Текст книги "Многоточие росы. Серия «Трианон-мозаика»"

1927 год

«Мой отец умер в самом конце 1917 года. Его жизнь прекратил грипп, прозванный испанкой. Мама пережила его всего на два месяца, унесенная тем же самым невесть откуда взявшимся поветрием. Я тогда остался совершенно один, если не считать какой-то двоюродной тетки, которая была приглашена матерью ухаживать за заболевшим отцом, да так и осталась в нашей квартире. К февралю 1918 дров совершенно не стало, и мы с теткой повадились сжигать старые бумаги, чтобы хоть час в день топить новомодную железную печку, сразу же получившую прозвище «буржуйка». Так я добрался до тетрадки, тщательно завернутой в несколько листов бумаги и залепленной сверху сургучными печатями. Уж и не знаю, какого рода любопытство заставило меня сломать эти печати.

Случись мне прочесть отцовские записи хотя бы на полгода раньше, я был бы потрясен открывшейся тайной. Но то, что происходило за стенами нашего дома, да и внутри его, было так страшно, что события двадцатилетней давности потеряли свою остроту. После прочтения отцовских откровений я по-новому увидел его, иначе оценил некоторые его взгляды, но и только. В дни, когда казни совершались в городе массово, когда смерть витала в воздухе так явственно, что, выходя на улицу, ты не мог знать, вернешься ли обратно домой, странное происшествие с моим отцом казалось разве что волнующим кровь приключением.

Говоря коротко, тогда собственная судьба волновала меня гораздо сильнее. Занятия в университете прекратились, студенты были распущены на неопределенное время. Делать мне было нечего, а молодые силы требовали выхода. Я прибился к одной из бесчисленных тогда организаций, носящей какое-то гордое название, не то «Союз борьбы за освобождение от большевиков», не то «Союз спасения Родины». Большинство этих групп ограничивались посиделками у кого-нибудь из знакомых, страстными речами и проклятьями по отношению к тем, кому удалось захватить власть. Но некоторые настроены были серьезно, готовили убийства лидеров новых правителей, изготавливали бомбы, а по большей части помогали формировать добровольческие части.

Такая вот организация помогла мне добраться до Москвы, и уже оттуда ожидать отправки на юг, в Белую армию. Нас было восемь человек, разного возраста и разного круга. Поселили нас в квартире одного бывшего присяжного поверенного, женатого, но бездетного. Дом нашего временного хозяина находился в центре Москвы. Точного адреса я намеренно не называю, да он никому и не нужен. Сам же я запомнил это место до конца своих дней. Москва для меня, столичного жителя, представлялась лоскутным одеялом: в одном и том же месте соседствовали дворянские особнячки, обширные купеческие дома с садом, а то и огородом, и всякого рода ветхие строения, зачастую нежилые. Наш же дом был совсем новый, построенный перед войной, с небольшими доходными квартирами.

Жили мы тесно, что не удивительно – у наших хозяев было всего пять маленьких комнаток. Одну занимали поверенный с женой, еще одну – их единственная прислуга Мотя, в одном лице и кухарка, и горничная. В остальные комнатки набились мы, восемь мужчин, каждый со своим характером, нравом и неистребимыми привычками. Ожидание давалась всем нелегко. Отъезд откладывался со дня на день, хозяева наши нервничали, и не без оснований: обыски проходили все чаще. Поверенный, а еще больше его жена, Вера Семеновна, частенько увещевали нас как можно тише себя вести, поменьше курить на черной лестнице и с уважением относиться к прислуге.

Ближе всего я сошелся с Борисом Стремиловым, вдвоем мы были самыми молодыми. Не уверен, что это его настоящее имя – мы уже к тому времени получили документы, с которыми нам предстояло пробираться на юг. (Я свои бумаги зашил в полах поношенной студенческой шинели; имя, обозначенное в них, я ношу до сих пор.)

Этот якобы Борис был всего лет на пять старше меня, но держался по отношению ко мне снисходительно и насмешливо. Мне приходилось признавать его превосходство: он успел повоевать и заслужить чин поручика, а мне из-за возраста не удалось пойти на фронт даже в качестве вольноопределяющегося. Но Борис не называл меня иначе, как «вольнопёром», а еще больше донимал меня шутками по поводу моей якобы влюбленности в Мотю. С чего он это взял – не знаю. К Моте приходил жених, солдатик из ее деревни, я как-то видел его сидящим на кухне. Был он маленький, круглоголовый, не по возрасту степенный. Вера Семеновна терпела эти посещения, ибо Мотя еще с февраля семнадцатого уверовала в свои права, «потому как трудящая», – так она заявила своей хозяйке.

В тот вечер мне было особенно не по себе. Ночью предстояло спать в коридоре на стульях вместе с Борисом – эти самые неудобные места для спанья мы, восемь скрывающихся, занимали по очереди. Почему-то не было принято спать на полу, это считалось чрезвычайно опасным для здоровья из-за сквозняков. К слову сказать, впоследствии мне приходилось неделями спать не то что на паркете, а на утоптанном земляном полу в любой нетопленной мазанке, а то и просто под открытым небом. Но я забегаю вперед.

Мои опасения оправдались: Борис готовился ко сну в особо насмешливом расположении, не переставая донимать меня шутками. Излюбленных тем у него имелось две: непригодность мягкотелой интеллигенции к любому настоящему делу, и все та же Мотя.

– А у вас, вольнопёр, неплохой вкус… Для прислуги весьма недурственна. Мордальон у нее вообще хоть куда, вот только ноги… Сейчас видно, что кухарка!

Я старался молчать, зарываясь лицом в подушку. Спорить смысла не имело, хотя бы оттого, что от моего недруга исходил отчетливый запах спиртного. Употреблять алкоголь у нас было запрещено, но все понимали, что томительное ожидание неизвестности изматывает сильнее, чем настоящие трудности, и втихомолку позволяли себе немного расслабиться. Отвечать Борису я не собирался, да и чем я мог ему возразить? Мотя и в самом деле была девушка хорошенькая, но при стройной, тонкой фигурке имела весьма толстые ноги. Юбки тогда стали носить довольно короткие, и ее широкие лодыжки в вечно сморщенных грубых чулках откровенно не радовали глаз.

Но Бориса мое молчание только раззадорило. Он перешел к теме «гнилой интеллигенции», к которой несколько преждевременно причислял меня. Он утверждал, все более распаляясь, что это мы, и только мы виноваты в том, что весь прежний уклад рухнул, причем исключительно из-за того, что мы потопили Россию в волнах пустого словоблудия. Что большевики, при всей их гнусной жестокости, настоящие молодцы, и так того и надо всяким недорезанным поклонникам философии. Последней фразой, после которой я вскочил, была: «Ницше под подушкой держали, а своими руками сделать хоть что-то – дудки, кишка тонка!»

Я молча надел в рукава свою шинель, которой укрывался, и опрометью бросился на кухню. Сдернул с гвоздика ключ от черного хода, висящий на стене, вышел на лестницу, и спустился в тесный, застроенный дровяными чуланчиками задний двор. Там я забился в какую-то щель между сараями, и по несносной привычке принялся с жаром перебирать остроумные, хлесткие возражения, которые теперь беспрепятственно роились в моей голове. Больше всего мне хотелось сказать каким-нибудь особо зловещим и многозначительным тоном, что поклонники Фридриха Ницше иногда способны на самые неожиданные и радикальные действия. В полемическом запале я даже готов был привести самый убийственный аргумент: мой отец своими руками, не раздумывая, можно сказать, только из идейных соображений, убил человека. Мало того, это сошло ему с рук, и никто не пострадал невинно вместо него. Идеи Ницше о сверхчеловеке нашли воплощение, пусть даже таким причудливым образом. Так что действие было!

Несколько остынув (в прямом и переносном смысле) я начал размышлять трезвее. Тайна этого убийства вовсе не моя. Кроме того, у меня нет никаких доказательств, что мой отец действительно сделал то, о чем писал в своей тетрадке. Не плод ли это воспаленного воображения, был ли мой родитель психически здоров?

Я поежился, и впервые с момента, когда выбежал во двор, поднял глаза кверху. Ночь была сырая, темная, но в просветах между облаками проглядывали крупные мохнатые звезды. Мой отец был вполне здоров. Женщин, правда, заметно презирал. Однажды он при мне сказал матери, что наконец найдено подходящее название для того, что поэты осыпали цветистыми намеками, а врачи предпочитают обозначать только по-латыни. «Теперь все ваше драгоценное достояние именуется „женскими органами супружеской необходимости“. Вот и все. И нечего было горы литературы создавать. Только супружеской, и только необходимости».

Мать тогда испуганно закивала, и забормотала что-то неразборчивое. Она занимала мало места и в нашем доме, и в жизни вообще. Меня отец тоже предпочитал держать в строгости, на расстоянии, поэтому смерть родителей хоть и удручала меня, но из жизненной колеи не выбила.

Подул ветер, загремев плохо закрепленным листом железа на крыше. Облака пришли в движение, стало совершенно темно. Я совсем уж собрался вернуться в дом, чтобы продолжить полемику, но вдруг замер: убийство-то, похоже, нельзя в чистом виде отнести к идейным действиям! Отец писал о деньгах, достаточно крупной, особенно по тем временам, сумме. И, что гаже всего, драгоценности он тоже прихватил! Чем больше я вспоминал, тем тверже убеждался, что все описанное в тетрадке – правда. Отец плохо продвигался по службе, не умел и не желал поддерживать нужные знакомства, всегда был резок на язык и не старался никому понравиться. Жили мы, однако, в достатке, весьма скромном, но в сравнении с отцовским жалованьем, недурном. Откуда могли взяться лишние средства, если не от продажи драгоценностей убитой дамочки?

Я так увлекся своими мыслями, что не заметил, как во дворе появились посторонние люди. В темноте из своего укрытия я не мог их видеть, но слышал все. Один говорил приказным тоном, другой, сильно осипший, отвечал ему:

– Стало быть, тута стой. Как возвернется – туды его, за шкирку.

– А ежели не вернется? Или идтить не схочет?

– Штык ему между ребер. Нам и тех хватит. Непременно вернется, здесь он, ему идти некуда. И незачем.

– Точно ли, что отсюдова заходить будет?

– Он с ключом, дурья башка, выходил, стало быть, так и обратно пойдет. Хозяйка призналась, что ключей всего два штуки, один у ней, другой на гвоздике висел.

– Может, не будем его ждать? Говорили, самый зеленый, никчемушный… Холодно, Гриня… На что он нам?

Послышался короткий шорох, тихий лязг, и начальственный голос опустился до недоброго шепота:

– Мы тута не на митинге! Всех подчистую сгребли, и энтого поскребыша взять непременно надо. Иначе может стукнуть кому не следует…

– Ладно, Гринь, я так… Да отпусти ты мене, тужурку порвешь…

– По-хорошему надо бы пошукать тута, да темно, сам черт ногу сломит в энтих сараюшках… Так что жди. А мы пока всю ораву сопроводим.

Один ушел, скрипя сапогами, другой остался, поплевывая, вздыхая, тихонько бормоча что-то себе под нос. Через некоторое время с улицы донесся приглушенный шум, как будто шли несколько человек, послышался тонкий женский всхлип, прервавшийся после звука короткой, резкой оплеухи. Шаги были слышны еще пару минут, и затихли вдалеке.

Я замер, прижавшись спиной к хлипкой деревянной стенке. Объяснение происходящему могло быть только одно: кто-то сдал нас всех, членов организации, заодно пострадали и наши хозяева. Остался только я, по чистой случайности, но и меня вот-вот могут схватить и увести вслед за всеми. Минуты текли, словно в тяжелом сне. Часовой, поставленный неведомым Гриней, тоже затих, только время от времени позевывал и почесывался. Тишина стояла полнейшая, любое мое движение он непременно услышал бы. Я мучительно ждал, когда он отвлечется или задремлет, или что-либо еще. «Что-либо еще» наступило неожиданно – часовой закопошился, и раздался знакомый плеск, означающий, что ему понадобилось справить малую нужду, не сходя с места. Не дыша, я стал передвигаться к выходу из двора, пробираясь в темноте и молясь, чтобы не зацепиться обо что-нибудь. На мое счастье, отливал мой страж долго, и я смог продвинуться довольно далеко. Постепенно я прокрался на улицу, и, прислушавшись, неслышным, волчьим шагом постарался скрыться как можно дальше с этого места.

Описывать мои злоключения подробно я не стану. Намаявшись и натерпевшись, я прибился к подобным себе и, в конце концов, оказался на юге, в частях Белой армии. Первый бой случился под Армавиром, в августе 1918. Накануне я видел, что многие из моих сослуживцев носят нательные кресты, ладанки или медальоны с изображениями близких. У меня не было ничего. И я надел на шею ключ, который так и остался в кармане моей шинели. Это была и память о последних днях, хоть как-то похожих на человеческую жизнь, и нечто вроде талисмана удачи. Не выйди я тогда при помощи этого ключа, увели бы и меня туда, откуда мало кто возвращался.

О войне тоже рассказывать не стану. Бывало всякое, но ключ, похоже, служил более надежным оберегом, чем ладанки моих сослуживцев. К марту 1920 года, когда мы вошли в богатую казачью станицу Уманскую, я уже не был желторотым юнцом, который тыкался вслепую по жизни. Меня не переставал мучить вопрос: кто же выдал нас тогда в Москве? Хозяевам это было смерти подобно, а кому из семерых могло это понадобиться, я не знал. Решил, что между нами мог оказаться провокатор. На всякий случай приглядывался ко всем новым лицам – не встретится ли кто-то, чудом выживший? Но чуда не произошло.

В Уманской мы, несколько человек, решили пробираться на северо-восток: сдаваться Красной армии мы не захотели. Я снова воспользовался теми бумагами, которыми меня снабдили в Москве (воевал я под собственной фамилией). Спустя полтора года мне удалось пристроиться на работу в чугунолитейную артель на юге Урала. Начинался НЭП, и появилась надежда, что жизнь понемногу наладится.

Я отучился в техникуме, стал работать мастером. Артель нашу укрупнили, а в конторе стала работать симпатичная тихая девушка, дочь местного учителя. В его доме мы и поселились, поженившись. В 1924 у нас родился сын.

В том же году я наведался на родину, в Ленинград. Поехал я туда, конечно, не сам по себе, послали от артели на курсы. Город изменился до чрезвычайности, знакомых лиц не попадалось вовсе, и я решился наведаться к тетке, даже не зная, жива ли она. Старуха оказалась жива, она сильно испугалась, когда я к ней заявился. Она страшно постарела, жила по-прежнему в нашей квартире, но занимала теперь только одну комнату, в остальные подселили новых жильцов. Похоже, больше всего ее волновало, не стану ли я спрашивать за имущество, оставленное на ее попечение. Успокоившись, она предложила взять что-то на память о родителях. Я взял только отцовские записки и несколько фотографий. Их я, никому не показывая, припрятал на чердаке дома, где обитали родители жены с остальным большим семейством.

Время шло, нашу артель собрались реорганизовать в завод, и меня снова послали на курсы, на этот раз в Москву. Воспоминания нахлынули с новой силой, и в первый раз ко мне пришла мысль: а вдруг люди, которые были со мной вместе в той квартире, выжили, и теперь считают предателем меня? Чем больше это вертелось в моей голове, тем сильнее я мучился. И в конце концов решился: будь что будет, я наведаюсь по адресу, который навеки отпечатался у меня в сознании, и спрошу у жильцов квартиры на третьем этаже, не известно ли им чего о прежних владельцах.

Сделать это оказалось не просто, время на курсах было занято под завязку. Только перед самым отъездом, уже выписавшись из общежития, я, с фанерным чемоданчиком в руках, оказался перед воротами того самого дома. Поезд мой уходил вечером, а сейчас было что-то около двух часов дня. Я прошел подворотней во двор, но к дверям подойти не успел: меня обогнала начальственная машина с шофером и перегородила небольшой двор. Мне пришлось стать между кустами отцветшей сирени. Водитель посигналил, и из парадной двери вышел небольшого роста человек в тесно сидящем полосатом костюме и кепке с большим квадратным козырьком. Он взялся за ручку дверцы, но тут послышался звонкий окрик:

– Гриня!

Человек недовольно оглянулся. Из окна третьего этажа выглядывала молодая женщина с волнистыми темными, словно приклеенными к голове волосами. Она весело показала что-то, похожее на удостоверение, и скрылась из виду. Выбежала она из двери стремительно, сунула в руки человеку в полосатом костюме забытое, и, не понижая голоса, насмешливо сказала:

– Не дуйся, Гринь… Григорий Иванович, разе ж я не помню?

Человек смягчился, но спросил деланно строгим тоном:

– А чего сама неслась? Прислуга на что?

– Так она отпросилась, вчера еще… Я ж тебе сама обед и готовила, и подавала.

Гриня, он же Григорий Иванович, садясь в автомобиль, поддел ее, косясь на шофера:

– Ох, гляди у меня, Мотька! Небось, нарочно одна осталась. Чего вырядилась? Узнаю, кто к тебе шастает, пока я на службе, хвост надеру, так и знай!

Водитель сдал назад, разворачиваясь к улице, а жена советского выдвиженца, игриво оглядываясь, вернулась в дом. Я постоял, закрыв глаза, и тоже направился к подворотне. Конечно, я узнал ее сразу. Кухарка Мотя не потолстела и не постарела, напротив, словно расцвела и похорошела. Даже лодыжки ее, под пестрым цветастым платьем с какими-то модными хвостами, казались не такими толстыми в блестящих шелковых чулках.

Я вышел из двора, и ноги сами понесли меня вокруг дома. Сараюшки и чуланчики снесли, место расчистили, но дверь черного хода была та же самая, недавно покрашенная коричневой краской. Я стал подниматься по узкой лестнице, сжимая в кармане ключ, с которым не расставался. В голове ощущалась странная пустота. Мысли пробегали короткие, четкие, не обрастая никакими дополнительными подробностями. «Я только попробую, подойдет ли ключ. Почти десять лет прошло, замок давно поменяли». Но ключ повернулся в скважине легко и словно обрадованно. «В квартире есть и другие жильцы. Целых пять комнат, обязательно должны кого-то подселить». Но в кухне, куда я вошел, не скрипнув дверью, на чугунной дровяной плите с единственной конфоркой стоял, по летнему времени, только один примус. «Пойду по коридору, спрошу… Что попало спрошу, неважно…»

Двери по бокам коридора с красной ковровой дорожкой на полу были прикрыты, и только одна пропускала яркий солнечный свет. Прежде там была хозяйская спальня, я хорошо это помнил. А теперь в ней мелькал чей-то силуэт; войдя, я убедился, что именно Мотин. Бывшая кухарка снимала серьги, стоя у зеркала. Зеркало было прежнее, как и двуспальная высокая кровать с резной деревянной спинкой, оставшееся от бывших хозяев. В голове моей настала звенящая тишина, а когда я, сделав еще шаг, оказался совсем близко от Моти, тишина лопнула, но произвела не звук, а слепящий свет. Серьги были от прежней хозяйки, я даже вспомнил, что ее звали Вера Семеновна. И серьги я тоже хорошо помнил: они были приметные, в виде маленьких золотых амфор. Тогда жена присяжного поверенного казалась мне пожившей, немолодой женщиной, а ей едва ли было больше тридцати.

Мотя разинула рот, готовясь закричать, но я опередил ее. Растопыренной ладонью я зажал ей нижнюю часть лица, потом скользнул пальцами к шее, и крепко стиснул ее. Жена ответработника повалилась на ковер, закатив глаза под лоб и беспомощно раскинув руки. Я постоял над ней, сжав руки в кулаки, потом торопливо шагнул к подзеркальному столику. Смахнул в карман серьги, еще несколько слабо звякнувших вещичек. Круто развернувшись, огляделся по сторонам. Отомстить следовало не только этой гнусной предательнице, распростертой на полу, но и ее сообщнику. Надо полагать, Гриня был тогда един в двух лицах – смирный солдатик, попивающий чай на кухне, и отдающий приказания начальник арестной команды. Если теперь он важное лицо, ему по советским правилам положен кабинет.

Так и оказалось, причем кабинет новые хозяева тоже оставили на прежнем месте. Мебели в нем располагалось негусто, и единственным местом, где могли прятать ценности, был письменный стол. Надо ли говорить, что стол тоже оставался после присяжного поверенного. Ящики стола оказались запертыми, но меня это не смутило. В Гражданскую пришлось научиться многому, в том числе и разбивать замки. Я подтянул к себе стол, отодвигая от стены, зашел с обратной стороны, и с силой, коротко и резко, ударил в заднюю стенку бронзовым бюстом какого-то вождя пролетариев. Недлинные язычки замков, рассчитанных на порядочных людей, не выдержали, и послушно выставили напоказ содержимое письменного стола.

В верхнем ящике поверх бумаг чернел браунинг с надписью: «Товарищу Хухрину Г. И. в знак особых заслуг перед трудовым народом». Именное оружие мне было ни к чему, поэтому я выдвинул другие ящики. В них лежали коробочки с орденами и нагрудными знаками, в том числе «Почетному чекисту», а рядом объемистая пачка белесых червонцев нового образца, заботливо перетянутая тонкой резинкой. Сунув деньги в карман пиджака, я вернулся в спальню. Бывшая кухарка Мотя еще не пришла в себя, но это должно было вскоре произойти – ямка внизу шеи слабо пульсировала. Подол легкого платья задрался, стали видны резиновые подвязки чулок.

Ненависть и вожделение могут сочетаться, – отчетливо эта мысль пришла ко мне гораздо позже, в один из тех редких случаев, когда я позволял себе вспоминать этот странный день. Тогда же, над распростертым телом молодой женщины, меня накрыло темной волной, где утонуло все человеческое и вынырнуло из неведомой глубины сильнейшее, звериное по мощи наслаждение на грани страдания.

Придя в себя, я понял, что Мотя больше не дышит. Каблуки ее туфель слабо царапнули ворс узорного ковра и все затихло. Я торопливо поднялся, оглядываясь, попятился из спальной комнаты, в десяток длинных скользящих шагов оказался у черной двери, где остался ожидать меня мой чемоданчик. Щелкнул замок, и я вышел из дома, никого не встретив. Дверь я аккуратно запер за собой, а ключ по дороге на вокзал без сожаления бросил в канаву, полную грязной жижи. Поразительно, но впоследствии обнаружилась, что я ничего не обронил и не растерял из того, что прихватил в квартире.

Через пару часов я уже лежал на верхней полке переполненного вагона.