Текст книги "Ключ. Рассказы"

Похороны Абеля

С кухни пахло жареной картошкой. Артемка, коротко остриженный шестилетний мальчуган в футболке-тельняшке и темно-синих шортах, крутился возле матери, то и дело спрашивая:

– Мам, скоро? Есть охота.

Молодая женщина хитро посмотрела на сына:

– Ой, ли? Аппетит внезапно прорезался? Или приятели на улице дожидаются? Зови деда, обед готов.

Мальчишка ловко повернулся на сандалетной пятке и вприпрыжку бросился назад в прихожую, а через нее – к выкрашенной в бежевый цвет двери, на которой претенциозно красовалась наклейка «Вы ко мне, а я – на даче».

– Деда, мама обедать зовет.

– Читать умеешь? – Седовласый пожилой мужчина подмигнул внуку и, изобразив большим и указательным пальцем пистолет, качнул им в сторону двери.

– Так ты же не на даче. Мама обедать зовет. Картошечка – объедение: как я люблю – с корочкой!

– Однако, внучек мой гурман! Ладно, сейчас иду, – старик демонстративно уперся в телевизор.

Артемка вздохнул, и печально отправился на кухню.

– Что сказал дедушка?

– Идет, – мальчик уныло пожал плечами.

– Чем-то занят?

– Свое кино смотрит. Мам, без него пообедаем, а?

– Уж нет, дорогой! – Женщина сняла фартук, сполоснула руки, вытерла насухо кухонным полотенцем, и, поправив стрижку, решительно подошла к вышеупомянутой двери. Постучала. Тишина. Громче.

– Шурка? Заходи, дочь, – донесся из-за двери зычный голос.

Старик сидел в любимом продавленном десятилетиями, кресле и, не отрываясь, глядел на экран. Александра, забыв причину по которой явилась в «святая святых» комнату отца, застыла, глядя в том же направлении, что старик, а потом тихо присела на ручку кресла. Артемка печально замер у открытой настежь двери.

– Смотри, смотри – вхожу. Хорош?

На экране молодой разведчик произнес малозначимую фразу и присел за стол.

– Артемка, узнаешь дедушку? Разведчик.

Мальчуган, в который раз оглядел деда:

– Ну, да.… Тот молодой, подтянутый. А ты, деда, горбишься.

Дед расправил плечи:

– У меня сегодня праздник. В этот день родился Абель. Грех не выпить, дочка.

– Ладно, папа, идем за стол.

Старик ухватился за пульт:

– Еще разок! – нажал перемотку.

Снова молодой красивый разведчик.

– И ведь надо же! Случай. В тот день Савва Кулиш сказал, что съемка отменяется.

– Почему? – спросил Абель.

– В эпизоде входит разведчик, а его играет актер, который не приехал.

– Зачем отменять съемки? Есть Коля, чем не разведчик? Вылитый кагэбешник.

В ту пору у меня была особенность – красиво одевался, в общем – хорош был, и приглянулся Абелю.

– И, правда, зачем какой-то актер? Эпизодик-то маленький. Какая разница?

– Э-э, не скажи! – Старик значительно поднял вверх прокуренный указательный палец.

– Что ж, артистом не стал?

– Зачем хлеб отбирать у тех, для кого вся жизнь – игра? Да и осветителем я поболе многих зарабатывал.

– Жаль. Актеры хорошо живут. Не работа – сказка! – Александра вздохнула.

– Чушь собачья! Актер-мужчина – меньше, чем мужчина! Кто сказал? Ричард Бартон. – Призадумался. – Абель… Одиозная фигура, грандиозная, – дед мечтательно зажмурился, – елы-палы! Одних имен. Однажды у самого Абеля спросил, как настоящее имя.

– Уж и не знаю, – ответил тот, – а зовут, Рудольф Иванович.

– Неправда, – вмешалась Александра, – все знают, Вильям Фишер, никакой не Рудольф.

– Мама, – Артемка прижался к матери, – дедушка лучше знает, ему сам Абель открылся.

– Ну, вот, – Александра развела руками, – видишь, и пострел туда же. А я биографию Абеля-Фишера читала в серии «Жизнь замечательных людей». Черным по белому, но для моих – неписано. Спорщики, есть будем?

Старик поднялся, ворча.

Обед за время дискуссий поостыл.

– Претензий не принимаю, – объявила Шура, доставая из заветного буфета фигурную бутылку и стопку.

Дед развеселился:

– Одиннадцатое июля! – Кивнул на стенной календарь с изображением Казанской Божьей Матери. Посчитай, малыш, возраст Абеля, будь он жив. В тысяча девятьсот третьем году родился, теперь две тысячи тринадцатый. Ну?

– Деда, большие числа не умею.

Мать погладила сына по голове. Старик налил в стопку водки:

– За Абеля! Будь спокоен, дорогой! – выпил махом, и, отделив вилкой кусок котлеты, закусил. – У Вити Конецкого сказано: « металлическая доска с шестью именами одного человека. Могила разведчика Абеля». Шесть имен. Вдуматься только.

– Ты и Конецкого знал?

– Ха! Конечно. Выпивали. Могила Абеля, – Старик задумался, ковыряя вилкой еду, – совсем остыла. Так и человек остывает. Похороны Рудольфа Ивановича Абеля! Совсем другая история, непонятная.

– Расскажи, дедуля! – Артемка выскочил из-за стола, подбежал, прильнул к плечу деда, – Расскажи!

– Тут, брат – многозначительно уставился на бутылку. – Что-то горло першит. Кхе-кхе, налей, дочка, стопаря за Абеля. Да, с поры съемок я как-то, не то, чтобы сдружился с Рудольфом Ивановичем, но стали мы часто общаться. Порою, Абель говорил, что я очень похож на него молодого статью и профилем. Помнишь, доча, на стене в моей спальне пейзаж, «дорогому Коле от Абеля»?

– Папа, там просто подпись « Абель».

– Значит, в моих архивах.

– Ладно, посмотрю.

– На деле, это не просто пейзаж (надо сказать, Абель рисовал прекрасно!), а шифровка. Таким образом, Абель через картинки в журнале передавал шифрованные донесения. Представляешь себе: утром пьет кофе с Эйзенхауэром, а вечером передает шифровки.

Когда надо было снимать Абеля для картины «Мертвый сезон» КГБ сказал, нельзя чтобы его видели. Очки утверждало КГБ. Сотни очков перемерял! А парики! И такая нашлепка, и сякая!

Однажды его сфотографировали, а девчонки из лаборатории сказали: Давайте один кадрик вырежем для себя: это же Абель! Я только вам по секрету (старик прижал палец к губам) – КГБ и теперь не дремлет. Думаешь, Советы развалились и все говорить можно?

– Ладно, папа, не смеши. Кому надо могилы копать? А про Абеля столько легенд ходит, твоя далеко не первая.

– Дедушка, дальше: вырежем кадрик, девчонки сказали.

– Вырежем кадрик: это же сам Абель! Рудольф Иванович попросил пленку. Что думаете? Говорит:

– А куда дели тридцать шестой кадр? Меня снимали тридцать шесть раз, а здесь тридцать пять кадров.

– Ясно, разведка, ничего удивительного. Так что с похоронами?

– Ах, да. Доставляют заказным пригласительный билет на похороны Абеля. Приезжаю в Москву. Встречает машина, везут в гостиницу «Националь». Не скрою, выпил сильно – еще бы, вырвался от женки своей – и уснул. Просыпаюсь от стука в дверь:

– Поспешите на похороны! Машина ждет внизу.

А голова, что котел, с перепою-то. Внизу черная Волга. Сажусь в машину. Кроме меня, два бугая в бараньих шапках, два барана, – ха!

– Из машины – не выходить!

Машина огибает Донской монастырь, приостанавливается:

– Из машины – не выходить!

Объехали, снова останавливается машина, дверь открыли:

– Выходите. Похороны Абеля состоялись.

Ни венков, ни цветов. Таковы двуязыкие янусы, нерусские коммунисты, одержимые идеей. Многие из них жизнь закончили в концлагерях. Э-эх!

Пришел в номер, думаю: надо же так жизнь закончить, чтобы не только доброго слова, ничего. Машины объехали и все. Имена, имена, две семьи: своя русская и конспиративная. А ведь любил, обожал свою жену, дочь. Был знаком лично с президентом Эйзенхауэром, пил с ним кофе по утрам. Потом рисовал в журнал российские пейзажи. Вот такой Абель. Мог стать художником, ещё кем-то. Талант!

– Папа! Он все равно прославился!

– Дочь, не понимаешь ты: разве Абель думал о славе? Знал, в те времена имя его забудет всяк, а сам в первую очередь не должен помнить. Иногда думаю: что толкает людей забыть имя? Не понимаю.

– Кураж! Спроси у Артёмки, кем он хочет стать?

– Скажи, внучек, – дед улыбнулся.

– Хочу быть разведчиком-шпионом, как Абель. Не жизнь, а приключения!

– Рудольф Иванович говорил, что нудная, рутинная работа у разведчика. А опасности?

– Дед, ты не понимаешь! Он тогда устал, плюнул с досады, подумал, может на пенсию уйти, а потом выспался и айда с президентом в шахматы играть.

Александра улыбнулась:

– Папа, разве внук не ответил на твой вопрос?

– Не понимаю, – дед взъерошил волосы на голове внука, – откуда ты знаешь про Абеля?

– С ребятами в разведчиков играем, я всегда Абель, Серега – Штирлиц. Ты, если хочешь, будь президентом.

– Вся наша жизнь – игра, большой мальчик, – дочка обняла отца.

Старик хитро прищурился.

Соблазн

С наступлением первых ноябрьских морозов Игнат потерял покой. Накануне встретил он дружка приятеля Илюху, такого же заядлого рыбака, как сам, и душа заметалась, забилась в черной тоске. Не благую весть принес ноябрь.

– Слыхал, Елисей вернулся? Ты глаза-то не коси, думаешь Илья дурак? Э-эх! Я еще тогда просек, что не Панкратку ты, мил дружок, примочил, не его надеялся застукать в своей хатке. Ожидал, верно, Елисея с топором иль разговором? Любка, зараза, от венчанного супруга вмиг к тебе перекинулась и молвы не постеснялась. Так-то, корешок, сердешный. Бабу, дело прошлое, не поделили. Прав был Степан Разин: топить не перетопить энтих. Стой, куда!?

Игнат забыл обо всем на свете. В мозгу застучала мысль: Любка покидает его, уходит обратно к бывшему муженьку, и он побежал, задыхаясь: как же так, а любовь?

Женщина удивленно посмотрела на сожителя:

– Или гонится кто?

Игнат опустился на лавку, переводя дух:

– Фу, думал, не застану.

– Странно, никуда не собиралась вроде. Говори толком, что стряслось?

– Елисей откинулся, – губы Игната предательски дрожали, он сцепил пальцы рук на коленях. – Ну?!

– Что ну? Говорено-переговорено. Ай, гонишь? – Подошла вплотную, нагнулась, заглядывая в лицо, – Любимый! Нет мне без тебя жизни! – Обхватила его голову, прижала к мягкой груди.

Успокоился Игнат, только ненадолго. Мерещился Елисей всюду, чудилось Любка милуется с бывшим мужем, а тот замышляет страшную месть, хуже адского пламени. А баба, баба и есть, вильнет хвостом и прости-прощай Игнатушка, разлюбила и все дела. Что-то больно ласкова стала. Он раздражался, уходил в себя, рвался из дому: скорей бы лед стал. Невмоготу. Хватал удильник с блесной-самоловом из мельхиоровой ложки. Играет, ети ее, а крючок вит-перевит медной проволочкой. Красота! Вспоминал: окунь – гигант черногорбый – так и прет, успевай знай таскать!

И вот дождался-таки! Наконец, лед сковал озеро. Прочь из дому!

– И куда собрался, баламут? Лед едва стал, тоню-юсенький. Неймется, так хоть на других поглянь, слыхано дело: горе-рыболов!

– Молчи, баба! – Игнат проверил снасти для подледного лова: два удильника-самопала, запасные крючки, мормыши.

Любка пуще прежнего:

– На Ике затишье, переправа стоит, а он рыбалить идет. А под лед загремишь, что делать? Любимый, не ходи.

– К мужу возвернешься. Примет: два года зоны – не кундюбы трескать.

– Ты – мой свет в окне! – Женщина обняла плотного, коренастого мужчину.

Тот нахмурился:

– Только бы лизаться! – сказав, покосился оценивающе: аппетитная, щеки – кровь с молоком, как говориться при всем и даже сверх того, черная блестящая коса по ягодицы. Хмыкнул, скрывая ревнивый укол:

– Чай, вспоминаешь Елисея?

– Реже, чем ты.

– Мотри, Любка: сговоришься – обратки не жди! – Натянул кирзовые сапоги, потянулся за полушубком.

– Ай, ревнуешь? – женщина зарделась. – Куда я от тебя, Соколик?

– То-то, однако, – Игнат подошел, тронул пышный зад. Люба прильнула к его плечу, – не ходи, милай!

– А-а-а, дык! – Махнул рукой, отстранил ее, надел тулуп, взял деревянный сундучок, бур, и, не застегиваясь, вышел вон.

Совесть грызла все невыносимей. Воспоминание терзало душу:

– Дурак, Елисей,: пошто сунулся под горячую руку. Эка, местного бродягу ну прирезал малость. И пусть бы сдох, человек-то хреновый, бомжара халявный, этот самый Панкратка, ети его, – прошипел Игнат, и глубоко вдохнул хрустящий морозный воздух.

Это произошло около двух с половиной лет назад. Стоял мартовский крепкий лед. Игнат спускался по берегу Ики, жадно выискивая глазами снежный домик, построенный еще в декабре. По реке разбрелось с десяток ледяных хижин, но его была особенной, почти в рост. Давеча он притаранил туда несколько банок тушенки, и самодельный уловистый тарбаган (не ту рыбешку, но смотреть – не налюбоваться!). Чем ближе подходил, тем сильнее им овладевало беспокойство: что-то не так, чуял натянутыми нервами. В его личной хижине был чужак.

– Не может быть! Исть рыбацкий завет не занимать чужих лунок, тем более домиков, – бормотал Игнат, – убью, самозванца!

Гнев ударил в голову, и он побежал, скинув на лед увесистый бур. Пар спиртного дыхания окончательно взбесил:

– Какого рожна? Здесь моя зона!

Панкрат нахально усмехнулся:

– А чо, жалко, так оно у пчелки в жопке?

– Вон пошел, гнида! Не то… – Игнат потянулся к голенищу сапога.

– Не пужай, пуганые! Дак это вот, в соседний домишко сунься, Илюха нонче гриппует.

– Что-что? Моя лунка не про тебя кормлёна, – Игнат вынул тесак, и, угрожая, пошел к Панкрату.

– Э, ты чо, сбесился? Шуточки навроде тюрягой пахнут.

– Я те покажу тюрягу, – схватил наглеца за ворот куртки, выволок из хижины. Тот, отмахиваясь, ударил его в глаз, затем вцепился ногтями в щеку. И тогда, свирепея от боли и обиды, Игнат замахнулся и всадил нож в предплечье противника, разрезав рукав. Да, видно, лишь чуток царапнул, но в замешательстве ослабил руку, державшую ворот. Панкрат вскочил на ноги и бросился на него, хватая за горло и крича во всю мочь:

– Наших бьют!

Игнат ударил ножом прямо в ненавистную грудь, которая оголилась и окрасилась в красный цвет:

– Пущ-щу кровя! – пьянея от необъяснимого восторга, он ударил еще два раза. Панкрат упал на колени, рыдая. – Пощади!

Игнат замахнулся вновь, целясь в ненавистное лицо. Но ударить не смог. Железные тиски сдавили запястье, потянули руку вниз. Нож выпал на снег. Он повернул голову:

– Елисей, черт драный, мать-перемать!

– Насмерть убить хочешь? Дуррак! – Тиски разжались. Елисей подошел к Панкрату: тот медленно повалился на бок.

Игнат поднял нож и набросился на обоих:

– А-а!!! – Но силы иссякли, и после короткой борьбы нож перешел в руку Елисея. В этот момент Елисея схватили двое подоспевших рыбаков, скрутили, распластали, к саням приторочили. – Нишкни, убивец!

Рыбаки показали следствию на Елисея. Панкрат, отделавшийся легким увечьем (спасла ватная куртка) и себя-то не помнивший в алкогольных парах, подтвердил, хотя и с оговоркой, чо де оба мужика – Игнат и Елисей – на одно лицо, чернявые и щетинистые, дак обое, знато, и хотели погубить его душу.

Игнат до происшествия уж год мутил с Любкой и сознательно или бессознательно обрадовался возможности избавиться от законного обладателя его зазнобушки. Он тоже указал на Елисея (в любви всяк старается для себя).

Осиротевшая Любка переехала жить к Игнату.

Река всего несколько дней назад покрылась льдом. Игнат удовлетворенно хмыкнул: он будет первым рыбаком нынешней зимой.

Слабая поземка гнала прозрачно-тонкий снежок по льду. Рыбак, шаркая, спустился с пологого берега и, ступив на лед, попытал на прочность.

– Сойдет!

Неспешно скользил по льду, прикидывая, где лучше пробурить лунку. Прошлой весной в тридцати метрах отсюда окунь лесу рвал. Чуть дале пудовую зимнюю щуку не взял, очень мала оказалась лунка, пожертвовал знатной добычей вместе с крючком-сапопалом. А зря баба в панику ударилась – крепкий лед-то.

Под ногами подозрительно хрустнуло, и сердце сжалось: нет! Глянул назад, а берег-то… вона где. Вперед! Дальше лед крепче. Дернул, что есть силы.

Зеркальная гладь с оглушительным треском провалилась, Игнат, как был в тулупе и кирзачах, ухнул, только видели. Барахтаясь, царапал в кровь руки и лицо. Хрипел:

– Не возьмешь, мать твою!

Но силы кончались быстро, тулуп жадно лакал воду, и становился все тяжелее. Скоро Игнат уйдет под бескрайнюю ледяную корку. Внутренним взором видел, будто стоя на катке, свое лицо искаженное ужасом, уходящее из-под ног, кулак, сжимающий нож, тщетно бьющий ненавистную преграду. Только нож ведь за голенищем.

– Помогите!!! Спасите!!! Кто-нибудь!!!

Голос стучал в далекие берега, но эхо таяло, не успевая их касаться:

– Спасите!!! – захлебнулся студеной водой. – Господи, прости сына грешного за Любку, за наговор! За Елисея!

Сделал попытку скинуть тулуп, и ушел под воду, почти сразу нащупав дно. Мелко, повыше маковки, но от этого не легче. Промелькнули кадры из жизни; кадры подлостей и предательства. Зачем он подвел Елисея под монастырь? Нужна ли ему была та самая любовь?

– О-осподя!!!

Оттолкнулся и чудом вынырнул в той же полынье, уже без полушубка. Сколько минут человек протянет в ледяной воде? Двигаться, двигаться!

– Эй, мужик, лови! Меня-то не утопи, песье вымя!

Черная, как пятно мазута, фигура осторожно ползла к воде, растекаясь бесформенным телом. Игнат ухватился за кромку льда, и та провалилась, ободрав ладони почти до кости.

– Держи шарф! – один заброс, второй. Наконец Игнат поймал конец, вцепился и сунул для верности в рот. Стиснул мертвой хваткой зубы. Ухнув, незнакомец втащил его на лед.

Игнат повернулся навзничь, лежал, глядя в серое небо, не веря спасению.

– Двигаться можешь?

Игнат молчал.

– Замернешь, дурачок! – интонация доброжелательная, но Игнат не верил.

Зубы выбивали дробь:

– Елисей! – Ужас сковал тело и превратил в камень, – Елисей, б-будь ты проклят!

Спаситель, тем временем сбросил с себя пуховик, под которым красовался толстый свитер с оленями на груди, снял и его:

– Надевай, кому говорю!

В горле Игната клокотал страх:

– Что ты задумал? Сгуб-бить меня?

– Дуррак!!! Надевай, не думай! – Елисей протянул свитер, – Ну! Ладно, давай подсоблю!

Игнат пополз прочь, но Елисей догнал, посадил на лед, сдернул мокрое, и напялил на соперника свитер:

– Ждет, Любка-то?

Игнат кивнул:

– П-почему мимо не шаркнул?

Елисей внимательно посмотрел на бывшего друга и не ответил.

– Ты з-знал, что я вломил? – Процедил Игнат.

– Ну.

– А Любка? Пошто за благоверную не мочканул?

Елисей пожал плечами.

– И тебе не хотелось утопить меня? Или не ведал, к-кого спасаешь?

– Сразу признал. Мелькнуло: а может, гулять мимо? Никто не видел, шито-крыто. Концы в воду. Мало ли топнет рыбаков? Было искушение. Но какая-то сила торкнула на помощь. Разве ты иначе бы поступил? Иначе? То-то.… Идти можешь? Постой, дай голенища резану! Хоть воду вылью.

Кровь на лице и руках Игната запеклась черной коркой, и мужчина стал похож на выходца с того света. Глубокие раны саднили, и он старался говорить, едва шевеля синими губами.

Вылив воду из сапог, Елисей помог их опять натянуть, и взяв бывшего товарища под мышки, поставил на ноги. Игнат с глухим стоном завалился набок:

– Сдохнуть бы. Я так устал!

– Перемоги трошки.

– Я от жизни устал, легко д-умаешь на Любку пялиться? Ненавижу тебя!

– А меня за чо ли?

– За то, очень уж правильный. Ни сучка, ни задоринки. У-у! А в душе, верно, гниль. Ненавижу, таких гладеньких. От них все беды.

– Дак не я у тебя жену забрал, не я под тюрьму подвел.

– То-то и оно. А ведь признался, утопить хотел? Признался?

– Ну, признался. Поднимайся, соперничек! – Елисей вновь подхватил Игната под мышки, закинул его руку себе на плечи, и тихо повел в сторону берега. Дорога домой заняла почти два часа, окончательно измотав Игната. Но Елисей был свеж. Возле дома Игната, Елисей остановился, достал из кармана пуховика пачку сигарет, закурил.

– Зайдешь? – процедил спекшимся ртом Игнат.

Елисей отрицательно покачал головой. Стукнул в дверь, и, услышав торопливые шаги (он их сразу узнал!) Любы, заспешил прочь, так, словно хотел убежать от прошлого.

Где-то за спиной раздался возглас Любы, но мужчина не обернулся, к нему это уже не относилось.

ПРАВДА ОТТО ФРИМАНА

Ранним вечером дверь одного из выстроенных в ряд коттеджей, отворилась, плотный тридцатилетний мужчина в бежевых брюках и белой рубашке с короткими рукавами, сердито выкрикнул что-то вглубь дома, и с грохотом хлопнув дверью, прошептал тихое ругательство. Губы его были зло искривлены. Отто Фриман, профессор истории и этнографии постоянно ругался с женой и причиной их ругани был сын Дэвид.

Спешно отойдя на несколько десятков шагов, профессор резко замедлил шаг, и сделав глубокий вдох, огляделся вокруг. Дул слабый ветерок, тихо играя листвой деревьев, а по бледно-голубому небу плыли мелкие облачка, подобно детским бумажным корабликам в бассейне. Мужчина вышел на аллею и присел на скамейку. До начала лекций у него было минут сорок, а идти было недалеко. Мимо него прогуливались молодые, загорелые люди; некоторые были с детьми. Отто Фриман удовлетворенно хмыкнул: он не любил стариков и калек, они оскорбляли его чувство гордости за страну. Ровно шесть лет назад, в такой же теплый августовский день он пришел в Общество, мучимый любопытством, толкаемый чувством безысходности. У него могла быть нормальная семья, здоровые дети, но родился первенец, родился с болезнью Дауна… и рухнули надежды на счастье! Жена Магда отдавала больному сыну все силы, любила самоотверженно и безоглядно, а его жизнь, казалось, закончилась. Тем временем в стране появилось общество, пропагандировавшее принципы естественного отбора, которое крепло и ширилось с каждым днем. Магда возмущалась тем, что люди шли туда, а потом взахлеб рассказывали о новом подходе к старым проблемам перенаселения. «Общество подонков и убийц», – говорила она, тем самым пробуждая всё сильнее его интерес. Сыну Дэвиду минуло четыре года, когда Отто, наконец, решился переступить порог дома, в котором шли собрания. В то время партия Рационалистов уже имела несколько кресел в Правительственной Думе. Сказать, что он сразу проникся идеями Общества? Нет, он был возмущен, и даже дал себе слово больше никогда не ходить на собрания. Шли дни, которые почти похоронили его в безысходности, Отто перестал следить за собой, пристрастился к спиртному и стал подумывать о самоубийстве. И однажды, когда в очередной раз напивался в баре, к нему подсел немолодой человек и заговорил об обществе. На следующий день, Отто привел себя в порядок, чисто побрился, надел строгий костюм и вновь пришёл на собрание. Его встретили как брата, и ему захотелось быть с этими людьми для того только (как он говорил себе), чтобы защитить сына. Итак, он вступил в партию. За прошедшие шесть лет партия заняла большинство мест в Думе, а в позапрошлом году стала правящей в стране, победив на президентских выборах. Сам Отто не занимался чистками, да от него и не требовали грязной работы – этим занимались рядовые чистильщики. Отто занимался пропагандой, вел занятия по истории Спарты и общался с новичками. Теперь его не возмущала деятельность партии, напротив, он разделял принципы естественного отбора. Магда же открыто осуждала и презирала своего мужа, называя его предателем и убийцей, а сегодня в ссоре перешла все границы, бросив в лицо:

– Завтра ты убьешь своего сына!

Он ударил её по лицу наотмашь, и проорал:

– А, может, сегодня? Идиотка. Я мог давно это сделать, если б захотел!

Отто ушёл, хлопнув дверью, а теперь сидел в парке, нетерпеливо поглядывая на часы.

Сегодня был его день: наконец решился на поступок, и эта решимость переполнила грудь радостью. Сомнений больше не было. Профессор взглянул на часы и поднялся: " Пора».

Аудитория встретила Отто Фримана аплодисментами. Отто помахал рукой, призывая людей к тишине, и начал речь:

Сейчас хочу приветствовать тех, кто впервые переступил порог этого дома, тех, кто скоро вольется в ряды нашего общества, давайте поаплодируем им!

Аудитория встала и дружно захлопала в ладоши.

Сегодня наше общество принимает двух новых членов. Прошу встать, чтобы мы могли видеть будущих единомышленников.

Двое молодых мужчин поднялись и поклонились под приветственный гул Общества, а он продолжил:

– Каждый день мы принимаем новых людей, партия растет и крепнет. Мы совершим революцию во всем мире!!! Не будет перенаселения!! Да здравствует естественный отбор!!! – он сделал эффектную паузу.

– Я уже говорил о том, что каждый человек должен исполнить своё предназначение, то есть служение на благо общества. До 2040 года человечество на 40 процентов состояло из неизлечимо больных, слепых, глухих и с болезнью Дауна. В животном мире такие особи не выживают, там идет естественная отбраковка, так называемый отбор. Вместе с развитем цивилизации развивалась и медицина, люди научились продлевать на долгие годы неполноценное существование тех, кто должен был неминуемо погибнуть вследствие естественного отбора. И тут мы зашли в тупик, встав лицом к лицу с проблемой перенаселения, притом, что более половины людей – умственно отсталые и неизлечимо больные. Что мы получили? Большое количество людей отвлечено от полезных дел, ухаживая, продлевая их растительное существование. Ладно ещё только это, но ведь часть умственно отсталых уродов ещё и плодиться стала – вопиющий факт! (В зале послышались одобрительные смешки и редкие хлопки) Они производят на свет отсталых потомков, причем плодятся быстрее нормальных людей. Между тем снижается процент здоровых граждан и это происходит обратно пропорционально росту уровня цивилизации. Я хочу вспомнить о Второй Мировой войне, когда уничтожались народы, которые Гитлер находил неполноценными: евреи, цыгане, славяне. Это было с его стороны не умно. Ведь это были вполне здоровые люди по сравнению с самим Гитлером. Теперь пришли к власти – умные, здоровые и честные – я говорю о нас – цвете нации. Мы решим проблему перенаселения! И мы создадим новую Спарту!!!

Профессор сделал небольшую паузу, строго оглядел слушателей, и продолжал:

– В эпоху Рационализма мы понимаем всю суть проблемы: так дальше продолжаться не может! Призываем вас, санитаров общества, избавить человечество от ненужного балласта. Возложенная на вас миссия благородна и тяжела, но видеть впереди абсолютно здоровое общество и знать, что в этом деле есть и доля вашего труда – это ли не прекрасно? Поэтому, дети мои, – здесь профессор широко обвел зал рукой, – идите, и с честью выполняйте свой долг! Знайте, здоровое человечество гордится вами!

Он сделал жест благословения. Стулья задвигались и санитары-стажеры, обмениваясь между собой впечатлениями, потянулись к выходу.

Молодой профессор спустился в бар пропустить рюмочку-другую и поболтать с посетителями. Санитары после лекции расслаблялись; впрочем, кроме того, спиртное развязывает язык – нет-нет, да и проболтается посетитель об очередном больном, которого родные укрывают – и тогда, жди гостей-санитаров.

За стойкой, на высоком табурете сидел давний приятель, полковник ВМФ Крис Ллойд, а для друзей просто Лоди, красавец и здоровяк. Лоди приветливо кивнул, широко улыбнулся и неожиданно подмигнул:

– Ну что, старина, снова о погоде поговорим?

– Да что говорить, всё, как триста лет назад: погоду на завтра абсолютно правильно узнаешь послезавтра.

Они пожали друг другу руки.

– Два виски, – Фриман положил на стойку купюру, которая в ту же секунду перешла к бармену Джейку.

– Как здоровье жены, Джейк?

Бармен сделал испуганный вид и быстро ответил:

– Поправляется.

Это была их постоянная шутка, в своем роде игра. Бармен женат не был, да и не собирался в ближайшее время, у него было в запасе целых шесть лет до тридцати пяти. Ну, а потом, хочешь не хочешь, закон обязывает обзавестись женой и произвести на свет абсолютно здоровых детей. Только в случае бесплодия, человек свободен от брачных уз.

В углу бара послышался шум: видно кто-то сильно набрался. Отто навострил уши.

– Проклятая страна, тупой народ, вшивые ублюдки, – возмущался пьяный, – в этой уродской стране предпочтут хилому ученому здоровяка, у которого ума, как у кузнечика в коленках. Сильная нация моральных уродов.

Профессор хлопнул по плечу Лоди, встал и направился к перебравшему мужчине. На вид тому было лет тридцать пять, оранжевая футболка плотно обтягивала сухое, поджарое тело; гладко выбритое лицо с большеватым носом, было красным от возбуждения и количества выпитого. Отто приложил палец к губам и, показывая глазами влево-вправо, зашипел:

– Тс-с-с, приятель, здесь и у стен есть уши.

– Марк, – представился мужчина, – выпьем. – Официант, чистую рюмку, – потянулся за бутылкой.

– Отто, – назвал себя профессор, – я выпью, а вам хватит.

– Пусть я пьян, но напьюсь ещё больше, потому что жизнь превратилась в сплошной кошмар, вокруг одни доносчики и убийцы, и порядочному человеку нет места в этой сточной яме. – Язык у него заплетался, – Отто, признайтесь, кто вы – доносчик или убийца? – Марк залпом выпил рюмку водки.

Отто Фриман закурил; он улыбался, прикрывая глаза от удовольствия: собеседник нравился профессору, несмотря на то, что был сильно пьян и накачивался водкой всё больше и больше. В этом человеке было что-то, чего так не хватало Фриману, чего так не хватало современному обществу, поглощенному идеей рационального существования, основанной на превращении человека в неодушевленный предмет: старые и поломанные вещи сдают в утиль – вот основа идеи.

– Я – доносчик, – профессор с любопытством прищурил свои глаза неопределенного грязно-болотного цвета.

– Доносчик? Я не могу вас осуждать: кто молчит, видя все это – сам соучастник. Я не лучше вас, – Марк внезапно протрезвел, но одну за другой отправил в рот содержимое ещё двух рюмок, и замолчал. Его глаза налились кровью, ухватившись за стол, он попытался подняться, и не смог.

– Отто, помощь не требуется? – подвалил один из санитаров, держа в руке бутылку пива. Посетителей бара становилось всё больше, а воздуха всё меньше; гул толпы заглушал звуки музыки.

Фриман сделал отрицательный жест. Подозвав официанта, велел вызвать такси, после чего помог новому знакомому сесть в машину, а сам вернулся в бар к недопитой рюмке.

Становилось жарко: кондиционеры не справлялись. Отто достал из кармана брюк маленький блокнотик с ручкой и неторопливо записал подслушанный адрес, отыскав страничку с буквой «М», так, на всякий случай, чтобы не забыть, ведь он собирался ещё выпить.

Атмосфера внутри бара сгущалась от табачного дыма, захотелось на воздух. Профессор расплатился, и вышел на ночную улицу. Огни огромного города растворили темноту, и только темно-синее, почти черное небо с блеклыми, еле видными из-за городского смога, звездами, напоминало о том, что уже ночь.

Такси брать не стал, а неспешно двинулся по малолюдной улице, с наслаждением вдыхая прохладный воздух. Слабый туман дрожал над дорогой, делая её похожей на дорогу в ад. Призрачные всадники в фантастических шлемах и кожаных костюмах изредка проносились мимо на бесшумных мотоциклах последнего поколения. Все было нереальным.

Отто посмотрел на часы: два часа двадцать минут. Свет в окнах не горит, значит, Магда спит. Он тихонько отворил дверь, переобулся и, поднявшись по лестнице, заглянул в спальню жены. Та спала крепким сном: видно, умаялась за день.