало время. Тебе, моя тетрадь, лучше пока не знать, как наказал меня Аллах. Вот сколько слез. Разве я могу писать на мокрой бумаге? Одно я могу сказать тебе – в моей душе давно живет плохое.

* * *

В тот день я бежала к дедушке. Было очень жарко, и даже зимой, вспоминая о том дне, я начинаю гореть. Меня окружали летние звуки. У зимы и у лета есть свои голоса и свои песни. У лета голос молодой женщины, у зимы – старой. Летом песня будто ковер сплетается из разных звуков, похожих на цветные нитки: красные, зеленые, синие. Эти нитки тянутся из домов – люди бегают туда-сюда, их шаги быстро стучат по земле, хлопают калитки, кричит петух, и даже дым от костра, на котором пекут лепешки, тоже идет желтой ниткой через все село. А зимой ковер не ткется. Зима натягивает серую основу на станок и на этом останавливается. Если станок в доме пустой, значит, случилось что-то плохое – хозяйка заболела или умерла. Ни одна хозяйка не перестанет ткать ковер. Заканчивая один, она тут же начинает другой. Так может быть только зимой – когда вокруг все серо-белое, а песня – старая, хриплая, как звук, который получается, когда проведешь пальцем по тугим ниткам основы.

Я бежала на почту. В пакете лежала лепешка с сыром дедушке на обед. Я подумала о том, что дедушка уже купил мне ирисок и заварил чай. От этой мысли побежала быстрей. И вдруг в ногу врезалось что-то острое. От боли нога подвернулась, и я полетела вниз. Я успела выставить руки вперед, но все равно ударилась о кочку и закричала от боли. Раздался смех. Кто так громко смеется, удивилась я, подняла голову и увидела возле дерева у дороги ребят. Я не поверила своим глазам, когда увидела среди них Махача. Они вышли на дорогу и смеялись надо мной. Я только о Махаче и думала с тех пор, как мы с мамой увидели его возле родника. Я думала, что он не такой, как остальные сельские парни, думала, что он другой, городской. А он!

Я быстренько поднялась. Схватила с земли лепешку и сыр, выпавшие из пакета. Вытерла рукавом пыль с сыра. От стыда у меня горело лицо. Почему они надо мной смеются, спрашивала себя я. Почему не уходят? Что я им сделала? Такой был позор, что я упала при них. Я хорошенько посмотрела на землю и увидела тонкую проволоку, одним концом привязанную к дереву. Они специально привязали ее, чтобы я упала, догадалась я. У меня что-то потекло по губе, я потрогала – кровь. Я подняла руку к лицу и так стояла – закрывшись, пока они хохотали.

– Ладно, пойдем, – сказал Махач мальчикам.

Услышав его голос, я не смогла больше там стоять и побежала прочь, хотя нога сильно болела. От бега поднялся ветер в ушах.

– Что случилось? – Дедушка вскочил со стула, когда я забежала к нему на почту.

У меня на лице перемешались кровь и слезы. Мне казалось, что мое сердце размякло, как лепешка, которую бросили в молоко.

– Я упала там, на дороге!

– Как упала?! Зачем упала?! Почему упала?! – волновался дедушка.

– Споткнулась о камень. Кто-то камень на дороге бросил. Я бежала, его не увидела, – обманула я, мне не хотелось, чтобы дедушка плохо относился к Махачу. Зачем я это делала? Дедушка все равно не стал бы ссориться с генералом.

Дедушка намочил полотенце и положил его на мое лицо. Я сидела задрав голову и смотрела в потолок.

Я люблю смотреть на потолки и на стены. Там, где известка треснула, мне кажутся фигуры разных животных и людей. Я часто вижу на потолках Тамерлана или деда Ахмеда в высокой папахе. Я могу целый час смотреть вот так. Фигуры меняются – наместо деда Ахмеда может появиться точильный камень, наместо Тамерлана – гора. Иногда в моих фигурах мужчины превращаются в женщин. А иногда – в шайтана. Когда я вижу шайтана, я сразу опускаю глаза и трогаю камень. Почему он не оставит меня в покое?

В тот день я смотрела на потолок и ничего не видела. Мокрое полотенце давило скользким камнем. Один только вопрос крутился в моей голове: зачем Махач смеялся надо мной? Как я ненавижу его теперь! Если его задавит машина, от радости я буду танцевать!

* * *

Приближалась свадьба дяди, и дедушка обещал купить мне блестящее розовое платье. Во время свадьбы все смотрят на родню жениха, а после шушукаются по домам. Бабушка уже ездила в город смотреть платье для невесты.

– Клянусь Аллахом, где они такие цены берут? – жаловалась она потом Салихе.

– Уй! – уйкнула Салиха, услышав цену. – Ты помнишь, да, в каком платье я замуж выходила? От матери моей оно мне досталось. А ей – от ее матери. Что это за порядки новые, никак не пойму. Глазом не успели моргнуть, уже все порядки поменялись. Теперь всем городские платья подавай. Где такие деньги брать?

Я сидела за занавеской, закрывающей проход в другую комнату, и сквозь щелку подсматривала за ними.

Бабушка и Салиха сидели на маленьких подушках, поджав ноги. На клеенке лежали шоколадные пряники, привезенные из города, и вазочка с колотым сахаром. Бабушка шумно пила чай-кипяток, причмокивала и щурилась. Вот откуда у нее такие морщины.

– Платье – вот такое широкое, – бабушка показала руками, и получился такой же размер, как живот Салихи. Салиха – самая толстая женщина в нашем селе. – Вот здесь все ажурное в блестках, – бабушка показала на грудь, – а вот тут, на подоле, такая круглая железка. Я еще так удивилась, когда увидела. Обруч, говорят, чтобы платье стояло…

– Ты основное внимание невесте давай, а не платью, – сказала Салиха и потянулась за вторым пряником. Итак толстая, куда в нее столько лезет. Скоро в ворота проходить не будет. – Ты вспомни, что у Малики, которая бывает родственницей Бесме, случилось…

– Что случилось? Когда? – Бабушка пододвинулась ближе к Салихе и приложила руку к уху.

Дедушка говорил, что бабушка начала плохо слышать, когда он на деньги от урожая хурмы купил ей серьги с большими красными камнями. Бабушка так хотела показать всем свои серьги, что специально начала прикладывать руку к уху.

– Вай, а ты не знаешь?! Ой, что было, сейчас я тебе расскажу, – Салиха смахнула с толстых рук крошки и провела рукой возле бабушкиного носа, как будто гладила воздух.

У Салихи на пальце было кольцо с большим желтым камнем. Это кольцо у нее появилось как раз в тот день, когда наши куры зашли в ее огород. Салиха прибежала к бабушке и начала махать рукой, на которой было кольцо.

– Ты что за своими курами не следишь?! Они у меня в огороде огурцы едят!

Бабушка пекла в саду хлеб. Она встала, подошла к Салихе, хорошенько посмотрела на ее кольцо, потом выпрямилась и приложила руку к уху, на котором висела серьга.

– Что-что? – спросила она. – Ничего не слышно. Повтори еще!

Я этого не видела, мы в городе тогда жили. Мне дедушка рассказал.

Салиха откусила пряник. Как она умела сделать сладкое лицо!

– Короче, засватали они дочь одних за своего сына, – сказала она. – Кто-то из родственников посоветовал. Короче, дядя у нее, бывает же, глава ихней администрации. Столько хвалили – родители такие, приданное такое, сама тоже завидная невеста. Короче, пришли, посидели, все как положено. Невеста тоже вышла, показалась. Засватали.

– Аха-ха-ха, – закивала головой бабушка, наклоняясь к Салихе.

– Ну, слушай дальше что было, – Салиха взяла еще пряник. – А ее родители говорят им, бабушка у нас старая, надо быстрее свадьбу играть, пока не умерла, потом долго траур держать придется. Те согласились. Их брат – глава администрации – тоже такой крутой приехал, все помог, все что надо привез, подготовил. Сыграли свадьбу… Брачная ночь тоже была.

– Аха-ха-ха… – бабушка чуть не упала Салихе на колени.

– Ночью темно было, жених ее не видел.

– Ва-ба-бай, на свадьбе тоже не видел?

– На свадьбе фата ей лицо закрывала.

– Аха-ха-ха…

– Короче, утром он на нее посмотрел, а у нее – вот такая щека, – Салиха приложила к щеке пряник.

– Астагфирулла! – бабушка отпрянула от Салихи.

– Клянусь Аллахом, да! Сама не видела, золовка рассказывала. Вот такая у нее щека – одна в два раза больше другой. Говорят, родилась она такая. Парень к родителям побежал – не буду я с этой аждахой жить… Те – сынок, что делать, женился, теперь живи. Нет, и все, говорит, жить с ней не буду. Ее родственники приехали, уговаривали. Дядя приезжал. Не уговорили. В тот же день они ее к родителям отправили. Поэтому больше внимания невесте давать надо.

– Я ее каждый день вижу – на родник, с родника ходит, – сказала бабушка. Ее глаза блестели – она любила собирать сплетни.

– Все равно внимания больше давай, – повторила Салиха и откусила пряник.

Они замолчали, только слышно было, как бабушка грызет сахар, а Салиха дует на чай. Я ждала, когда Салиха уйдет – при гостях я не могла брать еду с клеенки.

– Позавчера к Эльмире из города племянница приехала, Зумкина дочка, – сказала Салиха, смахивая с рук крошки.

– Аха-ха-ха…

– Сегодня мимо Абидаткиного дома она проходила. Накрашенная вся, – сказала Салиха, и бабушка покачала головой. – Абидатка видела. Губы красные. Щеки тоже крашеные. Была б это моя дочка, избила бы.

– У-у-у, смотреть неприятно, – сказала бабушка.

– Учится она – в мединституте в Махачкале.

– У-у-у…

– Нашим бабушкам не разрешали учиться, и правильно. Зачем обычаи нарушать? Жена будет на работе, кто кушать будет готовить, убирать? Это уже не жена. Никто ее из нашего села не засватает.

– Непорядочная, что ли? – спросила бабушка.

– Не знаю, но говорят… – Салиха наклонилась к бабушкиному уху.

– Астагфирулла!

Все женщины в нашем селе были сплетницами. Когда Салиха пойдет к другим соседям, она будет сплетничать про нас.

* * *

Мне никто ничего не рассказывал. Но я слышала, как шушукалась бабушка с Салихой, ловила обрывки чужих разговоров, и много раз до меня доходило слово «свадьба». Я думала, они все говорят о дядиной свадьбе. Вышло по-другому – они говорили о свадьбе моей матери. Я ушам не поверила, когда подслушала новый разговор бабушки с Салихой.

– Курбановы сразу сыграют свадьбу, как только мы Хаджи-Мурада женим, – говорила бабушка. – Выше головы прыгать не будут, все скоромно сделают, у жениха это тоже второй брак. С первой женой они разошлись.

– Почему разошлись? – спросила Салиха, а я, сидя за занавеской, никак не могла понять – какое нам дело до свадьбы этих Курбановых.

– Детей у них не было, – ответила бабушка. – Говорят, вина со стороны жены.

– С Айшей им нечего боятся – вон у нее дочка есть.

– Хадижа с нами останется, – сказала бабушка, и у меня все внутри похолодело – они говорят обо мне и о маме! Это мама выходит замуж!

– Айша согласилась? – спросила Салиха.

– Это вопрос решенный, – сказала бабушка таким же голосом, каким говорила дедушке, какого барана надо зарезать.

– Такая обуза… – Салиха закачала головой.

– Что делать… – бабушка вздохнула. – Платье свадебное Надире купили, – она поднялась с подушки. – Завтра ей отнесем.

Салиха тоже подняла свой живот. Когда они ушли на второй этаж смотреть платье, я выскочила из-за занавески и побежала во двор. Мама выйдет замуж и уедет к Курбановым, билось в моей голове. А я останусь с бабушкой и дедушкой.

«Я люблю только маму!» – хотела кричать я.

Я знала, мама уедет, а бабушка будет каждый день меня бить!

Во дворе ходили куры. Я захотела забежать в курятник и разбить все яйца.

Однажды бабушка разрешила мне посмотреть, как из яйца вылупляется цыпленок. Мы вместе пришли в курятник. Яйца лежали в гнезде, и на одном появилась маленькая дырочка – это цыпленок бил яйцо клювом с другой стороны. Не знаю, что со мной случилось, я же говорю – во мне живет плохое, – я схватила яйцо и хотела его поцеловать. Но бабушка закричала на меня и ударила по лицу. Я бросила яйцо, и цыпленок умер. Я не хотела его убивать, я хотела играть с ним. Цыплята такие бывают красивые, когда без перьев, в желтом пуху. Я хотела потрогать их, пока они не превратились в противных куриц. Дедушка говорил, их нельзя брать на руки, пока они еще маленькие, и правильно бабушка сделала, что меня побила.

Я выбежала за ворота. Куда мне бежать? Я так хотела уйти из этого дома навсегда, но, кроме него, у меня не было другого. Я побежала на кладбище, потому что хотела умереть. Если я умру, думала я, меня все равно туда отнесут. Я больше не буду ничего есть, решила я, и умру от голода.

Сначала я хотела спрятаться на старом кладбище, но могильные камни там – узкие и низкие, я не могла за ними спрятаться. На новом кладбище я нашла высокий камень, села за него, и спине стало тепло – его нагрело солнце. Я сидела на земле, спрятавшись за камнем, и смотрела на облака. Надо мной проплывали бараны – целое стадо, слоны. Однажды папа купил мне футболку, на ней спереди был нарисован слон. Облака приходили и уходили. Я махала им рукой. Летом, когда солнце, они такие добрые. Еще я видела на небе свадебное платье – широкое, с обручем внутри, точно такое лежало на кровати в бабушкиной комнате. Интересно, мама тоже будет выходить замуж в таком платье, подумала я? Слезы потекли по моему лицу. У меня внутри все сдавило, я была как цыпленок, который не может вылезти из яйца. Я стала плакать еще сильней – так сильно, что у меня изо рта полез громкий плач, и я закрыла рот рукой. Потом я подумала про человека, который похоронен в этой могиле. Я даже не знала, мужчина это или женщина, потому что не умела читать. Наверное, представляла я, он лежит и думает – что она пришла на мою могилу плакать, я же ее не знаю, мы даже не родственники с ней?

Мне стало интересно, слышат ли покойники. Один раз я видела во сне папу, и он сказал мне, что все очень хорошо слышит. Он сказал, что разные покойники слышат разными частями тела – кто-то головой, кто-то телом, кто-то ногами, а кто-то руками. Мой отец слышал руками. Когда он это сказал, показал мне свои ладони. А чем слышит этот покойник? Я не знала.

– Мама замуж выходит и уезжает к этим Курбановым, – сказала я человеку, который был похоронен в этой могиле. – А я остаюсь с бабушкой и дедушкой. Бабушка меня не любит. Я тоже ее не люблю. У меня умер папа. Как ты, совсем умер. Я осталась с мамой. Почему она должна уехать? Зачем? Я тоже хочу умереть.

Я представила, как я умерла и осталась возле этого камня.

– Если бы ты знал, как я хочу умереть, – сказала я человеку, который был похоронен в этой могиле. – Ты можешь сделать так, чтобы я умерла прямо сейчас? – спросила я его. – Прошу тебя, сделай, да. Пусть они все пожалеют. И еще сделай так, чтобы мама к этим Курбановым не уезжала, – просила я, еще не зная, что скоро мое желание исполнится…

Меня никто не искал, и я стала думать о Махаче. Когда меня похоронят, представляла я, он придет на кладбище в своей красивой одежде и положит мне на могилу ветку цветущей черешни. Жаль, конечно, что я умираю не весной, тогда ему легче было бы достать ветку. Мне было так приятно думать о Махаче, что я даже перестала плакать и мечтала о нем.

Я не знаю, сколько времени я сидела у того камня, у меня же не было часов, но день изменился. Солнце начало заходить за гору. Сначала это бывает красиво – когда солнце заходит. Ты смотришь на дома, а у них на крыше – тонкое золото. Смотришь на горы, и кажется, что у них на вершине – золотая корона. Все так блестит, как золотое кольцо, цепочка или зуб. Но проходит время, наверное час, и золото уходит, приходит тень. А солнце, красное, как помидор, падает в дырку, которая получается между двумя горами. Что там, за этой дыркой? Я никогда так далеко не ходила. Иногда мы с дедушкой ходили гулять в горы. Шли-шли, а до тех гор так и не дошли. Мне хотелось пойти туда поздно вечером и обойти их, чтобы увидеть, как за ними лежит красное солнце. Спит на боку до утра.

Мой камень стал холодеть. Как я останусь здесь ночью среди мертвых, испугалась я. Нужно умереть, пока не наступила ночь.

– Ты можешь сделать так, чтобы я умерла прямо сейчас? – спросила я человека, чья могила это была.

У меня по спине побежали холодные мурашки. Я начала плакать. Из моих глаз вытекало столько слез, что даже небо расстроилось из-за меня. Облака уплыли, на их место приплыли тучи. Очень быстро вокруг потемнело, хотя ночь еще не наступила. Я услышала, как вдалеке по дороге пастух гонит коров. Их мычание доходило до меня. Маленькие капли упали с неба мне на руки. Воздух изменился, стал двигаться и шевелить траву у моих галош. У меня в груди появилось странное чувство – как будто по ней водили мягким куриным пером, только с обратной стороны. Я никогда еще не была на кладбище вечером во время дождя.

Ветер принес мне обертку от конфеты, она прилипла к моей ноге. Я захотела оказаться дома, возле теплой печки, в которую бабушка подбросила сухой хворост, – сидеть на подушке, греться и пить горячий чай вприкуску. Я захотела побежать домой, но вспомнила о том, что они должны найти меня мертвой. Я представила, как утром они приходят на кладбище, а я лежу на земле у этой могилы. На моих волосах роса, а руки и ноги холодные. Бабушка плачет и жалеет, что била меня палкой. Мама тоже плачет. И дедушка плачет. Они жалеют меня и говорят: «Прости, Хадижа, что мы так плохо с тобой обращались». Но уже поздно. Я уже не оживу. Не встану с травы. Не открою глаза. Не скажу им ни слова. Не прощу их. И они всю жизнь будут жалеть о том, что не любили меня.

Дождь полил с неба. Мой платок промок. Камень стал очень холодным. С него мне за шиворот стекала холодная вода и тонкими змейками ползла вниз по спине. Я зажмурила глаза, закрыла голову руками и сидела так, прячась от дождя, пока мне в голову не пришла страшная мысль – как будто это не камень, а покойник прикасается ко мне холодными руками. Мне нужно бежать домой! Я открыла глаза и закричала. Пока я сидела с закрытыми глазами, вокруг все потемнело. Я не видела дорогу, которая вела к нашему дому.

Вокруг меня стояли могильные камни – темные. Я вспомнила дядю Абдуллу, который недавно умер, я еще ела с его могилы конфеты. Я подумала, что он сейчас может выйти из могилы и прийти за мной. В галошах собралась вода, и от холода я не могла пошевелить пальцами. Я хотела встать, но потом представила, что дядя Абдулла уже стоит за моим камнем и прикладывает свои холодные руки к моей спине, чтобы услышать, о чем я думаю. Я закричала, но крик у меня не получился.

– Мама! – позвала я.

Мне показалось, что они уже идут за мной – все покойники, с могил которых я брала еду.

– Я не много брала, – заплакала я. – Одну конфету или две. Я все не трогала.

На горе закричала какая-то птица. Мое сердце чуть не выпрыгнуло изо рта.

– Бабушка! – крикнула я.

Это не птица кричит, а покойники, пронеслось в моей голове. Они идут за мной! Зачем я не осталась дома, ругала я себя. Зачем?!

Потом я вспомнила свою прапрабабушку, которая тоже похоронена здесь, и прабабушкиного брата, которого отравили наши родственники.

– Прапрабабушка, приходи ко мне! – стала звать я.

На небе сверкнула фиолетовая полоска, и камни вокруг меня задвигались, протянули ко мне каменные руки. У меня сердце заледенело, и я закричала. В глазах засеребрились маленькие точки, как на машине генерала Казибекова. И я оказалась в каком-то доме. Это был как будто наш дом и не наш. Стены были обмазаны глиной, полы деревянные, но без ковров – голые. Никакой мебели в доме не было, даже печки, поэтому было очень холодно. Только у стены стоял станок с уже начатым ковром. Я посмотрела по сторонам и увидела очень красивую женщину в старых одеждах. Она сидела перед станком на полу, поджав ноги.

– Все забрали, – сказала она, – ничего не оставили.

Она заплакала и взялась за ковер. Женщина вынимала из пучков разноцветные нитки – синие, желтые, красные, зеленые – и вплетала их в основу. У нее получались очень красивые узоры – ромбы, квадраты, разные фигуры.

– Хочешь попробовать? – спросила она.

– Хочу, – ответила я.

Она положила передо мной пучки ниток разных цветов и сказала, чтобы я выбрала свою нитку.

– Только выбирай осторожно, – сказала она. – От того, какую нитку ты выберешь, зависит твоя судьба.

Сначала моя рука потянулась за желтой ниткой. Мне нравится желтый – таким бывает солнце. Потом за красной – я люблю красный, он виден издалека. Но взяла я зеленую нитку, потому что такого цвета лето – когда все живое. Женщина покачала головой – ей не понравился мой выбор.

Она немного отодвинулась, уступая мне место у станка. И я вплела в основу свою нитку – поверх красного ряда. Женщина вынула из пучка еще зеленые нитки и вплела их над моей ниткой – получился Тамерлан.

– Это Тамерлан? – спросила я.

– Это овца – жертвенное животное, – ответила она. – Каждый ковер рассказывает свою историю. Ее можно прочесть в узорах.

– А какую историю рассказывает твой ковер? – спросила я.

– Мой ковер рассказывает историю Каменного Мальчика. Давным-давно, меня еще не было на свете, к нам в горы пришел страшный завоеватель и привел с собой множество воинов. Их было столько, сколько ворсинок в этом ковре. Они еще не дошли до нашего села, когда встретили мальчика. Он играл на свирели и пас овец. Вот они – вытканные зелеными нитками.

– А какого цвета мальчик?

– Красного, – сказала она и стала ткать свирель красными нитками. – Завоеватель приказал мальчику отвести их в село. Мальчик повел их, но завел в другую сторону – туда, где стоят непроходимые горы и не выпускают никого обратно. Когда завоеватель замахнулся над сердцем мальчика кинжалом, Аллах превратил мальчика в гору. Он до сих пор стоит в стороне от нашего села.

– А ты кто? – спросила я.

– Твоя прапрабабушка, – ответила она.

– Ты умерла! – крикнула я.

– Ты меня звала. – Женщина посмотрела на меня своими черными глазами.

В это время в комнату вошел мальчик – младше меня. Он принес с собой мой эмалированный чайник, с которым я все время ходила на родник.

– Все забрали, – повторила она, – ничего не оставили.

Мальчик поставил перед нами чайник и стаканы.

– Рамазан, налей чай, – сказала ему женщина.

– В чайнике холодная вода, – закричала я. – Не наливай! Мне и так холодно!

– Тебе надо согреться, – сказала прапрабабушка.

– Я не буду пить холодный чай! Мне холодно! Я замерзла!

– Не бойся, – сказал мальчик. – Это вода из нашего чайника. Пей, она горячая.

Я взяла в руки стакан, в нем оказался чай-кипяток. Я сделала несколько глотков, и мне стало очень жарко. Мне было так жарко, как будто воду-кипяток вылили на голову.

– Дай, да, я еще выберу нитку, – попросила я прапрабабушку.

– Нельзя, – сказала она. – Можно выбирать только один раз.

– Дай я еще выберу! Пожалуйста! – закричала я.

Не знаю, зачем мне понадобилась эта нитка. Но в том доме я очень хотела выбрать нитку другого цвета.

– Дай мне еще нитку! Пожалуйста!

Женщина протянула ко мне руки, подняла меня с пола, посадила к себе на колени и стала качать. Когда она подняла на меня лицо, я увидела, что это мама.

– Мама, дай мне еще нитку!

– Тихо, – говорила мама. – Сейчас дедушка приведет врача…

Ковер уплыл далеко-далеко, и я оказалась на бабушкиной кровати. Мама держала меня на руках. Кровать качала нас. Рядом появилось лицо бабушки с красным носом, она шумно дышала, как будто нюхала табак. Кровать качала нас, как волны на море.

– Мама, возьми у прапрабабушки другую нитку, – попросила я, но покрывало поднялось с кровати как волна, заблестело над моей головой, накрыло меня, и больше я ничего не помню.

* * *

Следующие дни я плохо помню. Единственное, что возвращается в память, – сильный жар и боль в коленях. Ноги болели так, будто кто-то брал меня за ступни и крутил их в разные стороны. Я не могла лежать спокойно, мои ноги постоянно были в движении, я терла одну ступню о другую, хотела сбросить с них невидимые руки, но легче мне не становилось. Почему-то я представляла себя керосиновой лампой, в которой сильно повернули фитиль, огонь разгорелся, и стекло сейчас лопнет. Я сейчас лопну, казалось мне, потому что очень горячо, внутри огонь. Приходил врач, которого дедушка привел из соседнего села. Дедушке пришлось пройти ночью под дождем по скользким дорогам три километра туда и обратно. Даже врач не смог повернуть во мне фитиль в обратную сторону. Я больше не могла терпеть и звала маму, хотя мама всегда сидела рядом со мной на бабушкиной кровати. Часто появлялась бабушка, я запомнила ее красный нос, который приближался к моему лицу. Когда я думала, что сейчас взорвусь на части, кровать проваливала меня вниз, куда-то под землю, и там я попадала в тот пустой дом. Там меня ждала женщина. Она снимала платок, и я видела, как тяжело повисают до пояса ее черные косы. Она снова ткала ковер – моя прапрабабушка.

– Пить, – просила я, и появлялся мальчик с моим эмалированным чайником.

– Не бойся, – говорил он, – это вода из нашего чайника.

Я постоянно просила женщину дать мне еще выбрать нитку, но она только качала головой, отчего ее косы колыхались. Она вязала ковер, и на нем постепенно начали появляться желтые узоры. Она ткала солнце, которое поднималось из-за гор и грело баранов и Каменного Мальчика. Тогда я поняла, что мне надо было выбрать желтую нитку.

– Дай мне желтую нитку, – просила я, но она снова качала головой.

Потом кровать возвращала меня к маме. Я бы радовалась, если бы бабушка разрешила мне полежать на ее кровати в другое время, а в те дни я хотела лежать на полу – он бы не бросал меня вверх-вниз. Я просила, чтобы меня переложили на пол.

– Пол холодный, тебе надо быть в тепле, – говорила мама.

Один раз кровать меня подкинула наверх, я проснулась и почувствовала, что огонь уже не горит так сильно. Но рука, которая крутила ноги, перешла на грудь и стала сильно на нее давить. Мое горло сузилось, воздух не попадал в него, я дышала как бабушка, когда она нюхает табак. С каждым вздохом рука давила больней. Внутри совсем не осталось места для воздуха. Он выходил из меня с таким неприятным звуком и такой горячий, что я могла обжечь маме лицо.