Текст книги "Парадоксы этнического выживания. Сталинская ссылка и репатриация чеченцев и ингушей после Второй мировой войны (1944—начало 1960-х гг.)"

Глава 2
Специальные поселения как бюрократическая мечта. 1944–1953 гг

2.1. Депортация: конфликт интерпретаций

Решение о депортации чеченцев и ингушей власти мотивировали реальной и потенциальной опасностью чечено-ингушского сопротивления в условиях войны: «Многие чеченцы и ингуши изменили Родине, переходили на сторону фашистских оккупантов, вступали в отряды диверсантов и разведчиков, забрасываемых немцами в тылы Красной Армии, создавали по указке немцев вооруженные банды для борьбы против советской власти». К этому добавлялись прошлые грехи вайнахов перед режимом – участие «в вооруженных выступлениях против советской власти» в течение продолжительного времени¹⁹. После смерти Сталина историки коммунистической партии объявили «справедливое наказание» наказанием несправедливым. «Заклятый враг партии и народа Берия, – писал, например, В. И. Филькин в 1960 г., – совершенно несправедливо приписал действия жалких выродков всему чеченскому и ингушскому народу и в условиях культа личности, усугубленных военным временем, добился ликвидации их автономии»²⁰. Это одна из немногих книг того времени, где хотя бы упоминается о депортации. Недаром ее активно использовал А. Некрич в своей известной работе о «наказанных народах»²¹. В советских «обобщающих историях» Чечено-Ингушетии период 1944–1955 гг. просто пропускали. Эта парадоксальная на первый взгляд ситуация вполне вписывалась в идеологическую логику власти. Политически целесообразная концепция «несправедливого наказания» позволяла обходить или замалчивать острые углы истории чечено-ингушского сопротивления советскому режиму в 1930-1940-е гг. А признавать факты массового этнического сопротивления значило по сути дела отрицать легитимность режима, основанного на гипотетическом идейно-политическом единстве «советского народа». Гораздо проще было списать острейшую проблему в разряд «вредительства» Берии и «культа личности Сталина».

Нынешние российские исследователи полагают, что депортация вайнахов не определялась «какими-то националистическими установками», а имела под собой прежде всего «идеологические и политические основания», к этому иногда добавляют несколько слов о «национально-политическом конфликте, возникшем в советском обществе»²². В любом случае проблема рассматривается в современной отечественной историографии весьма узко. В большинстве случаев она не выходит за рамки приятия или неприятия старых сталинских формулировок. Вряд ли можно считать расширением контекста и различные «иррациональные» объяснения этнических депортаций, которые, как выразился однажды В. А. Тишков, «даже трудно объяснить какими-либо мотивами, кроме как безумными геополитическими фантазиями «вождя народов» или его «маниакальной подозрительностью»»²³. Что касается конкретно-исторических исследований, то в них один и тот же автор, например Н. Ф. Бугай, может то называть депортации превентивной мерой военного времени, примененной к «неблагонадежным» этносам, то ставить решения 1944 г. в более общий (неситуативный) контекст репрессивных мер государственной политики в сфере национальных отношений в 20-40-е гг. XX в.²⁴, не прописывая до конца ни один из заявленных подходов, предпочитая погружение в эмпирическую безбрежность глубине общесоциологического анализа.

Гораздо выше эвристический потенциал концепции П. Поляна, рассмотревшего депортации как целенаправленные действия государственной власти в этносоциальном контексте принудительных миграций. По мнению Поляна, «за века движущие мотивы применения принудительных миграций принципиальных изменений не претерпели: за ними стоит то или иное сочетание политических и прагматических факторов. Политические мотивы – предотвращать восстания, рассекать недовольство, ослаблять или гасить протест, делать более или менее однородными районы выселения или вселения и т. д. – чаще бывают приоритетными, но и роль экономического фактора огромна, и со временем, как правило, она затмевает первоначальный политический импульс: дешевая рабочая сила, переброшенная по усмотрению субъекта депортации в нужное для него место и время. Полян отмечает очевидную связь между вспышками принудительных миграций и историческими катаклизмами, например мировыми войнами²⁵. Пики принудительных миграций в СССР в 1920–1952 гг., как показывает исследование П. Поляна, приходились именно на «катастрофические годы» – 1930–1931 и 1941–1942 гг.²⁶ Однако приведенная автором сводная статистическая таблица говорит о том, что депортации использовались советской властью как постоянный метод разрушения особо устойчивых, сложившихся на протяжении столетий социальных и национальных общностей. Исторические катаклизмы, безусловно, усиливали желание власти решать неразрешимые в рамках имперско-советской парадигмы проблемы методами чрезвычайщины, но не они определяли приоритетность подобных методов социального «управления». Решение о депортации чеченцев и ингушей, спровоцированное и обоснованное конкретными обстоятельствами места и времени, было лишь экстремальной попыткой справиться с проблемой, возникшей задолго до не только Второй мировой войны, но и прихода к власти большевиков: высокая внутренняя устойчивость этноса, его «неудобность», способность противостоять не только имперской ассимиляции и «абсорбции», но и советской атомизации социальных и этнических общностей; высокий уровень открытого противодействия и готовность идти на насильственное обострение конфликта.

В довоенный период коммунисты так и не сумели «осоветить» вайнахов. Спущенные сверху организационные формы – колхозы и институты управления – успешно наполнялись старым содержанием и «переваривались». Местная власть выполняла свои функции лишь постольку, поскольку это укладывалось в привычную норму, установленную вековыми традициями и обычаями. Побочным (а с точки зрения «имперского» алгоритма советской власти – основным) результатом депортации должно было стать «распыление» этноса, что в конечном счете открывало путь к его «советизации», «интернационализации», замене этнической идентичности на самоидентификацию с властью, ее целями и ценностями. Оставить человека наедине с властью, вне этнической и социальной самоорганизации, – в этом и была суть советской версии патерналистской «имперской» утопии, в принципе недостижимой без насилия, но даже и с насилием – невыполнимой.

Важно, что сами депортированные чеченцы и ингуши воспринимали враждебную им политику советского государства прежде всего в категориях этнического конфликта. Как показывают многочисленные высказывания вайнахов в ссылке, собранные агентурой НКВД, а затем МВД СССР, «наказанный народ» связал свою трагедию со старым убеждением (предубеждением?!): «Русские всегда были и будут нашими врагами, поэтому при всяком удобном случае им надо мстить»²⁷, а сталинскую диктатуру отождествил с «русскими». Депортацию чеченцы называли ограблением и уничтожением вайнахов²⁸, считали ее продолжением коварной царской политики (при царизме «предполагалось переселить кавказские племена, но не удалось, а теперь только при советской власти удалось»²⁹). И раз власть «не разбирает виновных и невиновных» («нас выслали вместе с семьями бандитов», «нас выслали как людей антисоветских»), то «такими мы и должны быть»³⁰. А по оценке более образованных чеченцев, сталинская политика значительно превосходила царскую своей жестокостью и коварством.

«Наказанные народы» и много лет спустя после депортации пытались объяснять конфликт с властью в привычных им понятиях персонифицированной «вражды-мести». «Берия, – говорилось, например, в одном из многочисленных заявлений 1953 г. на имя Г. М. Маленкова и К. Е. Ворошилова, – благодаря своим враждебным отношениям к нам, Вас информировал о нас о том, чего не было на самом деле. Существенный факт во всем этом был угон грузинской баранты чеченцами и несколькими ингушами через границу ингушей и убийство при этом племянника Берия»³¹.

Во время пребывания в ссылке ненависть к чуждой власти перерастала даже у представителей чеченской и ингушской партийно-советской элиты в парадоксальные идеологемы: страданиями вайнахов Советы оплатили укрепление своих внешнеполитических позиций, сама депортация, оказывается, была осуществлена «по предложению английского правительства, которое за свою помощь советскому правительству потребовало одну из территорий Кавказа». Сталин на последнем совещании в Иране якобы «обещал Черчиллю и Рузвельту передать Кавказ»³², а русские выселили чеченцев в Казахстан не только из-за сотрудничества с немцами, но и «боясь нападения Турции»³³.

Как бы ни оценивали и ни объясняли причины депортации власть и сами чеченцы и ингуши, суть конфликта была глубже сиюминутной политической целесообразности, «справедливого наказания», «вражды-мести», «ненависти русских к чеченцам» и т. п. Сплоченный, организованный, живущий по традиционному укладу и достаточно воинственный этнос плохо поддавался атомизации, он совершенно не вписывался в нужную коммунистам и свойственную советскому обществу «аморфность социальных общностей», при которой «одинокий человек ищет прибежища у власти»³⁴. Не справившись с ситуацией на Северном Кавказе, тактически и стратегически запутавшись, коммунистическое руководство попыталось «переварить» неудобный этнос достаточно отработанным способом. Вайнахи были лишены своего статуса в национально-государственной иерархии, оторваны от корней и удалены на безопасное расстояние от постоянного места проживания. Однако на вызов власти чеченцы и ингуши ответили в конечном счете не атомизацией, а этнической консолидацией, закреплением традиционного противостояния России в национальном самосознании, конфликтным переживанием тождества между «русскостью» и «советскостью».

2.2. Стресс адаптации и кризис административного попечительства

Дорога в изгнание была тяжким испытанием. Зима, холодные, набитые людьми теплушки. Как вспоминают очевидцы, первые три дня двери оставались закрытыми днем и ночью, видимо, боялись побегов. С точки зрения НКВД, транспортировка контингентов до места расселения и погрузки прошла нормально, без особых происшествий («все эшелоны проследовали благополучно»³⁵). 21 марта 1944 г. начальник Отдела спецпоселений (ОСП) НКВД СССР М.В. Кузнецов докладывал зам. наркома внутренних дел В. В. Чернышеву: «По состоянию на 21 марта 1944 г. всего в Казахскую и Киргизскую ССР прибыло и разгружено 180 эшелонов с общей численностью 494456 человек… В пути следования… умерло 1361 человек, или 0,27 %, госпитализировано 1070 человек»³⁶. Период «разгрузки эшелонов и перевозки спецпоселенцев в места расселения» также «прошел спокойно, без каких бы то ни было эксцессов»³⁷. В докладных записках и спецсообщениях наверх НКВД информировал лишь о немногих неприятных для него инцидентах (вооруженное нападение на охранника и т. п.³⁸). Однако на самом деле не всё шло так гладко, как докладывали. Недаром циркуляр НКВД СССР № 275 от 29 декабря 1944 г. ориентировал на розыск спецпереселенцев, и в первую очередь с Северного Кавказа, бежавших из эшелонов³⁹.

Почти полное отсутствие иных форм сопротивления (кроме побегов) достаточно взрывного этноса свидетельствовало о тяжелейшем шоке, пережитом вайнахами. Самым трудным психологическим испытанием, многократно усиленным голодом, холодом и всевозможными лишениями, был удар, нанесенный по традиционному укладу жизни, пропитанному обычным правом, системой жестких условностей и запретов. Ситуация переезда взломала по крайней мере три основополагающих положения традиционного мироустройства чеченцев и ингушей: отношение к женщине, старшим и мертвым. Женщине пришлось вести жизнь на виду, старики были унижены и поставлены в один ряд с другими членами общины, мертвые – брошены на произвол судьбы. Переселенцам пришлось искать выход из сложнейших психологических коллизий. «Под дулами солдат, – сообщает очевидец, – наш глубоко целомудренный народ, прикрывшись одеждой, мужчины, старики, женщины, девушки рядом, выстроившись вдоль вагона, оправлялись как могли…»⁴⁰. Заболевших и умерших скрывали, поскольку в пути не могли похоронить их достойно, а это самое страшное для ингушей и чеченцев⁴¹. Людям разных фамилий, без различия пола и возраста, пришлось долгое время скученно ехать в вагонах. Отцы девушек, «не желая иметь конфликты в пути из-за женской чести с кем бы то ни было, сейчас же сговаривались с отцами парней и отдавали своих дочерей за них, просто распределив их между ними. Так в пути были совершены тысячи вынужденных браков из опасения конфликтов, которые имели бы очень трагические результаты»⁴².

9 июля 1944 г. Л. Берия доложил Сталину: «Органами НКВД в феврале и марте месяцах 1944 г. было переселено на постоянное жительство в Казахскую и Киргизскую ССР… чеченцев и ингушей – 496460 чел.»⁴³. (Заметим в скобках, что в официальных докладных записках НКВД приводятся всё время разные данные о количестве депортированных. Наркомат, «ответственный за чеченцев», на самом деле вел счет по крайней мере на тысячи, явно подгоняя итог под запланированные цифры.) После массовой высылки чеченцев и ингушей всех, кто принадлежал к «наказанному народу», продолжали «вычищать»: из других мест проживания, из армии, по освобождении из мест заключения…

Закончив депортацию, государство озаботилось налаживанием механизмов контроля за «опасными» этносами. На новом месте спецпоселенцы должны были постоянно находиться под наблюдением спецкомендатур. В период ссылки действовали так называемые «ограничения по спецпоселению» – система пропусков, запрет на свободу перемещения, систематические «проверки наличия» в спецкомендатурах, другие жесткие способы полицейского контроля⁴⁴. Спецпоселенцы могли передвигаться лишь в радиусе 3 км от своего места проживания, населенные пункты были разбиты на десятидворки, во главе которых были поставлены старшие. Каждые десять дней они должны были отчитываться перед комендантом. На подавление наиболее активной и опасной для властей части чеченцев и ингушей была направлена отработанная система репрессий – как политических, так и уголовных⁴⁵.

Казалось бы, патерналистская утопия Советов стала наконец явью, и ситуация находится под полным контролем властей. В жизни, однако, всё выглядело иначе, иногда совершенно иначе, чем в бюрократических предначертаниях властей предержащих. НКВД Казахской ССР практически с первых дней по прибытии депортируемых в места расселения принялся сообщать в Москву о «возрастающей активности враждебных и бандитских элементов из числа спецпереселенцев Северного Кавказа, идущей по линии открытых угроз террором, восстанием, бандитизмом»⁴⁶. Согласно этим донесениям, «отдельные антисоветские и бандитские элементы… сразу же после устройства в местах расселения начали терроризировать местное население и руководство колхозов»⁴⁷. Трудно точно определить степень объективности подобных сигналов наверх. Сообщения областных управлений НКВД звучали более сдержанно. Так, из Семипалатинской области сообщали: «Прибывшие и расселенные чеченцы антисоветских и других отрицательных настроений открыто в ходе операции не проявляли»⁴⁸. В то же время собранные официальным и агентурным путем сведения, «пока малочисленные», свидетельствовали о наличии среди чеченцев «резких антисоветских настроений, недовольств, тенденции к сговорам для бандитских действий, к побегам, к воровству скота и др.»⁴⁹.

Подобные настроения и неизбежные действия «наказанного народа» с самого начала ставили под вопрос патерналистские устремления власти. И дело было не только и, может быть, даже не столько в агрессивном и вполне понятном ответе вайнахов на депортацию. По приезде в места ссылки перед чеченцами и ингушами неизбежно встал вопрос о статусном самоопределении и самоутверждении в достаточно враждебной для них среде, о борьбе за ресурсы и выживание.

В июне 1944 г. начальник Управления НКВД Южно-Казахстанской области отмечал: «Установлены многочисленные факты провокаций и необоснованных обвинений спецпереселенцев в том, что будто бы значительная часть из них занимается уголовной преступностью. В подтверждение достаточно привести ряд фактов по Тюлькубасскому району. В мае по району был распространен слух, что чеченцы зарезали председателя колхоза им. Амангельды и перерезали горло председателю колхоза «Сартур». При проверке оказалось, что ни того, ни другого случая не было. Заведующий подсобным хозяйством шахты «Кельтемашат» заявил, что чеченцы занимаются стрижкой колосьев. При проверке ворами оказались корейцы, пойманные на этом преступлении с поличным. Из колхоза «Октябрь» в милицию был подан ряд жалоб [о том], что чеченцы занимаются стрижкой колосьев. Организованной засадой на месте преступления пойман зав. фермой того же хозяйства – казах. Председатель колхоза «Джумуске Бригада» подал заявление, что чеченцы украли у него выездного жеребца. Принятыми мерами с украденным жеребцом были пойманы 2 вора-рецидивиста – по национальности русские»⁵⁰.

Местное население относилось к переселенцам крайне подозрительно, а в отдельных случаях отношение было «явно враждебным, сопровождавшимся незаконными действиями, издевательством и расправами»⁵¹. Во многих районах колхозное руководство настроено было также весьма недоброжелательно. Примеры такого рода приводились в докладных записках местных органов НКВД. Так, ряд председателей колхозов Курдайского и Меркенского районов Джамбульской области заявляли, что спецпереселенцы – чеченцы и ингуши – в колхозах будут только балластом, вместо работы они будут заниматься грабежами. «Народ опасный и неполезный советскому строю», – так заявил один из председателей колхоза⁵². В Верх-Убинском районе той же области на заседании Мало-Убинского сельского исполкома председатели колхозов в 1945 г. настояли на официальном принятии следующего решения: «Заслушав вопрос о хозяйственно-трудовом устройстве спецпереселенцев-чеченцев, председатели колхозов Мало-Убинского сель[ского] исполкома постановили, что со стороны нас никакой помощи не будет, и пусть они не надеются на колхозы, а нанимаются работать к колхозникам»⁵³. Проблема рабочих рук, по-видимому, не особенно волновала местное начальство. Всё равно не было семян, чтобы засевать новые земли. Местное население, местная власть практически сразу определили вайнахов как опасный этнос, пытаясь идеологически оправдать дискриминацию чеченцев и ингушей и саботаж прямых указаний Москвы о распределении дополнительных ресурсов именно среди спецпереселенцев.

НКВД «оформлял» свое видение конфликтной ситуации в привычных оперативно-чекистских формулировках вроде «обактивления антисоветских и бандитских элементов». Но и в этих документах все-таки отражено понимание объективных причин, толкавших народ на агрессивное поведение в борьбе за ресурсы. В отчетах НКВД трудности адаптации спецпереселенцев, вынужденных вести борьбу за выживание, расшифровываются как главная причина разных форм «антисоветского» и криминального поведения. Но даже не склонная к сантиментам власть вынуждена была констатировать, что адаптация спецпереселенцев к новой жизни проходила в невероятно тяжелых условиях. Запаса продуктов, взятых с собой, хватило ненадолго. Казахстан и Киргизия сами страдали от недорода. В официальных документах фиксировались факты потребления в пищу трав и кореньев, заболевания на почве истощения и безбелковые отеки⁵⁴. В Киргизии в 1944 г. и первой половине 1945 г. из-за нехватки продуктов, отсутствия помещений и кормов спецпереселенцам пришлось забить до 90 % скота, полученного от государства в «порядке возмещения за оставленный ими в местах прежнего жительства»⁵⁵.

То, что выделялось для спецпереселенцев сверху, очень часто использовалось не по назначению. «В Казалинском районе Кзыл-Ординской области, по распоряжению райкома и райисполкома, из продовольственных фондов, предназначенных спецпереселенцам, одну тонну хлеба выдали местному партактиву, 6 тонн выдали не спецпереселенческим семьям»⁵⁶. Похожая ситуация была и в других районах. Председатель колхоза «Токтогул» Базар-Курганского района израсходовал 150 кг муки из фонда спецпереселенцев на общественное питание местных колхозников, оставив 62 вайнахские семьи без продуктов. Председатель колхоза «Новый быт» того же района недодал спецпереселенцам 120 кг муки, использовал их на нужды колхоза. В колхозах «1 Мая» и «Бешфадаш» Базар-Курганского района продукты выдали только трудоспособным спецпереселенцам, а нетрудоспособных лишили пайка. Оставшееся продовольствие израсходовали на нужды колхоза⁵⁷.

Среди спецпереселенцев свирепствовала эпидемия тифа⁵⁸. Подавляющее большинство депортированных оказались в состоянии «подселенных» или вынуждены были ютиться в бараках и землянках. Значительная часть материалов, выделенных на строительство домов, утекла на другие надобности. «Только по распоряжению Совета Министров Киргизской ССР из спецпереселенческих фондов 1944 г. было выдано разным организациям и учреждениям: леса – 497 куб. метров, оконного стекла – 2374 кв. метров, гвоздей – 33 тонны»⁵⁹. Хотя Совет министров Киргизской ССР неоднократно выносил решения о «восстановлении неправильно использованных фондов стройматериалов», но стройматериалы так и не попали по назначению⁶⁰. Не по назначению использовались и денежные ссуды, предназначавшиеся для строительства домов. Зачастую ссуды выдавали правлениям колхозов, где были расселены спецпереселенцы, а они расходовали полученные деньги по собственному усмотрению. Отдельные работники банков допускали прямые злоупотребления при оформлении и выдаче ссуд спецпереселенцам. В Ленинопольском районе Таласской области агентурным путем было установлено, что управляющий районным отделением Госбанка, кредитный инспектор по выдаче ссуд и охранник систематически вымогали взятки у спецпереселенцев, получавших ссуды⁶¹.

Многочисленные конфликты между чеченцами и ингушами, с одной стороны, и местным населением и местной властью – с другой, ограничивали патерналистские устремления московского начальства. В 1946 г., подводя итоги двух прошедших лет, МВД Киргизии докладывало наверх о своей постоянной борьбе с местной властью. За 1944–1945 гг. и первое полугодие 1946 г. в ЦК КП(б) Киргизии и Совет министров Киргизской ССР было направлено 15 спецсообщений «о положении спецпереселенцев и фактах издевательства, грубого и пренебрежительного отношения к ним». Четырежды МВД Киргизии информировало ЦК КП(б) Киргизии и Совет министров Киргизской ССР о случаях «грубого, пренебрежительного отношения, доходящих до издевательства» над спецпереселенцами со стороны руководящих работников Алабукинского района Джалал-Абадской области. Постановлением ЦК КП(б) Киргизии от 27 октября 1945 г. за издевательское отношение к спецпереселенцам, которое имело место в районе, лишился своей должности секретарь райкома партии, а заместитель председателя райисполкома, народный судья, несколько председателей сельсоветов и колхозов были сняты с работы и отданы под суд⁶².

Постоянные хищения и неправильное использование фондов продовольствия, скота, строительных материалов и денежных ссуд, выделенных для спецпереселенцев, заставляли органы НКВД-МВД решать сугубо экономические проблемы агентурно-оперативными методами. В Киргизии была, например, создана специальная «секретно-осведомительная сеть в соответствующих организациях, занимающихся распределением и реализацией вышеуказанных фондов»⁶³.

Особенно сложной была обстановка в Казахстане, куда сослали большинство вайнахов. В мае 1944 г. в Казахскую ССР был отправлен московский ревизор – заместитель наркома внутренних дел С. Круглов с группой работников НКВД СССР. Команда Круглова должна была проверить на месте, как выполняются решения ГКО и ЦК ВКП(б) по хозяйственно-бытовому и трудовому устройству спецпереселенцев. В инспекции принимали участие ответственные работники ЦК КП(б) Казахстана и местного Совнаркома. «Марш-бросок» по наведению порядка в «трудовом и хозяйственном устройстве спецпереселенцев» в Казахстане, если судить по докладным запискам наверх, коснулся чуть ли не каждой вайнахской семьи⁶⁴.

Проверка дала неутешительные результаты. Хозяйственные организации, совхозы и колхозы, а также «отдельные партийно-советские органы» «не учли», оказывается, национальных особенностей и «не поняли подлинного смысла переселения», который, впрочем, в момент завершения операции «Чечевица» им никто толком и не объяснил. Партийные и советские начальники на местах были смущены и дезориентированы. Кажется, Москва больше не велела относиться к чеченцам и ингушам как к врагам народа. За что же их тогда сослали? И как к ним теперь относиться?

«Пожарная команда» из центра пыталась выступить в роли проводника патерналистской политики правительства. Местные органы НКВД были ей в этом плохими помощниками. Они успевали лишь регистрировать факты неудовлетворительного устройства спецпереселенцев и писать сводки и спецсообщения в партийные и советские органы⁶⁵. Московские же ревизоры попытались вникнуть в «хозяйственные мелочи». Местным партийным и советским органам было предложено (через ЦК КП(б) и СНК Казахстана) «провести в местах расселения спецпереселенцев учет всех пустующих домов и передать их в собственность нуждающимся», «обеспечить всех спецпереселенцев – членов сельхозартелей трудовыми колхозными книжками и установить контроль за полным внесением в книжки отработанных трудодней». Присматривать за выполнением этого распоряжения поручили «своим» – спецкомендатурам. Они должны были систематически проверять «правильность отметок». Под контроль НКВД были взяты и пункты выдачи продовольствия спецпереселенцам. Там установили постоянные дежурства работников НКВД. За замеченные злоупотребления было велено тут же, как говорится, на месте преступления, привлекать к уголовной ответственности. По требованию московских ревизоров бывшие партийные и советские руководители Печено-Ингушской АССР, до сих пор остававшиеся без дела, были вызваны в ЦК КП(б) Казахстана на совещание и получили направления на работу⁶⁶.

В предвидении суровой казахской зимы НКВД по инициативе комиссии Круглова бьет тревогу («подавляющее большинство чеченцев, ингушей, карачаевцев и балкарцев, особенно женщины и дети, одеты исключительно плохо, ходят в тряпье, а дети почти голые») и просит выделить для спецпереселенцев с Северного Кавказа один миллион метров хлопчатобумажной ткани «на пошивку одежды»⁶⁷. НКВД возражает против мобилизации спецпереселенцев для работы в Карагандинском угольном бассейне. Во всяком случае, требует отложить ее проведение, поскольку там не готовы к приему нового контингента. Наркомат внутренних дел предлагал запретить трудовые мобилизации спецпереселенцев с Северного Кавказа и их переброску из мест постоянного расселения, а если и проводить такие мобилизации, то только «по указанию и с разрешения НКВД СССР»⁶⁸.

В сферу интересов НКВД попали даже вопросы народного образования. Команда Круглова предлагает обучение «производить на русском языке», а в качестве своеобразной компенсации за принудительную русификацию «позволить разрешить» детям спецпереселенцев обучаться в средних и высших учебных заведениях на территории Казахской ССР. «Право разрешать» следовало предоставить, конечно же, республиканскому НКВД⁶⁹.

«Решив», а точнее, бюрократически очертив в ходе марш-броска Круглова круг хозяйственных и организационных вопросов, связанных с обустройством спецпереселенцев, НКВД занялся собственно полицейскими задачами – погасить все очаги сопротивления, как имеющиеся в наличии, так и находящиеся в латентном состоянии. В результате проведения масштабных оперативных мероприятий в течение июня 1944 г. было арестовано 2196 спецпереселенцев, из них: «антисоветского и бандитского элемента – 245 чел., за скотокрадство и кражи – 1255 чел., за побеги с мест расселения – 448 чел., за нарушение общественного порядка и режима – 248 чел.»⁷⁰ Таким образом, около 60 % всех преступлений относились к категории обычных для чеченского и ингушского этноса и были связаны с традиционной культурой выживания в экстремальных условиях.

В ходе проверки было выявлено, что «в ряде мест спецкомендатуры НКВД организационно были построены неправильно»⁷¹. Специальных комендатур НКВД по «обслуживанию» чеченцев и ингушей создано не было⁷². Вайнахами поначалу занимались общие комендатуры. Команда Круглова рапортовала о создании 429 специальных комендатур. Была проведена реорганизация районных аппаратов НКВД. Спецпереселенцы – бывшие сотрудники НКВД, НКГБ и милиции были взяты на особый учет. Некоторых направили на работу в органы НКВД заниматься «обслуживанием» спецпереселенцев с Северного Кавказа⁷³. Круглов пришел к выводу, что агентурно-осведомительная сеть по спецпереселенцам, состоящая из 1814 чел.⁷⁴, недостаточна для решения полицейских задач. Через некоторое время московский эмиссар рапортовал, что численность агентуры увеличена почти в три с половиной раза (6391 чел.)⁷⁵. Понятно, что столь быстрый «рост» был, по сути дела, обычной бюрократической показухой.

Всплыли наружу трения между НКВД и республиканскими партийными и советскими органами, вызванные двойственностью сложившегося положения: всё должно быть под контролем НКВД, но практическую работу выполняют местные хозяйственные и партийные организации. Последние же в силу объективных причин – война, голод, десятки тысяч неустроенных людей – и особенностей советской бюрократической машины просто не могли быстро наладить жизнь спецпереселенцев, слишком много усилий и времени требовалось на постоянные согласования. Любая мелочь, например производство каких-нибудь вьюшек для печей, превращалась сначала чуть ли не в проблему общегосударственной важности, а затем требовала для своего решения вмешательства «высших сил». Фонды на кожу для производства обуви для спецпереселенцев следовало выбивать в самой Москве. Но, даже произведя эту обувь, ее, оказывается, невозможно было распределить. Действующий механизм ценообразования приближал стоимость конечного продукта чуть ли не к рыночным ценам. И пока шла затяжная переписка о ценах (конечно же, с Москвой и Алма-Атой), необходимая спецпереселенцам обувь без движения валялась на складах⁷⁶.

Все эти и многие другие факты свидетельствовали о недостижимости патерналистской мечты коммунистов, демонстрировали громоздкость и неэффективность государственной машины, неспособной функционировать без постоянных волевых импульсов центральной власти в режиме самонастройки. При этом внутренние импульсы работы отдельных звеньев партийного и государственного аппарата среднего и низшего уровня явно диссонировали со стимулами работы центральной власти. Решения Москвы фактически были для местных властей и чиновников системой вызовов, к которым нужно было приспособиться, которые следовало пережить и перетерпеть. Больше того, едва дамоклов меч присланных Москвой ревизоров, подобно качающемуся маятнику, уходил в сторону, эти решения, оказывается, было совсем не обязательно выполнять.