Текст книги "Полное собрание стихотворений"

Колдунья

Я – Эва, и страсти мои велики:

Вся жизнь моя страстная дрожь!

Глаза у меня огоньки-угольки,

А волосы спелая рожь,

И тянутся к ним из хлебов васильки.

Загадочный век мой – хорош.

Видал ли ты эльфов в полночную тьму

Сквозь дым лиловатый костра?

Звенящих монет от тебя не возьму, —

Я призрачных эльфов сестра...

А если забросишь колдунью в тюрьму,

То гибель в неволе быстра!

Ты рыцарь, ты смелый, твой голос ручей,

С утеса стремящийся вниз.

От глаз моих темных, от дерзких речей

К невесте любимой вернись!

Я, Эва, как ветер, а ветер – ничей...

Я сон твой. О, рыцарь, проснись!

Аббаты, свершая полночный дозор,

Сказали: “Закрой свою дверь

Безумной колдунье, чьи речи позор.

Колдунья лукава, как зверь!”

– Быть может и правда, но темен мой взор,

Я тайна, а тайному верь!

В чем грех мой? Что в церкви слезам не учусь,

Смеясь наяву и во сне?

Поверь мне: я смехом от боли лечусь,

Но в смехе не радостно мне!

Прощай же, мой рыцарь, я в небо умчусь

Сегодня на лунном коне!

Асе

Гул предвечерний в заре догорающей

В сумерках зимнего дня.

Третий звонок. Торопись, отъезжающий,

Помни меня!

Ждет тебя моря волна изумрудная,

Всплеск голубого весла,

Жить нашей жизнью подпольною, трудною

Ты не смогла.

Что же, иди, коль борьба наша мрачная

В наши ряды не зовет,

Если заманчивей влага прозрачная,

Чаек сребристых полет!

Солнцу горячему, светлому, жаркому

Ты передай мой привет.

Ставь свой вопрос всему сильному, яркому

Будет ответ!

Гул предвечерний в заре догорающей

В сумерках зимнего дня.

Третий звонок. Торопись, отъезжающий,

Помни меня!

<Шуточное стихотворение>

Придет весна и вновь заглянет

Мне в душу милыми очами,

Опять на сердце легче станет,

Нахлынет счастие – волнами.

Как змейки быстро зазмеятся

Все ручейки вдоль грязных улицев,

Опять захочется смеяться

Над глупым видом сытых курицев.

А сыты курицы – те люди,

Которым дела нет до солнца,

Сидят, как лавочники – пуды

И смотрят в грязное оконце.

Шарманка весной

– “Herr Володя, глядите в тетрадь!”

– “Ты опять не читаешь, обманщик?

Погоди, не посмеет играть

Nimmer mehr[2]2
  Никогда (нем.).


[Закрыть] этот гадкий шарманщик!”

Золотые дневные лучи

Теплой ласкою травку согрели.

– “Гадкий мальчик, глаголы учи!”

– О, как трудно учиться в апреле!..

Наклонившись, глядит из окна

Гувернантка в накидке лиловой.

Fraulein Else[3]3
  Барышня Эльза (нем.).


[Закрыть] сегодня грустна,

Хоть и хочет казаться суровой.

В ней минувшие грезы свежат

Эти отклики давних мелодий,

И давно уж слезинки дрожат

На ресницах больного Володи.

Инструмент неуклюж, неказист:

Ведь оплачен сумой небогатой!

Все на воле: жилец-гимназист,

И Наташа, и Дорик с лопатой,

И разносчик с тяжелым лотком,

Что торгует внизу пирожками...

Fraulein Else закрыла платком

И очки, и глаза под очками.

Не уходит шарманщик слепой,

Легким ветром колеблется штора,

И сменяется: “Пой, птичка, пой”

Дерзким вызовом Тореадора.

Fraulein плачет: волнует игра!

Водит мальчик пером по бювару.

– “Не грусти, lieber Junge[4]4
  Любимый мальчик (нем.).


[Закрыть], – пора

Нам гулять по Тверскому бульвару.

Ты тетрадки и книжечки спрячь!”

– “Я конфет попрошу у Алеши!

Fraulein Else, где черненький мяч?

Где мои, Fraulein Else, калоши?”

Не осилить тоске леденца!

О великая жизни приманка!

На дворе без надежд, без конца

Заунывно играет шарманка.

Людовик XVII

Отцам из роз венец, тебе из терний,

Отцам – вино, тебе – пустой графин.

За их грехи ты жертвой пал вечерней,

О на заре замученный дофин!

Не сгнивший плод – цветок неживше-свежий

Втоптала в грязь народная гроза.

У всех детей глаза одни и те же:

Невыразимо-нежные глаза!

Наследный принц, ты стал курить из трубки,

В твоих кудрях мятежников колпак,

Вином сквернили розовые губки,

Дофина бил сапожника кулак.

Где гордый блеск прославленных столетий?

Исчезло все, развеялось во прах!

За все терпели маленькие дети:

Малютка-принц и девочка в кудрях.

Но вот настал последний миг разлуки.

Чу! Чья-то песнь! Так ангелы поют...

И ты простер слабеющие руки

Туда наверх, где странникам – приют.

На дальний путь доверчиво вступая,

Ты понял, принц, зачем мы слезы льем,

И знал, под песнь родную засыпая,

Что в небесах проснешься – королем.

На скалах

Он был синеглазый и рыжий,

(Как порох во время игры!)

Лукавый и ласковый. Мы же

Две маленьких русых сестры.

Уж ночь опустилась на скалы,

Дымится над морем костер,

И клонит Володя усталый

Головку на плечи сестер.

А сестры уж ссорятся в злобе:

“Он – мой!” – “Нет – он мой!” – “Почему ж?”

Володя решает: “Вы обе!

Вы – жены, я – турок, ваш муж”.

Забыто, что в платьицах дыры,

Что новый костюмчик измят.

Как скалы заманчиво-сыры!

Как радостно пиньи шумят!

Обрывки каких-то мелодий

И шепот сквозь сон: “Нет, он мой!”

– “(Домой! Ася, Муся, Володя!”)

– Нет, лучше в костер, чем домой!

За скалы цепляются юбки,

От камешков рвется карман.

Мы курим – как взрослые – трубки,

Мы – воры, а он атаман.

Ну, как его вспомнишь без боли,

Товарища стольких побед?

Теперь мы большие и боле

Не мальчики в юбках, – о нет!

Но память о нем мы уносим

На целую жизнь. Почему?

– Мне десять лет было, ей восемь,

Одиннадцать ровно ему.

Дама в голубом

Где-то за лесом раскат грозовой,

Воздух удушлив и сух.

В пышную траву ушел с головой

Маленький Эрик-пастух.

Темные ели, клонясь от жары,

Мальчику дали приют.

Душно... Жужжание пчел, мошкары,

Где-то барашки блеют.

Эрик задумчив: – “Надейся и верь,

В церкви аббат поучал.

Верю... О Боже... О, если б теперь

Колокол вдруг зазвучал!”

Молвил – и видит: из сумрачных чащ

Дама идет через луг:

Легкая поступь, синеющий плащ,

Блеск ослепительный рук;

Резвый поток золотистых кудрей

Зыблется, ветром гоним.

Ближе, все ближе, ступает быстрей,

Вот уж склонилась над ним.

– “Верящий чуду не верит вотще,

Чуда и радости жди!”

Добрая дама в лазурном плаще

Крошку прижала к груди.

Белые розы, орган, торжество,

Радуга звездных колонн...

Эрик очнулся. Вокруг – никого,

Только барашки и он.

В небе незримые колокола

Пели-звенели: бим-бом...

Понял малютка тогда, кто была

Дама в плаще голубом.

В Ouchy

Держала мама наши руки,

К нам заглянув на дно души.

О, этот час, канун разлуки,

О предзакатный час в Ouchy!

– “Все в знаньи, скажут вам науки.

Не знаю... Сказки – хороши!”

О, эти медленные звуки,

О, эта музыка в Ouchy!

Мы рядом. Вместе наши руки.

Нам грустно. Время, не спеши!..

О, этот час, преддверье муки,

О вечер розовый в Ouchy!

Акварель

Амбразуры окон потемнели,

Не вздыхает ветерок долинный,

Ясен вечер; сквозь вершину ели

Кинул месяц первый луч свой длинный.

Ангел взоры опустил святые,

Люди рады тени промелькнувшей,

И спокойны глазки золотые

Нежной девочки, к окну прильнувшей.

Сказочный Шварцвальд

Ты, кто муку видишь в каждом миге,

Приходи сюда, усталый брат!

Все, что снилось, сбудется, как в книге —

Темный Шварцвальд сказками богат!

Все людские помыслы так мелки

В этом царстве доброй полумглы.

Здесь лишь лани бродят, скачут белки...

Пенье птиц... Жужжание пчелы...

Погляди, как скалы эти хмуры,

Сколько ярких лютиков в траве!

Белые меж них гуляют куры

С золотым хохлом на голове.

На поляне хижина-игрушка

Мирно спит под шепчущий ручей.

Постучишься – ветхая старушка

Выйдет, щурясь от дневных лучей.

Нос как клюв, одежда земляная,

Золотую держит нить рука, —

Это Waldfrau, бабушка лесная,

С колдовством знакомая слегка.

Если добр и ласков ты, как дети,

Если мил тебе и луч, и куст,

Все, что встарь случалося на свете,

Ты узнаешь из столетних уст.

Будешь радость видеть в каждом миге,

Все поймешь: и звезды, и закат!

Что приснится, сбудется, как в книге, —

Темный Шварцвальд сказками богат!

Как мы читали “Lichtenstein”

Тишь и зной, везде синеют сливы,

Усыпительно жужжанье мух,

Мы в траве уселись, молчаливы,

Мама Lichtenstein читает вслух.

В пятнах губы, фартучек и платье,

Сливу руки нехотя берут.

Ярким золотом горит распятье

Там, внизу, где склон дороги крут.

Ульрих – мой герой, а Георг – Асин,

Каждый доблестью пленить сумел:

Герцог Ульрих так светло-несчастен,

Рыцарь Георг так влюбленно-смел!

Словно песня – милый голос мамы,

Волшебство творят ее уста.

Ввысь уходят ели, стройно-прямы,

Там, на солнце, нежен лик Христа...

Мы лежим, от счастья молчаливы,

Замирает сладко детский дух.

Мы в траве, вокруг синеют сливы,

Мама Lichtenstein читает вслух.

Наши царства

Владенья наши царственно-богаты,

Их красоты не рассказать стиху:

В них ручейки, деревья, поле, скаты

И вишни прошлогодние во мху.

Мы обе – феи, добрые соседки,

Владенья наши делит темный лес.

Лежим в траве и смотрим, как сквозь ветки

Белеет облачко в выси небес.

Мы обе – феи, но большие (странно!)

Двух диких девочек лишь видят в нас.

Что ясно нам – для них совсем туманно:

Как и на все – на фею нужен глаз!

Нам хорошо. Пока еще в постели

Все старшие, и воздух летний свеж,

Бежим к себе. Деревья нам качели.

Беги, танцуй, сражайся, палки режь!..

Но день прошел, и снова феи – дети,

Которых ждут и шаг которых тих...

Ах, этот мир и счастье быть на свете

Еще невзрослый передаст ли стих?

Отъезд

Повсюду листья желтые, вода

Прозрачно-синяя. Повсюду осень, осень!

Мы уезжаем. Боже, как всегда

Отъезд сердцам желанен и несносен!

Чуть вдалеке раздастся стук колес, —

Четыре вздрогнут детские фигуры.

Глаза Марилэ не глядят от слез,

Вздыхает Карл, как заговорщик, хмурый.

Мы к маме жмемся: “Ну зачем отъезд?

Здесь хорошо!” – “Ах, дети, вздохи лишни”.

Прощайте, луг и придорожный крест,

Дорога в Хорбен... Вы, прощайте, вишни,

Что рвали мы в саду, и сеновал,

Где мы, от всех укрывшись, их съедали...

(Какой-то крик... Кто звал? Никто не звал!)

И вы, Шварцвальда золотые дали!

Марилэ пишет мне стишок в альбом,

Глаза в слезах, а буквы кривы-кривы!

Хлопочет мама; в платье голубом

Мелькает Ася с Карлом там, у ивы.

О, на крыльце последний шепот наш!

О, этот плач о промелькнувшем лете!

Какой-то шум. Приехал экипаж.

– “Скорей, скорей! Мы опоздаем, дети!”

– “Марилэ, друг, пиши мне!” Ах, не то!

Не это я сказать хочу! Но что же?

– “Надень берет!” – “Не раскрывай пальто!”

– “Садитесь, ну?” и папин голос строже.

Букет сует нам Асин кавалер,

Сует Марилэ плитку шоколада...

Последний миг... – “Nun, kann es losgehn, Herr?”[5]5
  “Так можно отправляться, господин?” (нем.).


[Закрыть]

Погибло все. Нет, больше жить не надо!

Мы ехали. Осенний вечер блек.

Мы, как во сне, о чем-то говорили...

Прощай, наш Карл, шварцвальдский паренек!

Прощай, мой друг, шварцвальдская Марилэ!

Книги в красном переплете

Из рая детского житья

Вы мне привет прощальный шлете,

Неизменившие друзья

В потертом, красном переплете.

Чуть легкий выучен урок,

Бегу тотчас же к вам бывало.

– “Уж поздно!” – “Мама, десять строк!”...

Но к счастью мама забывала.

Дрожат на люстрах огоньки...

Как хорошо за книгой дома!

Под Грига, Шумана и Кюи

Я узнавала судьбы Тома.

Темнеет... В воздухе свежо...

Том в счастье с Бэкки полон веры.

Вот с факелом Индеец Джо

Блуждает в сумраке пещеры...

Кладбище... Вещий крик совы...

(Мне страшно!) Вот летит чрез кочки

Приемыш чопорной вдовы,

Как Диоген живущий в бочке.

Светлее солнца тронный зал,

Над стройным мальчиком – корона...

Вдруг – нищий! Боже! Он сказал:

“Позвольте, я наследник трона!”

Ушел во тьму, кто в ней возник.

Британии печальны судьбы...

– О, почему средь красных книг

Опять за лампой не уснуть бы?

О золотые времена,

Где взор смелей и сердце чище!

О золотые имена:

Гекк Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!

Инцидент за супом

– “За дядю, за тетю, за маму, за папу”...

– “Чтоб Кутику Боженька вылечил лапу”...

– “Нельзя баловаться, нельзя, мой пригожий!”...

(Уж хочется плакать от злости Сереже.)

– “He плачь, и на трех он на лапах поскачет”.

Но поздно: Сереженька-первенец – плачет!

Разохалась тетя, племянника ради

Усидчивый дядя бросает тетради,

Отец опечален: семейная драма!

Волнуется там, перед зеркалом, мама...

– “Hy, нянюшка, дальше! Чего же вы ждете?”

– “За папу, за маму, за дядю, за тетю”...

Мама за книгой

...Сдавленный шепот... Сверканье кинжала...

– “Мама, построй мне из кубиков домик!”

Мама взволнованно к сердцу прижала

Маленький томик.

... Гневом глаза загорелись у графа:

“Здесь я, княгиня, по благости рока!”

– “Мама, а в море не тонет жирафа?”

Мама душою – далеко!

– “Мама, смотри: паутинка в котлете!”

В голосе детском упрек и угроза.

Мама очнулась от вымыслов: дети —

Горькая проза!

Пробужденье

Холодно в мире! Постель

Осенью кажется раем.

Ветром колеблется хмель,

Треплется хмель над сараем;

Дождь повторяет: кап-кап,

Льется и льется на дворик...

Свет из окошка – так слаб!

Детскому сердцу – так горек!

Братец в раздумии трет

Сонные глазки ручонкой:

Бедный разбужен! Черед

За баловницей сестренкой.

Мыльная губка и таз

В темном углу – наготове.

Холодно! Кукла без глаз

Мрачно нахмурила брови:

Куколке солнышка жаль!

В зале – дрожащие звуки...

Это тихонько рояль

Тронули мамины руки.

Утомленье

Жди вопроса, придумывай числа...

Если думать – то где же игра?

Даже кукла нахмурилась кисло...

Спать пора!

В зале страшно: там ведьмы и черти

Появляются все вечера.

Папа болен, мама в концерте...

Спать пора!

Братец шубу надел наизнанку,

Рукавицы надела сестра,

– Но устанешь пугать гувернантку...

Спать пора!

Ах, без мамы ни в чем нету смысла!

Приуныла в углах детвора,

Даже кукла нахмурилась кисло...

Спать пора!

Баловство

В темной гостиной одиннадцать бьет.

Что-то сегодня приснится?

Мама-шалунья уснуть не дает!

Эта мама совсем баловница!

Сдернет, смеясь, одеяло с плеча,

(Плакать смешно и стараться!)

Дразнит, пугает, смешит, щекоча

Полусонных сестрицу и братца.

Косу опять распустила плащом,

Прыгает, точно не дама...

Детям она не уступит ни в чем,

Эта странная девочка-мама!

Скрыла сестренка в подушке лицо,

Глубже ушла в одеяльце,

Мальчик без счета целует кольцо

Золотое у мамы на пальце...

Лучший союз

Ты с детства полюбила тень,

Он рыцарь грезы с колыбели.

Вам голубые птицы пели

О встрече каждый вешний день.

Вам мудрый сон сказал украдкой:

– “С ним – лишь на небе!” – “Здесь – не с ней!”

Уж с колыбельных нежных дней

Вы лучшей связаны загадкой.

Меж вами пропасть глубока,

Но нарушаются запреты

В тот час, когда не спят портреты,

И плачет каждая строка.

Он рвется весь к тебе, а ты

К нему протягиваешь руки,

Но ваши встречи – только муки,

И речью служат вам цветы.

Ни страстных вздохов, ни смятений

Пустым, доверенных, словам!

Вас обручила тень, и вам

Священны в жизни – только тени.

Сара в версальском монастыре

Голубей над крышей вьется пара,

Засыпает монастырский сад.

Замечталась маленькая Сара

На закат.

Льнет к окну, лучи рукою ловит,

Как былинка нежная слаба,

И не знает крошка, что готовит

Ей судьба.

Вся застыла в грезе молчаливой,

От раздумья щечки розовей,

Вьются кудри золотистой гривой

До бровей.

На губах улыбка бродит редко,

Чуть звенит цепочкою браслет, —

Все дитя как будто статуэтка

Давних лет.

Этих глаз синее не бывает!

Резкий звук развеял пенье чар:

То звонок воспитанниц сзывает

В дортуар.

Подымает девочку с окошка,

Как перо, монахиня-сестра.

Добрый голос шепчет: “Сара-крошка,

Спать пора!”

Село солнце в медленном пожаре,

Серп луны прокрался из-за туч,

И всю ночь легенды шепчет Саре

Лунный луч.

Маленький паж

Этот крошка с душой безутешной

Был рожден, чтобы рыцарем пасть

За улыбку возлюбленной дамы.

Но она находила потешной,

Как наивные драмы,

Эту детскую страсть.

Он мечтал о погибели славной,

О могуществе гордых царей

Той страны, где восходит светило.

Но она находила забавной

Эту мысль и твердила:

– “Вырастай поскорей!”

Он бродил одинокий и хмурый

Меж поникших, серебряных трав,

Все мечтал о турнирах, о шлеме...

Был смешон мальчуган белокурый

Избалованный всеми

За насмешливый нрав.

Через мостик склонясь над водою,

Он шепнул (то последний был бред!)

– “Вот она мне кивает оттуда!”

Тихо плыл, озаренный звездою,

По поверхности пруда

Темно-синий берет.

Этот мальчик пришел, как из грезы,

В мир холодный и горестный наш.

Часто ночью красавица внемлет,

Как трепещут листвою березы

Над могилой, где дремлет

Ее маленький паж.

Die stille strasse

[6]6
  Тихая улица (нем.).


[Закрыть]

Die stille Strasse: юная листва

Светло шумит, склоняясь над забором,

Дома – во сне... Блестящим детским взором

Глядим наверх, где меркнет синева.

С тупым лицом немецкие слова

Мы вслед за Fraulein повторяем хором,

И воздух тих, загрезивший, в котором

Вечерний колокол поет едва.

Звучат шаги отчетливо и мерно,

Die stille Strasse распрощалась с днем

И мирно спит под шум деревьев. Верно.

Мы на пути не раз еще вздохнем

О ней, затерянной в Москве бескрайной,

И чье названье нам осталось тайной.

Встреча

Вечерний дым над городом возник,

Куда-то вдаль покорно шли вагоны,

Вдруг промелькнул, прозрачней анемоны,

В одном из окон полудетский лик

На веках тень. Подобием короны

Лежали кудри... Я сдержала крик:

Мне стало ясно в этот краткий миг,

Что пробуждают мертвых наши стоны.

С той девушкой у темного окна

– Виденьем рая в сутолке вокзальной —

Не раз встречалась я в долинах сна.

Но почему была она печальной?

Чего искал прозрачный силуэт?

Быть может ей – и в небе счастья нет?..

Новолунье

Новый месяц встал над лугом,

Над росистою межой.

Милый, дальний и чужой,

Приходи, ты будешь другом.

Днем – скрываю, днем – молчу.

Месяц в небе, – нету мочи!

В эти месячные ночи

Рвусь к любимому плечу.

Не спрошу себя: “Кто ж он?”

Все расскажут – твои губы!

Только днем объятья грубы,

Только днем порыв смешон.

Днем, томима гордым бесом,

Лгу с улыбкой на устах.

Ночью ж... Милый, дальний... Ах!

Лунный серп уже над лесом!

Таруса, октябрь 1909

Эпитафия

Тому, кто здесь лежит под травкой вешней,

Прости, Господь, злой помысел и грех!

Он был больной, измученный, нездешний,

Он ангелов любил и детский смех.

Не смял звезды сирени белоснежной,

Хоть и желал Владыку побороть...

Во всех грехах он был – ребенок нежный,

И потому – прости ему, Господь!

В люксембургском саду

Склоняются низко цветущие ветки,

Фонтана в бассейне лепечут струи,

В тенистых аллеях все детки, все детки...

О детки в траве, почему не мои?

Как будто на каждой головке коронка

От взоров, детей стерегущих, любя.

И матери каждой, что гладит ребенка,

Мне хочется крикнуть: “Весь мир у тебя!”

Как бабочки девочек платьица пестры,

Здесь ссора, там хохот, там сборы домой...

И шепчутся мамы, как нежные сестры:

– “Подумайте, сын мой”... – “Да что вы! А мой”...

Я женщин люблю, что в бою не робели,

Умевших и шпагу держать, и копье, —

Но знаю, что только в плену колыбели

Обычное – женское – счастье мое!

В сумерках

(На картину “Au Crеpouscule” Paul Chabas [7]7
  “В сумерках” Поля Шабаса (фр.).


[Закрыть] в Люксембургском музее)

Клане Макаренко

Сумерки. Медленно в воду вошла

Девочка цвета луны.

Тихо. Не мучат уснувшей волны

Мерные всплески весла.

Вся – как наяда. Глаза зелены,

Стеблем меж вод расцвела.

Сумеркам – верность, им, нежным, хвала:

Дети от солнца больны.

Дети – безумцы. Они влюблены

В воду, в рояль, в зеркала...

Мама с балкона домой позвала

Девочку цвета луны.

Эльфочка в зале

Ане Калин

Запела рояль неразгаданно-нежно

Под гибкими ручками маленькой Ани.

За окнами мчались неясные сани,

На улицах было пустынно и снежно.

Воздушная эльфочка в детском наряде

Внимала тому, что лишь эльфочкам слышно.

Овеяли тонкое личико пышно

Пушистых кудрей беспокойные пряди.

В ней были движенья таинственно-хрупки.

– Как будто старинный портрет перед вами! —

От дум, что вовеки не скажешь словами,

Печально дрожали капризные губки.

И пела рояль, вдохновеньем согрета,

О сладостных чарах безбрежной печали,

И души меж звуков друг друга встречали,

И кто-то светло улыбался с портрета.

Внушали напевы: “Нет радости в страсти!

Усталое сердце, усни же, усни ты!”

И в сумерках зимних нам верилось власти

Единственной, странной царевны Аниты.

Памяти Нины Джаваха

Всему внимая чутким ухом,

– Так недоступна! Так нежна! —

Она была лицом и духом

Во всем джигитка и княжна.

Ей все казались странно-грубы:

Скрывая взор в тени углов,

Она без слов кривила губы

И ночью плакала без слов.

Бледнея гасли в небе зори,

Темнел огромный дортуар;

Ей снилось розовое Гори

В тени развесистых чинар...

Ах, не растет маслины ветка

Вдали от склона, где цвела!

И вот весной раскрылась клетка,

Метнулись в небо два крыла.

Как восковые – ручки, лобик,

На бледном личике – вопрос.

Тонул нарядно-белый гробик

В волнах душистых тубероз.

Умолкло сердце, что боролось...

Вокруг лампады, образа...

А был красив гортанный голос!

А были пламенны глаза!

Смерть окончанье – лишь рассказа,

За гробом радость глубока.

Да будет девочке с Кавказа

Земля холодная легка!

Порвалась тоненькая нитка,

Испепелив, угас пожар...

Спи с миром, пленница-джигитка,

Спи с миром, крошка-сазандар.

Как наши радости убоги

Душе, что мукой зажжена!

О да, тебя любили боги,

Светло-надменная княжна!

Москва, Рождество 1909

Пленница

Она покоится на вышитых подушках,

Слегка взволнована мигающим лучом.

О чем загрезила? Задумалась о чем?

О новых платьях ли? О новых ли игрушках?

Шалунья-пленница томилась целый день

В покоях сумрачных тюрьмы Эскуриала.

От гнета пышного, от строгого хорала

Уводит в рай ее ночная тень.

Не лгали в книгах бледные виньеты:

Приоткрывается тяжелый балдахин,

И слышен смех звенящий мандолин,

И о любви вздыхают кастаньеты.

Склонив колено, ждет кудрявый паж

Ее, наследницы, чарующей улыбки.

Аллеи сумрачны, в бассейнах плещут рыбки

И ждет серебряный, тяжелый экипаж.

Но... грезы все! Настанет миг расплаты;

От злой слезы ресницы дрогнет шелк,

И уж с утра про королевский долг

Начнут твердить суровые аббаты.