Текст книги "Дневник смертницы. Хадижа"

Иногда, когда я находила на старом кладбище маленький камень, я представляла, что под ним лежит прабабушкин брат. Я даже плакала возле этого камня и, пока бабушка не видела, приносила из дома полный эмалированный чайник и лила воду на камень.

– Пей, – говорила я, – это чистая вода, не бойся.

У нашей семьи есть одна тайна, ее хранит старая яблоня в саду родительского дома прабабушки. Если будет время, я ее открою.

До свадьбы дяди оставался год, а бабушка уже начала по вечерам вязать носки из ковровых ниток на трех спицах. Эти носки были похожи на маленькие сумахи – ярко-красные с синими и желтыми узорами. Иногда к носкам пришивают кожаную подошву, чтобы служили дольше. Таких нужно было связать много, ведь бабушка будет дарить их гостям, а на свадьбу придет все село, приедут родственники из других сел. Если кого-то не позвать, обидятся. За полтора месяца до свадьбы мой дедушка начал ходить по домам, чтобы передать приглашение. Если пропустить хоть один дом, обида будет на всю жизнь, и здороваться перестанут.

В том году ураза-байрам пришел в конце апреля. Все открывали уразу, готовили много чуду с мясом и курзе с мокрицей и пастушьей сумкой. Траву мы собирали у нас в саду под фруктовыми деревьями. Особенно много было мокрицы. Мы собрали три чана травы, перебрали ее, очистили от корешков, хорошенько промыли. Мама мелко нарубила траву ножом, добавила сырые яйца, толченный грецкий орех. Бабушка раскатала тесто, вырезала из него стаканом кругляшки, и мы лепили курзе с травой.

– Только урусы не умеют лепить курзе, – говорила бабушка, – они лепят пельмени.

Я тогда не знала, кто такие урусы, у нас в селе урусы не жили, но я тоже не умела лепить курзе. Нужно было так соединить края теста, чтобы получилась косичка. Трава давала сок, тесто намокало, и лепить становилось еще трудней. Я боялась: если не научусь лепить курзе, то превращусь в уруса. Бабушка смеялась и говорила: «Если не научишься, никто замуж не возьмет. Будешь как Нажабат».

Нажабат жила в соседнем доме. Ей было двадцать восемь лет, она была очень старой. В молодости к ней посватался парень из соседнего дома с другой стороны. Это был такой позор для ее родителей, потому что эти две семьи всегда дружили. У них во дворе была общая калитка.

– Совести у них нет, у этих Улубековых, – сказала бабушка, быстро работая пальцами: за минуту она могла слепить десять курзе. – Так опозорили Нажабат, что больше никто не захотел на ней жениться.

Если бы между дворами не было калитки, родители Нажабат могли бы согласиться. Но калитка была, в детстве Нажабат с тем парнем бегали через нее и играли в одном дворе, поэтому он был ей как брат. Какой позор жениться на девушке, которая тебе как сестра! Грех какой! Когда Улубековы опозорили наших соседей сватовством, их сыну пришлось уехать из нашего села, потому что на годекане старики его осудили. А Нажабат прятала свой позор дома и редко выходила на родник. Ее братья забили калитку гвоздями и перестали здороваться с Улубековыми.

Через несколько лет тот парень вернулся из России. Он так разбогател, что начал строить кирпичный дом. Он мог взять любую девушку, и любая бы с радостью пошла за него, но он снова прислал к соседям родственников и дорогие подарки. Говорили, среди подарков было даже кольцо с большим красным камнем. Их семья согласилась, хотя Нажабат уже была старой девой и ухаживала за детьми братьев. Старики на годекане ругались и качали папахами недовольно – зачем такой позор на наше село? Если в другом селе узнают, то будут смеяться над нашим селом. Зачем нам это? Но Аллах этих Улубековых наказал, и правильно сделал. За несколько дней до свадьбы тот парень утонул в реке – и правильно ему. Его кирпичный дом так и остался недостроенным. Братья Нажабат опять перестали здороваться с Улубековыми. Теперь, встречая друг друга на дороге, они все время отворачиваются и смотрят в сторону, как будто видят там что-то интересное. Клянусь Аллахом, я тоже туда смотрела – ничего интересного там нет!

Ой, как я боялась стать как Нажабат. Я очень старалась слепить косичку.

Мама готовила чуду – раскатывала маленький тонкий круг, клала на него фарш, закрывала другим тонким кругом, защипывала края, жарила на сковороде и обмазывала маслом.

Ураза-байрам – это большой праздник для нас, потому что в домах много еды и сладкого. Бабушка принесла из магазина большую коробку пряников и полмешка карамельных конфет. Она поставила их у двери, и на другой день утром, когда к нам пришли дети из других домов с пакетами в руках, она насыпала всем конфет и дала по прянику.

– Иди вместе с ними, – сказала она мне.

Я тоже взяла пакет и пошла. Дождей давно не было, и дорога засохла как есть – со следами от коровьих копыт, галош и телег. По бокам появилась молодая трава, и горы тоже позеленели.

Честное слово, как не люблю я смотреть на горы зимой – они бывают серые, невеселые, как дед Ахмед, который с утра до вечера сидит на годекане. Зимой они похожи на старую папаху со свалявшейся шерстью. У дедушки тоже такая. В детстве я расчесывала ее и завивала пучки шерсти пальцем, но она не становилась кучерявой – слишком давно был зарезан баран, из которого ее сшили.

Когда возвращается солнце, уходит снег и горы снова распускаются, мне кажется, у меня внутри играет музыка. Я могу петь весь день.

Мы стучали в дома, начиная от нашего, не пропускали ни одного, и прошли все село до дома генерала Казибекова. Как только нам открывали дверь, мы протягивали пакеты и поздравляли с праздником. В наши пакеты сыпались печенье и конфеты, иногда среди них попадались шоколадные. В доме генерала его жена насыпала в наши пакеты зефир. Я понюхала его, он пах как мыло, и сразу съела. Бывает же, некоторые люди живут так хорошо, думала я, у них есть зефир. Наверное, у генерала такая же хорошая работа, какая была у моего отца.

В те дни я ела так много, что мне было тяжело носить свой живот. Я ела и ела, потому что знала: в другие дни столько вкусного не будет и придется есть только лепешку с пахтаньем днем и хинкал на бульоне вечером. Очень большой и хороший праздник – ураза-байрам.

* * *

Мой дедушка работал начальником почты – в том же доме, где магазин, в центре села. Дедушка сидел в маленькой комнате за большим столом. Стол покрывали конверты. Еще там стоял телефон с крутящейся ручкой, но трогать его дедушка не разрешал. Однажды я взяла стопку конвертов, облизнула края и заклеила их. Дедушка меня сильно ругал. Под столом стояли стопки одинаковых зеленых книг с золотистыми буквами, перевязанные бечевкой. Я развязала одну стопку, вытерла с верхней книги пыль, открыла ее и водила пальцем по буквам.

– Это собрания сочинений Толстого, – сказал дедушка.

– Кто такой Толстой? – спросила я.

– Это урус-писатель. Он написал все эти книги.

Один так много написал, подумала я.

– А у нас в селе нет писателя? – спросила я дедушку.

– У нас нет, в другом селе есть Сулейман Стальский, но он уже умер.

– Значит, его нет, – сказала я.

– Его нет, но есть его книги. Научишься читать – почитаешь.

В том году я еще не пошла в школу, хотя мама хотела, чтобы я училась.

– Вот ты училась, что хорошего тебе это принесло? – спрашивала бабушка маму.

Мама с бабушкой не спорила, но когда в сентябре все пошли в школу, она взяла меня за руку и тоже туда отвела.

Я зашла в класс вместе с другими детьми и села за первую парту. Когда появился учитель, мы все встали, а мальчики сняли шапки.

Мне очень нравилось, когда звенел звонок. Вместе с ним у меня внутри все пело. Учитель рисовал на доске мелом, в открытое окно залетела стрекоза и полетела по классу. Она была такой красивой, с блестящими крыльями. Я побежала за ней, хотела поймать. Стрекоза поднялась выше и полетела к доске, я прыгнула, как могла высоко.

– Что ты делаешь? – спросил учитель. Он перестал рисовать и смотрел на меня строго.

– Ловлю стрекозу, – ответила я.

– Иди домой, – сказал он. – Придешь через год.

Когда я вернулась домой, мама ткала сумах. Ее тонкие пальцы быстро бегали по натянутым ниткам. Она увидела меня и встала с пола.

– Учитель меня прогнал, – сказала я.

Мама обняла меня и заплакала, и я снова чувствовала, как шевелятся ребра у нее под кофтой. В тот день бабушка дала мне большой кусок сахара.

* * *

Однажды все утро у соседки Салихи кричала корова – у нее в животе теленок повернулся не в ту сторону и не выходил. На печке стояла большая кастрюля с бульоном, из нее поднимался жирный пар. Бабушка катала тесто на хинкал.

– Иди, да, – сказал ей дедушка. Коротким ножом он вырезал из деревяшки ложку. У нас уже был целый мешок таких ложек. – Еще двадцать минут назад Муслим говорил, что зарежет ее, пока не издохла.

– Астагфирулла, – сказала бабушка, завязывая на лбу косынку.

Нам всем надоело слушать, как кричит корова.

Бабушка умела засовывать руку коровам и овцам в живот. Мама забрала у нее скалку и сама начала катать круг. Говорят, когда мама меня рожала, бабушка тоже засунула руку к ней в живот и вытащила оттуда меня. Мама не была такой сильной, как бабушка. Я потрогала свой живот. А вдруг у меня там тоже кто-нибудь есть?

– Мама, почему из тебя больше не выходят дети? – спросила я.

Мама покраснела, а дедушка стукнул меня по лбу ложкой. Я заплакала, так мне было обидно, а потом забыла – все равно не больно.

– Завтра Курбановы придут. Надо барана зарезать, – сказала бабушка, бросила взгляд на маму и вышла.

– Иншалла, – сказал дедушка.

Они ждали Курбановых из соседнего села. А мама не хотела, чтобы они к нам приходили. Я тоже не хотела – сама не знала почему.

Я чистила чеснок. Это всегда было моей работой. Все ели хинкал, а чистила чеснок я одна. Снимала с него шелуху и давила в большой деревянной ступе. Как мне это надоедало! Лучше бы я делала что-нибудь другое – от моих рук каждый день пахло чесноком.

– Иди, да, – сказал мне дедушка, – принеси там со стола мой табак.

По узкой лестнице я поднялась на второй этаж за табаком. Уже хотела взять его со стола и бегом спуститься вниз, но тут меня кто-то позвал:

– Хадижа…

Я обернулась. Никого в коридоре не было. Только сквозняк поднял занавеску на двери бабушкиной комнаты.

– Заходи, – позвал голос оттуда.

Сначала я не хотела, но голос звал меня и звал.

– Нельзя, – сказала я. – Бабушка не разрешает заходить в ее комнату без спроса.

– Зайди… – повторил голос.

Теперь я знаю, что это был шайтан. Он меня заставил совершать плохие поступки. Бабушка говорила, что иногда шайтан выбирает людей, которые плохо себя ведут, и начинает их звать. Но когда слышишь, как кто-то зовет тебя незнакомым голосом, нельзя отзываться, нельзя даже оборачиваться. Это шайтан! Временами я слышала, как он зовет меня: «Хадижа! Хадижа!» Ой, как я пугалась! Что ему от меня надо, не понимала я. Что он ко мне пристал? Бабушка сказала, он выбрал меня потому, что я ем еду с чужих могил. А зачем тогда ее кладут на могилы? Я думала, ее кладут, чтобы брали.

Когда шайтан позвал меня в первый раз, я перестала брать еду покойников. Бабушка дала мне маленький камень с речки, его мулла заговорил от шайтанов. Когда шайтан зовет, надо этот камень трогать. В этом камне живет сура из Корана. Шайтаны боятся сур. Я потеряла камень на другой день, но бабушке не сказала – она бы побила меня палкой. Иногда я проходила между могил и видела, как муравьи едят печенье и даже шоколадные конфеты, но, с тех пор как меня позвал шайтан, я к этой еде даже не притрагивалась. Я думала, он давно отстал от меня, потому что хорошо себя вела. Я даже забыла про него, честное слово. Откуда я знала, что это он зовет меня в бабушкину комнату?

Отодвинув занавеску, я вошла в комнату. На полу был постелен сумах. У стены стоял большой сундук, там бабушка прятала отрезы и подарки для невесты. Еще был стол с очень красивой хрустальной вазой и ненастоящим букетом. У окна стояла большая кровать, накрытая блестящим покрывалом с оборками. На кровати никто никогда не спал, она стояла для красоты и чтобы от людей не стыдно было: а то скажут, наша семья не может даже кровать купить. Такие языки у наших соседей. Я мечтала полежать на этой кровати, но бабушка не пускала – чтобы не испортить покрывало. И я бы ни за что на нее не легла, если бы шайтан не приказал мне:

– Ложись!

Я быстренько легла на кровать. Как было мягко, я несколько раз покачалась на ней, как на волнах. Раньше мы жили в Махачкале, и папа несколько раз брал меня на море. Он брал меня за руки, и волны качали меня, как бабушкина кровать. Ой, так было непривычно лежать выше пола! Потом я быстренько встала и поправила покрывало, чтобы не видно было. Я хотела уже уйти, но заметила на стенке еще одну занавеску.

– Открой ее! – приказал мне шайтан.

Я подошла к занавеске, отдернула ее. В стене была дырка, и в ней стоял целый мешок сахара! Вот куда бабушка прятала его. Честное слово, я не хотела брать сахар! Клянусь Аллахом, я не воровка! Это все он – шайтан. Он приказал мне.

Я открыла мешок, схватила несколько больших кусков сахара, сунула их в карман и выбежала из комнаты. Как раз вовремя – корова замолчала. Я закрыла уши руками и сказала шайтану:

– Не говори больше со мной! Отстань от меня! Не хочу! – Я быстро-быстро мотала головой, чтобы его слова больше не попадали мне в уши.

Я схватила со стола в коридоре дедушкин кисет и спустилась на первый этаж.

– Тебя только за смертью посылать, Хадижа, – сказал он и взял кисет желтыми пальцами.

Скоро вернулась бабушка. Корова издохла. Соседи не успели ее зарезать. Столько мяса пропало.

– Не повернулся теленок, – сказала бабушка. – Салиха говорит, Абидат корову сглазила. Какой у нее глаз, между прочим, нехороший, – продолжила бабушка. – Салиха говорит, вчера она ее встретила на дороге, и та ей: «Какая у тебя корова жирная, завидую я тебе, Салиха». Почему «машалла» не сказала, я тебя спрашиваю? У-у, специально не сказала, чтобы сглазить. Надо было сразу корову к мулле отвести. Ты помнишь, как она Алишкину дочку сглазила? Какой у нее горб вырос! Теперь ни туда ни сюда. Я Алишке говорила: не пускай ее в дом. Уй, какой у нее, у этой Абидат, глаз… Ноги ее в моем доме не будет.

– Иншалла, – сказал дедушка, который тоже недолюбливал Абидатку.

Мы сели на пол вокруг клеенки. Мама достала из кастрюли хинкал, положила его в большую тарелку, добавила масло и чеснок. Мы брали хинкал вилками и макали в аджику.

– Еще, помнишь, я тебе говорила, как видела ее там, за кладбищем? – Бабушка подала дедушке большой кусок мяса с костью. – Что она там делала, я тебя спрашиваю? Как раз в тот день Камал умер, а ей он не родственник. И потом на сороковой день сразу ее свекор умер. Астагфирулла, какой здоровый он был. От чего умер? Почему умер? Клянусь, я знаю!

– От чего, женщина? – спросил дедушка, высасывая из кости мозг.

– А вот от того, – ответила бабушка, понизив голос. – Воду, в которой покойника мыли, взяла, лепешку на ней замесила, свекра накормила, и все.

– Астагфирулла! – Дедушка бросил кость на тарелку. – Женщина, дай спокойно поесть! Надоели мне твои сплетни! Иди с соседками судачь! Ни на секунду рот не закрывает, вах… – Он снова взялся за кость.

– Не бери с нее пример, лучше молчи, как твоя мать, – сказал он, повернувшись ко мне. – А-то бу-бу-бу, бу-бу-бу – без конца. Не бывает же так!

– Дедушка, а кто живет в том доме за кладбищем? – спросила я.

– Ты смотри на нее! – махнула рукой бабушка. – Я в твоем возрасте глаза не могла на отца родного поднять, а она тут разговаривает! Молчи, кому сказала!

Бабушка пожала плечами и сунула в рот хинкал.

Уй, как я боялась теперь ходить на кладбище. Если Абидат туда ходит, я больше в жизни туда не пойду. И лепешку у нее никогда не возьму! В нее точно вселился шайтан! Я вспомнила про сахар в кармане и потрогала его рукой – четыре больших куска. Бабушка изобьет меня, если узнает, что я его своровала.

– Что там у тебя в кармане? – спросила бабушка.

Она все видит.

– Это камень от шайтанов, – наврала я.

– Правильно, носи его всегда с собой. Если увидишь Абидат на дороге, сразу потрогай камень, и ничего не будет. Повторяй всегда «Бисмилляхи рахмани рахим». Деда Ахмеда только эти слова спасли.

– Бабушка, почему они деда Ахмеда спасли?

– Может, хватит сказки на ночь рассказывать? – недовольно сказал дедушка.

– Какие сказки? Правда это! Один раз такое было: уснул дед Ахмед, а посреди ночи – стук в дверь. Открывает – сосед там. Что такое, спрашивает. Тот говорит: иди, мол, за мной. Пошли они, пошли по дороге, за село вышли, речку перешли, на поляну вышли. А на поляне – шум, гам, музыка, все село собралось, как будто пехлеваны приехали. Скатерть на земле расстелена, на ней еды – сколько хочешь. Дед Ахмед взял хлеб и уже хотел откусить, но по привычке сказал: «Бисмилляхи рахмани рахим»! Аха, и вот тут, в этот самый момент, просыпается он и видит, что один на поляне сидит, а в руке у него не хлеб, а лепешка навоза… Аха-ха, вот как шайтан его туда завел, а молитва спасла. Короче, вот такое с дедом Ахмедом было.

«Бисмилляхи рахмани рахим», – повторила я про себя и потрогала сахар.

А вдруг он сейчас тоже превратится в навоз, подумала я. Ой, как мне стало страшно. Незаметно я ковырнула один кусок ногтем, потом вытащила руку из кармана и облизала палец – он был сладкий.

После хинкала мы пили чай вприкуску. Бабушка принесла вазочку с мелко наколотым сахаром и поставила ее посередине клеенки. Ну почему она такая жадная? У нее в комнате целый мешок!

Я протянула руку и взяла один кусочек, хотя у меня в кармане лежало четыре больших. Я выпила с ним целых два стакана, и бабушка хвалила меня за это.

Она достала из кисета, который всегда висел у нее на поясе, щепотку табака и засунула ее в нос. Ее нос покраснел, как недозрелая слива. Мы с мамой всегда хохотали, когда она чихала.

– Закрывайте рот, когда смеетесь! – ругалась бабушка. – Шайтан залетит!

Никто ничего не заметил…

* * *

– Дедушка, а Бог есть? – спросила я утром дедушку по дороге на почту.

– Есть, – сказал дедушка.

– А шайтан есть?

– И шайтан есть.

– Дедушка, а где он живет?

– Нигде. Туда-сюда по свету ходит. Своего дома у него нету.

– А в наше село он откуда пришел?

– С войны пришел. Вон видишь те горы? – Дедушка показал желтым пальцем на передние горы, которые начинались за родником. – Там сейчас война идет. Там наши братья живут, считай что родственники наши. Их там сейчас много-много убивают. Столько там сейчас всего темного, что шайтаны туда со всего мира слетелись. Шайтанам хорошо там, где людям плохо.

– Дедушка, а кто наших братьев убивает?

– Урусы убивают.

– А кто такие урусы?

– Это другие люди, в России они живут.

– А Россия – это за какими горами?

– Там – далеко. – Дедушка махнул рукой. – Это в Москве.

– Дедушка, а ты был в Москве?

– Вах, что я – по телевизору Москву не видел?

– Дедушка, я тоже хочу Москву посмотреть.

– Тебе это зачем надо? Тебе это не надо. Вырастешь, замуж выйдешь. Москва тебе не нужна. Ничего там хорошего нет. Женщине что надо? В своем родном селении жить, за мужем ухаживать, детей воспитывать. Это мужчины пусть туда-сюда едут, деньги зарабатывают.

Я помню, как в тот день было жарко. Мы зашли в магазин, и дедушка купил мне ирис «кис-кис». Конфеты так расплавились от жары, что я еле сняла с них обертку. В магазине было столько мух, я поэтому не люблю летом туда заходить. На потолке высели липкие ленты. Ой, сколько мух на них прилипло! Я хотела спасти одну, она была такой жирной и громко жужжала. Наверное, недавно прилипла. Я представила, что было бы, если бы я сама была мухой, прилипла к ленте, и ни туда, ни сюда. Как мне жалко ее стало, честное слово! Я взяла ее пальцами, чтобы спасти, и дернула. Я подкинула ее на ладони, но она не полетела – упала на пол. Оказывается, ее лапы остались на ленте. Бывает же… Я смотрела на муху, как она дергается на полу. И тогда шайтан снова заговорил со мной.

– Раздави ее, – сказал он.

– Пусть живет, да, – ответила я.

– Раздави! – сказал шайтан.

Я наступила на муху галошей. Зачем я ее только снимала с ленты!

На почте никого не было. Дедушка подогрел кипятильником воду в банке и налил чай в стаканы – мне и себе. Вернее, себе и мне – дедушка главный.

– Ешь ирис, – сказал он. – Не говори бабушке, что я тебе купил, – бубнить будет.

Я залезла под стол. Там до сих пор лежали зеленые книги.

– Дедушка… – позвала я.

– Хой.

– А Толстой плохой, да?

– Почему плохой?

– Урус же, ты говорил.

– Вах, что ты ко мне привязалась! Дай работать спокойно! Это хороший урус.

– Дедушка, а можно я тогда с собой одну книгу возьму?

– Тебе зачем? Ты читать не умеешь. Это генерала Казибекова книги. Он их заказывал. Приедет из города – заберет. Поставит у себя дома в стенке для красоты. Красные книги он уже заказывал, теперь ему зеленых не хватает.

Когда я пришла к дедушке на почту в другой раз, книги уже забрали.

У нас дома вообще нет книг, только Коран и мои учебники. Бабушка говорит, для того чтобы удачно замуж выйти, книг читать не надо – умная будешь, никто жениться не захочет. Я читала Толстого в школе. Мне не понравилось. Он тоже плохой урус. Теперь я точно знаю, что среди урусов нет хороших.

* * *

Дедушка говорит: воровство – самый страшный грех. Дедушка говорит: раньше за воровство руку отрубали. Дедушка говорит: за воровство Аллах накажет. Тогда почему Аллах до сих пор не наказал Айку – дочку Салихи? Она украла мои новые галоши. Пришла в своих старых, разулась у нас на крыльце, а уходя, обула мои новые. Бабушка только приехала с базара и привезла мне черные, а внутри бордовые галоши. Я их и дня не успела поносить, как пришла эта Айка и украла их, бессовестная.

Я вышла идти за водой – нет моих галош. Вместо новых стоят очень старые, стоптанные. Я сунула в них ногу, они мне большие, на пятке не держатся. Куда я в таких пойду? Я так радовалось новым галошам, так радовалась, что теперь от обиды расплакалась. Почему Айка должна ходить в новых галошах, а я – в старых? Это же моя, а не ее бабушка купила их. Почему бы Аллаху было не наказать ее прямо сейчас? Почему он не может превратить ее в камень? Я бы очень обрадовалась, если б Айка стала камнем.

Вы думаете, люди не превращаются в камни? Клянусь мамой! У нас за пшеничным полем есть другое поле. Так вот там как раз и стоят такие камни – большой и маленький. Раньше, очень давно, наши люди, которые уже сколько-то веков назад умерли и даже неизвестно, где похоронены, молились по-другому. Как – точно сказать не могу, но слышала, как будто они поклонялись огню и солнцу. Как будто у них был священный огонь, который никогда не потухал, и какой-то бог у них был свой – с птичьими крыльями. Прости меня, Аллах, что я говорю такие вещи – я же просто рассказываю, я же ничего плохого не делаю: это они верили, не я.

И вот в один день пришли сюда другие люди, которые молились по-своему, они захотели, чтобы наши люди тоже молились по их обычаям. Не все наши захотели, началась война, а один человек, который был как наш мулла, но не мулла, взял свою маленькую дочку и побежал от этих людей по полю. По дороге дочка отстала, она не могла быстро бежать. И тот человек остановился, посмотрел по сторонам – за ними всадники с острыми мечами гонятся. И солнце еще светило. Он поднял руки и крикнул солнцу: «Спаси нас! Я не хочу молиться по их обычаям!» И солнце взяло и превратило их в камни. До сих пор они там, за пшеничным полем, стоят. У большого камня руки есть, вверх они торчат.

Я к ним подходила один раз, там еще рядом священное дерево растет, на него ленточки надо завязывать, чтобы желание исполнилось. Я загадала, чтобы папа вернулся. Не сбылось.

Как мне страшно было, что эти камни оживут! Кажется, большой камень даже открыл глаза и посмотрел на меня. Я убежала.

Еще бабушка один день сказала: «Будешь себя плохо вести, в камень превратишься, как эти неблагодарные. Аллах их покарал за то, что они не хотели принять веру в него».

Но я же верю в Аллаха! Я только прошу, чтобы Он Айку превратил в камень! Я всегда Его о чем-нибудь прошу. Иногда Он исполняет мои желания, а иногда нет. Например, я попросила Его один раз, чтобы мне не взбивать больше молоко, так у меня рука от этого кувшина болит. Назавтра Он исполнил мое желание – корова не дала молока, и бабушка повела ее к мулле. Еще я попросила шоколадных конфет, и на другой день, бывает же, наш сосед дядя Абдулла умер. У него был рак, он целый месяц кричал, хуже коровы Салихи. Потом он умер, и на его могилу положили много конфет. В тот день я объелась – Аллах услышал меня. А если нет, то зачем мы живем возле кладбища?

Но когда я просила, чтобы вернулся мой отец, Аллах меня не услышал. Я Ему каждый вечер говорила: «Не надо мне конфет, я могу сбивать масло каждый день, только пусть папа снова вернется, и мы уедем все в город». И утром я говорю Аллаху: «Если Ты думаешь, что я люблю конфеты больше, то не надо мне. Больше всего я хочу, чтобы папа вернулся». Ой, как я его ждала. Айка мне сказала: для того чтобы желание исполнилось, нужно тысячу раз сказать «Бисмилляхи рахмани рахим». Я считать не умела, но был один день, когда я про себя только эти слова повторяла. Я думала, даже если больше, чем тысячу, раз скажу, еще лучше, Аллах быстрее меня услышит.

– Ты что весь день молчишь? – спросила бабушка.

А я же не могла ей ответить, я про себя говорила «Бисмилляхи рахмани рахим», надо же было без перерыва сказать тысячу раз, а то заново пришлось бы.

– Слово скажи! – сказала бабушка.

А я же не могла.

– Ва-ба-бай, ты смотри какая, а! Сейчас я возьму свою палку!

А палка у нее в руках была. Уй-й, как она меня стукнула по спине! А мне еще лучше – пусть бьет, думала я, Аллах увидит, как я терплю, и быстрее исполнит мое желание. Честное слово, как я радовалась в тот день, когда она меня била по спине! Я думала, папа прямо сейчас появится и заберет у нее палку. Но он не появился, и я подумала, что, может быть, на другой день появится. Проснулась утром, думаю, он уже сидит на первом этаже на полу возле клеенки, чай пьет вприкуску. Как я побежала вниз! А там одна бабушка на полу сидит и противно лицо морщит, как гармошку, – чай-кипяток из блюдца пьет. Как мне обидно стало, если бы вы знали! Может быть, я не тысячу раз сказала? Может быть, меньше, я ведь не умела считать! Даже если я на несколько раз меньше сказала, Аллах же все равно добрый! А потом подумала: может, отец дрова колет в саду или, может, к соседу пошел – соседа он ведь тоже долго не видел.

– Где папа? – спросила я бабушку.

– Вах, какой папа?

– Мой папа!

– Умер же он, – сказала она.

Мне еще хуже стало. У меня в груди как будто чай-кипяток разлился. Поэтому я на бабушку закричала. Если бы не кипяток… Я знала, что на старших кричать нельзя.

– Сама ты умерла! Я тысячу раз сказала «Бисмилляхи рахмани рахим»! Ты все врешь! Я еще раз скажу и загадаю, чтобы ты умерла! Не нужна ты мне! Чтоб ты в камень превратилась!

Я упала на пол и стала биться головой и ногами. Я не чувствовала боли, только кипяток не проходил.

– Айша! Айша! – закричала бабушка. – Хадиже плохо!

Бабушка накрыла меня своей юбкой, а я хотела укусить ее за руку. Не люблю, когда она меня юбкой накрывает. Она схватила меня в юбку, руки мне замотала, как будто я маленькая, подняла с пола. Не люблю я, когда она прижимает меня к груди – от нее всегда табаком воняет.

– Чтоб ты в камень превратилась! Врешь ты все! Не лей на меня кипяток! Не лей! Не люблю я тебя! Не нужна ты мне! Умри!

– Айша! Айша! Быстро иди сюда, кому говорю…

– Мама! Мама! Бабушка на меня кипяток льет! Больно же говорю!

Я не знаю, почему Аллах меня не слышал, когда я просила Его вернуть папу. Может быть, Он думал, что мне больше нравится жить в селе, чем в городе? Я каждый день говорила Ему, что люблю жить в секции. Что люблю, когда на лифте ехать надо. Когда в кране горячая вода. Вы просто никогда не жили в селении и не знаете, как холодно тут утром и вечером. Особенно зимой! И все лето надо таскать из леса хворост для печки. И как тяжело мыть посуду в холодной воде. Кладешь ее в таз, заливаешь из кувшина. А она же не отмывается! И руки знаете как мерзнут! Знаете, как холодно выходить из дома в туалет. Особенно ночью! У нас же нет городских туалетов, только дырка в земле под навесом. Когда мы только приехали из Махачкалы, я даже провалилась в эту дырку. А она была полной, и я бы там утонула, но успела ухватиться за ее края. И вот так висела и плакала – ноги у меня были испачканы, я держалась локтями за края, из дырки торчала только моя голова. Я так кричала, что бабушка наконец меня услышала. Думаете, мне было приятно, да? Что, Аллах не видел, как это со мной случилось? Потом еще все соседские дети говорили, что от меня воняете. Что, Аллах не знает, как мне было обидно?

Хорошо, я даже согласилась бы, если бы мы жили в селении и я бы сбивала масло, мыла посуду, только бы пусть папа тоже жил с нами. Как я ненавижу его родственников! Они его забрали. Завернули в ковер и забрали.

Когда я видела его в последний раз, они тоже там были. Его мать, моя другая бабушка, сидела в синей юбке рядом с ним на кровати.

– О Аллах, – говорила она, поднимала руки и снова бросала их на колени. – О Аллах…

У моего папы была очень хорошая работа – он работал сварщиком и получал много денег. Их всегда хватало на шоколадные конфеты и зефир. В Махачкале было кафе возле моря, мы ходили туда, и нам приносили очень красивые железные вазочки с мороженым, посыпанным шоколадом. Мой папа был богаче дедушки – ириски я тогда не ела, от них зубы болят.

Один день папа вернулся с работы и сразу лег. На другой день приехали эти родственники, и все говорили, что у него солнечный удар. Мама в это время плакала и носила его родственникам чай. Потом папу увезли в больницу. Я так скучала по нему.

– Мама, я тоже к нему хочу, – просила я.

– К нему нельзя, – говорила мама.

Вечером приходили родственники, и мама готовила им еду.

А потом нас позвали.

Мы зашли в белую комнату. Папа лежал на кровати с открытым ртом, и я слышала, как он дышал. Зачем он так притворялся? Моя другая бабушка уже сидела рядом с ним.

– Папа! – сказала я.

– Иди погуляй. – Она толкнула меня в спину.

Я помню, как зашел белый человек, что-то сказал, и мама уронила на пол носовой платок. Я засмеялась, села на пол, расстелила платок. Я могла его складывать и так, и так… Я играла с платком и смеялась. Пока папа не позвал меня…

– Хадижа…

Меня взяли под мышки и посадили на его кровать. Зачем он так открывает рот, не понимала я. Зачем он смотрит вверх – там же ничего не видно.

– Папа, ты зачем делаешь такие глаза?

– Хадижа… – позвал он опять.

Я думала, что, если буду играть с папой в платок, ему тоже станет смешно. Я взяла платок и накрыла им его лицо.