Текст книги "Стрела в полете"

Элизабет Бишоп
В ПРИЁМНОЙ

Вустер, Массачусетс,

я с тетей Консуэло

пошла к ее дантисту

и там сидела тихо,

в приемной ожидая.

Была зима. Стемнело

уже. В приемной было

полно народу (взрослых),

пальто, калош и бот,

торшеров и журналов.

А тетя находилась

внутри, казалось, долго;

и тут читать я стала

журнал о странах мира

(читать уже могла я)

и фото изучать:

вот внутренность вулкана,

черна до края пеплом,

а здесь она вскипает

потоками огня.

Оса и Мартин Джонсон —

тропические шлемы,

рейтузы и шнуровки.

Мертвец на жердь подвешен —

и подпись: «Длинный хряк».

Младенцы остролобы

обмотаны тесемкой;

и черных, голых женщин

обмотанные шеи,

как цоколи у ламп.

Чудовищны их груди.

Я все подряд читала,

не смея оторваться.

И наконец взглянула

на дату на обложке.

Внезапно изнутри

Раздался «о-о!» от боли —

крик тети Консуэло —

негромкий и недолгий.

И я не удивилась,

поскольку твердо знала,

что тетя глуповата.

Могла бы я смутиться,

но нет. И в то же время

ужасно поразило

меня, что это я:

мой голос, в этом горле.

Того не сознавая,

была я глупой теткой,

Я – мы – полет, паденье,

глаза впились в обложку:

число, февральский выпуск,

год тыща девятьсот

(сегодня) восемнадцать.

И я сказала: скоро

ты будешь семилетней.

Я так сказала, чтобы

остановить паденье

с летящей, круглой сферы

в холодный, синий мрак.

Но я уже узнала:

ты – я – Элизабет,

и ты – одна из них.

Зачем тебе быть ею?

Я посмотреть боялась

на то, что было мною.

Я искоса взглянула —

так высоко, как можно, —

на серые колени,

штаны, ботинки, юбки

и много разных рук,

лежащих в свете лампы.

Что ничего страннее

на свете не бывало —

я знала – и не будет.

Зачем же быть мне теткой,

иль мной, иль кем-нибудь?

Какие же подобья —

ботинки, руки, голос,

в мое попавший горло,

журнал о странах мира, —

с обвислыми грудями, —

нас всех соединяют,

а может, все – одно?

Как – я не знаю просто

другого слова – «странно»…

Как здесь я очутилась

со всеми и слыхала

крик боли, тот, что мог бы

стать громче, но не стал?

В приемной было жарко

и ярко. Под напором

волны большой и черной,

и черной, и большой.

И тут я возвратилась.

Война идет. Снаружи —

где Вустер, Массачусетс,

где слякоть, холод, ночь —

все длится день февральский

год тыща девятьсот

(сегодня) восемнадцать.

SANDPIPER

The roaring alongside he takes for granted,

and that every so often the world is bound to shake.

He runs, he runs to the south, finical, awkward,

in a state of controlled panic, a student of Blake.

The beach hisses like fat. On his left, a sheet

of interrupting water comes and goes

and glazes over his dark and brittle feet.

He runs, he runs straight through it, watching his toes.

– Watching, rather, the spaces of sand between them,

where (no detail too small) the Atlantic drains

rapidly backwards and downwards. As he runs,

he stares at the dragging grains.

The world is a mist. And then the world is

minute and vast and clear. The tide

is higher or lower. He couldn’t tell you which.

His beak is focused; he is preoccupied,

looking for something, something, something.

Poor bird, he is obsessed!

The millions of grains are black, white, tan, and gray,

mixed with quartz grains, rose and amethyst.

КУЛИК

Ревущее рядом он принял как данность,

так же, как мир, обреченный на встряски.

Бежит и бежит он, неловкий, жеманный —

студент школы Блейка в панической маске.

Пляж маслом шипит на огне. Извне

вода наступает на хрупкие ножки.

А он семенит сквозь волну, по волне,

свой бег наблюдая, несчастная крошка.

Верней, наблюдая пространство песка,

в который уходит объект океана

(детали важны!), и нельзя не искать

крупицу зерна, семеня неустанно.

Мир – это невесть что. Но также он есть

прозрачен и ясен, огромен и точен.

То выше, то ниже волна. Не учесть

такие различия. Он озабочен

попыткой находки чего-то, чего,

чего-то, чего… Одержимая птица!

Мильоны крупиц окружают его:

крупицы зерна и кварца крупицы.

James Merrill
THE RING CYCLE1

They’re doing a Ring cycle at the Met,

Four operas in one week, for the first time

Since 1939. I went to that one.

Then war broke out, Flagstad flew home, tastes veered

To tuneful deaths and dungeons. Next to Verdi,

Whose riddles I could whistle but not solve,

Wagner had been significance itself,

Great golden lengths of it, stitched with motifs,

A music in whose folds the mind, at twelve,

Came to its senses: Twin, Sword, Forest Bird,

Envy, Redemption through Love… But left unheard

These fifty years? A fire of answered prayers

Burned round that little pitcher with big ears

Who now wakes. Night. E-flat denotes the Rhine,

Where everything began. The world’s life. Mine.

2

Young love, moon-flooded hut, and the act ends.

House lights. The matron on my left exclaims.

We gasp and kiss. Our mothers were best friends.

Now, old as mothers, here we sit. Too weird.

That man across the aisle, with lambswool beard,

Was once my classmate, or a year behind me.

Alone, in black, in front of him, Maxine…

It’s like the Our Town cemetery scene!

We have long evenings to absorb together

Before the world ends: once familiar faces

Transfigured by hi-tech rainbow and mist,

Fireball and thunderhead. Make-believe weather

Calling no less for prudence. At our stage

When recognition strikes, who can afford

The strain it places on the old switchboard?

3

Fricka looks pleased with her new hairdresser.

Briinnhilde (Behrens) has abandoned hers.

Russet-maned, eager for battle, she butts her father

Like a playful pony. They’ve all grown, these powers,

So young, so human. So exploitable.

The very industries whose “major funding’

Underwrote the production continue to plunder

The planet’s wealth. Erda, her cobwebs beaded

With years of seeping waste, subsides unheeded

– Right, Mr President? Right, Texaco? —

Into a gas-blue cleft. Singers retire,

Yes, but take pupils. Not these powers, no, no.

What corporation Wotan, trained by them,

Returns gold to the disaffected river,

Or preatomic sanctity to fire?

4

Bruinnhilde confronts Siegfried. That is to say,

Two singers have been patiently rehearsed

So that their tones and attitudes convey

Outrage and injured innocence. But first

Two youngsters became singers, strove to master

Every nuance of innocence and outrage

Even in the bosom of their stolid

Middleclass families who made it possible

To study voice, and languages, take lessons

In how the woman loves, the herо dies…

Tonight again, each note a blade reforged,

The dire oath ready in their blood is sworn.

Two world-class egos, painted, overweight,

Who’ll joke at supper side by side, now hate

So plausibly that one old stagehand cries.

5

I’ve worn my rings – all three of them

At once for the first time – to the Ring.

Like pearls in seawater they gleam,

A facet sparkles through waves of sound.

Of their three givers one is underground,

One far off, one here listening.

One ring is gold; one silver, set

With two small diamonds; the third, bone

– Conch shell, rather. Ocean cradled it

As earth did the gems and metals. All unknown,

Then, were the sweatshops of Nibelheim

That worry Nature into jewelry,

Orbits of power, Love’s over me,

Or music’s, as his own chromatic scales

Beset the dragon, over Time.

6

Back when the old house was being leveled

And this one built, I made a contribution.

Accordingly, a seat that bears my name

Year after year between its thin, squared shoulders

(Where Hagen is about to aim his spear)

Bides its time in instrumental gloom.

These evenings we’re safe. Our seats belong

To Walter J. and Ortrud Fogelsong

– Whoever they are, or were. But late one night

(How is it possible? I’m sound asleep!)

I stumble on “my” darkened place. The plaque

Gives off that phosphorescent sheen of Earth’s

Address book. Stranger yet, as I sink back,

The youth behind me, daybreak in his eyes —

A son till now undreamed of – makes to rise.

Джеймс Меррилл
КОЛЬЦО НИБЕЛУНГА1

Дают Кольцо в Нью-Йорке. Первый раз

Стех самых пор, когда в тридцать девятом

Я слушал цикл. Потом война, Флэгстед

Домой умчалась. Вкус переключился

На мелодичность смерти. Рядом с Верди,

Чьи тайны мне нетрудно насвистеть,

Сколь очевидно Вагнера явленье:

Длинноты золотые, в них плетенье

Мотивов, где сознанье, наконец,

В себя приходит в полночь: Меч, Близнец,

Лесная Птаха, Зависть, Искупленье

Через Любовь… Но все предать забвенью

На столько лет? Услышаны моленья

Того меня, кто уши навострил

Тому назад полвека. Мой пароль:

Начало жизни, Рейн и ми-бемоль.

2

Любовь, луна, антракт. Светлеет в зале.

Со мною рядом дама восклицает.

Целуемся. В подругах пребывали

Когда-то наши матери. Бредово.

Тот джентельмен с лохматой бородою

В моем был классе или годом младше.

Одна, вся в черном, впереди – Максина…

Все вместе как на кладбище картина!

Нам предстоит немало вечеров

До светопреставленья. Наши лица

Преображают радуга, зарница,

Туман и гром. Условная погода

Зовет к благоразумью. В наши годы

Нельзя при виде лиц полузабытых

Рассчитывать на старые софиты.

3

Приятен Фрикке новый парикмахер.

Брунгильда (Беренс) в ссоре со своим.

В бой рвется, потрясая русой гривой,

Бодаясь, как игривая лошадка.

Сколь юны боги. Сколь индустриальны.

Та самая промышленность, чьи фонды

Снабдили постановку, похищает

Богатство мира. Эрда невзначай

Спускается, в накидке из отходов

– Так, Мистер Президент? Так, Texaco? —

В расщелину от газа голубую.

Уход певцов. Ну что, ученики?

Какой из вас корпоративный Вотан

Вернет кольцо в рассерженную реку

И святость изначальную огню?

4

Сражается с Брунгильдой Зигфрид. То есть

Певцы, в приготовленьях преуспев,

Рисуют нам, на верный тон настроясь,

Невинность оскорбленную и гнев.

Но поначалу их ждала учеба

В познании нюансов мастерства,

Росли в семействах среднего достатка,

Которого притом достало, чтобы

Вокалом заниматься, языками,

Уроки получать любви и смерти…

Теперь сильны, как меч, их голоса

И страшной клятвой связаны сердца.

Всемирные два эго, ждет которых

Веселый ужин после, так страдают,

Что ассистент за сценою рыдает.

5

Я надел мои кольца – все три

В первый раз – на премьеру Кольца.

Словно жемчуг в морской глубине,

Граней блеск под волной звуковой.

Первый, давший кольцо, – под землей,

В дальних странах – другой, третий – здесь.

Это – золото; то – серебро,

Двух алмазов оклад; третье – кость,

А вернее, рожденный коралл

В океане, как в недрах – металл.

Я не знал мастерских Нибельгейма,

Где Природу сковал ювелир

В перстень власти – Любви надо мною

Или Музыки, где хроматизмы,

Как дракона, преследуют Время.

6

Когда снесли вчистую старый театр

И новый возвели, я сумму внес.

Есть кресло посему, что носит имя

Мое между квадратными плечами

(Куда свое копье нацелил Хаген),

Свой карауля шанс во мраке зала.

Сегодня риска нет. У нас места —

Дар Вальтера с Ортрудой Фогельсонг —

Кто б ни были они. Но как-то раз

(Возможно ли такое? Я во сне!)

Я натыкаюсь на «мое» сиденье.

Табличка отливает, как земная

Светящаяся книга адресов.

Но что еще страннее, позади

Встает, с рассветной дымкой на очах,

Сын, о котором даже не мечтал.

William Stanley Merwin
TO MY BROTHER

Our mother wrote to you

before you were born

a note you might open

at some later date

in case she should not

be there to tell you

what was in her mind

about wanting you

when she had not seen you

that was before

my time and it

never turned out like that

you never saw the letter

and she never saw you

who were perfect they said

and dead within minutes

that far ahead

of me and always

looking the other way

and I would be the one

to open the letter

after she was gone

and you had answered it

without a word

before I was there

to find out about you

unseen elder

you perfect one

firstborn

Уильям Стэнли Мервин
МОЕМУ БРАТУ

Наша мать написала

записку тебе

еще до рожденья

для прочтения позже

если не будет ее

тебе рассказать

что она думала

ожидая тебя

еще не увидев

это было давно

до меня и совсем

обернулось не так

ты не увидел письма

тебя не видала она

идеальный сказали они

и мертвый минуту спустя

давно обогнавший

меня и всегда

смотрящий назад

это я стану тем

кто откроет письмо

после ухода ее

но ты ответил

без единого слова

раньше чем я

смог узнать о тебе

неведомый старший

идеальный

первенец

TO MY MOTHER

This very evening I reach

the age you were when you died

I look through the decades

down past the layers of cloud

you had been watching the dark

autumn sky over the garden

and had told me months before

with a grace note of surprise

that you were an old woman

and you laughed at the sound of it

all my life you had told me

that dying did not frighten you

yours was the voice that told me

that I was not afraid

you stood up to go in

knowing it would rain that night

you had seen death many times

before I ever knew you

I am watching the rain now

fall on another garden

I hear your words in my head

it was the winter solstice

before I was thirty

that I was the age you had been

on the day I was born

to slip between numbers

through the measureless days

МОЕЙ МАТЕРИ

Сегодня вечером я достиг

возраста когда ты умерла

я смотрю сквозь года

мимо слоистых облаков

ты разглядывала темное

осеннее небо над садом

и сказала месяцем раньше

с грацией удивления

что ты старая женщина

и сама засмеялась тому

всю жизнь ты говорила мне

что умереть не страшно

твоим голосом было сказано

чтобы я не боялся

ты поднялась уйти зная

что ночью будет дождь

ты видела смерть не раз

еще задолго до меня

теперь глядя на дождь

поливающий другой сад

я слышу твои слова

в зимнее солнцестояние

накануне моих тридцати

что это был твой возраст

в день когда я родился

скользнув между цифрами

сквозь бессчетные дни

TO THE GODS

When did you stop

telling us what we could believe

when did you take that one step

only one

above

all that

as once you stepped

out of each of the stories

about you one after the other

and out of whatever

we imagined we knew

of you

who were the light

to begin with

and all of the darkness

at the same time

and the voice in them

calling crying

and the enormous answer

neither coming nor going

but too fast to hear

you let us believe

the names for you

whenever we heard them

you let us believe the stories

how death came to be

how the light happened

how the beginning began

you let us believe

all that

then you let us believe

that we had invented you

and that we no longer

believed in you

and that you were only stories

that we did not believe

you with no

moment for beginning

no place to end

one step above

all that

listen to us

wait

believe in us

БОГАМ

Когда вы перестали

говорить нам во что верить

когда встали на одну ступень

одну лишь

выше

всего

как некогда вы предстали

во всех историях

про вас один за другим

и невесть почему

мы решили что знаем

о вас

кто были светом

с самого начала

и полной темнотой

в то же время

и голосом в них

зовущим плача

и глобальным ответом

движенья в покое

слишком быстрым для слуха

вы дали нам веру

в имена ваши

что мы слыхали

вы дали нам веру в рассказы

как смерть появилась

как свет получился

как начало сталось

вы дали нам веру

во все

затем вы дали поверить

что мы придумали вас

и что мы больше

не верим в вас

и что вы лишь истории

которым не верили мы

вы без

мига начала

без точки конца

на ступень выше

всего

услышьте нас

нет

поверьте в нас

Примечания к переводам

Луис Боган

1898-1970

Поэт и критик. Родилась в штате Мэн, большую часть жизни прожила в Нью-Йорке, где много лет работала редактором поэтического раздела журнала «The New Yorker». Поэтический стиль Боган отличается структурной четкостью; интимным, но сдержанным лиризмом; сочетанием эмоциональной выразительности и метафизичной глубины. Уистен Хью Оден назвал Боган поэтом «обладающим, помимо очевидного технического совершенства непоколебимым мужеством вызволять красоту и радость из владений мрака».

Иосиф Бродский находил «необычайно сильное сходство» Луис Боган с Анной Ахматовой.

Элизабет Бишоп

1911-1979

Родилась в штате Массачусетс. Сраннего детства, оставшись без родителей, переезжала с место на место, живя в разное время во многих городах штата Нью-Йорк, во Флориде, Вашингтоне, Бостоне, а также во Франции и Бразилии. Еще при жизни Бишоп получила признание как один из самых значительных англоязычных поэтов XX века. Будучи необычайно требовательной к себе, она часто работала годами над единственным стихотворением. Вследствие этого корпус опубликованных произведений Элизабет Бишоп сравнительно невелик по объему. Но, как однажды высказалась сама Бишоп, «что-либо хорошее не обязательно должно быть большим». При удивительном разнообразии поэтических форм и виртуозности версификации поэзия Бишоп в своей основе глубоко гуманистична: ее образы точны по выражению и правдивы по отношению к миру, они рождены ясностью воображения, острым умом и моральной стойкостью поэта.

В приемной

The National Geographic – научно популярный американский журнал, основанный в 1888 году.

Osa (1894 – 1953) and Martin (1884 – 1937) Johnson – американские исследователи Африки и островов южных морей. Их фильмы и фотографии запечатлели жизнь различных народов и племен, включая племена каннибалов.

Джеймс Меррилл

1929-1995

Поэт и прозаик. Родился в Нью-Йорке в семье крупного финансиста. Несмотря на полученное в наследство огромное состояние, вел достаточно скромный образ жизни, отдавая значительные суммы (зачастую анонимно) на развитие литературы и искусства. Основанный Мерриллом филантропический фонд оказывал помощь многим артистам и писателям, в том числе Элизабет Бишоп, с которой Меррилл был дружен.

Поэзия Джеймса Меррилла, элегантная по форме, изощренная стилистически, ироническая по тону, балансирует на грани эстетизма и лирики, романтизма и сатиры. Один из наиболее признанных поэтов своего поколения. Удостоен практически всех наград и призов, присуждаемых лучшим писателям в США.

Кольцо Нибелунга

Кольцо Нибелунга – тетралогия Рихарда Вагнера, состящая из четырех частей: «Золото Рейна», «Валькирия», «Зигфрид», «Сумерки богов».

the Met – Метрополитен-опера в Нью-Йорке.

Флэгстед Кирстен (1895 – 1962) – норвежская певица, прославившаяся исполнением партий сопрано в операх Вагнера. Ее дебют в Метрополитен-опера в 1935 году стал сенсацией.

…ми-бемоль – «Золото Рейна» Вагнера начинается с оркестрового вступления, основанного на ми-бемоль мажорном трезвучии.

Our Town – «Наш городок» (англ.), пьеса Торнтона Уайлдера, которая завершается сценой на кладбище.

Беренс Хильдегард (р. 1937) – немецкая певица, названная в прессе «лучшей Брунгильдой современности» после триумфального выступления в Нью-Йорке.

Texaco – американская нефтяная компания, основной спонсор радиотрансляций из Метрополитен-опера.

Есть кресло посему… – в благодарность за финансовую поддержку Метрополитен-опера помещает таблички с именами спонсоров на спинках кресел в зале. Эта традиция широко распространена в США, подобные таблички можно увидеть в парках, библиотеках, больницах и т.д.

Уильям Стэнли Мервин

р. 1927

Поэт, переводчик, прозаик, драматург. Родился в Нью-Йорке, после учебы в Принстоне поселился в Европе, последние тридцать лет живет на Гавайях. Признанный мастер современной американской поэзии, лауреат многих литературных премий, Мервин оказал значительное влияние на поэтический стиль целого поколения. Создал своеобразную просодию, отличительными чертами которой являются косвенное повествование и отсутствие пунктуации. Формальные эксперименты Мервина неотделимы от раскрытия важнейших для него тематических миров: мифологии, буддизма, охраны окружающей среды, пацифизма, истории его семьи. Переводы Мервина с различных языков включают многочисленные образцы мировой поэзии от Песни о Роланде и «Чистилища» из Божественной комедии Данте до сборника стихотворений Осипа Мандельштама (в соавторстве с Кларенсом Брауном).