Текст книги "Ведьмин зов"

– Я не инициирована. Но все же я ведьма, мой инквизитор… И достаточно начитанная ведьма. У меня есть предположение, которое кажется мне близким к правде. Вы можете сказать «не надо, я знаю сам…» Тогда я уйду, посрамленная. Но если… если мои соображения смогут вам помочь – зачем пренебрегать ими? Тем более что это… от чистой души. Из одного только… хорошего отношения. Клянусь.

– Хелена, – медленно проговорил Клавдий, почесывая уголок рта. – Говорят, что последняя балетная премьера вызвала среди ценителей настоящий фурор? Врут?

– «Аисты», – сказала женщина шепотом. – Да, великолепные «Аисты»… Сколько вам нужно билетов? Когда?..

– Хелена, будь на моем месте другой человек… хоть бы и мой предшественник. Знаете, что бы он с вами сделал?

– Ему бы я не сказала… что говорю вам.

– Я должен быть польщен?

Уголки ее губ приподнялись:

– Вероятно, мой инквизитор.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза.

– Говорите, Хелена.

Женщина резко набрала воздуха в грудь, так, что качнулся тяжелый золотой медальон в вырезе черного шелкового платья.

– Матка. Ведьмы от природы разобщены… Это дает им возможность… вернее, дает людям возможность сосуществовать с ними… чередуя войну и состояние вооруженного нейтралитета. Ведьмы – разобщенная туча ос… Но когда приходит матка, Мать-Ведьма, все меняется. Туча становится семьей. Единым телом со множеством жал. Стаей… война неизбежна, и… жестокая война. Но когда вы убьете матку, все вернется на круги своя.

Хелена Торка перевела дыхание. Клавдий вытащил сигарету, несколько секунд поборолся с приличиями – и, одолев их, молча закурил.

Хелена Торка напряженно улыбнулась. Извлекла из сумочки глянцевую пачку, щелкнула зажигалкой и затянулась тоже; ей явно сразу же сделалось спокойнее. Лицо чуть расслабилось, оттаяло, и на щеки вернулся еле заметный румянец.

– Я тоже люблю… старые рукописи. – Клавдий смотрел на собеседницу сквозь медленно тающее облако дыма. – Старые рукописи, страшные истории… Вы уверены, что «Откровения ос» – не подделка?

Женщина прикрыла глаза:

– Я рассказала, что знала. Как с этим поступить… Решайте.

Клавдий помолчал. Потеребил подбородок. Глубоко затянулся:

– Ваши… соображения не имеют той ценности, которую вы им приписываете. Боюсь вас огорчить. Я, конечно, не ведьма… но знаю куда больше. К сожалению.

Женщина молчала. Клавдию показалось, что сигарета в ее пальцах чуть дрогнула.

– Тем не менее я ценю вашу откровенность. – Он вздохнул. Поймал ее взгляд, криво улыбнулся. – Отдадите в канцелярию список. Ваших талантливых ведьм. Подумаем, что можно сделать.

* * *

Ивга проснулась в холодном поту.

В коридоре горел свет – укладываясь вечером, она забыла… а скорее просто не захотела выключать лампочку. И теперь лежала, натянув до подбородка чужое одеяло, утопая в запахе прачечной, который исходил от чистого белья. И слушала, как понемногу успокаивается колотящееся сердце.

За окном стояла непроглядная темень. Кровать казалась нескончаемым белым полем, равниной под крахмальными снегами, Ивга чувствовала себя на ней случайным путником, замерзающим в сугробе. Ей и правда сделалось зябко – но холод шел изнутри.

Она содрогнулась, вспомнив свой сон. Хотя, в общем-то, ничего особенно страшного ей не приснилось – просто девочка-подросток в куцем платьице и длинной вытянутой кофте. Будто бы она наклоняется над тележкой с горячими бутербродами и достает из разукрашенной железной коробки…

Тут-то Ивга и проснулась, дрожа. Не желая знать, что именно приготовила для нее девочка.

Маленький телевизор, приспособленный, чтобы смотреть его из постели, послушно мигнул экраном; здесь повторялись дневные сводки новостей, вертелись клипы с обнаженными красотками и мелькали рекламные ролики. Ивга села в кровати, обхватив колено. Что, если девочка с бутербродами отыщет ее и здесь?!

Ну и что такого, подумала она угрюмо. Что особенного… Рано или поздно придется определяться. Или Назар, или…

Мысль ее запнулась. Что, собственно, «Назар»? Подумать о Назаре означало упереться в тоскливый тупик. Уж лучше вовсе не вспоминать, голова, по счастью, круглая, в какую сторону повернешь – в ту и думает…

Ивга с трудом стерла с лица кривую, резиновую усмешку, от которой болели губы. Глубже забралась под одеяло; отличная все-таки кровать. Необъятная, в меру жесткая, надежная, как цитадель. «Полигон для ваших фантазий…»

Она закусила губу. Со вчерашнего дня ее преследовало неприятное ощущение, будто она на постели – третья. Временами она даже видела чужую одежду, небрежно брошенную на пыльный ворсистый коврик; в ее воображении присутствовала груда кружевного белья, которой хватило бы на целый десяток пышнотелых женщин. И – черный халат Великого Инквизитора, похожий на средневековую хламиду. И…

Дальше ее воображение не шло. Дальше был порог, перед которым любая фантазия отступала, вздрагивая и озираясь.

Сумела же она в момент большого страха представить ту ведьму в коричневом платьице – школьницей у доски?

Отчего же не попытаться вообразить Великого Инквизитора – голым? Под одеждой-то все голые… А складки пугающих одеяний одинаково скрывают и рельеф атлетических мышц, и немощную дряблость…

Мелькающий клип на экране сменился другой картинкой, музыка оборвалась, Ивга вздрогнула.

– …Да! Ведьмы! Вот уже неделю я ни о чем другом не слышу, только ведьмы, ведьмы!..

Человек сидел на садовой скамье, за спиной у него паслись на газоне голуби, а прямо перед носом торчал из-за кадра круглый черный микрофон в чьей-то руке. Голос человека казался капризным и одновременно властным; он был не то журналист, не то политик, часто мелькающий на экране, Ивга смутно помнила его лицо.

– Вы хотите знать правду? Она заключается в том, что господа инквизиторы, – голос сделался саркастическим, губы желчно искривились, – еще четыре года назад провели полностью успешный эксперимент. У Инквизиции уже сейчас есть средство, позволяющее лишить ведьму, так сказать, ведьмовства! Очистить в какой-то мере! Откорректировать! Но Инквизиции, господа, такой поворот невыгоден. Потому что аппарат Инквизиции хочет жрать! Вся эта очередная шумиха вокруг ведьм – новый повод, чтобы затребовать денег! За наш общий счет!

Он говорил и говорил, Ивга смотрела, как шевелятся его губы, и знала, что сегодня больше не уснет.

«Очистить в какой-то мере».

* * *

«…Ибо общество людей стремится к порядку, а они есть воплощенный хаос. Они – град, побивающий посевы; ты пробовал понять град?..»

«Они – стая ос. Мед их горек, а жало смертельно; убивая их поодиночке, ты лишь разъяряешь рой. Убей матку – и рой рассыплется…»

Из всей бесчисленной литературы, что была написана о ведьмах за последние триста лет, девять десятых не выдерживало никакой критики и тянуло в лучшем случае на «легенды». В худшем это следовало бы называть бессовестным враньем; ту же единственную, заслуживающую доверия десятую часть давно подобрала под себя Инквизиция.

В коллекторах Инквизиции, в помещениях с постоянной температурой и влажностью хранились старинные тома, готовые при первом же прикосновении рассыпаться в прах. Фотокопии этих книг находились в распоряжении Клавдия – к сожалению, путаные тексты имели скорее художественное, чем познавательное значение. Современные же исследования, многословные философские трактаты и жесткие хроники с леденящими кровь подробностями не в состоянии были сказать ничего нового. По крайней мере для Клавдия; когда-то он сам сподобился на такое вот исследование. Когда был куратором в Эгре, столице виноделия.

Резко звякнул желтый телефон без диска. Клавдий покривился, как от кислятины.

Голос герцога казался, против обыкновения, достаточно благодушным:

– В столь позднее время – на боевом посту?

– Я книжки читаю, ваше сиятельство. Чтобы лишний раз убедиться, какие мы все дураки.

Герцог помолчал, решая, не выходит ли шутка за грани пристойности. Так и не решив, вздохнул:

– Вас можно поздравить, господин Великий Инквизитор? Кажется, даже самые ярые ведьмоненавистники теперь довольны?

– Только не я, ваше сиятельство. Я никогда не был ярым ведьмоненавистником.

– Вы знаете, кое-кто поговаривает о нарушении гражданских прав…

– Ведьмы лишены гражданских прав с первого же в истории гражданского кодекса.

– Злобный вы человек, Клавдий.

– Да, ваше сиятельство.

– Проследите, чтобы репрессии, коснувшиеся ведьм, не затронули… больше никого не затронули. Я хочу, чтобы в стране наступило наконец спокойствие.

– Это наше общее желание.

– Что ж… как там у вас говорится – «да погибнет скверна»?

– Да погибнет скверна, ваше сиятельство.

Короткие гудки. Клавдий опустил желтую трубку на рычаг.

* * *

У обоих выходов из Дворца дежурили люди – в основном женщины, в основном немолодые. Не пикетчики – просители, не доверяющие канцелярии, желающие увидеть Великого Инквизитора – лично; Клавдий стиснул зубы. Собственно, если он пошел навстречу Хелене Торке – почему не войти в положение несчастных матерей, чьих дочерей угораздило родиться ведьмами?..

Интересно, кто родители Ивги. Или кем они были – потому что странно, что родители отпустили ее вот так болтаться по свету, бродить по тонкой кромочке между инициацией и тюрьмой…

Он вышел через третий ход, потайной, подземный. Мысленно попросил прощения у терпеливо ожидающих просителей, влез в служебную машину и через пятнадцать минут столкнулся с человеком, поджидающим во дворе, в полумраке.

Просители очень редко сюда приходили. Разве что в полном отчаянии.

Темная фигура шагнула вперед, загораживая вход. Клавдий спиной чувствовал присутствие телохранителя в машине – а потому поднял руку, на всякий случай запрещая стрелять; человек, встречавший у подъезда, испугался резкого жеста и отпрянул:

– Клавдий…

Ну что у них за манера, подумал Старж. Подкрадываться в темноте, прятаться за углом… Не со зла, по одной только глупости.

– Привет, Назар. Пойдем.

* * *

Все окна маленькой квартирки были широко распахнуты, во дворе вопили дети и перекликались птицы. Какой-то парнишка на велосипеде терпеливо вызывал подругу по имени Люра.

– А что потом?.. Потом я битый час выступал с лекцией на тему: «Неинициированная ведьма, семья, право и быт». Назар, к сожалению, поразительно несведущ… в этой области. Я по возможности заполнил пробелы в его знаниях.

– Люра-а! – терпеливо звал велосипедист. – Так ты выйде-ешь?..

Ивга смотрела, как инквизитор пьет кофе под сигарету. Как сквозняк вытягивает в окно ленты сизого дыма.

– Люра-а!..

– И… что он сказал?

– Он сказал «спасибо».

Ивга с тоской подумала, что все ее чувства отражаются на лице. И даже те, которые ей хотелось бы скрыть.

– А я… тоже… поразительно несведуща. В области неинициированных ведьм. По крайней мере, раньше я думала… Что если такая ведьма затаится, то ее не смогут выявить. Никто. – Она взглянула на собеседника почти что с вызовом.

Тот вздохнул:

– Смогут. Я же тебя выявил. Но я понимаю, что ты имеешь в виду – сидеть тихо и не произносить слова на букву «в»… Нет, это ошибка. Ведьма, даже неинициированная, остается ведьмой. Даже если она никому не делает зла. Даже если она вообще ничего не делает… Она может делать. Вот грань, о которую столетиями ломали зубы сочинители законов… и те, кто пытался воплотить их в жизнь. Если человек невинен – за что его наказывать?

– Вот именно, за что?!

– Ведьмы рожают прекрасных детей. Отличаются завидным здоровьем. Полностью пренебрегают домашним хозяйством, зато преуспевают в искусствах. Умны и оригинальны… Все это я, можешь поверить, рассказал Назару. Даже с преувеличениями.

– А как узнать, пройдет ведьма инициацию или нет?!

– Люра-а! – надрывался парень за окном. – Лю-ура! Иди сюда-а!..

Инквизитор поднялся, но на крохотной кухне некуда было деваться, и потому он снова уселся – на широкий подоконник. Поставил рядом недопитую чашку кофе.

– Назар тоже меня спросил. Собственно, все это я рассказывал ему и раньше, еще тогда… Гм. После твоего ухода. Но он, видимо, был так расстроен, что ничего не запомнил.

– Люра-а!..

Инквизитор вдруг перегнулся за окно и рявкнул голосом театрального злодея:

– Люра, а ну выходи немедля!

Звякнул на камушке звонок укатывающего велосипеда. Парнишка-ухажер, по-видимому, струхнул.

– Видишь ли, Ивга, – инквизитор усмехнулся, – никак. Не определить никак. Стечение обстоятельств, свойства характера… Пик инициаций приходится на юность, если ведьма не стала действующей до тридцати – скорее всего, уже и не станет. Но гарантии нет. Спокойная семейная жизнь с любимым человеком дает большую вероятность, что ведьма до конца дней своих пребудет в добре и законопослушании. Но гарантии нет.

– И это вы тоже сказали Назару, – предположила Ивга шепотом.

Инквизитор пожал плечами:

– Ты заметила, я стараюсь быть честным? С ним… и с тобой?

– Спасибо.

– Не за что, Ивга… Что ты так смотришь?

Ивга опустила глаза:

– Вы мне жизнь… убили.

– Не преувеличивай.

– Будет справедливо, если теперь вы мне… поможете.

– Помогу, чем сумею… Ты, собственно, о чем?

Ивга намертво сплела под столом пальцы рук:

– Я не хочу быть ведьмой.

Пауза. Веселый щебет за окнами; темпераментная беседа под соседним подъездом. Вероятно, Люра все-таки вышла.

– Нас не спрашивают, кем мы хотим быть. Я родился мальчиком Клавом, ты – девочкой Ивгой…

– Нет. Я слы… я знаю, что ведьму можно… лишить ведьмовства. Чтобы она была как другие.

Инквизитор поморщился. С брезгливостью заглянул в чашку, будто опасаясь встретить там таракана.

– Я даже догадываюсь, от кого ты это «слы». То есть знаешь. Поразительно, каким странным людям позволяется вещать в микрофон.

– Вы скажете, что никогда не проводили таких… опытов? Никогда не пробовали, никогда этим не занимались? Вы скажете это, глядя мне в глаза?

Инквизитор раздраженно поставил чашку на подоконник:

– Давай-ка прекратим этот разговор. Не стоит доверять людям из «ящика». Ни в чем.

Ивгины пальцы, вцепившиеся друг в друга, побелели:

– Где же ваша хваленая… честность?

Их взгляды встретились. Ивга ощутила внезапный приступ тошноты.

* * *

…В какой-то момент она решила, что инквизитор везет ее, чтобы сдать в изолятор; к обычному дискомфорту его близкого присутствия добавилось тягостное чувство обреченности. И с этим чувством Ивга провела на заднем сиденье всю не очень длинную, но и не короткую дорогу.

Сбоку на ветровом стекле была приклеена картинка с развеселой ведьмой верхом на помеле. Картинка показалась Ивге дурной приметой, знаком странного, изуверского чувства юмора; некая ржавая пружина, все сжимавшаяся и сжимавшаяся у нее внутри, напряглась до последнего предела.

Инквизитор вел машину неторопливо, внимательно, корректно, как ученик, второй раз усевшийся за руль; центр Вижны, в котором Ивга худо-бедно ориентировалась, остался позади, и потянулись пригородные районы – однообразные, пыльные, чужие. Миновав знак, сообщающий о пересечении городской черты, инквизитор повернул направо, и дорогая мощная машина выкатилась на разбитую проселочную дорогу.

Желтое здание обнаружилось за молодой елочной посадкой – приземистое, двухэтажное, похожее одновременно и на тюрьму, и на коровью ферму; Ивга обхватила плечи руками.

– К сожалению, мне придется кое-что тебе показать, – не оборачиваясь, бросил инквизитор. – Именно то, что тебе надлежит увидеть.

Ивга посмотрела на его затылок – ухоженный, волосок к волоску. И больше всего на свете ей захотелось садануть по этому затылку тяжелым молотком.

Высокомерный вершитель судеб. «Именно то, что тебе надлежит увидеть». По какому праву он обращается с ней, как с лабораторной свинкой? Нет, как с микробом. Как с болезнетворным микробом, а он – добрый доктор…

Приступ ярости оказался внезапным и беспричинным. Просто лопнул тугой пузырь, вместилище ее потерь, унижений и страхов.

Кажется, ее зубы хрустнули. Кажется, глаза застлала красная пелена; невероятно, как в одном человеческом существе может помещаться столько ненависти. Непонятно, как она смогла вынести такое – молча и неподвижно. Со стиснутыми зубами.

Но уже в следующую секунду она вцепилась в волосы сидевшего за рулем мужчины.

Вернее, чуть было не вцепилась. Потому что в последний момент он ушел в сторону, поймал ее руку и резко дернул на себя. Машина вильнула; рука инквизитора обхватила ее за шею и вдавила лицом в твердое плечо.

– Палач!..

Она рванулась. Машина вильнула снова; Ивге показалось, что сейчас она кувыркнется вперед и упадет на руль, пробив ногами ветровое стекло.

– Палач! Собака! Гад! Сволочь! Пусти-и…

Рот ее оказался зажат жесткой обшивкой сиденья. Руки, взявшиеся было царапать и рвать, ослабели от боли; боль была такая, будто голову выворачивают из плеч, как пробку с бутылки.

– Палач!..

Машина замедлила ход, потом остановилась. Ивгу выпустили; прядь ее рыжих волос зацепилась за пуговицу на его воротнике, и, отпрянув назад, она чуть не сняла с себя скальп. Так, что на глаза мгновенно навалились слезы.

– Всех вас, – прошипела она сквозь боль. – Всех вас, сволочей… Ненавижу. Раздавить, как клопов… Палачи…

Она на минуту ослепла. Может быть, из-за пелены слез, а может быть, у нее просто потемнело в глазах; дверца, на которую она навалилась в поисках выхода, вдруг поддалась, и Ивга вывалилась из машины на обочину.

Туман перед глазами разошелся. Специально для того, чтобы Ивга увидела лежащий неподалеку камень; скрючившись от боли, подняла и швырнула. Боковое стекло роскошной машины пошло сотней трещин, перестало быть прозрачным, перестало быть стеклом; Ивга ощутила мгновенную свирепую радость; камней больше не было, она набрала полную горсть щебенки:

– Я… тебя… трогала? Я что-то тебе сделала?! Я преступница? Воровка? Да я в жизни… и ты мне будешь указывать? Назару… Я что, кому-то чего-то должна?!

На узкой дороге не было ни одной машины, только по шоссе, оставшемуся в отдалении, полз серый грузовик. Далеко в поле бродила бездомная собака, а инквизитор стоял, оказывается, рядом, стоял, прислонившись к капоту, и сверху вниз глядел на сидящую Ивгу.

– Я тебя не боюсь. – Она бестрепетно посмотрела прямо в его сузившиеся глаза. – Я никого не боюсь. Понял, гад?

Инквизитор молчал.

Она с трудом поднялась – не хотелось стоять перед ним на коленях.

– Ты… мерзавец. Ты… ничего… а у нас бы сын родился! С Назаром! Теперь уж все, теперь уж… ты рад? Что мы не будем… что у нас не будет… никогда… что я теперь… ни-ког-да!.. А ты радуйся. Потому что ты… Ты кого-нибудь когда-нибудь любил?!

Она ощерилась; челюсти ее сводило от ненависти. Как от неспелого, твердого крыжовника. Казалось, слезы на ее глазах вот-вот закипят. Такие они были горячие.

– Только бы хватать… Давить, мучить… Принуждать… Паук поганый. Палач грязный, вонючий. И предатель!

Она сама не знала, откуда взялось это последнее слово – оно выскочило, как по наитию. И в ту же секунду ей показалось, что лицо инквизитора дрогнуло. На мгновение; вдохновленная победой, она растянула губы в свирепой ухмылке:

– А, не нравится?!

Ей казалось, что по узкому темному лабиринту она проталкивается к чему-то… к чему-то, чем она сможет ранить его по-настоящему. Даже, может быть, убить.

– …Палач и предатель. Тебе еще воздастся! За то… за то, что ты ее отдал!..

Она понятия не имела, о чем и о ком говорит. Но цель была рядом: инквизитор побледнел. Ох как он побледнел – Ивга и не думала, что это возможно…

– Да! Ничего тебе не забудется, потому ты и садист ненормальный, потому тебе пытать – одна радость в жизни… которая осталась… Ты даже тех баб, – она захлебнулась, но продолжала: – Тех баб, в притоне своем… ты их мучил, да? Как крыс? Тебе иначе без удовольствия?!

Кажется, она нащупала в нем живое место. Теперь ей хотелось его достать; ей так сильно этого хотелось, что на языке неожиданно рождались слова, до которых она в нормальном состоянии не додумалась бы никогда в жизни:

– Тебе любить – нечем! Потому ты и женщин мучить взялся… Потому что… помнишь – тебе было приятно, когда она умирала! Ты понял, как это сладко, когда…

Он не шевельнул и бровью, только зрачки его вдруг расширились – и она получила удар. Да такой, что потемнело в глазах, голос мгновенно сорвался от крика, а на свитер хлынула кровь из носа. Теплая жидкость на губах, на руках…

Она боялась крови. От одного вида ее теряла сознание; на этот раз мягкий обморок был во спасение. Она очнулась через минуту, лежа лицом в траву; ее голова была как футбольный мяч, по которому колотят десятки ног, обутых в бутсы. В ушах звон и крики трибун, и рев, и аплодисменты…

Она заплакала. Не от жалости к себе – просто от невозможности терпеть всю эту боль. И души и тела.

Потом сквозь шум стадиона, существующий только в ее воображении, пробился шум мотоцикла. Стих, уступая место озабоченному голосу:

– Господин, может, помочь?

Спокойный голос в ответ. Абсолютно бесстрастный, четко произносящий каждое слово… но Ивга не может понять, о чем речь.

– Так на спину же надо… Лицом вниз – так еще хуже будет…

Снова спокойный ответ… с еле слышной ноткой раздражения. Или ей мерещится?

– Хорошо, господин… пусть поправляется…

Удаляющийся шум мотора. Трава под ее лицом теплая и красная – или это тоже мерещится?..

Я – ведьма. Ведьмы должны быть злыми.

* * *

Клавдий проводил мотоциклиста глазами. Подождал, пока зеленая куртка, наполненная ветром, как пузырь, скроется за поворотом.

И еще подождал – пока пройдет дрожь. Даже руки трясутся, вот пес-то… Сигарета вот-вот выскочит…

Он слишком хорошо о себе думал. Как о человеке с железными нервами, со стопроцентной защитой; ан нет, пришла случайная девчонка, пальчиком ткнула – и стоит Клавдий Старж на обочине, рядом со слегка побитой машиной, трясется и курит…

Ничего себе «случайная девчонка». Ничего себе случайные прозрения. Вот так, играючи, не отдавая себе отчета, отыскать в его душе самый больной, самый тяжелый груз… И превратить в оружие. Да в какое!..

Нет, она не поняла, что сделала. Ей просто хотелось уязвить, что же, она своего добилась.

Видывал он матерых ведьм, инициированных, опытных, пытавшихся проделать с ним то же самое. Тогда он смеялся, обращая их оружие против них же, сейчас…

Он не удержался и плюнул. Сбил плевком половину белых перьев одинокого одуванчика, разозлился и плюнул опять, но на этот раз промазал, и одуванчик так и остался – наполовину лысый.

Надо признать, что она на редкость мужественно все это вынесла. Клавдий ударил, почти не сдерживаясь. Полностью потеряв над собой контроль. Давно, давно, ох как давно его не щелкали по носу…

Ему захотелось сесть в машину, подкатить к желтому зданию и вызвать патруль; вместо этого он подошел к лежащей Ивге и уселся рядом.

Хорошая защита. Отменное здоровье. Кровь – ерунда. Просто кровь из носа, и уже свернулась. Запеклась на рыжих волосах…

Он вдруг вспомнил, как в детстве простаивал часами у стальной решетки, в зверинце, у клетки с лисами. Единственный лисенок, родившийся в неволе, грязное забитое существо, в которое чем только не бросали и как только не дразнили – этот самый лисенок ждал его, забившись за дощатый домик, а дождавшись, полз на пузе через всю клетку, и протянутая сквозь прутья рука хватала воздух в каких-нибудь нескольких сантиметрах от острой страдальческой морды. Куда потом девался лисенок? Что отвлекло Клавдия от тягостных посещений зверинца?..

Все, хватит сантиментов. Он – Великий Инквизитор, чуть было не прибивший насмерть молодую неучтенную ведьму.

* * *

Вода в канистре была неожиданно холодной. До ломоты в зубах. Это хорошо.

Ивга ловила в ладони тугую, неэкономную струю; брызги мгновенно промочили ей свитер, но это плевать, свитер и без того пропал. Столько крови… Что за мерзкое лето, когда надо ходить в свитере. В прошлом году в это самое время стояла жара…

Простые мысли ни о чем были защитной реакцией. Ивга не сопротивлялась – думала о траве и об одуванчиках. О погоде, о скором дожде, о незамысловатом узорчике, нарисованном в уголке ее собственного носового платка. Купленного в галантерейном магазине два месяца назад…

– Что болит?

Болело, кажется, все. Но как-то нехотя, тупо. И при любом повороте головы темнело перед глазами.

– Что ж вы со мной возитесь? Сдайте в изолятор, да и дело с концом…

– Приляг на спину. Платок на лицо.

Она выбрала место, где не было одуванчиков. Не хотелось тревожить белые шапки; раз собьешь – назад не вставишь…

– Очень больно было?

Нестерпимо, подумала она. Преодолевая головокружение, пожала плечами:

– Ерунда… Так, немножко…

Ее голову приподняли; через секунду ее затылок лег на жесткое и теплое. На чьи-то колени, причем в первый момент прикосновения ее будто дернуло слабым разрядом тока.

– Не дергайся… Так надо… Родители у тебя живы?

– Зачем…

– Просто так. Интересно.

– Мать. Я ей с полгода не писала.

– Не любишь?

– Люблю… Потому и… думала – устроюсь… тогда напишу, вроде как порадую…

– Может, она болеет? Может, ты ей помочь должна? Если не писала, как ты знаешь, что она жива-здорова?

Ивга помолчала. С трудом подняла веки; в небе было пусто. Безоблачное бесптичье.

– Мне брат сказал… ну, в общем он хороший парень, надежный. Старший брат. Младший – тот лоботряс… Сказал – поезжай. Если объявишься – и тебе будет хуже, и всем. Ведьмы – они все безродные?

– Не все. Но многие.

Мимо прокатила машина. Чуть замедлила ход – но не остановилась.

– Назар не станет… никогда на мне не женится. Он не может жениться на ведьме. Это нормально. Вы ведь тоже не смогли бы.

Инквизитор чуть усмехнулся:

– Я… Я. Я бы смог. Наверное.

От удивления она даже чуть привстала. Слабость тут же взяла свое – Ивга опустилась обратно, пережидая головокружение.

– Скажи, Ивга. Ты помнишь, что ты мне говорила?

– Я приношу извинения, – выдавила она через силу.

– Извинения не приняты. Помнишь? Могла бы повторить?

Она помолчала.

– Нет. Я… забыла.

– А откуда те слова взялись, помнишь?

– Не знаю…

Кровь, которая совсем было остановилась, полилась опять. Ивга прижала к лицу мокрый платок.

(Дюнка. Апрель)

Наутро Клав попросил прощения у Юлека Митеца. Обрадованный примирением, тот весь день стрекотал, как кузнечик, и делал Клаву множество мелких приятностей.

Клав не поехал в город. Честно отсидев занятия, он вернулся в комнату, улегся на койку поверх покрывала и крепко зажмурил глаза.

Вчера он чудом избежал гибели. Гибели нелепой и страшной и, наверное, достаточно мучительной; фантазия его не скупилась на подробности, он шкурой чувствовал отголоски той боли, которая была уготована ему вчерашним стечением обстоятельств. Достаточно дурацким и странным стечением, надо сказать.

«Навы, как правило, общаются с людьми затем, чтобы убить. Уравнять, так сказать, шансы…»

Уравнять шансы. Вечно мокрые Дюнкины волосы… Интересно, она помнит, как нашла смерть… в воде? Что испытала при этом? Как болели, рвались легкие? Как корчили тело судороги? Как хотелось кричать, но язык провалился в горло?..

И он тоже умер бы в воде. Другой смертью, но…

Хорошая парочка. Дюнка в купальнике, с прозрачными капельками, скатывающимися по плечам… И он, голый, в клочьях оплывающей пены. Парочка хоть куда…

Он сжал зубы. Чугайстеры врали. Всякий палач ищет себе оправдания – казненный, мол, был удивительно мерзким субъектом… Навки – не люди…

Это Дюнка не человек?!

И он заплакал от щемящего раскаяния.

* * *

Раскаяние придало ему силы. На рассвете следующего дня он уже целовал Дюнку в быстро теплеющие губы, и чувство вины перед ней было так велико, что даже не пришлось, как обычно, преодолевать барьер первого прикосновения. Дюнка была живая, Дюнка смотрела испуганно и влюбленно, и Клав сказал ей, что сегодня исполнит любое ее желание. Что хочет ее порадовать.

Дюнка захлопала ресницами. У Клава ком подступил к горлу – так давно он помнил за ней эту привычку. Знак растерянности, удивления, замешательства; хлоп-хлоп, сметаем пыль с ресниц. И какой круглый идиот сможет после этого поверить, что «это не люди. Пустая оболочка…»?!

У Клава свело челюсти. От ненависти к чугайстерам.

– Я хочу… – несмело начала Дюнка. – Я бы… на воздух. В лес… теперь весна…

Клав закусил губу. Город и пригород полны опасностей и врагов, но бедная девочка, как она истосковалась в четырех облезлых стенах. Как ей душно и одиноко…

– Пойдем, – сказал он шепотом. – Погуляем…

За два часа дороги он устал, как за целый день непрерывного экзамена. Они трижды пересаживались из машины в машину, и путь их, будь он отмечен на карте, предстал бы замысловатой кривой – но зато на этом пути ни разу не встретился ни пост дорожной инспекции, ни отряд полицейской проверки.

Патруль чугайстеров они видели только однажды, издали. Замерев и подавшись назад, Клав чувствовал, как в его руке леденеет, сжимается влажная Дюнкина ладонь; несколько долгих секунд светофор медлил, уставившись на примолкшую улицу одиноким желтым глазом, потом смилостивился и вспыхнул зеленым, и законопослушный водитель тронул машину, сворачивая прочь от патруля, а патруль, в свою очередь, повернул в противоположную сторону…

За городской чертой хозяйничала весна.

Они выбрались из машины на полпути между двумя кемпингами – и сразу же углубились в лес. Дюнка шла, высоко вскинув голову, подметая полами плаща первые зеленые травинки, и клетчатая кепка на ее голове смотрела козырьком в небо; Клав шагал рядом, чуть отставши, и удерживался от желания закурить.

Два или три раза им встретились гуляющие – такие же парочки, одновременно доброжелательные и пугливые; Дюнка улыбалась и махала им рукой. Клав вертел в кармане сигаретную пачку и чувствовал, как холодная тяжесть, жившая в груди после встречи с чугайстерами, понемногу рассасывается и уходит. Никто не сумеет отнять у него Дюнку. Ни силой, ни ложью. Вот так.

Потом они сидели перед крохотным костерком, неторопливо подсовывали ему пупырчатые еловые ветки и смотрели друг на друга сквозь дрожащий воздух. Клаву казалось, что Дюнкино лицо танцует. Темные пряди на лбу, влажные глаза, губы…

Потом эти губы оказались солоноватыми на вкус. И совсем не холодными. И язык шершавый, как у котенка. И кожа пахнет не водой, а весенним дымом елового костерка.

И он часто дышал, удерживая навернувшиеся на глаза… слезы, что ли? Не помнит он своих слез. На Дюнкиной могиле, кажется… Как давно. И ведь только сейчас он поверил до конца, что она вернулась. Только сейчас – совершенно и полностью поверил. Обнять…

Потом как-то сразу стало смеркаться. Весна – это все-таки не лето.

– Дюн, а там вроде бы поезд… Слышишь?

Стук колес звучал совершенно явственно. Неподалеку тянулись через темнеющий лес много тонн металла.

– Пойдем туда, – тихо попросила Дюнка. Это были ее первые слова за несколько счастливых часов; теперь она, наверное, продрогла и боится. И хочет домой…

Червячок здравого смысла царапнул Клава острой неудобной чешуйкой: она не замерзает. Обыкновенная девчонка замерзла бы, но Дюнка…