Текст книги "Орелинская сага. Книга третья"

На исходе двенадцатого дня, возвращаясь от Обвала, где он много часов просидел, отдаваясь воспоминаниям, Старик привычно окинул взглядом горы над Гнездовищем и замер. На уступе соседнего склона, четко видимый в лучах заходящего солнца, стоял, посверкивая одеждами, орель со сложенными крыльями.

Сердце Старика бешено застучало.

Орель распахнул крылья, оттолкнулся от скалы и, описав широкую дугу, полетел прямо к поселению…

* * *

Донахтир смотрел на Гнездовище, на раскинувшиеся перед ним горы и никак не мог разобраться – счастлив ли он без меры или, наоборот, глубоко несчастен. Чувство, возникшее в нем, было ни на что не похоже, но оно было огромно! Впервые в жизни орель ощутил, что стоит на Земле, которая не ограничивается этими горами. Далеко внизу лежала густо населенная равнина, незнакомая, безумная, но неразрывно с ними связанная. Она одновременно и пугала, и притягивала, как пугает и притягивает бездонная пропасть…

Донахтир глубоко вдохнул чистый горный воздух. Минуло двенадцать дней, как он объявил о Большом Сборе, и через день на площади Главнейшего Города орели узнают о скором приходе детей Дормата… Какая горькая насмешка! «Дети Дормата»! Те, кого почти сто лет так называли, на самом деле таковыми не являлись никогда!. В голове Великого Иглона все еще звучал голос Амиссии: «Это была очень грустная история. Нелепая и трагичная. Но не жди, что рассказав её, я стану учить тебя, как поступать дальше. Здесь ты все будешь решать сам. Зная правду, можешь не допускать на Сверкающую Вершину тех, кто вырос среди бескрылых. Можешь наоборот, отдать им власть и уйти в сторону. Но, что бы ты не решил, ответственность за конечный итог ляжет только на твои плечи…»

Что ж, ответственности Донахтир не боится. И он принял решение, которое подсказали ему и разум и сердце. Да и можно ли было решить иначе?! Нет! Они с братьями примут тех, кто придет, как положено принимать желанных гостей. Расскажут им о жизни орелей, покажут Города и отведут в Галерею Памяти, соблюдая древний порядок. А там – будь, что будет. И для начала Донахтир заберет из Гнездовища Старика…

Великий Иглон не мог объяснить даже самому себе почему это для него стало вдруг так важно и так необходимо. Но что-то подстегивало изнутри, торопя и назойливо требуя не затягивать дольше тайну о детях Дормата. Потому и объявил Донахтир Большой Сбор. Потому и прилетел сейчас к Гнездовищу. Нужно, чтобы Старик стоял рядом с ним в тот день, когда орели узнают хотя бы эту правду. Но, даже если он заупрямится и не захочет лететь, Донахтир все равно будет с ним в этот день! Он твердо решил, что, в случае отказа Старика, прилетит сюда вместе со своим народом, чтобы упрямец понял – им всем необходимо дождаться его братьев!

А потом… Ох, это, пожалуй, самое трудное, но и самое важное решение! Потом Донахтир подумает о другой тайне – открывать, или не открывать орелям правду об Изначальной Жизни. И для этого ему просто необходимо, чтобы все сыновья Дормата пришли на Сверкающую Вершину!

Донахтир поймал себя на том, что даже в мыслях продолжает называть тех, кто придет, «сыновьями Дормата». Дормата Несчастного. Вот уж у кого горькая судьба! И самое обидное то, что уготовило такую судьбу чрезмерно любящее сердце матери… Ну, зачем Иллуна так желала видеть Дормата Верховным Правителем? Стал бы он простым Иглоном – чем плохо? Но нет, охваченная особенно сильной нежностью почему-то только к этому сыну, Великая Иглесса пожелала для него абсолютной власти, а Санихтар, тоже безумно влюбленный, не смог отказать любимой…

Любовь! Как же все-таки коварно это чувство!

Правитель и Эллуна, Эллуна и её сын Дормат, Дормат и Анахорина… Все они жили во власти любви, и все совершили роковые ошибки, подчиняясь ей. А Анахорина? Интересно, кого на самом деле любила она? И любила ли вообще? Пожалуй, только призрак из Тайного Тоннеля знает ответ на этот последний вопрос… А, может быть, и он не знает – слишком уж своенравное чувство Любовь, и никакими жизненными законами и логикой его не объяснить…

Все-таки опасный дар оставил Живущим Последний. Столь мощному чувству он не дал мудрых глаз, и теперь, поражая всех без разбора, оно в свою очередь ослепляет тех, кого охватывает.

Донахтир покачал головой.

Хотя… Не испытывай сам он любви к орелям, к их истории, образу жизни и даже к этим горам, вся жизнь Великого Иглона потеряла бы и смысл, и цель. Может, не так уж это чувство и опасно? Может быть оно, подлинное, дает мудрость только тем, кто любит не ради одной своей собственной любви, а вкладывает в это чувство все – и нежность, и ответственность, и уважение, и понимание ошибок и слабостей тех, кого любишь. Короче, все то хорошее, что может чувствовать один Живущий ко всем вокруг. Чтобы тот единственный, ради кого он заболел этим чувством, мог жить беззлобно и бесстрашно в мире полном любви…

Донахтир еще раз глубоко вдохнул. Он определенно все воспринимал по-новому! Никогда прежде не виделась ему Жизнь так глубоко и так полно. Нет, конечно, он о многом размышлял и прежде, и делал это с позиций отличных от позиции любого другого ореля, но все равно не так, как теперь…

Великий Иглон перевел взгляд на Гнездовище. Крошечный участок земли, возникший непредвиденно, но так значимо. Здесь Летающие породнились с бескрылыми и прожили в мире и согласии так долго, что успели смениться два поколения. Почему это вышло? Почему ошибки, совершенные Человеком, не повторились в этом странном поселении? Точнее, не повторялись до тех пор, пока сюда не прилетели орели со Сверкающей Вершины… Как странно! Когда в жизнь Гнездовища вмешались бескрылые, она стала только процветать, а, когда они, Летающие, то все оборвалось. В чем же причина? В том, что Генульф, несправедливо осужденный и лишенный права называться орелем, попросту полюбил бескрылых? В том, что и им пришелся по сердцу образ жизни ореля? Поэтому и полюбили земные девушки и юноши детей Генульфа настолько, что согласились жить в горах…

«Вот и опять я вернулся к любви, – подумал Донахтир. – Так, наверное, прав был Последний, считая её спасением от Страха. Ведь тот, кто истинно любит, ничего не боится. И, выходит, не опасный, а прекрасный дар оставил он Живущим. Вот только пользуемся мы им неумело…»

На пустынной улочке Гнездовища появилась одинокая фигура. Великий Иглон сразу узнал Старика. Да и кому бы еще тут быть? Опальный Тористин со своими провинившимися товарищами уже должен был улететь. Донахтир специально подгадал так, чтобы в Гнездовище никого не было, когда он прибудет. Никого, кроме Старика, с которым требовалось поговорить без свидетелей. То, что рассказала амиссия должно перестать быть тайной. Они и без того раздули её, наслаивая слой за слоем так, что отовсюду вылезает то один край, то другой…

Фигура на пустынной улочке замерла, обернув лицо к уступу, на котором стоял орель. Великого Иглона заметили.

– Что ж, – вслух сказал Донахтир, – надеюсь, он не станет меня отговаривать.

Старик стоял посреди улочки на том месте, где и увидел своего гостя.

Когда Донахтир опустился в двух шагах от него, он, может, и хотел шагнуть навстречу, но ноги приросли к земле. Только и смог, что низко поклониться, да кое-как выдавить из себя:

– Рад видеть тебя в добром здравии, Правитель. Надеюсь, раны оказались неглубоки, и твоя рука не повредилась.

– Я уже забыл о ранах, – ответил Донахтир, кланяясь в ответ.

Он кинул взгляд на гнездовины и спросил:

– Ты доволен тем, как все здесь восстановили.

– Да. Все хорошо.

– Отлично.

Орели посмотрели в глаза друг другу, прекрасно понимая, что говорят совсем не о том, ради чего встретились.

– Думаешь, сюда уже никто не вернется? – спросил Старик.

– Почему ты так решил?

– По тому, как ты на все здесь смотришь. Безнадежно и без особого интереса. Это место словно умерло для тебя.

Донахтир невольно опустил глаза, но тут же вскинул их снова, осознав, что лишь подтвердил этим предположение старца.

– Я прилетел за тобой, – сказал он, скрывая минутную неловкость. – Через день в Главнейшем Городе все, наконец, узнают, что наследники рода Великих Иглонов живы, и мне бы хотелось, чтобы ты стоял рядом, когда я буду об этом объявлять. Ты должен увидеть радость, которую вызовет это сообщение, и ощутить себя отцом и наставником огромной семьи орелей…, её Правителем…

Донахтир замолчал, заметив насмешливый взгляд Старика.

– Правителем? – переспросил тот. – Ты удивляешь меня, молодой человек. Вроде неглуп…, даже очень и очень неглуп, а говоришь такое. Я еще смог бы, наверное, управлять Гнездовищем – здесь мне, по крайней мере, все ясно и понятно – но у вас… Какой из меня Правитель? Куда ты так торопишься? Зачем? Не буду скрывать, я давно ждал тебя. С того самого дня, как узнал про визит к прорицательницам. Но разговор представлял себе иной. Я думал, надеялся, что они открыли тебе наше будущее, то, ради чего мы с братьями живем так долго, и, что должны совершить… Но ты говоришь о власти, а это мне не интересно.

– Откуда ты знаешь, что прорицательницы говорили мне не об этом?

Старик слегка замялся.

– Не знаю, да. Но мне кажется, в таком исходе нет никакого смысла. Поверь, даже то, что предсказано, не всегда совершается так, как мы того ожидали. Мои братья еще не пришли, мы о них ничего не знаем. Может, лучше было бы сначала присмотреться друг к другу, не раскрывая никаких тайн? А вдруг никто из нас не захочет взять на себя такую ответственность, как власть? Или наоборот, те, кто захотят, окажутся недостойны этой чести? Неужели ты никогда об этом не задумывался? Ни за что не поверю – ты слишком хороший Правитель, чтобы ни о чем таком не думать. И твои подданные это понимают. Скажи, что почувствует каждый из нас – я имею в виду тебя и себя – когда орели, узнав, кем я на самом деле являюсь, лишь понуро опустят головы, не желая никакого другого Правителя, кроме того, которого имеют? Мне будет неловко стоять перед ними. А тебе? Сможешь ли ты после этого смотреть мне в глаза так же прямо, как теперь? Или, может быть, ты именно того и добиваешься – показать сейчас насколько мы будем лишними в ваших городах, когда придем?.

– Нет! – вскинул голову Донахтир. – Как ты можешь думать обо мне так?!

– Приходится, – развел руками Старик. – Приходится, потому что мне непонятна твоя спешка. Почти год хранить тайну, и не иметь терпения сохранить её еще немного! В чем причина, Донахтир? Или это амиссии велели тебе так поступить?

– Нет.

Правитель с некоторой напряженностью изучал землю у себя под ногами, а Старик не отрывал глаз от его лица, ожидая хоть каких-то объяснений. Ему ужасно не понравился взгляд, которым Великий Иглон окинул восстановленное Гнездовище. Он действительно смотрел на поселение, как на нечто, отжившее свой век, и сердце Старика болезненно сжалось. «Неужели прорицательницы открыли Донахтиру. что сюда уже никто никогда не вернется?» Нет, не может быть! Старик отказывался в это верить, и сильнее, чем когда-либо не хотел лететь на Сверкающую Вершину. «Готовил, готовил себя к борьбе, к каким-то немыслимым подвигам, ради спасения Гнездовища, а вышло, что исчезло оно тихо, словно само собой, и выбора у меня почти не осталось… Почти, потому как кое-что я все-таки еще могу. К примеру, не делаться Иглоном и продолжать искать, искать, искать… А, если остатка моей жизни на это не хватит, то ведь остается еще Нафин. Уж он-то точно сюда вернется, и я должен быть в Гнездовище, когда мальчик придет. Потому что в нем последняя надежда, и потому, что мне необходимо увидеть в его глазах отражение этой пустынной улочки и брошенных гнездовин…»

– … Я принял решение самостоятельно, – пробился сквозь раздумья голос Донахтира. – И ты, конечно, можешь не лететь со мной, если не хочешь. Но, каково будет тебе, когда орели Шести Городов, от самых юных до стариков, прилетят сюда, чтобы просить наследника рода Великих Иглонов подняться на Вершину? Сможешь ли ты, глядя им в глаза, сказать: я не желаю вами править?

– Смогу.

– Не верю!

– Нет, смогу! Потому что твои орели не так глупы, чтобы променять Правителя, вроде тебя, на чужака, который всего-навсего родился сыном Иглона!

– А я повторяю – ты не сможешь!

Донахтир выразительно осмотрел поселение.

– Тот, кто всю жизнь чувствовал себя ответственным за этот крошечный клочок земли, никогда не отмахнется от ответственности, которая родилась вместе с ним. И дело тут не в том, что ты – сын Иглона. … Точнее, не только в этом. Как и я прилетел сюда не только затем, чтобы позвать тебя на Большой Совет, где ты утвердишься, как новый Правитель… Амиссии мне на многое раскрыли глаза… Не стану скрывать – раньше я долго и мучительно ломал голову над тем, для чего нужен орелям ваш приход на Сверкающую Вершину. Но теперь знаю. И хочу, чтобы ты тоже узнал. Потому что уже устал от тайн! Чем больше мы их создаем, тем больше в них же и запутываемся. Так что сядь, Старик, и узнай, наконец, правду о своем происхождении…

Спустя несколько часов, когда над горами уже давно открылись звезды, а шум крыльев улетевшего Донахтира затих даже в отголосках эха, потрясенный Старик все еще сидел на скамье Рофаны, подавшись вперед и неподвижно глядя перед собой. Он понял, что теперь выбора у него совсем не осталось.

Правда, когда Великий Иглон закончил свой рассказ и снова предложил лететь на Сверкающую Вершину вместе, Старик все же покачал отрицательно головой, пробормотав: «я должен дождаться братьев».

«Я понимаю», – обронил тогда Донахтир, встал и улетел. Они даже не попрощались… А потом, в одинокой пустоте, вся, до конца, наконец, осознанная, правда обрушилась на Старика, подобно обвалу. Он тяжело сполз со скамьи, лег на землю Гнездовища и заплакал, понимая, что это последний раз, когда он может позволить себе такую слабость.

Часть вторая

Одинг, Одинг, скорее! Углет тебя сейчас обгонит! – разносился под безоблачным небом радостный голосок Камелика.

– Он же все делает неправильно! – азартно вторил раздраженный голос Табхаира. – Одинг! Это не по правилам!

– У вас в Абхии были дурацкие правила! – тяжело дыша, огрызался Одинг, пытаясь на крутом повороте обойти Углета. – По нашим, радоргским, именно так и нужно!

– Радоргские правила! Представляю себе! – фыркнул Табхаир, и наставительно заметил, обращаясь к Камелику: – Запомни, малыш, если когда-нибудь ты захочешь дать название полному отсутствию всяких правил, назови это «радоргскими правилами».

Нафин, посмеиваясь, наблюдал за ними из раскрытой настежь кибитки. По случаю ясного дня, верх с неё сняли, и теперь даже Сфиру, управляющему парой тяжеловесных мохноногих коней, не приходилось изворачиваться, чтобы наблюдать за Камеликом и резвящимися старцами. Он просто повернулся боком, предоставив опытным животным самим брести по песчаной дороге, и наслаждался зрелищем сквозь редкие прутья «раздетого» каркаса. Рядом с ним примостился Рагор, который весь извертелся, наблюдая за игрой. Он очень переживал за Нанна, который безнадежно проигрывал.

– Отстает! Ведь совсем отстает! Нанн, Нанн! Ну, что ты, в самом деле! Тащишься, как будто тебе лет сто!.

Нафин блаженно откинулся на мягкие тюки с костюмами, которые так и остались здесь с тех пор, когда эта кибитка служила пристанищем Рагоровым актерам, и прикрыл от солнца глаза. Да-а, пожалуй и не припомнить, когда бы еще они путешествовали так приятно и безмятежно. Как будто с того момента, как Главный Прорицатель покинул пещеру над Заретаном, предоставляя Гару самому выбирать свой путь, удача повернулась к ним с широкой улыбкой и приветливо раскинула руки.

В ту ночь, когда Гар воскрес, они еще долго оставались в пещере. Сначала никак не могли придти в себя от всех потрясений, а потом стало страшно. В окончательный уход Главного Прорицателя никто не верил, и каждый ждал, что вот-вот в пещеру ворвутся храмовые служители, или случится обвал, который замурует вход навеки…

Впрочем, надо признать, что Гар ничего особенно не боялся. Просто в то время, когда остальные неуверенно переминались с ноги на ногу у входа, опасаясь даже выглянуть наружу, он никак не мог оторваться от Ярами. Смотрел ей в глаза, тихо что-то говорил, перебирая пальцами шелковистые пряди её волос, и изредка целовал, с невероятной нежностью обнимая любимое лицо ладонями.

Нафин старался на них не смотреть, но, против воли, без конца изредка поглядывал, отвечая невпопад, когда старцы высказывали ему очередное предположение о том, что мог придумать Храмовник, чтобы не дать им уйти спокойно. Наконец, Табхаиру это все надоело. Он резко дернул засмотревшегося Нафина за руку и, глядя в его подернутые завистливой тоской глаза, сердито заявил:

– Судя по всему, твоя невероятная удачливость тебя еще не оставила. Так что, давай-ка, сходи на разведку. И нам пользу принесешь, и себе, – добавил он, многозначительно поведя бровями.

Нафин покраснел и, несмотря на протесты остальных старцев, решительно шагнул к выходу.

– Нафин, умоляю, осторожнее! – воскликнул ему в след Рагор.

Но юноша уже стоял снаружи, озираясь по сторонам.

Ничего опасного не было. Заретан, видимый отсюда, как на ладони, еще спал. Невысокие горы, ставшие в преддверии рассвета бледно-сиреневыми, выглядели вполне миролюбиво. И, даже если в них кто-то и прятался, то вряд ли близко. Кроме пещеры, в которой все они находились, никаких других мест, пригодных для того, чтобы там укрыться, не было. Как не было и острых скалистых уступов, вроде тех, что нависали над Гнездовищем. Ровные пологие склоны хорошо просматривались и всем своим видом словно говорили: мы ничего не утаиваем, мы совершенно безопасны.

Однако Нафин не спешил с выводами. Расправив крылья, он сделал большой круг, как над горами, так и над дорогой к Заретану, чтобы уж окончательно убедиться, что ощущение безопасности его не обманывает.

Все было тихо. Похоже, Храмовник действительно ушел и увел своих людей, если они вообще с ним приходили.

Вскоре и остальные вышли наружу.

– Что ж, прекрасно, – проворчал Табхаир, появляясь последним. – Надеюсь, теперь мы сможем отправиться по своим делам…

– Можем, можем, – так же ворчливо отозвался Одинг. – И скорей бы уж нам дойти! Видеть больше не могу, как ты помыкаешь мальчиком и рискуешь его жизнью, как своей собственной!

Табхаир немедленно открыл рот, чтобы ответить, но укоризненные взгляды Нанна, Рагора и Углета его удержали. Старцу пришлось ограничиться только раздраженным пожиманием плеч и бормотанием себе под нос короткой речи о глупых радоргах, которых как ни учи, все равно дальше собственного носа смотреть не заставишь.

Наконец, из пещеры показались Гар и Ярами.

– Рассвет, – радостно сказал молодой человек, глубоко вдыхая прохладный воздух. – Новый день и новая жизнь! Куда же мы с тобой отправимся, Ярами?

– Придумаем, – улыбнулась девушка. – Можем для начала присоединиться к матери с отцом. Они не сегодня-завтра собирались уехать из Заретана…

– Для начала вам нужно придумать, как спуститься отсюда, – бесцеремонно вмешался в разговор Табхаир. – Никакой тропинки вниз нет. Обрыв…

– А мы на что? – тут же взвился Одинг. – Мы что, не в состоянии помочь?!

– Да, да, – миролюбиво поддержал брата Углет. – Конечно, мы поможем вам спуститься, и тогда уже пойдем своей дорогой. Нафин возьмет на руки Ярами, а мы с Одингом или Рагором постараемся не уронить тебя, Гар.

– А ему это теперь все равно – он бессмертный, – хохотнул Одинг.

Табхаир со стоном закатил глаза, а смущенный Нафин снова залился краской.

– Я лучше Гара понесу, – промямлил он. – Я все-таки посильнее тебя, Углет… А Ярами… Она и так легкая. Её любой из вас поднимет…

Табхаир ехидно усмехнулся. И Нафин, совсем смешавшись, отвернулся ото всех. Чтобы скрыть досаду на проницательного старца, он принялся зло связывать между собой котомки…

Спустились они легко, без каких-либо осложнений. Гара Нафин обхватил поперек туловища, а Одинг – за колени, и молодой человек все время смеялся. Говорил, что чувствует себя полным идиотом.

Углет бережно нес Ярами, тихо о чем-то с ней переговариваясь. Нанн с Рагором разделили между собой котомки, для удобства связанные попарно. И замыкал процессию Табхаир, величаво планирующий вниз с видом самым отрешенным.

Солнце уже поднялось над горизонтом, когда путники достигли Восточных ворот Заретана. Для этого им пришлось обогнуть едва ли не половину города, и Нафин решил зря время не тратить, понимая, что другой возможности расспросить Гара ему не представится. Поэтому, едва они спустились, и стало ясно, что путь до Восточных ворот предстоит неблизкий, юноша воспользовался тем, что Ярами все еще вела с Углетом какой-то печальный тихий разговор, и отозвал Гара в сторону.

– Скажи мне, что было в Книге? – выпалил он безо всяких вступлений, быстро и немного испуганно – вдруг о таком нельзя спрашивать.

Гар улыбнулся. (Нафин отметил про себя, что он вообще стал намного веселее, чем был прежде).

– Мой дорогой друг! В этой Книге нет ничего сверхъестественного. Всего-навсего четыре постулата, которые и составили Уложения Изначальной Жизни. Они настолько просты, что становится страшно от того, как невыполнимы эти условия в сегодняшней жизни.

– Что же это за постулаты?

– Ты удивишься! Нужно просто мыслить, творить, любить и не замыкаться на самом себе.

Нафин невольно фыркнул.

– А разве сейчас живут как-то иначе?

– Твое племя – возможно. Но здесь, на земле, разве ТАК?

Гар внимательно посмотрел на Нафина

– Пожалуй, я спрошу точнее – разве ТОЛЬКО ТАК?

Юноша немного подумал и отрицательно покачал головой. Почему-то стало вдруг ужасно грустно.

– Мне тоже было не по себе, когда я это осознал, – сочувствующе положил ему руку на плечо Гар. – Даже умереть захотелось оттого, что все так просто и понятно, но сделать, чтобы было только так, почти невозможно. Нам с Ярами предстоит огромная работа, и я не могу сказать с полной уверенностью, что Храмовник будет посрамлен. От истоков Изначальной Жизни прошло слишком много времени. Живущие все забыли. А те, кто хоть что-то помнит, слишком малочисленны и страшно разобщены.

Он вздохнул, оглянулся на Ярами, чтобы позвать её, но Нафин отчаянно вцепился Гару в руку.

– Не понимаю… Все-таки мне кажется, ты что-то не договариваешь! Ведь Храмовник, когда явился к Су-Суме, сказал, что Последний прочел ему Книгу, Знание открылось, и теперь он чувствует небывалую мощь!

– Он сказал почти правду, – кивнул Гар. – И мощь, и Знание пришли к нему в тот момент, когда воля моя была сломлена, а сам я желал немедленной смерти. Но Книгу Храмовнику я не читал…

– Не читал?! – изумился Нафин. – Тогда я совсем ничего не понимаю. Пожалуйста, расскажи, что произошло между вами после твоего ареста?

Гар опустил голову.

– Все-таки я еще слишком слаб. Не хотел вспоминать об этом и старался внушить всем вам, что расспрашивать ни о чем не надо, но ты, похоже, моему внушению неподвластен… Что произошло?. Тот день я сейчас вспоминаю, как сквозь какую-то дымку. Но помню – меня схватили, протащили по нескольким лестницам и коридорам, и бросили в темную пустую комнату. А потом пришел Храмовник. Он сказал, что произошла чудовищная ошибка, что толпа слишком озлоблена, и потому ему пришлось арестовать меня, чтобы спасти от зверской расправы. Но, когда все уляжется, он непременно меня отпустит… Помню, я сразу узнал в нем того, кто с месяц назад довел меня до болезни своими разговорами, и сказал об этом. Но Храмовник в ответ только рассмеялся. А потом велел принести Книгу.

Пришел какой-то человек, смутно знакомый. Одет был красиво, как богатый горожанин, но весь дрожал и двигался будто через силу. В руках его была Книга. Храмовник приказал дать её мне, но несчастный человек затрясся еще больше и заплакал. Однако, руки, хоть и с огромным усилием, протянул. А потом, с еще большим усилием, разжал пальцы. Книга упала прямо к моим ногам. Я взял её. И тут этот человек дико закричал и бросился на Храмовника… Двери темницы мгновенно распахнулись, трое храмовых служителей ворвались, схватили беднягу, скрутили его и увели. Больше я его не видел…

– Вероятно, это был Марон – слуга Бат-Кана, – вставил Нафин. – Все считают, что Храмовник воздействовал на него и заставил украсть Книгу. А потом Марон повесился. Мы нашли его вон на том дереве. Видишь? У подножия горы, чуть правее твоей пещеры.

Нафин указывал направление, полагая, что резко остановившийся и замолчавший Гар пытается рассмотреть злосчастное дерево. Но молодой человек даже не смотрел в ту сторону. На лице его проступила прежняя печаль.

– Повесился… Зачем? Не стоило того… Жизнь так легко оборвать. Но, что теперь делать всем тем, кого он обездолил?

– К сожалению, я ничего не знаю о его семье, – развел руками Нафин. – Но Бат-Кан и Ярами переживали очень сильно…

– Я не об этом… По своей полной жизни несчастный Марон должен был бы встретить множество различных людей. Как-то повлиять на них в нужный момент. Дать совет, утешение или предостеречь… А теперь, оборвав свою жизнь до срока, человек этот лишил всех тех, с кем не встретился, частицы их Судьбы. Теперь они не услышат того единственного нужного слова, которое должно было подтолкнуть их к каким-то действиям, или вообще – изменить всю жизнь. Не состоится какая-то другая важная встреча, которая заставила бы сделать что-то очень хорошее следующего человека… И так дальше и дальше, больше и больше…

– Но ведь ты и сам хотел умереть. По словам Храмовника, даже просил об этом, как о великой милости!

– Да, было. Мне, наверное, никогда не избавиться от стыда за эту слабость. И, если бы не вы, то даже не знаю, какому бы поруганию следовало предать всю мою прежнюю жизнь… Но, пойми, с того момента. как я раскрыл Книгу, все вокруг меня словно сдвинулось. Открылась не обложка, а дверь, за которой существовал мир такой новый, такой огромный и такой прекрасный, какого я не мог себе вообразить даже в самых отчаянных фантазиях! Подержавшись немного открытой, эта дверь захлопнулась, а перед глазами встали строки Книги – те самые постулаты, о которых я уже говорил. На языках всех Живущих, включая шипение Ползающих, молчаливые сигналы Плавающих, рычание Клыкастых, и писк Многоногих, было указано, что открыть эту дверь можно из Жизни, где мыслят, творят, любят и не замыкаются в себе…

В первый момент меня тоже охватило недоумение – а разве сейчас никто так не живет? Но уже в следующее мгновение понял, что – нет! Слишком многое мешает. И, прежде всего, Живущие мешают сами себе.

Мы, конечно, мыслим. Но о чем? Поиск ускользающей Истины о смысле нашего существования показался слишком утомительным и долгим. Поэтому, каким-то непостижимым образом, он отошел на самый дальний план наших чувствований. И служит там не более чем фоном для повседневных забот, отмахиваться от которых ради этой химеры, считается у нас большой глупостью. Потому-то мы безутешно рыдаем над умершими, а вновь рожденных воспринимаем только как беспомощных несмышленышей, которым нужны лишь еда и уход, не осознавая всего великого смысла Рождения и Ухода.

Мы, конечно же, творим. Но ради чего? Деньги? Власть? Личное благополучие?. И только те немногие, для которых Истина не превратилась в химеру, но стала мечтой, своим творчеством пытаются отразить весь долгий путь её поиска. Они настолько честны, что могут увлечь за собой и других. И, кто знает, может кто-то из этих увлеченных продвинется дальше… Жаль только, что зависть, трусость и непомерная жажда власти особенно любят охотиться именно на этих дорогах.

Тут-то и нужна любовь! Но даже любить по-настоящему мы не всегда умеем. Всякий раз забываем о четвертом постулате – не замыкаться в себе. А ведь весь мир вокруг нас устроен так, что, сломав одну, на первый взгляд не слишком значимую составляющую, мы рушим очень и очень многое. Как от крошечного камешка, брошенного в спокойную воду, расходятся круги, десятикратно превышающие размеры самого камня, так и в нашей жизни – любое действие порождает волны, растекающиеся не просто по поверхности – по Судьбам. И один пример я тебе уже приводил – тот несчастный сломленный самоубийца, повесившийся на том дереве…

Не стану скрывать, чем дольше я читал без конца повторяющиеся на разных языках слова, тем в большее отчаяние приходил, видя, как далеко ушли Живущие от заветной двери, и как много препятствий нагородили, отдаляясь от неё. А тут еще и Храмовник… Пока я читал Книгу, он читал мои мысли. Более того – заполнял их своими собственными! Теми, которые едва не убили меня когда-то! «Только смерть очистит этот мир, – шептал он. – Для тех, кто живет сейчас, надежды нет. Но ты уже чист! Ты можешь войти в ТУ дверь и раствориться в ТОМ мире. Беги же! Спасайся, пока грязь этого мира не облепила тебя со всех сторон до полного отчаяния! Я знаю, как создавались Живущие, и как они пали. То, что их погубило, неуловимо, неосязаемо, растворено в воздухе. Бороться с этим бессмысленно – оно погубило даже всесильных Праотцев. Если ты задержишься, неизбежно будешь охвачен всепоглощающей силой ЭТОГО. А я хочу, чтобы твоя чистота оставалась нетронутой, ради той новой Жизни, которую Я создам, когда уничтожу эту».

И дух мой сломался, Нафин. Какое-то странное чувство проснулось во мне и стало расти и расти, вытесняя все остальные. Я бы назвал его страхом, но только не тем мгновенным испугом, который испытываешь, неожиданно натыкаясь на что-то неприятное. Нет! Скорее, это был Страх на грани безумия. Он сковал мою волю, и я. отбросив Книгу, повалился в ноги Храмовнику, моля его, как о великой милости, помочь мне уйти!

– Он, что – сам тебя убил? – замирая от ужаса, спросил Нафин.

– Нет, что ты! Конечно же нет! Он позвал тех же трех храмовых служителей… Но я не хочу вспоминать то, что было дальше.

Гар отвернулся. Однако, Нафин был слишком сильно взбудоражен его рассказом, чтобы удовлетвориться тем, что уже услышал. Странное, не слишком приятное ощущение, что все это он уже знал когда-то, зашевелилось в уголках подсознания. Казалось, еще чуть-чуть, еще немного слов на эту тему, и все вспомнится…

– Так ты попал в тот прекрасный мир? – нетерпеливо спросил юноша.

– И да, и нет, – не поворачиваясь к нему, ответил Гар. – Мир был тот же, но мои ощущения в нем – совсем другие. Я словно раздвоился. Одна моя часть тянулась улететь в сияющие дали и больше никогда не возвращаться. Но другая, отягощенная стыдом и запоздалым сожалением, удерживала на месте. Страх, охвативший при жизни, мгновенно исчез. Чары Храмовника рассеялись. И я, с ужасающей ясностью, осознал, что надежда все же была! Просто, угнетенное сознание приняло её за подтверждение слов Храмовника об обязательной смерти всех ныне Живущих. Короткое пророчество на последнем листе Книги, явно дописанное позже… Его язык – странное подобие языка моих родителей. И на этом языке я прочел следующее: «Когда придет Последний, и исчезнет то, что совместило несовместимое, на земле появится новый народ, который, не замыкаясь в самом себе, подарит этому миру надежду, потому что сможет только мыслить, творить и любить, и ничего больше».