Текст книги "Рубеж"

Андрей Валентинов, Генри Лайон Олди, Марина и Сергей Дяченко
Рубеж

Мне хорошо, я – сирота!

Шолом-Алейхем

Книга написана на собственныя фантазiи авторовъ.

Не содержитъ богохульствiй.

Одобрена цензурой.

На том, последнем рубеже,

Где мы еще, а не – уже…

Ниру Бобовай

Пролог на небесах

Небеса проповедуют славу Б-жию, и о делах рук Его вещает твердь. День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание.

I

В начале сотворил Святой, благословен Он, небо и землю.

II

И был день, когда пришли сыны Б-жии предстать пред Г-да: Микаэль, князь Десницы – вода и град, Габриэль, князь Шуйцы – огонь; и Рахаб, и Самаэль, и Аза, и Азель, и прочие многие; между ними пришел и Противоречащий.

И вот, сказал Святой, благословен Он, ангелам: «Я установлю на земле наместника». Сказали Ему: «Разве Ты установишь на ней того, кто будет там производить нечестие и проливать кровь, а мы возносим хвалу Тебе и святим Тебя?» Сказал им: «Поистине, Я знаю о человеке то, чего вы не знаете! Человек, которого я собираюсь сотворить, более мудр, чем вы. Восстанут из него праведники». И показал Святой, благословен Он, путь праведников ангелам. Но не открыл им того, что восстанут из человека нечестивцы. Ведь если бы открыл им то, что восстанут из него нечестивцы, не позволили бы ангелы сотворить человека.

И создал Святой, благословен Он, человека из праха земного, и вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живою.

III

Святой, благословен Он, образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей.

И провел перед ангелами всех животных, зверей и птиц, и сказал: «Сообщите Мне имена этих, если вы правдивы».

Cказали Ему: «Хвала Тебе! Мы знаем только то, чему Ты нас научил».

Провел же перед человеком. Сказал: «О человек, сообщи имена их!»

И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным, и всем зверям полевым; и для человека не нашлось помощника, подобного ему.

IV

Потом сказал Святой, благословен Он, ангелам: «Поклонитесь человеку!» – и поклонились они, кроме Противоречащего; он не был из поклонившихся.

Сказал ему: «Что удержало тебя от того, чтобы поклониться, раз Я приказал тебе?» Ответил: «Я лучше его: Ты создал меня из огня, а его создал из глины».

Сказал ему: «Низвергнись отсюда; не годится тебе превозноситься там! Выходи же: ты – среди оказавшихся ничтожными!»

V

Когда Г-дь сотворил человека в саду Эден, Он дал ему семь заповедей. Согрешил тот и был изгнан из сада Эден. И два ангела, имена которых Аза и Азель, сказали Святому, благословен Он: «Если бы мы были на земле, то не согрешили бы». Сказал им: «А разве вы справитесь с дурным побуждением?» Сказали Ему: «Справимся». Тогда сбросил их Б-г на землю. Когда сошли они на землю, вошло в них недоброе побуждение.

VI

Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Б-жии, именуемые Аза и Азель, увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал.

В тот час, когда спускались они вниз, одевались они в одежды этого мира, ибо иначе не могли существовать они в этом мире, и мир не вынес бы их присутствия.

В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Б-жии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди.

VII

Взирая на них из сияния Эйн-Соф, говорили при этом иные ангелы: «Вот, потомки Азы и Азеля силой правят сыновьями человеческими. Разве таков был замысел Г-да?!» И в гордыне своей сочли они, что постигли Его замысел, решив исправить ошибку. Оставшись светом, пали ангелы в мир телесный и разделили его на части Рубежами, дабы по мере сил оградить свободных сынов человеческих от владычества исполинов. А самих Азу с Азелем в их плотских одеяниях приковали ангелы железной цепью (ибо считали, что вправе вершить суд именем Его) к скале Каф, дабы более не плодили они потомства; и по сей день стоят там мятежные ангелы, прикованные, и сведущие люди, взыскуя тайных знаний, приходят к ним учиться запретному.

VIII

Потряслась и всколебалась земля, дрогнули и подвиглись основания гор, ибо разгневался Святой, благословен Он; поднялся дым от гнева Его и из уст Его огонь поядающий. Наклонил Он небеса и сошел – и мрак под ногами Его.

IX

Б-г стал в сонме ангелов; среди ангелов произнес суд: «Я сказал: вы ангелы и сыны Всевышнего – все вы; но вы умрете, как человеки, и падете, как всякий из князей!»

X

И вывел Святой, благословен Он, десять устроений и назвал их десять Сфирот, чтобы руководить при помощи их мирами сокрытыми, которые не открываются, и чтобы ведать, как управляются вышние и нижние. И укрылся от ангелов и от сынов человеческих, повелев Самаэлю стеречь Рубежи, дабы не прошел чрез них никто без Его ведома.

XI

И воззвали высшие – обитатели рая к низшим – обитателям огня: «Мы нашли то, что обещал нам наш Г-дь, истиной, нашли ли вы истиной то, что обещал вам Г-дь?» И возгласил глашатай среди них: «Проклятие Г-да на неправедных, которые отвращают от пути Г-да и стремятся обратить его в кривизну!»

XII

И между ними – завеса. А на преграде – люди.

XIII

И в час, когда Моше записывал Тору, записывал он дела каждого дня творения. Дойдя до высказывания: «Сказал Святой, благословен Он: «Сделаем человека в образе Нашем, по подобию Нашему» – произнес Моше: «Владыка Мира! Удивляюсь я, зачем Ты даешь повод для измышлений еретиков?» Сказал ему: «Записывай. А тот, кто хочет ошибиться, пусть ошибается…»

И сказано обо всем этом словами этими в Книгах Священного Писания: Берейшит, иначе Бытие, Тегилим, иначе Псалтырь, в Книге Иова, в книге Коран, в толкованиях мудрецов Мишны и в великой книге Зогар, что значит «Сияние», а для сведущих – «Опасное Сияние». И разумеющие их воссияют, как сияние небосвода, а приводящие к праведности многих – как звезды в вечности века…

Книга первая
Зимою сироты в цене

Часть первая
Герой и чумак

Магнолии горели неохотно.

Дом, в полотнищах черного дыма, не желал сдаваться. Все эти старинные гобелены, посуда из серебра и фарфора, все эти ткани и резное дерево, дубовые балки и расписная известь потолков – все это сопротивлялось огню, как умело, и розовый мрамор садовых статуй давно уже сделался черным от копоти.

Сотни витых свечей – белых на будни и ароматических праздничных – горели одновременно, и в гостиной, и в столовой, и в спальнях, и в кладовой, горели как ни в чем не бывало, как будто не рушились потолки и не падали люстры, как будто не погибали в огне кипарисы, как будто кому-то хотелось света, много света – и сразу…

На коробку с коллекцией шлифованных линз наступили сапогом.

Собаку убили. Кошки разбежались. Улетела ручная сова, а белые мыши так и остались в доме.

Горит трава. В огне корчится неведомый и невидимый мир, тысячами умирают жуки и личинки, рушатся подземные дворцы.

Розовый мрамор. Жирная копоть. На крыльце – беспорядочно сваленные книги, ветер листает их, ветер торопливо просматривает, прежде чем передать огню.

Поперек усыпанной гравием дорожки лежит грузное тело тети. А там – дальше – бабушка, а няню куда-то волокут, выкручивая тонкие, в медных браслетах, руки…

И за сотни верст вокруг нет ни одного мужчины.

Ни одного; только потные гиены в стальных рубахах, несколько женщин, уже мертвых или все еще обреченных, горящие магнолии – и он, задумавший обороняться шелковым сачком для ловли бабочек.

Он не боится ни боли, ни позора. За двенадцать прожитых лет он так и не узнал ни того, ни другого. Всей его боли было – пчелиное жало в ладони, всего позора – мокрая простыня в раннем детстве.

Но тетя лежит поперек дорожки, и бабушка не замечает искр, падающих на обнаженное предплечье, и няня уже не кричит. И догорают магнолии – неохотно, но догорают…

О нем вспомнили. Сразу несколько рыл обернулось в его сторону, в редких бородах блеснули белые зубы. Кто-то, временно оставив награбленное, двинулся к нему – как бы небрежно, как бы привычно, как бы мимоходом, потому что всего и дела-то, что сгрести за шиворот обомлевшего от страха мальчишку, щенка, не сумевшего спасти даже свою белую мышку.

А тетя лежит поперек дорожки и уже ничего не видит. И бабушке все равно. А няня…

Белый платан за его спиной устал бороться и вспыхнул снизу доверху, будто облитый маслом. Вместе с дуплом, вместе с гнездом болотницы, вместе с муравейником.

Он знал, что не может отменить случившееся – и знал, что оставить все как есть тоже не сумеет. Зачем он здесь, кто он такой, если не сумел защитить свой дом, свою бабушку, няню, тетю?

Он отступил на шаг. Еще на шаг. Шелковый сачок в руках дрожал. Гиены ухмылялись, но он боялся не их.

Он ненавидел себя. Он стыдился себя, слабого; он пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал…

И шагнул в костер.

Обнял пылающий платан, и оттуда, из оранжевого ада, обернулся.

Лица гиен менялись и плыли, полустертые горячим воздухом, но ему было все равно, потому что как раз в этот момент на голове его сухо вспыхнули волосы.

В доме обвалилась крыша – со взрывом, с облаком искр, взметнувшимся под низкие облака.

«Не в добрый час твое желание услышано, мальчик. Не в добрый час».

Если совсем уж честно, мы немножечко забыли, что прямая дорога – не всегда самая короткая. И потому поперлись через Пустошь – хотя могли бы, в общем-то, и объехать.

И нам еще повезло, потому что по пути через лес случились всего две засады. Да и то – первая оказалась совсем глупой и неопасной.

Нападали лесные карликовые крунги – а они отвратительно стреляют из луков и на редкость бестолковы в ближнем бою. Огромное число нападающих уравновешивается их врожденной трусостью; остается лишь удивляться, почему в каждом поселении карликовых крунгов торчат на почетном месте колья со свежеотрубленными головами путников – десяток, а то и два.

Крунги навалились внезапно и со всех сторон. Пущенные ими стрелы обильно вонзались в древесные стволы – это было эффектно, но не эффективно. Как при такой меткости они не перестреляли друг друга – ума не приложу…

– От меча! – рявкнул я, обнажая свое оружие, и Хостик с к'Рамолем послушно соскользнули с седел, залегли, давая мне возможность проявить себя.

Рутина.

Я молотил по летящим стрелам, и, перерубленные пополам, они усеивали дорогу трогательными черными перышками. Поток стрел скоро иссяк, зато в подлеске со всех сторон замелькали маленькие, мне по грудь, тощие согбенные тени. Лесные крунги традиционно наводят страх на купцов и путешественников – глаза у них горят, как зеленые свечи… Жуткие исчадия, если порассуждать, но на рассуждения у меня не было времени.

«Жизнь наемного героя сделала его бесстрастным, как черствый хлеб, и решительным, как занесенный топор…» Тьфу ты, пошлость.

Вместо благородных мечей – какое уж у крунгов благородство! – в руках у нападавших вертелись шипастые шары на веревках. Железных ежей в лесу видимо-невидимо, а выпотрошив такого ежа и натянув его шкуру на камень, небрезгливый крунг получает страшное оружие с иголками в палец длиной. Говорят, со всего размаха иглы железного ежа протыкают любую кольчугу.

Не больно-то охота проверять.

Сперва сразу четыре шипастых ежа воткнулись иглами в дорогу, туда, где распрямлялись примятые мною травинки. Потом пятый еж вяло мазнул по кольчужному боку – что неприятно, – зато две иглы на железном шарике с хрустом обломились. Потом засвистел меч, истошно вякнул крунг – и сразу стало тихо, только пофыркивали испуганные лошади да негромко ругался к'Рамоль.

Я перевел дух.

На поле боя остались два или три шипастых шара и бездыханное тело неудачливого агрессора. Вот она, главная опасность в любой переделке. Нормальный человек от такого удара не помер бы – а кто ее знает, физиологию карликовых крунгов?!

Ага, вот почему у них так сверкают глаза. На внешней стороне век наклеено по пластинке блестящей слюды…

– Ребята, за дело.

Хостик поднялся первым. Подошел, склонился над телом. Хмыкнул, обернулся к к'Рамолю; тот поморщился:

– Стоит ли? Руки пачкать… Перевязку расходовать…

Так, вечная история. Я взял лошадь под уздцы и, не оборачиваясь, двинулся вперед. В ближайшей округе наверняка не осталось ни одного крунга. А слушать разборки подельщиков нет никакой силы. Уж лучше еще пару нападений отбить…

Зря я так подумал.

Драки на дорогах и лесные засады – неизбежное зло. Когда мы на службе, я вношу их в транспортные расходы и дерусь тогда с некоторым удовлетворением, зная, что эти усилия мне все равно оплатят. А когда мы ищем заказа – вот как теперь, – приходится биться не за деньги, а всего лишь за собственную жизнь. Удовлетворения никакого, удовольствия – тем более. С третьей стороны, кто же нам мешал объехать стороной эту дурацкую Пустошь?!

«Лицо его, благородное, как стальной герб, и суровое, будто мешковина, не выражало сейчас ничего, кроме усталости и раздражения…»

Состарюсь – сяду за мемуары.

Если я, конечно, состарюсь.

В пути прошел день; вторая засада была куда паскуднее первой. На этот раз нападали хронги – хитрое, злобное и злопамятное племя, обожающее обстреливать путников отравленными иголками.

Свое оружие совершеннолетний хронг постоянно носит во рту. Отравленные иглы хранятся за щекой в специальных чехольчиках, и главным искусством воина является умение с виртуозной точностью извлекать колючки из миниатюрных ножен – языком, да так ловко, чтобы не пострадать от яда, покрывающего их острия. Взрослый хронг способен выплюнуть колючку на расстояние, сравнимое с полетом арбалетной стрелы; при выстреле же в упор опять-таки не спасает никакая кольчуга. Однако хронги, как правило, никогда не подходят близко и метят в лицо и глаза.

В сумке у меня была маска, припасенная как раз на этот случай. Но надеть ее заранее я поленился, а хронги не предупредили о своих намерениях, просто плюнули залпом – и все.

О лошади, наши лошади!..

Впрочем, Хостик – гений интуиции. За мгновение до залпа он пришпорил коня, к'Рамоль, не раздумывая, рванул следом, и туча игл, предназначенная моим подельщикам, осела на дороге вместе с пылью.

Кобыла подо мной вскрикнула. На лошадей яд хронгов действует не так фатально, как на людей, но полдесятка колючек в бок она получила, и ощущение это, наверное, не из приятных!

Мы упали вместе – я и лошадь. Ногу из стремени я выдернул и под тяжелый бок постарался не попасть – но во всем остальном вел себя, как свежий труп.

Хронги – осторожный народ, однако всякая осторожность имеет границы; обстреляв мое неподвижное тело – всякий раз я внутренне вздрагивал, мне казалось, что острие уже прошило мою броню насквозь, – хронги наконец решились выбраться из-под защиты леса.

Я для них прямо-таки великан. Хронги еще мельче крунгов – мне по пояс…

Ну? Контрольный выстрел – в упор? Или попытаются отнять от моего лица кольчужные рукавицы и стрельнуть в глаз?..

Сколько времени требуется хронгу, чтобы выудить из-за щеки ядовитую колючку, набрать в грудь воздуха и плюнуть? Уж наверное, не больше, чем требуется отягощенному броней воину, чтобы внезапно вскочить.

Кто угодно на моем месте давно был бы обречен – ну да я не кто угодно. Если бы хронги знали, каков я – да разве засели бы в засаду?!

Я ухватил ближайшего врага за шишковатое колено, дернул и опрокинул на себя – в качестве щита. Маленького ненадежного щита; хронг завопил яростно и нечленораздельно – сперва я удивился его странному произношению и только потом вспомнил, что от неустанных упражнений с защечными иголками языки хронгов становятся раздвоенными, как у змей, и это сильно портит им дикцию.

Две или три ядовитые иголки мазнули по кольчуге – не прямым ударом, а соскальзывая. Вот оно как, друзья-недоростки, как сызмальства язык ни натруживай, как ни совершенствуйся в смертоносном плевании – а когда удача в бою отворачивается, демонстрируя обширный свой зад, то и с двух шагов непременно промажешь…

Мой сегодня день. По-прежнему мой, как вчера, как позавчера, как будет завтра…

Прочие выпущенные колючки угодили в живой щит – в невезучего хронга, который тут же перестал голосить. И пока товарищи погибшего подергивали челюстями, перезаряжая свое оружие, мой меч успел сделать три сверкающих оборота.

Оставшиеся на ногах хронги – их, конечно, было больше, чем поверженных, но все же гораздо меньше, чем перед боем, – нырнули в чащу. Тишина, далекая терпеливая кукушечка и целая куча неподвижных тел, причем одно – мой бедный щит – мертвое, а прочие явно собираются отправиться вслед за ним к суровым хронговским богам, а это значит, что на ровном месте по глупости и бесплатно я угодил на грань смертельной неприятности, куда более скверной, чем даже хронговская колючка…

Где мои подельщики, где эти трусливые негодяи?!

– Хоста! Рамоль! Хоста! Рам!

Если в лесу еще остались непотревоженные племена – наверняка явятся, чтобы посмотреть, кто это так кричит.

Моя лошадь с трудом поднялась. Посмотрела на меня затуманенным взором; извини, дорогая. Может быть, ты еще и оклемаешься, весу в тебе порядочно, да еще, говорят, лошади находят себе травку-противоядие.

А вот сумку, седло и прочую сбрую я сниму, уж прости. Тебе все равно без надобности…

Хронги еще дышали.

– Хостик! Рам!!

Ответом был далекий, но резво приближающийся стук копыт.

До сих пор мои подельщики всегда поспевали вовремя, авось не опоздают и теперь.

– …А на такие случаи, говорят, хорошо кота завести. Ловчего кота. Чтобы предупреждал, если что на дороге, чтобы и маску успеть надеть, и все такое…

К'Рамоль с авторитетным видом запаковал свой докторский сундучок. Приторочил к седлу; я бесцеремонно взял его лошадь под уздцы. Пусть едут вдвоем с Хостиком – мне нужна персональная лошадь, я сам по себе достаточно тяжел, а еще доспехи…

– Ну как, Рио, купим себе кота?

Я хмыкнул. Я тоже однажды купился на обещания зазывалы, приобрел ловчего кота, призванного предупреждать об опасности. Говорят, что такие коты верны своим хозяевам до смерти – это гнусная ложь. Во всяком случае, данный конкретный кот оказался не только неверным, но и совершенно паскудным животным – едва освободившись от поводка, он скрылся в чаще и появился лишь к полудню, когда очередной бой уже закончился и подошло время обеда.

А продавец-то как распинался! «Ловчие коты не уступают в верности даже ручным летучим мышам! Преданность у них в крови, вам не придется растить кота с младенчества либо выхаживать его в болезни… Полчаса за пазухой – и вот он ваш друг и защитник!»

Задушив верное создание и продав на базаре его шкуру, можно было бы частично покрыть убытки – но, увы, только моральные. Вероятно, кот прочувствовал эту мою мысль и в тот же вечер смылся, сбежал безвозвратно. Не удивлюсь, если он снова вернулся к хозяину, чтобы тот опять его продал.

К'Рамоль и Хостик с трудом взгромоздились на одного коня. Я поехал вперед на лошади Рама; на закате мы выехали из Пустоши, а еще через час на пути оказалась деревня.

Навстречу нам вышел сам деревенский староста, и по тому, как вежливо он приветствовал «господ героев», я безошибочно догадался, что нас ожидает если не Большой заказ, то, по крайней мере, достаточно выгодная сделка.

* * *

…Староста снова потер потные ладони:

– И… Слушать его тоже нельзя. Я тем парням, что клетку охраняют, уши воском заткнул. И каждому по свистульке в рот, чтоб свистением наговор прогоняли.

Мы с к'Рамолем переглянулись. Теперь, по крайней мере, ясно, что за душераздирающие звуки доносятся с заднего двора; Хостик держался в стороне – внешне безразлично. Впрочем, за таким безразличием может прятаться что угодно.

К'Рамоль поморщился. С сомнением пожал плечами:

– Хорош узник – не взгляни, не послушай… А поймали-то его как? Или он сам в клетку влез, пока темно было?

Староста прерывисто вздохнул. Усы его подобрались и обвисли снова:

– Так. Вы люди приезжие… У нас тут глиняный карьер неподалеку. Ну и… вы не знаете, что тут случилось-то, а мы в деревне уж не думали живыми остаться! Смерчи ходили, молнии били… руку видели черную, что с неба тянулась, – рука, как сосна трехсотлетняя! Не иначе демон демона гвоздил. Уже потом, когда стихло все – нашли в карьере этого, вроде как оглушенного, не в себе. Мы и повязали его… с перепугу. Так сами же теперь не рады!

Староста внезапно впал в раздражение. Сдернул с макушки «тень венца» – деревянную копию княжеской короны; отдельно от старостиной головы деревянный венец казался граблями, по странной прихоти свернутыми в обруч. Любой властоносец, даже самый мелкий, есть прежде всего тень властителя-князя; староста ожесточенно скреб растительность, уцелевшую по обочинам потной загорелой лысины. Мы молчали.

Почесывание помогло старосте овладеть собой. Слегка успокоившись, он с достоинством водрузил деревянную корону на прежнее место:

– Так… А теперь в клетке сидит. Железным листом обшили. Кузнецов согнали со всей округи… Неделю сидит, и я всю неделю – чтоб мне лопнуть – глаз не сомкнул! Потому что убить его нельзя, иначе как с колокольни сбросив, а где в селе такая колокольня?! Пока мы тут колокольню построим, он железо-то прогрызет…

– Сто монет, – раздумчиво сообщил к'Рамоль.

Староста болезненно дернулся.

– Сто монет, – повторил Рам. Опасаясь, вероятно, что собеседник глуховат.

Староста втянул голову в плечи. Привычная скупость и вечная стесненность в средствах не позволяли ему согласиться со столь чудовищной для маленькой деревни суммой; с другой стороны, ясно было, что измученный страхом мужичок готов сам продаться в рабство, лишь бы избавиться от пленника вместе с его клеткой, смерчами и молниями, могуществом и более чем вероятной местью.

– Но мы же не конвоиры! – справедливо напомнил к'Рамоль.

Хостик за моей спиной повернулся и вышел. Вышел тихо, но не бесшумно, а это означало, что он как бы приглашает меня за собой, хочет поговорить без свидетелей.

Любопытные, облепившие крыльцо, разом отхлынули; девицы, как по команде, покраснели и потупились, детишки разинули рты, а взрослые зеваки, коих тоже было изрядно, поспешно придали лицам отстраненно-рассеянное выражение: шли, дескать, мимо, да вот не решили еще, куда свернуть.

На Хостика смотрели скорее с ужасом. На меня – как обычно. Как смотрят на «господ героев».

На заднем дворе сипели свистульки. Клетка, превращенная в железный ящик, окружена была неглубокой белой канавкой. Две или три кошки с соловыми глазами лениво лакали светлую жидкость, и я с удивлением понял, что от магического наговора здесь спасаются, как при дедах и прадедах, разбавленным молоком черной коровы.

Парни-охранники с залепленными воском ушами меланхолично дули в свистульки. Время от времени один из них, с подбитым глазом, кидал в кошек щепками – но все время промахивался; при нашем появлении свистульки смолкли, и стражи уставились на нас вопросительно. Хостик кивнул им – продолжайте, мол, исполнять обязанности; внимательнее всмотревшись в его лицо, парни потупились, подобно девицам у крыльца, и засвистели с удвоенной силой.

Глухой железный ящик не позволял заключенному в нем человеку (человеку ли?!) подниматься во весь рост и разводить руки в стороны. В подобном шкафу, помнится, государственный казначей держит многочисленные княжьи денежки… Узника не разглядеть было, но за железными листами угадывалось движение, мерное и неторопливое раскачивание, и клетка еле заметно подрагивала.

– Оно нам надо? – сумрачно спросил Хостик.

Я поджал губы.

Нам необходимы были услуги кузнеца, шорника, сапожника, портного. Если мы всерьез хотим получить Большой заказ – мы должны добраться в столицу в срок и вид иметь соответствующий, поскольку бедные и оборванные ни у кого не вызывают доверия. А если к'Рамоль выторгует хотя бы девяносто монет…

– Оно нам надо, Рио?

Хостик по привычке говорил полушепотом. Хотя мог бы и не осторожничать – на фоне этих ужасных свистулек его голос не так резанет по ушам.

– Конвоировать недостойно, Хоста?

– Я не про то… – Он механически переступил через упавшую от обжорства кошку. И коротко вздохнул; я привык различать его вздохи. Имелось в виду что-то вроде: «Если этот, который в клетке, действительно тот, за кого они его принимают, то я бы не брался, Рио…»

Крестьяне принимали своего пленника за Глиняного Шакала.

Возможно, они ошибались. Возможно, то был случайный бродяга, не в добрый час остановившийся справить нужду в глиняном карьере, а все случившиеся перед тем громы и молнии не имели к нему никакого отношения… Впрочем, бродяга вряд ли выжил бы неделю в клетке без еды и питья. Не говоря уже о том, что, будучи пойман и посажен в клетку, любой бродяга вопит и лается, стонет и объясняет тюремщикам, что схвачен по ошибке. А тут – ничего. Тишина. Мерное движение, будто человек, стоя на четвереньках, ритмично и сильно раскачивается. Взад-вперед. Взад-вперед.

В больших городах не верят в Глиняных Шакалов. Впрочем, жизненный опыт отучил меня думать, что именно там, в больших городах, обитает истинная мудрость…

– Что же, работа не про нас?

Наверное, вопрос получился достаточно желчным, потому что Хостик закатил глаза. Имелось в виду, что с большой долей вероятности мы управимся, конечно, но, как было сказано, «оно нам надо»?

Существа, умеющие кидаться молниями, действительно время от времени сходятся один на один. Или один на много; если принять точку зрения крестьян – Глиняный Шакал пал жертвой кого-то более могущественного, и только «родные стены» – глиняный карьер – позволили ему остаться в живых. Подвернись рядом высокая колокольня – и проблемы не было бы, крестьяне радостно довершили бы дело, начатое неведомым кидателем молний; колокольни, однако, не случилось – со времени поединка прошла неделя, Шакал наверняка потихоньку восстанавливает силы…

– Давай так, – сказал я после некоторого колебания. – Если Рамоль договорится больше чем за девяносто – беремся. Нет – нет. Идет?

Хостик улыбнулся. Он, оказывается, был уверен, что староста собьет цену.

Мой подельщик умел быть красноречивым и в молчании. А молчать ему приходилось большую часть жизни, и виной тому был его голос, вернее, тембр; всякий, кто слышал Хостин голос, предпочел бы непрерывный скрежет железа по стеклу. Сам он утверждает, что в детстве был вполне голосистым мальчиком и даже пел в хоре, а потом только простудился и охрип. Он врет и знает, что ему не верят. Либо его мать во время беременности нарвалась на заговор, либо сам он в младенчестве прогневил какую-нибудь ведьму, но только в хоре нашему Хостику больше не петь…

К'Рамоль и староста стояли на пороге. Деревянная «тень венца» съехала венценосцу на ухо, а наш друг был нескрываемо доволен, настолько доволен, что и спрашивать было не о чем – и так все понятно.

– Девяносто две! За девяносто две сторговались!

Хостик вздохнул. Короткий вздох-ругательство.

* * *

Деревянные колеса ранили дорогу. Слишком тяжелой оказалась клетка; за нами тянулись, как за плугом, две глубокие рытвины-колеи, телега заходилась скрипом на каждой колдобине, а лошади давно уже прокляли все и со всем смирились.

Мы двигались со скоростью пьяного пешехода. Не вдребезги пьяного, но здорово отяжелевшего, краснолицего, все свои усилия прилагающего к тому, чтобы не сбиться с прямой и не прилечь на обочине. Вот так и мы. Хостик правил упряжкой, мы с к'Рамолем ехали по сторонам от клетки и молчали.

Солнце двигалось по небу еще медленнее и тем не менее играючи обогнало нас. До цели – районного центра с судебной управой и «высокой колокольней» – оставалась еще добрая половина пути, в то время как солнце свой путь уже завершало, уже висело над верхушками далекого леса, и не надо было быть пророком, чтобы предугадать ночевку средь чиста поля, бок о бок с предполагаемым Глиняным Шакалом…

Над дорогой пролетела, не шевеля крыльями, вечерняя тварь недосыть. Отряд корнезубые, семейство живоглоты.

Я тряхнул головой.

Сумерки – время, когда сгущаются чужие воспоминания. Как бы чужие. Доспехи делаются тяжелыми и вминаются в меня, как вминается печать в расплавленный сургуч. А какого рожна я средь чиста поля еду в полном доспехе?!

Косо смотрело солнце. Искоса. Наши длинные тени глотали дорожную пыль; я глубоко вздохнул. Пластины на панцире чуть разошлись и сомкнулись вновь.

– Боюсь я, – негромко сказал к'Рамоль. – Боюсь за эту переднюю ось. Как думаешь, Рио?

На дорогу выпрыгнул кузнечик. Сдуру, разумеется. Скакнул снова, на этот раз спасаясь, – и опять не туда; не хотел бы я, будучи кузнечиком, оказаться на пути скрипучего деревянного колеса…

…На розовом мраморе. Почему-то все тогда было мраморным, но не холодным, потому что за день солнце нагревало камни так сильно, что они не остывали до самого рассвета… И вот он сидел на розовом мраморе, серо-зеленый голенастый кузнечик, а я подползал к нему на четвереньках, и в правом кулаке у меня был сачок, а в левом – толстая шлифованная линза…

– Рио!

К'Рамоль, оказывается, уже пару минут ехал рядом, и выражение его лица было профессионально врачебным – обеспокоенным и решительным одновременно.

– О чем беспокоиться, Рам? – пробормотал я в сторону. – Сломается ось – тогда будем думать…

– Рио, – он помялся. – А ты уверен, что тебе никто никаких видений не наводит, а?

Хостик мельком глянул на нас с высоких козел. Расслышал. Слух у Хосты – не в пример голосу, рысий слух.

Я усмехнулся:

– Уверен, Рам. Совершенно уверен.

Видения – излюбленный прием Шакалов. Но вот только кузнечик на розовом мраморе – моя личная забота, то, что приходит независимо от времени дня, независимо от сиюминутных занятий и, уж конечно, независимо от железной клетки.

– Ну, смотри, Рио…

Я кивнул:

– Хорошо. Буду смотреть.

Крестьяне снабдили нас баклажкой молока от черной коровы – защищаться от Шакала. Еще утром, как только выехали, к'Рамоль пропихнул в глиняное горлышко какую-то свою приправу – и теперь мы с удовольствием выпили каждый по кружке игристого молочного кваса. Спасибо крестьянам – угостили не без пользы…

Глиняного Шакала невозможно убить мечом. Защищаться от него не имеет смысла; не будь я тем, кто я есть – ни за что не принял бы заказ. А вот тем бедолагам, которым придется поднимать клетку на верхушку колокольни, там расклепывать и Шакала вынимать, – не позавидуешь.

Проще сбросить его как есть. В клетке.

Только почему это должно меня волновать?

Оба моих спутника устроились на ночлег под открытым небом. Даже если пойдет дождь, никто из них не переберется под телегу. Спать под задницей у Глиняного Шакала – удовольствие маленькое. А если еще и доски просядут…

К'Рамоль с головой забрался под теплый плащ. Хостик остался дежурить, сидел, нахохлившись, изредка подкармливая костерок сыроватым древесным мусором. Хостик может неделями не спать – когда я брал его на контракт, это достоинство приглянулось мне прежде всего.