Текст книги "Фамабрика. Гламурная антиутопия"

– Бона диес! – не глядя на нас, произнесла она своим запредельно высоким голосом. – Мы приветствуем претендентов на участие в новом сногсшибательном шоу Антония великолепного с интригующим названием «Ляпсус мемориэ». Сейчас их пятьдесят два, после кастинга их останется только трое. Это будут самые лучшие из тех, кому ещё дан шанс остаться в категории избранных и продолжить своё бытие клонированием. Кого из них вы хотели бы видеть на своих экранах утром и вечером? Кто достоин фамы? За нашим душераздирающим конкурсом вы будете следить целую ночь на канале «Шестисотый развлекательный»…

– А какова идея шоу «Ляпсус мемориэ»? – подскочил к Весте с микрофоном юркий корреспондент-клон Тео вездесущий, с ног до головы затянутый в иссине-чёрную лакированную кожу японских земляных червей-мутантов.

– О-о, – томно закатила глаза под меховыми очками Веста, – этому шоу не было аналогов в истории зрелищ. Его философская подоплёка – трансцендентная относительность всего сущего. Троим участникам будет дано задание найти спрятанный клонопроцессор. Кто первым доберётся до него, сможет тут же произвести своего клона ещё при жизни. Вы сами знаете, какие шансы это даёт, стоит лишь вспомнить недавний грандиозный перформанс Карла умопомрачительного на аэровокзале. Итак, в первой части программы мы проведём участников по маршруту движения к цели, дадим им подсказки, укажем помощников в нахождении ключа жизни. Они должны постараться запомнить всё существенное. Но во второй части шоу, которая будет посвящена собственно поиску, мы перетасуем ориентиры, перепутаем указатели, переврём подсказки. Помощники станут предателями и провокаторами, а враждебные друг другу участники постараются сделать поиск смертельно опасным для конкурентов. И ещё. Впервые съёмки не будут ограничены пространством Фамабрики. В этой программе весь город станет гигантским павильоном для съёмок, где будут устраиваться гибельные ловушки и покушения, происходить абсурдные ситуации, уводящие участников шоу как можно дальше от истины. В этом лабиринте Питбурга, вдруг ставшего чужим, они должны будут вспомнить показавшиеся им ранее незначительными приметы и подсказки местонахождения клявис витае, ключа жизни, сик дикта.

– Это великолепно! – взвизгнул Тео вездесущий, эротично облизав верхнюю губу и старательно погладив себя между ног, – А если кто-то из участников умрёт во время шоу, не явится ли это поводом к отмене главного приза?

– Ни в коей мере, – уверила Веста пленительная, – Концепция программы прошла самую строгую цензуру. Даже если умрёт сам Антоний великолепный, зрители увидят триумф победителя! Ну, а сейчас мы перейдём к кастингу. Надеюсь, наши претенденты готовы на всё ради фамы. Наш девиз: фак тотум!

– Трахай всех, – шепнул стоящий рядом со мной худосочный белобрысый юноша в квазиантичной тунике, схваченной на плече безвкусной брошкой в виде розы.

– Делай всё! – невозмутимо пояснила Веста пленительная, давая операторам знак прекращения съёмки.

Тео вездесущий с упоением облизал свой средний палец и сунул его в уже гаснущий глазок ближайшей камеры.

Пёстрой толпой мы хлынули в вестибюль павильона «Инферно». Долговязый тип со смазливым лицом в тесном чёрном смокинге, золотых женских босоножках на босу ногу и с трансгенной банановой кожурой в петлице толкнул меня в дверях, так что я больно ушибся о косяк, и проскользнул вперёд меня, не извинившись. Служащие Фамабрики в ярком кислотном гриме, некоторые совершенно обнажённые из-за адской жары, шустро раздавали анкеты участникам кастинга. Вопросов было немного, но я не знал, каким пишущим средством воспользоваться: мини-скриблером я владел не слишком хорошо, а обычных стилусов не хватило на всех. Я терпеливо ждал, пока сидевший рядом со мной рыхлый юноша с толстой белокурой косой на совершенно лысой голове, одетый в форму офицера (бренд 1914, Россия, императорская гвардия) заполнит свою. В это время в углу завязалась драка из-за мини-скриблера между долговязым грубияном в смокинге и двумя чернокожими близнецами в костюмах мифических Санта Клаусов. Смазливый нахалюга, развратно кривя тёмно-вишневые губы, виртуозно наносил удары острыми каблуками своих золочёных босоножек. Санта Клаусы выли от боли, путаясь в намокших от пота костюмах. В конце концов, под крики «обсцено, обсцено!» близнецы были удалены из зала и отстранены от кастинга по причине того, что их анкеты были залиты кровью. Все с облегчением вздохнули: двумя конкурентами стало меньше.

Я аккуратно заполнял свою анкету, внимательно читая вопросы, написанные на латыни. Так, Лотар Б. Один из избранных. Не клон. С надеждой на вечную. Мементо мори. Фак тотум. Тотус туус. Обсцено. Оптима форма. Как гладко я отвечаю! Стоп. Вот заковыристый вопрос. Моя профессия? Кто я? Хранитель виртуального музея? Не внушает доверия. Напишу просто: хранитель Эрмитажа. Может быть, не вспомнят, что это такое. Дальше… Что ты любишь? О фортуна, что я сделал! Хотел написать «фама», а написал «мама». Вот идиот. Эти новые стилусы не терпят исправлений. Сейчас же расплывается сиреневое пятно, поглощающее всю страницу. Расстроившись, я трижды написал «обсцено» на вопросы о том, чем я увлекаюсь, и в досаде бросил листы на пол.

– Не расстраивайся, – вдруг услышал я приятный тонкий голос.

Оглянувшись, я увидел белобрысого юношу в мятой тунике и с розой на плече, что стоял во дворе рядом со мной.

– Они всё равно их не читают, – прошептал он, – вот увидишь, тебя допустят к кастингу.

Не скрою, мне было приятно это слышать. Я поднял листы, протянул их служителю Фамабрики и улыбнулся белобрысому юноше.

– Меня зовут Телеф, – прошептал он, – я поэт.

Поэт! Бедняга, это ещё более дурацкое занятие, чем хранитель виртуального музея. Я почувствовал нечто вроде жалости к новому другу.

– И что же ты сочиняешь? – спросил я из вежливости.

– Вот, послушай.

С пятью клонами повозилась за ночь,

А всё равно – прелестница.

Гордо шествует, не спотыкается

Пленительная

Веста.

Я пугливо оглянулся. Какая непристойность! Но смешно! Кто не знает, что Веста… Я громко рассмеялся, испугав сидевшую напротив женщину в прозрачном трико и с рыболовной сетью на голове. Бедняжка явно не имела и доли тех возможностей, что были у Весты, чтобы соорудить более-менее приличный гардероб. С рыболовной сетью фамы не добьёшься, подумал я, но тут же одёрнул себя. Сам-то… Я был одет в оранжевые джинсы (бренд конца прошлого миллениума, Китай) и толстую меховую безрукавку неопределённой эпохи на голом теле. За спиной болтался защитного цвета армейский рюкзак того же периода, что и джинсы. На ногах – бирюзовые пляжные тапки Фебы. Ободрённый моим дурацким смехом, Телеф лукаво улыбнулся и опять начал:

Лукреций блистательный

Срочно

Требует перевоплощенья.

По нелепой случайности

Кастратом

Стал:

В ретранслятор влюбился до самозабвения

И ошибся отверстием

Во время

Совокупленья…

– Молчи, молчи! – зашипел я злобно.

Нет, это уж слишком. Да что он возомнил себе! Телеф замолчал, смущенно глядя на меня. «Не донесёшь?», как бы спрашивал его взгляд. Тем временем служители фамы уже приглашали всех пройти в зал для испытаний. Как и говорил Телеф, никто не вылетел после подачи анкет. Обернувшись, я едва заметно подмигнул ему. Он сразу понял, и на его простодушном лице расцвела благодарная улыбка.

В окружении десятка телекамер опять появилась Веста пленительная. Поистине, как остроумно заметил Телеф, она не спотыкалась. Подобрав лиловый подол, так что близсидящие могли лицезреть край очаровательных трусиков из трансгенной рыбьей чешуи, Веста юлой подкатилась к наиэффектнейшей по отношению к камерам точке и с приятной хрипотцой объявила задание первого конкурса:

– Кто сделает самый экстравагантный жест?

Сразу нашлось несколько ретивых участников обоего пола, желавших повалить Весту на пол и стащить с неё трусики, но эти попытки были немилосердно пресечены служителями Фамабрики, разогнавшими нечестивцев тяжёлыми цепями. Приятно разрумянившаяся Веста, оправивши подол, поспешила оголить в ближайшую камеру грудь.

– Сука! – послышалось обсценное из маленькой, злобной толпы уводимых служителями неудачников, спровоцированных прелестями Весты. Затем – пара хлёстких ударов цепями и визгливые крики не выдержавших кастинг.

Никто из оставшихся в зале не решался начать первым, пока к Весте не подошёл, растолкав острыми локтями соседей, нахальный юноша в смокинге и с бананом в петлице. Низко поклонившись Весте, он рванул себя за ворот белоснежной манишки, в свою очередь оголив грудь, бледную как у покойника. Все выжидательно молчали. Пожав плечами, как бы в раздумье, смазливый нахал неожиданно выхватил опасную бритву и бросился к стоящему в первом ряду полуобнажённому толстяку, единственным предметом одежды которого были бесформенные белые рейтузы бренда неизвестно какого года. Схватив толстое запястье, зловредный нахал полоснул по нему бритвой, пустив яркий фонтанчик крови. Обмакнув в кровь угол белоснежного платка, негодяй отпустил толстяка, от изумления и боли грохнувшегося в беспамятстве на пол, и опять подскочил к Весте, – надо отдать ему должное, с редкой ловкостью угадывая выгодный ракурс по отношению к камерам. Театрально выпятив бледнокожую грудь, он окровавленным платком начертал на ней имя «Веста» и застыл в комическом полупоклоне. Все замерли в ожидании неминуемого наказания. Веста, капризно надув золотые губки, раскачивалась на одном каблуке, с видимым недоумением созерцая кровавую надпись. Ещё секунда, и она… радостно захлопала в ладоши, выказывая одобрение торжествующему нахалу. Истекающего кровью толстяка в рейтузах уводили служители.

Надо сказать, что во время экстравагантных жестов других испытуемых никто не пострадал, хотя они были разнообразны и в разной степени отвратительны. К своему стыду должен сказать, что я облизал подошвы апельсиновых туфель Весты, вызвав её смех, а Телеф очень натурально изобразил труп, оживший от прикосновения пленительной к его тунике. Увядшая женщина с рыболовной сетью на голове исполнила на столе марсианский танец, суть которого, как известно, состоит в неестественном искривлении всех возможных частей тела. При этом в её туловище что-то неприятно хрустнуло, и так и не в силах распрямиться, в сложенном виде, она была вынесена из зала помощниками Весты. После того, как отсеялся последний участник, самонадеянно плюнувший в объектив телекамеры, нас осталось десять. Вот эти счастливцы и должны были прийти завтра на решающие, последние испытания для отбора в шоу «Ляпсус мемориэ».

…смотрите на меня! Мы находимся в Фельдмаршальском зале, открывающем Большую парадную анфиладу. Ранее в нишах находились изображения русских фельдмаршалов. В декоре люстр – воинские символы – а…а…арматуры. Вы, наверное, заметили, что отделка этого а… зала значительно отличается от декора Главной лестницы. Это другой стиль – классицизм, апеллирующий к искусству античности. Обратите внимание, как четко акцентированы входы, как соразмерно друг другу… Ой! Сейчас же отлепи жвачку! Где его мать? Мать!!! Наверху лепнина имитируется гризайльной росписью, это монохромная, то есть сочетающая всего два цвета роспись… Мать! Да, это имитация. Что такое имитация? Подделка? Фальшивка? Имитация! Стены отделаны искусственным, матово отполированным мрамором… Фальшивка? Фуфло? Имитация!!! Это ваш ребенок? Да, искусственным! Работа архитектора Стасова! Дело в том, что в 1837 году именно между этим залом и соседним Петровским возник пожар, за 33 часа полностью уничтоживший всю отделку Зимнего… Стасов и другие архитекторы в рекордные сроки восстановили… Да, вот такой пожар. Ужас, да. Кошмар. Безобразие. Свинство. Искра попала в дымоход. Уроды, да. Вы, наверное, обратили внимание на карету. В ней присутствует тот же барочный эффект, что и в лестнице… барокко… разнообразие красок и форм…

Возвращаясь с Фамабрики в приподнятом настроении, я на несколько секунд задержался у развалин Эрмитажа, пытаясь угадать, в какой его части находилась та самая барочная лестница, о которой рассказывал Иван. Смешно, но сейчас от Зимнего осталось ещё меньше, чем после того пожара, которым столь ужасались слушатели Ивана. Пожар времени, более жестокий, чем умышленный поджог. Я чувствую, как этот скрытно тлеющий огонь сушит мое тело, всё еще здоровое и цветущее, но уже отмеченное внутренними признаками распада. Придёт срок, и оно вспыхнет в один момент и сгорит так же стремительно, как иссохшие деревянные перекрытия старого дворца. Мой срок близок.

– Бона диес! – вдруг раздалось у меня за спиной.

– Привет! – машинально ответил я, и вдруг с ужасом узнал давешнего йоба с цветочным горшком. Кто бы мог подумать, что йобы могут изъясняться на латыни!

– Интересует дворец? – приветливо поинтересовался йоб.

– Да нет, – нерешительно ответил я, – я всего лишь слышал о лестнице с застекленными зеркалами окнами, стенами из фальшивого мрамора и тесным рядом толстых гранитных колонн на площадке.

Его звали Григорий – плебейское имя, как у всех йобов. До сих пор не пойму, что заставило меня ещё раз заговорить с ним, да ещё и спуститься в это мрачное подземелье, подвал Эрмитажа, уже давно не имеющее ничего общего с аккуратным виртуальным Эрмитажем у меня внутри.

– Скоро я буду бессмертным! – похвастался я, и мои слова отозвались гулким, гробовым эхом в этом холодном склепе, полном нечистых испарений и липкой паутины.

– Ты заблуждаешься, – тихо сказал Григорий, – Твоя душа умрёт вместе с этим бренным телом, от которого ты так спешишь избавиться.

– Ложь, – крикнул я, – я буду жить в превосходных клонах, в моём втором, третьем, двадцать четвёртом «я». Дикси!

– Бред. Неужели ты не догадываешься, что клоны лишены души? Почему, ты думаешь, они так стремятся избавиться от оригинальных телесных воплощений? Почему, в конце концов, они так стремятся избавиться от нас, йобов, пичкая нас ядовитым концентратом? Это будет планета клонов, и ни в одном из них не останется ничего человеческого. Они хуже роботов. Они попирают божественное творение.

– Я не верю. В тебе говорит твоё ничтожество и злость. Культура клонов изначально выросла из искусства избранных, именно для них всё это и придумано – возможность творить, не испытывая страха смерти и дурацкой потребности в куске хлеба! Клоны с удовольствием играют формами бывшего, старого искусства и делают новое – которое не в состоянии понять не только ты, но и я.

– Не могу понять, потому что и понимать там нечего. Использование культуры и религии как приманки для совершения глобальных злодеяний – один из древнейших трюков власть имущих, начиная с крестовых походов и заканчивая Третьим немецким рейхом.

– Ерунда. Ты интуитивно боишься тех высот, на которые поднялся дух, способный создавать чистое, божественное искусство, незамутнённое даже намёком на вульгарные, бестиальные потребности (обсцено!). Скажу тебе по секрету, я читал выдержки из одной древней книги под названием «Игра в бисер», где описано именно такое состояние культуры, как у нас сейчас. Это изысканная, рафинированная, стерильная игра чистейшими смыслами бытия в их полнейшей относительности, магическими формулами свободы. Божественными, опять сказал бы я, но что есть Бог? Где он? Его нет. Есть мы – бессмертные, избранные, существующие для созидания и наслаждения! Вечно!

Григорий засмеялся с отвратительным, надсадным хрипом.

– Ваше искусство скоро превратится в нечленораздельный, монотонный лепет, музыка станет металлическим лязганьем, повторяющим один и тот же мотив. Если всё – бисер, если все смыслы относительны, что толку станет вообще как-то различать их? Если все слова синонимы, зачем трудиться составлять предложения? Когда последний из нас умрёт, этот мир наполнится нечленораздельным воем и диким скрежетом механизмов. Попомни мои слова!

«Мне будет всё равно», подумал я, и тут же ужаснулся. Неужели он прав, и мой клон – это буду не я? Как страшно, тогда лучше смерть. Смерть как освобождение… Какая чушь.

– Ты когда-нибудь плакал, глядя на произведение искусства? – спросил Григорий.

Будь я проклят, его голос был воплощением непристойности. Разве можно задавать такие вопросы? Слёзы… Примитивное физическое выражение эмоций (обсцено!).

– Кажется, это когда-то называлось «катарсис», – вкрадчиво сказал он. – Пойдём, я покажу тебе кое-что.

Мы спустились ещё глубже в подземелье. В огромном, полузасыпанном землей помещении стояли ряды потемневших, с провисшими холстами картин. Кажется, так назывались эти закрашенные тусклыми красками прямоугольники ткани, натянутые на деревянные рамы. Я был знаком со многими из них по рассказам Ивана, но никогда сам не видел ни одной. Честно говоря, они не производили впечатления. Тёмные, мрачные, с едва различимыми контурами немытых существ, как бы выползающих из тьмы на свет дня. Адские создания. Да каких ещё могла создать рука художника, заморенного ядовитой жратвой! Григорий тем временем взял небольшой холст и, перевернув его, протирал тряпкой, смоченной чем-то вонючим. Под слоем пыли и грязи постепенно проступало примитивное, фигуративное изображение бытовой сценки. Сейчас этот период, произведений которого давно никто не видел, насчитывающий приблизительно шесть столетий, принято называть одним коротким словом: кич. Пошлость, занудное любование всем мелким, повседневным и приземлённым – вот, насколько я помню, квинтэссенция этого периода. Он закончился где-то в первой половине двадцатого века, когда были зафиксированы первые, робкие попытки рождения нового искусства. Тогда же и презрение к человеческой жизни с её жалкими потребностями было, наконец, вполне осознано и отпраздновано в карнавальном буйстве двух невиданно опустошительных войн. Я холодно взглянул на картину. Взгляд постепенно привыкал к темноте, и я различил стены дома, деревья, парнокопытных животных, женщину, счищающую с рыбы чешую, стоя у колодца… У её ног ползала собака? Ребёнок? Нет, ребёнок сидел поодаль, а мужчина, одетый как йоб, отгонял от него собаку, которая пыталась отнять у ребёнка… еду. И тут, глядя на эту собаку, я разрыдался.

Вот так безобразно закончился столь счастливо начавшийся день. Естественно, я убежал из Эрмитажа, испытывая стыд и отвращение к самому себе. Вечер прошёл как всегда. Феба смотрела новое шоу Лукреция блистательного под названием «Последние минуты». Лукреций ловил людей на улицах Питбурга и просил их прокатиться на его новом прозрачном аэромобиле, утаив тот факт, что в нем не работала кнопка остановки. Феба помирала со смеху, глядя как уморительно орут и жестикулируют подопытные Лукреция, не в силах остановить набравший скорость аэромобиль, несущийся к полуразрушенному мосту. В последний момент срабатывала катапульта, и жертва фамы в изнеможении вываливалась на обочину, не получив и царапины. Меня всегда раздражали шоу Лукреция по причине большого количества резких хлопков, призванных заглушить обсценности, раздающиеся из уст участников как во время испытания, так и после. Я вздохнул с облегчением, когда Феба переключила на «Шестисотый развлекательный». Всю ночь я вздрагивал во сне и к утру проснулся измочаленным и несвежим.

…Петровский зал Зимнего дворца редко употреблялся для торжественных церемоний, в то время как следующий, а… а… Гербовый зал предназначался непосредственно для приемов, в частности, государь принимал здесь делегации различных сословий. Отделка зала восходит к античным образцам, но строгость и четкое членение архитектурных объемов сочетается в данном случае с почти избыточным, на мой вкус, употреблением позолоты – в стволах и капителях сдвоенных колонн и пилястр, массивных бронзовых люстрах, баллюстраде, опоясывающей зал… Донт тач зе коламн, плиз, сё! И вас это касается! Нет, они не полностью золотые. Имитация? Фуфло? Позолота! Работа архитектора Стасова! Сейчас в зале находится экспозиция западноевропейского а…а…серебра – одна из лучших в мире. Фуфло? Нет, они полностью серебряные. Вот в этой витрине – редкий образец – пладеменаж работы французского мастера Клода Баллена Младшего. «Пладеменаж» в переводе с французского – нечто вроде «подноса для еды». В середине сооружения – имитация беседки, венчаемая фигурой а…а…Вакха, выдавливающего в чашу виноградную гроздь. Это бог вина, малыш. По бокам беседку фланкируют фигурки танцующих а… вакханок. Изображение виноградных листьев и ягод присутствует во всей отделке пладеменажа. Кха! Кха! Извините. В хрустальные судки по бокам наливали различные специи, уксус, масло, а в беседку укладывали фрукты… Чем ели? Да какая разница… Створки раковин по бокам пладеменажа – для устриц… Кха! Кхе, кхе, кхе… Кха! О, чёрт!…

Странная вещь: сколько бы раз в день я не переходил Дворцовый мост, всегда прослушиваю про себя экскурсию Ивана. Интересно, что такое специи? И с какой целью обычной жратвой поганили столь изысканно украшенную посудину? Поистине, не все так однозначно и понятно в жизни тех людей.

Пока ждали начала кастинга, я поделился с Телефом своим странным опытом вчера в подвале Эрмитаже. Он был неприятно поражен тем, что я связался с йобом, но из свойственной ему деликатности попытался перевести всё в шутку и тут же сочинил несколько строк на тему неуместного знакомства:

Злая судьба! Рок многоликий

Меня покарал.

Забыл я завет

Для всех справедливый:

В дерьме извалялся,

С йобом общался

Изгоем стал.

Прости меня,

Клон милосердный,

Антоний безгрешный,

И ты алкал

Славы сомнительной.

Грех упоительный

Тебя побрал…

Я впервые слушал Телефа с интересом, но всё же упоминание Антония великолепного показалось мне довольно непочтительным. Да и разве может Телеф судить о грехах Антония…

– Послушай, как может грех побрать? – спросил я с сомнением.

– Ну, это дьявол. Дьявол его побрал, – нехотя пояснил Телеф, озираясь по сторонам. Ему явно не хотелось ничего менять в уже сложенных стихах.

В сопровождении Тео вездесущего, без конца потирающего своё причинное место, появилась Веста пленительная, и наши испытания продолжились. Предварительное задание с латинского переводилось как «опусти противника». Сполна насладившись нашим неловким молчанием, Веста пояснила, что мы не должны думать ничего дурного. Наша задача – как можно сильнее унизить соперника, используя при этом минимум подручных материалов. Крови проливать не разрешалось, и за это задание все получили достаточно низкие баллы. В выгодном положении оказались мы с Телефом, так как договорились подыграть друг другу. Я шепнул ему на ухо «с надеждой на вечную», после чего он покрылся эффектными багровыми пятнами – способность, данная от рождения. На вопрос Весты, что было сказано на ухо, я скромно пробормотал «обсцено», и Веста с неудовольствием умолкла, а остальные участники завистливо уставились на меня. Телеф же заявил во всеуслышание, что мой предок был йобом, а когда я достоверно изобразил возмущение, скачал из процессора не слишком известную цитату Антония великолепного, где говорилось, что нашим общим предком был какой-то Адам (судя по имени, настоящий йоб). Шутка была не столь удачной, но Телефа спас авторитет Антония. Остальные участники не проявили большой фантазии, ограничившись плевками, шлепками и порчей одежды противников. Самый большой балл получил Алкей – так, кстати, звали грубияна в смокинге. Он в одно мгновение отстриг белокурую косу у рыхлого юноши в офицерском мундире и засунул ее себе в петлицу вместо банановой кожуры.

Низкое багровое солнце за окнами павильона обреченно двигалось к закату, когда мы подошли к главному испытанию – демонстрации наших талантов. Из десяти нас осталось шестеро, и я был в растерянности, не зная, какой талант я мог бы противопоставить способностям остальных участников. После жестокого отбора остались самые яркие персонажи, среди которых особо выделялся смазливый и наглый Алкей, теперь уже лысый рыхлый юноша в мундире, находившийся в весьма креативном состоянии перманентной ярости после выходки Алкея, женщина в белом медицинском халате поверх чёрного водолазного костюма, с докторским саквояжем, полным сюрпризов, и парень с нездоровым лицом и бесцветными волосами в железной кольчуге на голом теле и с корзиной, нагруженной камнями.

Тут я в первый раз увидел Антония великолепного, ин карне. Великолепный был затянут в дамский, на китовом усе корсет (бренд конца XVIII века, Париж), поверх которого угловато коробился жёсткий плащ с металлическим отливом (бренд 1960-х, цирк Дю Солей, реквизит иллюзиониста). Другие обнажённые части его мощного бронзового тела были тут и там небрежно перетянуты кожаными ремнями, а ниже синевато-небритого подбородка болталось железное забрало от максимилиановского шлема. В руке Антоний держал свой атрибут – сосуд венецианского стекла, наполненный свежей бычьей кровью.

С волнением мы перешли к финальному испытанию. Первой пропустили женщину в медицинском халате. С развратной улыбкой на несвежем, опухшем лице с неумело загримированными гематомами, дама открыла докторский саквояж и достала оттуда остро наточенный скальпель. Публика насторожилась, но женщина осталась на своем месте и вдруг резко полоснула скальпелем сверху вниз по застёжке халата. Халат распахнулся, открыв надетый на тело женщины черный водолазный костюм, что не было сюрпризом. Однако затем, полоснув уже по костюму, она виртуозно обнаружила непристойнейшего вида красное кружевное белье (бренд конца ХХ века, Гамбург, улица Рипербанн). Под объективами нескольких с любопытством сфокусировавшихся на белье телекамер дама-доктор ещё раз взмахнула скальпелем, обнажив, ко всеобщему удовольствию, довольно гладкий и упругий животик с пупком, украшенным изумрудным скарабеем. Антоний великолепный несколько раз снисходительно хлопнул в ладоши, но оказалось, что это был не конец шоу. Призывно улыбнувшись, дама полоснула скальпелем по собственному животу, открыв для всеобщего обозрения находившийся в его полости часовой механизм, работавший громко и чётко. Все восхищенно перешептывались, глядя на шустро вращающиеся позолоченные шестеренки, как вдруг в животе у дамы что-то лязгнуло, и чудесный механизм остановился. Чувствуя себя, по видимому, не слишком блестяще, дама-фокусник с трудом доковыляла до кресла и грохнулась на него в изнеможении.

Пришла очередь Телефа. «О, фама!», – объявил он название стиха.

Бедный Светоний.

Всеми обманут.

Желал он славы —

Обрёл позор.

Лучше бы уж

Забыл он эти

Дурные дела.

Природа зла:

Не стоит …ть

Тех, кого родила

Мать.

Маленьких йобов плебейские попки

Это не способ

Звездою

Стать.

Я в ужасе зажмурился, ожидая, что Телефа прогонят с криками «обсцено», но всё обошлось. Ругать покойного Светония и его нелепую передачу с маленькими йобами было модно, и тут стихи Телефа, что называется, пришлись ко столу (обсцено!). Публика долго дубасила подошвами об пол, выражая своё восхищение, и за этот конкурс, неожиданно для всех, Телеф получил высший балл.

Вызвали меня. О фортуна, как я трясся. К сожалению, ничего за душой у меня не было, кроме дурацкой экскурсии Ивана. Отрывок из неё я и прочитал, выдав его за свое сочинение и назвав «Мир иной».

Здравствуйте, меня зовут Иван. Сейчас я проведу для вас экскурсию по Эрмитажу. Вы не увидите всё, но увидите главное…

Никто кроме Телефа, конечно же, не понял, о чем шла речь. Все подумали, что это рассказ о некой загадочной планете под названием Эрмитаж. Отрывок был благосклонно принят, и многие задавали вопросы. А кто этот Иван? Он что? Почему так привязан к какой-то лестнице? Не хочется ли ему разрушить такое большое убежище? Что хотят эти существа? Почему он терпеливо возится с ними, вместо того чтобы взять минибомбу и шарахнуть в самую серёдку?

Я терпеливо отвечал, выдумывая на ходу, и в конце концов заслужил змеевидную улыбку Антония.

Сразу за мной выступал Алкей. Он объявил, что хочет воспользоваться случаем для презентации своей новой книги «Убить не до конца» (Издательство «Стикс», Питбург, 2910). Суть его произведения, ин бреви, в том, что он открыл потрясающий секрет: как можно немилосердно поранить человека, при этом не рискуя отправить его на тот свет. Названная проблема чрезвычайно заинтересовала Антония, ведь всем известно, что убийство до сих пор карается наказанием в нашем Питбурге, тогда как любые виды увечья не являются преступлением, поскольку клонирование решает эти мелкие проблемы. Раскрыв рот и выпятив забрало, Антоний приготовился наблюдать демонстрацию Алкея, который бросился на толпу стажеров и стал избивать и резать всех подряд, используя килограммовую чугунную гирю и оброненный женщиной-фокусником скальпель. Потекли кровь и грим. Служители фамы насилу растащили Алкея и отчаянно сопротивляющихся стажеров. Разгоряченный Алкей с энтузиазмом поделился своим секретом: следует кромсать и бить любые части тела, кроме верхней части головы и низа живота. Большого урона не будет. Антоний и Веста хлопали от души.

Обиженный Алкеем юноша в мундире взял в руки свою отрезанную косу и стал мерно бить ею по столу. Он все еще сотрясался от ярости, и от мерных ударов его собственное тело, казалось, было вовлечено в жутковатый ритмический танец. На губах юноши выступила пена, лицо побагровело, он бил так сильно, что уже и стол начал трястись, а за ним вслед – и телекамеры, и кресла, и ретрансляторы, и стены павильона… Из пуза застывшей в ступоре женщины-фокусника высыпались детали часового механизма, Антоний великолепный расплескал бычью кровь из своего атрибута, парень в кольчуге не смог удержать корзину с камнями, побившими суетившихся на нижнем ярусе операторов, камеры и прожекторы полетели с подставок, а чугунная гиря из арсенала Алкея едва не пробила череп Весте пленительной. Пронзительно завизжав, Веста своими руками вытолкала сейсмического юношу за двери павильона. На этом испытания закончились. Антоний и Веста не пожелали испытывать способности оставшегося парня в кольчуге, по причине позднего времени, и удалились для принятия решения.

Сейсмический юноша и женщина-фокусник были отвергнуты, и для участия в шоу «Ляпсус мемориэ» выбраны трое: я, Телеф и Алкей зубодробительный.

Мир без дерьма,

Из всех миров

Лучший.

Не надо зла,

И так понятно,

Что жизнь – тоска.

Я-то ведь грязный,

Я безобразный,

Я непристойный,

Неприспособленный

К этому миру,

Что лучше меня.

Душа – фигня.

Я не со зла.

Вот стану клоном,

Нежным, влюбленным,

Примешь меня.

Торной дорожкой

Пойду на закланье.

Нет оправданья

Моей тоске.

Сильный и новый,

Буду с тобою

Радость делить

Тихим ответом.

Стану с приветом

Счастье дарить.

– А почему «с приветом»? Он что, свихнулся? – спросил я.