Текст книги "Весна придёт!.."

Ещё Нина Григорьевна, как педагог со стажем, не могла не учить внука хоть немного, но всё же навыкам письма, чтения и счёта, держать карандаш – на это ушло очень много времени, – а потом даже и рисовать палочки. Но как ни билась, Егорка «писал» двумя руками: левая помогала правой, чтобы карандаш не заваливался и не падал. Но всё же у него это выходило лучше, чем говорить. Счёт выучил только до двух, показывал на себе и бабушке: два глаза, один нос, рот, два уха, две руки и т. д. Когда дошло до букв, заупрямился и стал капризничать, поэтому только одну и выучил – «о»; ему нравилось открывать рот и вытягивать губы, так, что получалось больше «у». Он часто выводил пальчиком по столу, по спинке дивана или прямо в воздухе над головой неровные дуги и гудел: «о-у!». Наверное, это походило на гул самолётов, что он так любил, поэтому так их тоже и называл, и сердился, мотал головой и кричал, если пытались переучить.

Себя называл «и-о-о» – «Его-ор», согласные произносить ему было трудно. Но баба Нина всё равно очень гордилась достижениями внука. Она часто писала письма дочери, а в конце Егор рисовал не без её помощи дугу – букву, похожую то ли на «е», то ли на «о», которую она поправляла потом втайне от него, и тогда только заклеивала конверт. Получала редкие письма и от дочки и раз в месяц на почте денежный перевод – алименты от бывшего зятя.

* * *

Иногда Нина Григорьевна устраивала себе «выходной», как она говорила. Доставала старый альбом с фотографиями, усаживалась за обеденный стол, предварительно вытерев его тряпкой, стелила газету на всякий случай, чтобы крошки или что другое не попало, раскрывала альбом и начинала всё же «вспоминать»… Сначала молча, про себя, а потом, всё более увлекаясь, вслух: разговаривала с «персонажами», как с живыми, перемежая разговор восклицаниями, качанием головой и вытиранием потевших от переживаемых эмоций очков. Совсем старые выцветшие изображения разглядывала без стёкол, поднося их к близоруким глазам. Воспоминания были о детстве, родительском доме, большой и совсем не бедной семье, друзьях и родных, сгинувших в лихие годы перемен… Были фотографии и рассказы о новом времени – о том, как уехала в большой город работать, чтобы деньги родным посылать после разорения их новой властью, как училась, занималась по ночам, и что сил на всё хватало, и какая у них была дружная компания, как стала потом руководителем, и дали ей участок земли, где и построила она этот маленький дом…

Замуж Нина вышла поздно – всё некогда было, и несчастливо, что и передалось, как бывает, «по наследству» её дочери. О муже никогда не говорила, только изредка смотрела на маленькое почерневшее фото: супруга Нины Григорьевны репрессировали ещё до войны, так что толком они вместе и не жили, а после войны он пропал. Собственно расписаться они не успели, потому что его взяли прямо перед выходом из дома, оставив беременную невесту на пороге одну. Дочку, которая родилась потом и отца не знала, Нина записала на свою фамилию, а когда та подросла, сказала ей, что он пропал без вести, и лучше об этом забыть. Позже стало известно, что существовал «муж» в лагере неплохо и недолго, устроившись как-то хитро, по освобождении год воевал, потом женился на фронтовой подруге и уехал куда-то с новой семьёй. Нина его не искала и старалась не вспоминать. Но он всё же снился ей – молодой, красивый, улыбающийся…

В отдельной коробке из-под обуви лежали письма и открытки, собранные в пачки и перетянутые резинками – от подруг юности и бывших сослуживцев из когда-то дружного большого педагогического коллектива. Баба Нина перечитывала их вслух с комментариями об адресате. Комментарии были всегда тёплые, одобрительные, а сами письма и открытки доставляли ей много радости: она всегда потом чувствовала себя бодрее и моложе и выполняла свои скучные хозяйственные дела быстрее и легче. Никогда не оставляла письма без ответа, если сразу не могла, то потом обязательно писала. Как правило, это были поздравления с праздниками. Для этого также устраивался «выходной». Нина Григорьевна опять подготавливала стол, раскладывала ручки и цветные карандаши, ластик, линейку, выбирала купленные заранее на почте открытки. Сначала любовалась ими, показывала внуку. Писала не быстро, старательно и красиво. Тексты всегда украшала рисунками: звёздочками, цветами, флажками, в зависимости от праздника и времени года. Те открытки, которые были с марками, посылались так, на другие марки наклеивала или вкладывала открытки в конверт. Всё это хозяйство обычно приобретал на почте дед Фёдор. Нина писала на бумажке что надо, а сдачу с покупки не брала.

Что касается Егора, то бабушка разрешала ему только смотреть, как она пишет, чтобы не мешал, и она, не дай бог, не ошиблась. Мальчику нравилось это «действо», он вёл себя тихо, иногда даже участвовал в процессе, подавая карандаши. Когда уставал, давала ему тетрадный листок, и он вроде тоже «писал» письмо, но кончалось это тем, что бумага намокала от капавших слюнок, а руки и лицо были разрисованы. Баба Нина тогда закрывала свой «почтамт», как она говорила, вздыхала и шла отмывать внука.

* * *

Раньше, ещё до его рождения, Нина Григорьевна любила принимать гостей – в основном подруг, которых у неё было много, и бывших подчинённых, готовила пироги, ставила свою фирменную наливку из черноплодной рябины, что росла в саду, угощала яблоками и вареньем. Всегда за собой следила, была опрятная, в чистых выглаженных блузках, которые шила сама, и с какой-нибудь недорогой брошкой на груди, прямая, статная – по многолетней привычке держала осанку, но гостей встречала очень тепло и без всякой гордости. Её любили, уважали, и многие ездили к ней перенимать педагогический опыт. Провожая, обязательно давала гостинцы. Сама же в город собиралась редко: уставала от городской суеты и не хотела мешать дочери устраивать личную жизнь. И та почти не приезжала – не любила дачные «удобства». Потом, когда Егорка поселился насовсем, Нина Григорьевна вежливо всем написала, что принимать теперь не сможет, поскольку очень занята. На самом деле это и было так, но больше оттого, чтобы не видели бедного больного мальчика. Подруги это знали, сочувствовали и понимали. С тех пор общались по почте.

Сад у бабы Нины раньше был чудесный – с аккуратными грядками, цветами и чистыми дорожками, плодовыми деревьями, кустами разных ягод, роз, жасмина и сирени. Она любила за ним ухаживать, вставала очень рано: полола, подрезала, подвязывала, поливала. С приездом внука стало не до сада, она только следила за деревьями и ягодными кустами, чтобы плодоносили, и держала небольшую грядку зелени. Сад постепенно зарос сорняками, но цветы – те, что понеприхотливее, ещё выглядывали разноцветными головками и тянулись к солнышку. Егорка сидел летом на одеяле в высокой траве, так, что его почти не было видно, и всё рассматривал. Баба Нина не боялась оставлять его одного, знала, что ничего плохого не будет. Он вёл себя «правильно», глупостей, вроде живность мелкую в рот тащить или ветки ломать, не делал, наоборот, природу любил и как будто понимал что-то: тихо смотрел на бабочку, шмеля, птицу, белку, и они его не боялись и не улетали. Цветы разглядывал тоже долго, словно разговаривал с ними, при этом головой качал и вытягивал губы, растопыривал пальцы и медленно крутил ладошками – «изображал», так ему всё нравилось. Это была воистину природотерапия, и сколько она давала счастья и жизни!

Нередко бабушка ходила с ним гулять и за калитку, для этого одевалась красиво, как раньше, и внука одевала получше – что сама шила или что мать привозила из города. Они шли за руку до поворота, чтобы все видели, как Егор хорошо ходит, и со стороны выглядели совсем обычно. Потом, свернув в переулок, сажала его в коляску, а зимой – в санки. Коляска была самодельная, дед специально смастерил её для подросшего мальчика: прибил деревянную спинку и ступеньку к большой крепкой садовой тачке с высокими колёсами, покрасил, сделал красивую деревянную ручку, а его сестра обшила «сиденье» куском материи от старого пальто и ещё подушечку подкладывала – получилось просто загляденье! И вот они ехали так по тихим улицам и доезжали до речки.

Речка эта тоже уже почти заросла и заболотилась, но всё ещё журчала узким весёлым ручейком в зелёных низких берегах, где росли незабудки и другие маленькие белые цветы, похожие на звёздочки. Зимой речка не замерзала, только покрывалась тонкой корочкой, под которой было видно, как бежит вода. Бабушка и внук садились на пенёк или поваленное дерево и слушали речку, а он, положив голову на бабины колени, смотрел, как над ней медленно плывут облака. Иногда бабушка рассказывала про природу, будто снова детям на уроке, забывая, что внук её почти не понимает, но чаще молчала, вспоминала что-то своё, молодое. Близко подходить к воде ему не давала, боялась, что провалится в топь или упадёт ненароком, если наклонится. Егор прогулки очень любил и часто засыпал у речки, где было тихо и покойно, даже лучше, чем в их саду. Обратно бабушка его везла в коляске уже спящего и по дороге всё думала, думала… о своей жизни, быстро пролетевшей юности, о дочери, а потом, что обед недоварен, что трудно будет вносить внука в дом, так как он стал уже тяжёлый, и что будет с ними дальше…

* * *

На Новый год дед срубал где-то ёлочку, её ставили в ведро и прикручивали верёвками, бабушка доставала со шкафа мешок с игрушками, сажала Егорку за стол и велела подавать.

Он брал и долго рассматривал, прежде чем подать; бабушка сердилась, но в шутку. Потом устраивала праздничный стол: пекла пирог с капустой, делала винегрет с солёными огурцами и ещё свою фирменную икру из свёклы, чтоб Егорка в туалет хорошо ходил, резала варёную колбасу, копчёный сыр и ставила бутылку лимонада. Егорке от него было плохо, голова кружилась, и он падал, поэтому пили лимонад дед и бабушка, а Егорке наливали в такую же бутылку компота из сухофруктов, добавляли туда сока лимонного и говорили, что это лимонад. Поскольку мальчик плохо жевал и ложку держал неуверенно, баба Нина всегда ему крошила в тарелку и помогала есть. Но в новогоднюю ночь торопиться было некуда, поэтому сидели долго, а дед телевизор смотрел аж до самого окончания передач, сестра еле выпроваживала.

Егорка уже давно спал на диване, Нина Григорьевна раздевала его и гасила свет. Потом доставала из буфета бутылочку своей черноплодки, шла в дочкину комнату и выпивала рюмку-две. Её бросало в жар, она почему-то крестилась, хотя верующей не была, и долго ещё сидела, задумавшись, глядя в темноту за окном, где подвывал ветер и качались деревья, пугая движущимися тенями. А когда было ясно, смотрела на месяц и звёзды в тёмном зимнем небе, лунный свет падал на снег красиво и как-то причудливо, всё становилось будто ненастоящим, как декорации в театре, и от этого выглядело немного странно, только лаяла где-то, как всегда, и тоскливо подвывала собака, вечно привязанная на цепи… В такие минуты она слабела, теряла свою привычную устойчивость, и ясно вставал перед ней вопрос, как жить, и одиночество, и бессилие накатывало, и ужас… Наконец, взяв себя в руки, она закрывала занавески, включала свет и шла греть воду, чтобы помыть посуду.

* * *

Брат Фёдор Григорьевич умер, его похоронили за посёлком на старом кладбище. Дочка не приехала – болела. Помогли два ветерана и две старушки: друзей у деда не было. Егорку, конечно, с собой не взяли, а уехали ещё затемно, когда он спал, попросили соседку посидеть на всякий случай. И та, когда Егорка проснулся, со страху ему сказала, что деда отправили воевать на Кубу, чтобы на неё «американцы не напали», а бабушка пошла его провожать. В то время по радио и телевизору много говорили о Кубе и Америке, других странах, показывали солдат, которые стреляли друг в друга в борьбе за свои идеалы, и мальчик часто слышал эти слова. Понял он что-то или нет, было неясно, но когда потом видел солдат и слышал выстрелы с экрана, мычал и показывал пальцем – «бу! дэт! бу! дэт!», что баба Нина переводила, как «дед на Кубе».

Осталась бабушка Нина Григорьевна одна, без помощника. Было ей страшно, одиноко, стала бессонница мучить, и поэтому она часто засиживалась допоздна перед телевизором.

Вот так, однажды зимним вечером, уложив внука спать, смотрела праздничный концерт, где выступали всенародно любимые артисты. Благодаря тому, что не спала, она и услышала какой-то треск за окном. Выглянула – и увидела оранжевые всполохи на снегу. Охнула, накинула платок и выскочила во двор. С другой стороны дома, за соседским забором горел новый недостроенный сруб бани. Она стала кричать и побежала обратно в дом. Надела валенки, пальто, в карман сунула паспорт, подняла на руки сонного Егорку прямо в одеяле, зачем-то подхватила стоявшие у двери резиновые сапоги, которые недавно купила, и побежала на улицу.

…Пожар разгорелся вовсю. Пламя взлетало высоко вверх, освещая ночь и сосны, и снег был цветной; искры сыпались фонтаном, разлетаясь вокруг, падали за забор на её участок. Она вся дрожала, боялась, что от них загорится дом, и что ей никто не сможет помочь, смотрела как заворожённая, крепко прижимая внука, который проснулся, вертел головой и кричал. Хотя опасность казалась невелика – всё же дом стоял далеко, и искры гасли в снегу. Но тушить огонь было некому: глазели у забора лишь двое стариков, и соседка голосила. Да и поздно, спасти ничего уже было нельзя. Когда приехали пожарные машины, сруб тихо догорал; они полили на всякий случай, пока пламя, шипя, будто уползло внутрь, и дым, чёрный и серый потянулся зловещим змеем вверх, и уехали. Случись пожар летом, неизвестно чем бы закончилось. Дом – это всё, что у неё было. И она всем потом говорила, какая она трусиха и какая глупая, что взяла только сапоги…

Стресс, который Нина Григорьевна пережила тогда, подорвал её здоровье и истощил запас физической и душевной энергии, который она так самозабвенно тратила на любимого внука. Хотя заметно это стало не сразу. Но ни раньше, ни потом дочь свою о помощи не просила – то ли потому, что гордая была, то ли потому, что была на неё обижена, или жалела её, да и знала, что помощи никакой не будет.

* * *

Мальчик рос, а сил становилось всё меньше, тяжелее стало справляться с заботами. Старость подступала неотвратимо, и баба Нина, здоровая и крепкая от рождения, начала болеть. Теперь реже была весёлая, открытки свои писать почти перестала и нередко покрикивала на внука. Но Егор совсем не обижался, не пугался и даже будто не замечал перемен. Бабушка научила его всё же кое-каким действиям: носить, что полегче, на стол и обратно, шапку надевать, дверь открывать-закрывать за ручку, с крыльца спускаться и забираться обратно, яблоки с земли подбирать, воду возить и ещё много всего. Качала тяжёлый колодец, конечно, она, он только держался за ручку, но это ему очень нравилось; полное ведро бабушка поднимала на тачку или санки, и они везли вроде как вместе. А ещё на почту за деньгами ходили, ну и за продуктами, а в непогоду на автобусе ездили. Это было самое трудное – зимой автобуса ждать, забираться в него по высоким скользким ступенькам с санками и также спускаться; долго выстаивать очередь в магазине, где было всегда душно и шумно, а без очереди никого не пускали; покупать сразу много всего, чтобы лишний раз не ездить, и тащить потом тяжёлую сумку и везти санки с еле живым от такого путешествия Егоркой. Но всё равно Нина Григорьевна одевалась «в поход», как она говорила, получше и внука старалась одеть хорошо, вела себя строго, чтобы Егор слушался и не отвлекался, а другим не давала никому его обижать. Обычно она не вступала в спор, только скажет слово-два и отвернётся, прижав Егорку к себе. Делала это она с таким достоинством, что всякие разговоры и нападки прекращались…

Зиму пережили еле-еле, питались скудно, в магазин только раз собрались, потому что Нина Григорьевна упала прямо у себя на крыльце на скользком порожке и сильно ударилась головой, больше ездить не могла и под конец зимы слегла совсем.

…Уже была весна, и солнце ярко светило на постель, золотя седые, выбившиеся из-под платка, волосы. Егорка сидел сначала на стуле, всё ждал, когда она встанет. Потом вдруг слез на пол, надел шапку, а сапоги не смог, и заковылял прямо так к соседке сквозь проход в заборе, который специально для него на такой случай и сделали. Сначала стоял, пытался посмотреть в окно, но было высоко. Соседка увидела, вышла. Егор открыл рот, запел, как бабушка учила, – «а-а!» и стал махать руками. Женщина сначала ничего не поняла, принялась спрашивать, а Егорка головой крутил и всё пел: «ба, а-а, ба, а-а…», – говорил он плохо, и выразить ему было трудно, бабушка одна его всегда понимала.

Нину Григорьевну на скорой увезли в больницу, оттуда позвонили дочери. Соседка сначала забрала мальчика к себе, сказала ему, что бабушку тоже отправили на Кубу к деду, – больше ничего придумать не сумела. Коробку с лекарствами для Егора она нашла там, где баба Нина ей и показывала, когда стала плохо себя чувствовать. Раскрошила таблетки ему в кашу, иначе глотать он не мог и не хотел, забыл эту медицину совсем. Через день за сыном приехала мать и увезла в город.

Бабушка, не придя в сознание, вскоре умерла, похоронили её рядом с братом на старом кладбище. Провожающих, кроме дочери и соседки не было: почти все подруги Нины Григорьевны тоже уже умерли, другим не сообщили, да и не знала дочка никого. На похороны Егорку, конечно, опять не взяли, дали лекарство и оставили в городской квартире одного спать. Когда вернулись, он уже был без сознания – разыгрался его давний приступ. В больнице еле откачали.

Дом в посёлке на время заколотили, продать его дочь не решалась, а жить там без городских удобств не хотела. Её недавно появившийся новый друг увлекался астрологией, парапсихологией, экстрасенсорикой и другими подобными диковинными тогда вещами, ещё только входившими в моду, а также фантастической литературой. Увлеклась и она, но поверхностно, хотя что-то читала, интересовалась разными необъяснимыми явлениями: это отвлекало от болезней, тяжёлых мыслей и заполняло пустоту жизни, рисуя чудесные картины какого-то другого мира…

То, что её мать когда-нибудь умрёт, и ей придётся одной заботиться о сыне-инвалиде, она, конечно, понимала, но старалась не думать об этом, спрятав страшную мысль глубоко в сознании. Она всегда была «слабенькой», как говорила бабушка, и сама нуждалась в помощи, а случившееся горе стало слишком тяжёлым и физически, и психологически.

* * *

Два месяца до лета Егор жил с мамой в городе. Как с ним обращаться, она уже не знала, а если б знала, то не сумела бы: контакт у него был только с бабушкой. А он, конечно, по ней скучал, и по даче, и вёл себя совершенно неуправляемо, даже агрессивно, что ему свойственно не было. Иногда лежал и не хотел вставать, не реагировал на слова, еду опрокидывал и частенько ходил в постель – вернулся ко всем несчастьям ещё и энурез. При этом приступы тоже возобновились, и «скорые» замучились ездить. После инъекций он спал долго, почти сутки, поэтому и проводил все дни большей частью в кровати.

Силы на всё это нужны были огромные и любовь. Но что чувствовала молодая ещё женщина к ребёнку, который был её болью и причиной распада семьи? И это был её сын, и другого не было, а она потеряла его, отдав бабушке, а потом потеряла и её… Совершенно изведённая мучительной для себя ситуацией она в конце концов не выдержала и дала согласие. Друг её составил гороскоп, по которому выходило, что Егор не должен жить с ней. И отправили Егорку сначала в детский специнтернат, где его быстро «успокоили», а позже, когда исполнилось 18 лет, – во взрослый, за городом, в сосновом бору. За два года до этого пересмотрели ему группу на основании того, что «состояние улучшилось», в связи с чем коляску не выдали, а пенсию понизили.

В этом интернате он совсем угомонился, может быть от того, что оказался опять на природе, а может от того, что закололи препаратами. Во всяком случае, он вёл себя тихо, и его даже любили. К телевизору, правда, почти не пускали, потому что когда концерт передавали, начинал подпевать громко на свой лад и всем мешал, а если показывали солдат и стрельбу или фильм про войну, очень волновался и кричал: «бу! дэт! ба-а!». Все думали, что он говорит «будет бах!», то есть «война», махали на него руками и прогоняли: «Типун тебе! вишь какой, война будет… Была уже, хватит нам!» И никто, конечно, не догадывался, что он говорил на самом деле, а объяснить он не мог и начинал кричать сильнее. Его тащили в процедурную и делали укол. Он успокаивался и вскоре засыпал.

…Телогрейка, которую выдали Егору в интернате на зиму для «трудотерапии» – уборки территории, была похожа на ту, которую носил дед Фёдор Григорьевич. И Егорка, Егор Михайлович, стуча деревянной лопатой по земле, хотел это всем сказать. Останавливал кого-нибудь и мычал: «Я – дед!», но выходило «а – дэт!» И его опять не понимали, и думали, что он говорит «одет». Он одет, и ему нравится; люди кивали, говорили «ну и хорошо, Егорка, иди себе, иди, одет ты, хорошо!» А он, ковыляя по дорожке, всё продолжал: «а – дэт, а – дэт!», смеялся и хлопал себя по ватнику. Потом садился на грязную от почерневшего снега скамейку и как всегда долго, улыбаясь, смотрел в небо; глаза слезились от света, и по узким небритым щекам бежали тонкие полоски. Сосны качались без ветра, слышался гул самолёта, и солнце было тёплое, как всегда перед весной…