Текст книги "Фамабрика. Гламурная антиутопия"

Фамабрика
Гламурная антиутопия
Марина Валерьевна Бирюкова

…Я искал бесконечно красивых

И бессмертно влюбленных в молву.

А. Блок

Vita incerta, mors certissima

Жизнь неопределенна, но смерть достоверна

Дизайнер обложки Вера Филатова

© Марина Валерьевна Бирюкова, 2017

© Вера Филатова, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-3965-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я вышел на площадку, спустился по винтовой лестнице. Сквозняк ворошил клочки бумаги на полу, конфетти, недавно разбросанные торжествующей публикой. В тишине громко хрустело стекло под ногами. В неярком свете солнца, проникавшего сквозь щели в забитых фанерой окнах, кружились пылинки. В осколке стеклянной банки ещё дымился не до конца затушенный кем-то окурок. Бескровные тушки уродов, скопившиеся по углам старой Кунсткамеры, тихо смердели. Ни души, никого. Быстро они смотались. Вышел на набережную. Опять никого. Ни одной телекамеры. Свежий ветер с Невы приятно холодил щёки. В воздухе пахло весной, хотя до конца зимы оставался месяц. Это запах тлена из камеры уродов, всё ещё преследующий меня, смешивался с влажным невским ветром – ощущение пробуждающейся земли весной, когда под тающим снегом открываются мёртвые тушки животных… Запах, знакомый с детства. Ощущение весны, начала, новой жизни. И смерть, тушки отживших своё. Возле Дворцового моста я обернулся, чтобы бросить взгляд на огромный экран, частично закрывающий вид на павильоны Фамабрики. Как раз сейчас, в девять утра здесь должны были транслировать мою триумфальную церемонию с участием Карла, Антония, Весты и самого Лео. Но экран был абсолютно черен, за исключением надписи, набранной мелким белым шрифтом: «Ляпсус текника». Ляпсус текника! Но ведь они никогда… И тут я вспомнил, как все начиналось.

Меня зовут Лотар. Мне тридцать шесть лет, а на дворе сейчас 2910 AD. Это год моей смерти. Почему так вышло, я расскажу чуть позже. А случилось всё в течение одного дня – когда меня пригласили для участия в телевизионном шоу «Ляпсус мемориэ». Ещё неделю назад, когда мне позвонили служащие Фамабрики, я думал, что мне невероятно повезло. Было воскресенье, настоящий диес солис, золотой как летний закат, отовсюду доносились счастливые крики, и ходили слухи, что на площади, на руинах Зимнего дворца, можно будет лицезреть самого блистательного Лукреция, пережившего девять воплощений, ин карне. И они всё-таки вспомнили обо мне. Ведь мне осталось всего девять месяцев, чтобы безропотно отойти в небытие, когда закончится моя виа долороза вместе с действием последней Инъекции, и я покину этот мир, удивительный и беспощадный, не оставив после себя преемника. «С меня при цифре тридцать семь в момент слетает хмель». Не помню, кто это сказал, вроде бы какой-то скриптор или кантор прошлого, проклятого миллениума, тех времён, когда даже богоподобные питались мертвечиной, а в продовольственных лавках лежали замороженные трупы парнокопытных, водоплавающих и крылатых бестий, а также вырытые из праха склизкие корневища растений и одуряюще ароматные плоды с их ветвей. Жрали и зародыши животных с привкусом живой крови, и экскременты бактерий, и моллюсков, и змей, и траву… Хавали, или жрали, или трескали, я уже не помню, как это точно называлось. Это всё стало неважным, с тех пор как изобрели Инъекцию. Сейчас уже и не представишь, как можно было по доброй воле класть себе в рот эту мерзость, а затем, подавляя тошноту, с беспокойством прислушиваться, как эта дрянь живет своей жизнью у тебя в желудке. Но, видимо, и тогда избранные понимали, в чём смысл цифры тридцать семь. Жаль, что не осталось свидетельств, каким образом они расправлялись с собой в этом случае, мне это было бы любопытно. Закон, который был принят ещё в первой трети нашего Золотого миллениума, обрёк на уничтожение все письменные и прочие источники, где в каком-либо виде упоминалась жратва. А так как упоминалась она в прошлом почти везде, то почти всё и было уничтожено. Непонятно, что они делали, когда достигали рокового возраста, с наступлением которого каждый из нас перестаёт получать Инъекцию. Может быть, переставали жрать, или демонстративно нарушали закон, или занимались сексом без Таблетки, а затем, с этими их болезнями, не было ничего проще… Ещё я слышал о такой вещи как дуэль, будто бы один поэт, в день своего тридцатисемилетия. Или случались такие большие, народные праздники во время эпидемий, например, чумы, когда достигшие зрелого возраста мужчины по обычаю целовались с больными девами, получая смертельную.

В общем, я страшно обрадовался, когда пискнула вещь, которую я старомодно называю телефоном. Это действительно были они, с Фамабрики, летописцы публичных грёз и индикаторы славы. Каждый, кто работает там, сам имеет не менее трёх воплощений. Они дали мне ещё один шанс, последний. Видимо вспомнили, что все-таки и я один из избранных, не какой-нибудь йоб, из плебеев, чьи предки в своё время отказались от Инъекции. Вот мерзость. Ну ладно, надо сосредоточиться и наконец посмотреть правде, а не отворачиваться от неотвратимой, запрятав подальше свой индикатор харизмы. А правда, самая что ни на есть, вот в чём: через девять месяцев, когда мне стукнет тридцать семь, я погибну окончательно и бесповоротно, так как не буду иметь права оставить после себя полноценного клона, как большинство более. Моих, сик дикта. В нашем городе уровень фамы, который даёт право на создание клона, достигает шестисот харизматиков. Один из самых высоких на Земле – в нашем Питбурге. Когда-то город назывался Петербургом, позднее – Питером, затем толпы иммигрантов переименовали его в Сент-Пит, и когда пришла мысль вернуться к старому названию, оно стало сокращённым, название нашего Питбурга, моего родного города.

Они сказали:

– Лотар!

Я сказал:

– Весь ваш.

Кто-то сказал:

– Не знаю вас.

Другой повторил издалека:

– Несцио вос.

Но я уже был полон надежд.

– Вы в депрессии? – спросили они равнодушно.

– Нет, ин оптима форма, супер-пупер.

– Хорошо. Мы прочли ваше си-ви, десятое по счёту. Мизерабиле дикту, истеричные нотки, надрыв, самобичевание, много непристойностей. И ещё. Почему вы не пользуетесь мини-скриблером? Ваши послания галлина скрипсит.

– Какая Галина?

– Курица написала. Учите латынь, мать вашу (обсцено!).

С латынью у меня, в самом деле, полный мрак. Совсем недавно она стала государственным языком.

– Меа кульпа, – пробормотал я.

– Несцио вос, – опять повторил тот голос из глубины. Сердце у меня замерло. Но другой с отвращением сказал:

– Приглашаем вас на кастинг.

В восторге я записал: «15.30, диес солес, явиться ин персона, ворота девятые „Инферно“, Фамабрика, к Антонию великолепному».

Сам Антоний великолепный! С ликом, намозоленным славой, не сходящий с экранов, третий, а то и четвёртый клон!

Он говорил ещё что-то на латыни, но я понял только, что второй попытки не. Но я был уверен, что выдержу. О фаллацем хоминум спем!

– О, обманчивая людская надежда! – со смехом воскликнула моя подруга Феба.

Бездушная, ненасытная волчица с нежно-розовым язычком и шелковистыми. В свои восемнадцать она ведёт себя так, будто собирается жить вечно. Будто и не понимает, что мне скоро…

– Ваде ретро, Сатанас! Мне надо готовиться к кастингу!

– Подумаешь, – надула она свои, – не забывай, что именно мне ты обязан десятью баллами на твоём индикаторе харизмы.

Она права. Без неё там был бы полный ноль. Ниль де нихило фит, из ничего, как говорится, ничто и… Но мне-то нужно шестьсот харизматиков! Это значит, что на протяжении нескольких месяцев на меня или на моё изображение на экране с интересом, ненавистью и обожанием должны смотреть тысячи зрителей. Харизматики – это свобода, то, что раньше называли богатством, или деньгами, или баблом. На них уже не купишь жратвы (а кому она нужна?), но можно менять их на то, что ещё имеет ценность в нашем мире: изысканные бренды одежды и косметики, возможность путешествовать, антураж для собственной репрезентации или перформанса. В конечном счете, опять для фамы. Фама порождает фаму, но она – непредсказуемая вещь, и все знают, как трудно добиться её, особенно если. Да, если все вокруг озабочены исключительно ею. А закон суров, и, действительно, кому будет нужен твой клон, если и так ни у кого нет желания любоваться тобой ин персона. Фамабрика – колоссальный шанс. Даже если я сам не стану знаменитым, есть возможность появиться рядом с великолепным Антонием, Юлием блестящим, Карлом умопомрачительным, Сиреной, захватывающей дух, и другими, даже подержаться за край их одежд, прошептать пару слов на чистой латыни, чтобы тебя не перебивали резкие окрики «Обсцено! Обсцено!»

– Посмотри на экран! – испуганно воскликнула Феба, – посмотри, какое безобразие!

Глотая пенку для бритья, я неохотно перевёл взгляд на ближайший экран – на потолке ванной комнаты. Эффектно освещённые разноцветными кислотными прожекторами, пугающе торчали руины ещё несколько мгновений назад целого аэровокзала. Из развалин серваторы выносили обезображенные взрывом тела. Как всегда в таких репортажах, кроваво сверкнули два омерзительных крупных плана – мужчина с багряным месивом вместо нижней челюсти и оторванная женская нога, на которой оператор с тошнотворным любопытством задержался на несколько мучительных секунд, прежде чем перевести камеру на её бывшую, находящуюся в шоке обладательницу. Внизу экрана бежали рубиновые буквы, истерично складывающиеся в знакомые гадкие слова: «теракт», «самый крупный за…», «обсцено», «злая рука», «малюм нецессариум»…

– Да уж, «неизбежное зло»! – со слезами в голосе крикнула Феба, – Ты только послушай, он уже признался, чьих это рук дело.

Камера плавно переместилась к комментатору событий. Это был Карл умопомрачительный в своём знаменитом багряном плаще и носатой лимонно-жёлтой итальянской карнавальной маске прошлого миллениума. Как водится у небожителей Фамабрики, Карл имел свой атрибут – усыпанную драгоценными камнями церковную кадильницу, заряженную слезоточивым газом. С поражающим воображение равнодушием и нечеловеческим изяществом Карл умопомрачительный ещё раз заявил, что ужасное злодеяние совершено им самим: мощная бомба, обратившая в руины монументальное здание вокзала, унёсшая жизни, по предварительным подсчётам, ста двадцати и превратившая в калек около пятисот человек, сдетонировала десять минут назад по сигналу, хладнокровно данному им из салона своего эфиромобиля цвета нежно-розового перламутра. Фама, фама! Небольшие огненные цифры, мерцающие поверх бегущей строки, возвещающей о теракте, показывали рейтинг Карла умопомрачительного, растущий с бешеной скоростью после этого варварского акта. Глядя, как блистательно улыбавшегося и посылавшего в сторону камер воздушные поцелуи Карла уводит полиция, я с горечью подумал о том, что ему ничего не грозит. Как и ещё нескольким небожителям Фамабрики, Карлу умопомрачительному была дарована возможность завести клона ещё при жизни, а клон, как известно, не отвечает за злодеяния своего донора. Сейчас, после того как казнь безмятежно улыбающегося Карла несколько раз покажут в прайм-тайм по всем каналам, его точный клон, обладающий всеми качествами, памятью и чувствами прототипа, ну, разве на десяток лет моложе, в оптимальном возрасте, без проблем займёт его место в управлении Фамабрики. А там – следующие теракты, убийства, загубленные судьбы и жизни… В какое страшное время мы живём. Не помню, кому первому пришла в голову эта чудовищная мысль – использовать массовые бедствия для поднятия своего рейтинга. Сейчас, когда на планете давно стало нечего делить и каждый, если он не йоб, может забыть о хлебе насущном (обсцено!) и на весь год насытиться Инъекцией, никому не пришло бы в голову взрывать людей, если бы не всепоглощающее стремление к фаме. Ну что ж, он добился своего. Не зря он занимает место главного комментатора Фамабрики уже сто пятьдесят лет, поменяв одиннадцать клонов. И всегда блистательный, без малейшего смущения или признаков дегенеративного самокопания на лице. Почему-то мне кажется, что я на такое не способен. Может быть, поэтому уровень моей харизмы и стремится к нулю.

Ну вот, впереди сияющие тысячами огней чертоги Фамабрики. Сейчас перейду мост, главное – не смотреть на руины Зимнего по правую сторону. Чёртова сентиментальность – она и только она виновата в том, что я стал отшельником. Эрмитаж разрушили ещё шесть веков назад. На фоне живописных руин торчит только нелепая колонна с фигурой крылатого. Говорят, в Питбурге были и ещё музеи, о них почти не осталось воспоминаний. Был какой-то Русский, где, кажется, хранились заспиртованные маленькие уроды в банках, расписные сосуды для жратвы (обсцено!), замурованная в собственную бронзовую статую правительница с маленьким йобом негритянской расы и подобный крэп. Потом, в конце двадцать первого века всё повыбрасывали и сожгли, чтобы переименовать Русский в музей Малевича (кажется, это был предводитель восстания йобов ещё в предыдущем, проклятом миллениуме; он оставил массу омерзительных манифестов). Что там было выставлено тогда, остаётся тайной. В то время большинство уже осознало, что старая, закатная культура эпохи жратвы оказалась абсолютно несостоятельной. Старое, харчевое искусство, призванное приукрашивать отвратительный быт того времени, зашло в формальный тупик. Оно уже не обладало подлинной метафизикой. Ходили слухи о начале нового искусства в виде какого-то черного квадрата, олицетворяющего Ничто. Перед ним горел вечный огонь, и люди падали ниц в квазирелигиозном трансе и приносили в жертву уже становящиеся редкостью произведения старого искусства. Затем и этот небольшой жертвенник сравняли с землёй. Рассказывали, что раньше почти в каждом из музеев были высушенные чучела людей, животных, а также непристойные изображения еды. Сейчас я должен был бы крикнуть «обсцено!», но я один здесь, никто не слышит. Да, Эрмитажу повезло больше. В то время, как об остальных музеях не осталось упоминаний, Эрмитаж угораздило чудом сохраниться в сознании одного йоба, замороженный в прошлом мозг которого впоследствии использовали про боно публико. Йоб служил в Эрмитаже экскурсоводом в смутное время конца прошлого миллениума. В его неразвитом мозгу запечатлелась довольно ясно двухчасовая обзорная экскурсия по музею. При всем несовершенстве лексики и множестве обсценных оборотов, экскурсия отличалась некой примитивной системой. Например, йоб всегда объяснял публике переход из зала в зал, обращал внимание на тот или иной артефакт и был способен подолгу рассказывать о нем и даже объяснять, почему именно этот объект является «шедевром» (что, конечно, само по себе бессмысленно) или представляет интерес для обозрения по причине своей редкости, количества потраченных на него драгоценных материалов или знаменитого авторского имени. Картинка музея, пусть не визуальная, а словесная, складывалась довольно четкая, и я почти научился вслепую фланировать по огромному лабиринту Эрмитажа, узнавая никогда не виденные мною предметы искусства, подобно незрячему монарху, передвигающемуся по чертогу и ощупывающему свои сокровища. Я тогда работал в лаборатории, где велись опыты, доказывающие несомненное наличие антихаризмы у йобов и делались попытки измерения этой. В отрицательном смысле, сик дикта. Так вот, когда я заглянул в ужасающие бездны Эрмитажа, представление о котором глубоко укоренилось у йоба в самом, я был пленён. Абиссос абиссум инвокат. Ну да, бездна бездну призывает. Соблазн был слишком. Я перенёс этот Эрмитаж на современные носители и стал его бессменным единственным хранителем. Я бросил работу, чтобы ухаживать и поддерживать в пристойном состоянии виртуальный Эрмитаж. Вначале у меня даже были посетители виртуального музея, с любопытством и испугом слушающие описания давно утраченных картин и скульптур, и я приобрёл некоторую популярность как невероятно старомодный очаровательный чудак. Но всё было разрушено, когда открылось, что первоначальная матрица принадлежит йобу. От меня отвернулись как от, и за последние два года в Эрмитаже побывал только один посетитель. Кроме меня. Это был человек сверху. Он сделал мне заманчивое предложение – три четверти людской фамы, гратис, а взамен я должен был всего лишь нажать одну кнопку, и всё – Эрмитаж бы исчез без следа. До сих пор не пойму, почему я не. Три четверти фамы – это как минимум шесть каналов с показом в прайм-тайм.

О нет, только не это. О, адверса фортуна, о, злой рок! Из-под серо-голубых обломков Зимнего, на которые я старался не смотреть, выползло оно. Да уж, самое подходящее место для него – абоминацио дезоляционис. Еде, биби, люде! Жри, пей, веселись и сдохни! Только этого мне не хватало – почти у цели, у входа в санкта санкторум, когда так важно сохранить безмятежное, полное достоинства лицо. Эта пакость одним своим видом может лишить меня остатков харизмы! Грязный йоб, примерно моего возраста, но в ужасных лохмотьях и с желтовато-серым, землистым лицом, выбрался из полузасыпанного обломками и мусором входа в эрмитажный подвал, держа в вытянутой руке керамический горшок и протягивая его к солнцу, неяркому и холодному, как всегда у нас в Питбурге в это время года. Из горшка торчало что-то маленькое, светло-зелёное, с небольшой красной выпуклостью на верхушке. Я вздрогнул и отвернулся, инстинктивно почувствовав непристойное. Йоб, нелепо мигающий слезящимися после тёмного подвала глазами, только сейчас заметил меня и пугливо прикрыл горшок грязной, худой ладонью. Это еле заметное движение почему-то растрогало меня, и, ужаснувшись своей глупости, я испуганно крикнул:

– Несцио вос!

– Не знаешь, конечно, не знаешь меня, – произнёс йоб неожиданно приятным, мягким голосом.

Я понял, что он каким-то образом распознал моё смущение. Я всегда был убеждён, что йобы – это всё равно что животные, безмозглые, равнодушные скоты, озабоченные лишь жратвой, ну да… Как и все, я ужасаюсь мысли, что можно добровольно променять на жратву и грязное, плотское продолжение рода богоподобное состояние избранности с его свободой от «естественных», как говорили в древности, отправлений. Какие мучения переживали учёные, художники, философы проклятых веков, будучи не способными нормально заниматься своим трудом из-за этих низменных и мелочных. Помнится, один безумный голландец обменивал свои картины на сэндвичи (видимо, какое-то жуткое съестное месиво, наполовину состоящее из речного песка). Трудно, конечно, судить о ценности его не дошедших да нас работ, но представляю, что ожидало бы в то время современных создателей нашего эфемерного, нематериального искусства, существующего лишь в виде формул тонкой материи. Что они могли бы обменять на бутерброд? Сейчас же только уровень фамы может в какой-то степени поколебать душевное равновесие. Мы все защищены от мерзостей жизни. Все, кроме йобов. Их и за людей-то считать нельзя. Но сейчас (как нелепо!) мне показалось, что йоб понимает меня. Он сделал в мою сторону несколько шагов и перестал прикрывать рукой то, что торчало из керамического горшка.

– Квид эст? – против воли спросил я, указывая на зелёный побег со взбухшим концом.

– Помус, – прошептал йоб и болезненно улыбнулся.

Морщины улыбки избороздили нижнюю часть его лица белыми как паутинки тончайшими линиями. Его кожа под этим серым, закопчённым налётом должна была быть абсолютно белой.

Вот оно что, сообразил я. Йоб совершал недозволенное – в этом маленьком горшке он культивировал растение, чтобы затем съесть его плод! Культивация растений строго запрещена, йобы могут питаться только тем, что растёт стихийно, под ногами, или получать в специальном пункте концентрат, который производят из энергетических отходов, почти неотличимый от экскрементов по виду и вкусу. Сейчас я должен вызвать карательную команду, ин плено, или, по крайней мере, поступить как всякий уважающий себя избранный – схватить проклятый горшок, расколотить его о замшелые обломки Эрмитажа, а невыразимое содержимое растоптать и сравнять с землёй, чтоб не осталось и следа. Йоб вопросительно глядел на меня, продолжая тупо улыбаться.

– Это нельзя! – сказал я, – Надо выбросить. Дура лекс, сед лекс! Закон суров, но…

Со странной смесью отвращения и жалости я протянул руку к горшку. Йоб не пытался его убрать, но безобразная улыбка перестала растягивать его лицо. Я схватил горшок непослушной рукой, и вдруг из тёмной дыры эрмитажной пещеры показалось маленькое существо – крошечный йоб, вроде карлика, совершенно голый, с большим вздувшимся животом, на тонких как спички ножках. Давно уже я не видел ин карне такого низкорослого человеческого существа. К сожалению, гуляя по залам виртуального музея, я пропустил то скандальное интервью, где Светоний многоликий, который баллотировался на должность префекта Питбурга, окружил себя десятком маленьких грязных йобов. По слухам, он нашёл какой-то чудом сохранившийся первоисточник времён первого приближения к постижению могущества фамы со странным названием «Основы пиара» (Санкт-Петербург, 2005!), и там определённо доказывалось, что если ты стремишься к славе политика и вообще человека известного, то окружение себя детьми на публике и перед телекамерами способно затронуть в душе зрителей такие струны, которые позволят тебе манипулировать ими и завоевать их неограниченное доверие. Как бы там ни было, но появление маленьких йобов действительно вызвало что-то вроде истерики у большей части телеаудитории женского пола, и Феба, которая в отличие от меня видела программу, позже призналась мне, что ощутила во чреве омерзительные, захватывающие дух спазмы и потом весь вечер пролежала на ложе, дрожа мелкой дрожью и стискивая зубы в невыразимой плотской истоме. Рейтинг Светония моментально возрос до небывалого коэффициента, обогнав даже данные главы Фамабрики Лео несравненного, но затем комиссия цензоров признала результаты рейтинга недействительными, а популистский трюк, придуманный Светонием – запрещённым. И в самом деле, некорректно показывать продукты живородящей плоти в то время, как среди избранных уже несколько десятилетий запрещено деторождение, и продолжение рода осуществляется клонированием. Немедленно выступивший с публичным осуждением Светония один из его бывших ярых сторонников Карл умопомрачительный заявил, что никогда не позволил бы себе показаться перед зрителями с существами, рождёнными в результате перверсии, да и вообще, просто рядом с йобами. Это затрагивает сами метафизические основы нашей. И лучше взорвать тысячи, чем позволить миллионам вновь скатиться к животному существованию. Дикси. Несчастный Светоний моментально рухнул де цело ин ценум, из князи, сик дикта, в невыразимое. Произведённый им на остатках былой фамы клон покончил самоубийством через три года после злосчастной передачи.

Не в силах преодолеть нездорового любопытства, я уставился на маленькое существо, не замечая тяжести отобранного горшка с растением. Большие тёмные глаза маленького йоба сверкали, но их сияние не было отрадным – ничего общего с восхитительным блеском глаз купающегося в фаме Карла или Антония великолепного. Это сияние не вызывало восторга, напротив, оно отозвалось во мне непонятной болью, столь же мучительной, как предчувствие своего собственного скорого конца. Это был не блеск избранности, это был… голодный блеск! О фортуна, из каких тайников сознания порой вылезают подобные непристойности. «Агнус, – вертелось у меня в голове. – Агнус Деи. Ребёнок. Слезинка ребёнка…»

Под немигающими взглядами отца и сына я поднял ставший невыносимо тяжёлым горшок, чтобы разбить его об стену и вдруг, контра рационем, моя свободная рука потянулась к розоватому побегу на макушке растения и оторвала его от стебля. Ощущение было подобным разрыванию живой плоти, тёплый красноватый сок потёк между пальцами. Я безвольно выпустил глиняный горшок, расколовшийся на каменных плитах и, сжимая двумя пальцами сморщенный, покрытый слизистым соком плод, засунул его в рот маленького йоба. Пока я ожесточённо топтал черепки горшка, превращая его содержимое в прах, оба существа не проронили ни слова. Когда я шёл через мост, меня не покидало воспоминание о сухих губах йоба-ребёнка, его горячем язычке, прикоснувшемся к моим пальцам, и о том, как он судорожно сглотнул растительный сок и на мгновение прикрыл свои сияющие от голода глаза.

После неуместной встречи уровень моей харизмы упал ещё на пять пунктов. Встретившиеся мне на мосту двое статистов Фамабрики, с плохо стёртым ядовитым гримом на лицах, отвернулись от меня и уставились на воду, будто я сам был йобом. Сзади, со стороны Дворцовой, донёсся радостный вой и оглушительные залпы золотого огня. Я обернулся. Один из золотых шаров разорвался прямо над головой крылатого монстра, держащего в руках символ страданий и смерти. Я вспомнил, что именно сейчас на руинах Зимнего проходит грандиозная саморепрезентация Лукреция блистательного. На этих развалинах уже давно не появлялся никто из избранных. Живая прелесть и блеск Лукреция и томительная безысходность мёртвой культуры должны были составить чудный контраст. Полное вожделения и восторга внимание толпы к мельчайшему жесту сиюминутного баловня славы и холодное забвение, мрачное равнодушие – этим камням. Когда-то эти развалины сами были предметом восхищения, но сейчас, наверное, об этом знаю только я один. Неужели меня позвали на Фамабрику лишь по случайному совпадению, – Лукреций выступает на обломках музея, виртуальным хранителем которого я являюсь, вот и вспомнили. Но размышлять некогда – я у ворот Фамабрики. Это вторая по величине фабрика фамы в мире. Больше неё только Траумфабрик в предместье Виндобоны – бывшей Вены. Павильоны Фамабрики поглотили большую часть острова, включая внутреннее пространство древней крепости, первой постройки нашего Питбурга. По смутной легенде, крепость была задумана основателем Питбурга Питом Первым как тюрьма для его сына. Пит был лютым чадоненавистником, что, в общем, достойно всяческого уважения. Только представить, что ты по всем правилам и со спокойной душой производишь на свет своего клона, а тот вдруг оказывается совершенно не похож на тебя – другая форма ногтей, оттенок кожи, волосы более густые или редкие, другое выражение глаз, манера говорить совершенно не твоя. Ясно, что и поступки такого клона будут непредсказуемыми, и кроме ненависти такое неполноценное создание не сможет ничего вызвать и подлежит уничтожению, как любой брак. Так я понимаю проблему «отцов и детей» прошлого миллениума, о которой до нас дошли. Суть этой проблемы, без сомнения, в неспособности учёных прошлого обеспечить создание абсолютно точных, безупречных клонов, каких мы имеем теперь. Пит же великий предпочёл неудачному клонированию своё воплощение в металле, что блистательно и удалось – как каждый может судить, глядя на вросшее в землю конное изваяние, ранее возвышавшееся на камне. Портит впечатление, сик дикта, только неуместное изображение извивающегося земноводного гада, которого монументальный конь стремится затоптать копытами по повелению правителя, данному, очевидно, чтобы впоследствии съесть бестию. Обсцено, да, но в те времена и избранные находились в унизительной зависимости от ежедневных приёмов пищи.

Над девятыми воротами Фамабрики, за которыми находится самый обширный павильон, благодаря невероятным световым эффектам прозванный «Инферно», на золотой пластине выбит год основания чертога грёз – 2225 AD. Кроме меня, за вратами павильона во внутреннем дворе собралось около пятидесяти человек обоего пола, тоже пришедших на кастинг. Большинство из них от волнения курили по две и по три сигареты разом – эта безобидная привычка издавна укоренилась в Питбурге ещё с тех времён, когда существовала альтернатива занять рот жратвой. Я с облегчением увидел, что среди них было лишь несколько клонов, которых всегда можно отличить по уравновешенному, безмятежному взгляду. Конкурировать с ними трудно. Остальные же были людьми, успевшими родиться от матери и отца в последние годы перед запретом на деторождение для избранных. Несчастное, «потерянное» поколение, последнее поколение не-клонов, к которому принадлежал и я. Я не заметил ни одного хоть сколько-нибудь известного лица. С самого начала мы были обречены на неуспех нашими матерями, решившимися произвести нас на свет в то время, когда зачатие, беременность и роды ещё не стали запрещенными, но уже давно считались немодными, вульгарными и плебейскими. Я не знаю своего отца и почти не помню свою мать, у которой я родился в тридцать три года. Впрочем, по отношению к ней я чувствую что-то вроде сожаления – она вынашивала меня в то время, когда ей самой надо было бы озаботиться уровнем фамы для создания полноценного клона. Она не сделала этого и через четыре года должна была умереть. Мне сейчас тридцать шесть. Дурная наследственность, скажете вы?

Даже если бы я согласился нажать кнопку и разрушить виртуальный Эрмитаж, в моем сознании он продолжал бы сохраняться, по крайней мере, ещё год, пока я не… Так что Эрмитаж всегда со мной. Вот и сейчас, когда я ожидаю своей участи у служебных дверей Фамабрики, внутренний голос (к сожалению, напоминающий голос йоба) продолжает медленно вести меня по залам Эрмитажа:

…меня зовут Иван, я сотрудник музея и сейчас проведу для вас обзорную экскурсию. Вы не увидите всё, но увидите главное… Эрмитаж – это крупнейший музей мира, в котором хранятся более 2 900 000 экспонатов, распределенных по шести а…а…отделам. Богатейшие коллекции живописи, скульптуры, прикладного искусства, оружия, мебели… и всё это находится в уникальном комплексе зданий, построенных в 18 – 19 веках выдающимися а… а… архитекторами. Пожалуйста, потише! Не надо толкаться! Мы находимся на Главной лестнице Зимнего дворца, старейшего сооружения комплекса. Осторожнее, мадам! Вам плохо? Закружилась голова? Это обычный эффект, производимый великолепием этой барочной лестницы. Обратите внимание, как после первого затемненного марша вы попадаете в залитое светом огромное пространство, которое как бы ещё более зрительно расширяется за счет ложных окон, застекленных зеркалами… Непонятно, что значит «ложных»? Это а… имитация. Барокко… разнообразие красок и форм… плафон работы итальянского художника а…а…Гаспаро. Нет, это не чистое золото, это золоченая лепнина… Подделка? Нет-нет, имитация! Поднявшись по одному из беломраморных маршей и миновав верхнюю площадку с рядом монументальных колонн из сердобольского гранита, мы окажемся в…

Служебные двери Фамабрики резко распахнулись, и во двор выехала двухэтажная колесница, с которой на нас уставились бесцеремонные глазищи роботов-телекамер. Одновременно с этим над павильоном показался бирюзовый аэромобиль, также нагруженный телеоборудованием и снимающий нас с высоты птичьего полёта. С колесницы элегантно спрыгнула помощница Антония великолепного – Веста пленительная. Сегодня её до черноты загорелое лицо наполовину скрывали очки с оправой из меха золотистой норки, губы были слегка тронуты золотой помадой. Прореженные по последней моде ярко-оранжевые волосы изысканно трепетали во влажном питбургском воздухе. Поверх мехового корсета из той же золотистой норки на ней было надето платье глубокого фиолетового цвета дичайшей эпохи итальянского Ренессанса – имитация, конечно. Платье было намеренно не по размеру Весте, и его широкое декольте сползало ей чуть ли не до запястий. Его широкий подол она изящно задирала руками, украшенными перстнями из меха и меняющих цвет ноздреватых марсианских камней, обнажая прекрасной формы ноги, покрытые золотистыми волосами в тон норке и обутые в немыслимой длины остроконечные туфли-клювы из прочной пористой кожуры трансгенного апельсина, скрещенного со свиньёй. Туфли из апельсиновой кожи также были оторочены золотым мехом. На длинной золотой цепочке висел атрибут Весты – кусок прозрачного янтаря размером с кулак, внутри которого был вплавлен человеческий глаз. Двигаясь и жестикулируя неестественно быстро, Веста бросилась к нашей толпе и с механической чёткостью заняла наиболее эффектную по отношению к камерам позицию.