Текст книги "Парадоксы этнического выживания. Сталинская ссылка и репатриация чеченцев и ингушей после Второй мировой войны (1944—начало 1960-х гг.)"

2.3. «Второй авторитаризм»: механизм этнической саморегуляции чеченцев и ингушей на спецпоселении

Попытки бюрократической регламентации жизни «наказанного народа», основанные на симбиозе насилия и попечительства, не имели бы сколько-нибудь серьезных шансов на успех даже при полной пассивности вайнахов. Власть явно переоценила способность региональной и даже центральной партийно-советской бюрократии выполнять «попечительские» функции, т. е. принять на себя заботу о выживании чеченцев и ингушей. Несмотря на множество распоряжений, на выделение централизованным порядком питания, обуви, одежды, денежных ссуд и т. п., несмотря на мифический тотальный контроль со стороны НКВД, ресурсы непостижимым образом распылялись и таяли на пути к конкретной вайнахской семье. Природа советской бюрократической системы гасила и ограничивала ее собственные патерналистские усилия.

А было еще и сопротивление самого народа, этнически и конфессионально организованное. В Казахстане и Киргизии столкнулись два авторитаризма – управляющий всей страной и руководящий жизнью отдельного сообщества. Хотя у первого в руках был весь аппарат государственного насилия, а у второго – лишь сила традиции и веры, регламентирующие усилия советского государства так и не смогли пробиться через барьеры, воздвигнутые этнической культурой, религиозным авторитаризмом и законами адата. Власть видела только вершину айсберга – мусульманскую общину в ее взаимоотношениях с внешним миром, но не понимала, а чаще всего даже и не пыталась понять внутреннюю жизнь этого специфического сообщества.

В любом случае этнос, чтобы выжить, должен был сам позаботиться о себе. В экстремальной ситуации голода и лишений единственным критерием отбора способов выживания была их эффективность. В ссылке возродился старинный суд – «кхел», на котором старейшины родов разрешали все конфликтные ситуации. Старики в заботе об этническом самосохранении провозгласили жесткий запрет на смешанные браки. Активизировались механизмы помощи слабым семьям, сиротам, безмужним. Обычными стали «белхи» – когда всем миром в воскресный день делали что-то для нуждающегося, складывались – деньгами, трудом⁷⁷.

В борьбе за выживание вайнахи использовали и все способы привычного агрессивного диалога с властью и этническими конкурентами. Когда голод становился смертельным, вспоминают очевидцы, «собиралась община, и старший предлагал любой ценой достать корову или лошадь, чтобы спасти жизнь остальным. Тогда находился кто-то, кто сознательно шел на такой грабеж. Потом его сажали в тюрьму отбывать срок, порой он пропадал без вести, но все знали, что он пошел на это, чтобы сохранить им жизнь»⁷⁸. Всё, что считалось у ингушей безнравственным вчера, рассказывает Аза Базоркина, «воровство, ложь, хитрость, изворотливость, – сегодня допускалось. Ради цели выжить разрешалось всё!»⁷⁹

Тон относительно «мирных выступлений» (просьбы ускорить устройство на работу, принять в колхоз, жалобы на недостаточность установленной нормы снабжения, отказ от работы «под предлогом недостаточного питания», коллективные обращения к власти в связи с неустроенностью) очень быстро сменился на более резкий. Вайнахи всё активнее брали на вооружение тактику запугивания местной власти и жителей, прямую агрессию, выливавшуюся в различные формы криминального и полукриминального поведения. В документах всё чаще фиксировались случаи группового отказа от работы, угрозы избиения представителей колхозов, драки, скотокрадство, мелкие и крупные хищения. Отдельные спецпереселенцы открыто заявляли местному населению: «Вот мы немного обживемся здесь, тогда покажем, кто такие чеченцы и как надо переселять; в колхозах все равно работать не будем». «Если нам не будут выдавать продукты на питание, тогда мы будем воровать у колхозников скот, нас здесь все боятся, в ночное время никто даже не выходит на улицу» (Жарминский район Семипалатинской области). «У местного населения много скота, пока что займемся воровством, а там видно будет»⁸⁰.

В отдельных районах спецпереселенцы самовольно занимали участки земли под огороды. Время от времени конфликты с местным населением приобретали насильственные формы. Иногда в ответ на этническую агрессию чеченцев местные жители также начинали действовать солидарно. 10 июня 1946 г. в колхозе «Ленинский путь» Сталинского района Акмолинской области после вечера колхозного актива (на котором произошел скандал между местными жителями и чужаками) толпа местных колхозников числом до 40 человек во главе с группой фронтовиков и при участии председателя колхоза вооружилась ломами, топорами и ружьями, учинила погром жилищ спецпереселенцев, выбив во всех квартирах окна. Одну из квартир подожгли, а двух участников скандала на вечере убили⁸¹.

Порой сотрудникам НКВД казалось, что проблема конфликтного поведения вайнахов имеет привычную конфигурацию: в качестве катализатора или «дрожжей» девиантных действий выступают участники банд, действовавшие на территории Чечено-Ингушской АССР и попавшие под депортацию. Отдельным спецпереселенцам удалось провезти с собой в ссылку даже огнестрельное оружие. Во время обысков женщины прятали его у себя. Все чеченцы и ингуши были в той или иной мере осведомлены об оперировавших в горах Чечни бандитских группах. Некоторые имели связь со своими родственниками, оставшимися на Кавказе. Осведомленность о действующей в Чечне банде исходила также от тех вайнахов, которые в свое время скрылись в горах, а затем легализовались и попали в Казахстан уже после массового выселения. Однако проблема массового неповиновения имела не только и не столько «бандитские» корни. Власть чувствовала, что за этими обыденными фактами повседневной жизни депортированного народа стоит единая и враждебная воля, которую связывала с деятельностью «реакционных мулл». Среди спецпереселенцев распространялись слухи о предстоящем возвращении на Кавказ, призывы сопротивляться трудовому и хозяйственному устройству, уклоняться от постройки домов, убивать выданный на хозяйственное устройство скот и т. п.

Попытки оценить ситуацию в привычных НКВД-МВД понятиях – «вредительство», «провокация», «антисоветская агитация и пропаганда», «контрреволюционная организация» – в ряде случаев просто заводили в тупик. Более дальновидные полицейские чиновники вынуждены были признать, что наказывать чеченцев и ингушей за уклонение от работы нецелесообразно, в результате эти «проявления» только примут массовый характер⁸², заработает естественный защитный механизм, единое монолитное сообщество поведет себя как один человек – всех не накажешь! Не помогали даже аресты религиозных авторитетов. Эффективная по отношению к «русскому бунту» тактика изъятия «зачинщиков» ничего не давала. Мусульманская община самовоспроизводилась. Появится новый мулла – и всё начинается сначала.

Власть явно недооценила исламизацию вайнахов. Религиозные чувства не были включены в перечень элементов, имеющих особое значение для советской власти. Она просто не знала, что с этим делать. Тем более что «религиозные проявления» носили массовый характер, а адепты ислама были истинно привержены своей религии и традициям. К тому же вайнахи, исповедовавшие суфизм, были обособлены даже от местных мусульманских общин, с которыми власти уже наладили определенные отношения. Чеченцы не посещали мечети и молитвенные дома, устроенные коренными жителями, а моления старались проводить на частных квартирах.

Традиционно высокая степень этнической консолидации чеченцев и ингушей, всегда остро переживавших дихотомию «мы – они» в противостоянии враждебной «русской власти», в 1944 г. была многократно усилена трагедией депортации. Экстремальные условия вызвали всплеск родовой и религиозной активности и объединение этноса вокруг неформальных авторитетов, всегда находившихся в естественной оппозиции к «неверным». Переселение проводилось целыми селами и районами, что «совпадало с их „тейповым^ и „родовыми" укладами». Поэтому в местах поселений «тейповая и родовая связь не только сохранилась». Под влиянием выселения она еще более укрепилась⁸³. Если семья была разобщена в результате переселения, ее члены предпринимали всё возможное, чтобы восстановить нарушенное единство. Вайнахов ничто не могло в этом остановить – ни запреты, ни наказания, они перемещались в местах расселения в поисках утраченных членов семей, были в бегах, до тех пор пока не находили их, и лишь тогда оседали. Много подобных «значащихся в бегах» было найдено во время «переписи спецпоселенцев» в 1949 г.

Кроме того, есть еще и глухие указания на то, что именно в ссылке сообщество чеченцев и ингушей стало перерастать патриархально-родовые рамки: «Там, в далеком выселении, мы были братьями, вспоминают старики. Никогда не было, чтобы людей делили по тейпам или по каким-то родословным признакам. Там все были настоящими мужчинами. Мы глубоко чтили друг друга по человеческим качествам, и было неважно, кто из какого тейпа»⁸⁴. Сказанное 3. Шахбиевым окрашено заимствованным у ортодоксального «марксизма-ленинизма» пониманием «интернационализма» и является очевидным преувеличением. Достаточно сказать, что среди ингушей было распространено мнение о том, что их бы не выселили, «если бы они не были объединены с чеченцами». На почве этих разговоров, делали вывод сотрудники НКВД-МВД, «возник антагонизм между чеченцами и ингушами. Последние считают, что чеченцы первыми организовали банды и помогали немцам в оккупации Северного Кавказа… Были изменники и среди ингушей, но их было мало, и они не представляли лицо народа»⁸⁵. И всё же полностью игнорировать свидетельства о «всевайнахском объединении» нельзя. Депортация и борьба за этническое выживание подтолкнули процесс, который можно условно назвать «большой консолидацией». И без того достаточно сплоченное сообщество, противостоявшее враждебным «чужим», под влиянием экстремальных условий становилось монолитом, объединенным религиозными, культурными, языковыми и родовыми ценностями. С этим монолитом, а совсем не с ожидавшейся социальной «атомарностью» и пришлось иметь дело советской власти в районах ссылки.

Органы НКВД-МВД фиксировали среди чеченцев-спецпоселенцев факты нелегальной деятельности традиционных религиозных братств. Подобная деятельность приравнивалась режимом к контрреволюционным преступлениям и жестоко каралась. В 1947 г., например, за создание «сектантской группы» «Кунта-

Хаджи» были осуждены Д. Сайдаев, имевший среднее духовное образование, и А. Вахабов, оба шоферы-спецпоселенцы⁸⁶. Таких случаев было немало – до выселения в Чечне насчитывалось около 20 тыс. мюридов⁸⁷.

Тайные религиозные братства, мюридизм как явление объединяли мусульманское сообщество в изгнании, координировали и направляли поведение чеченцев и ингушей. В документах постоянно встречаются упоминания о деятельности среди вайнахов религиозных сект «Кунта-Хаджи», «Дени Арсанова», «Батал-Хаджи». Понять истинную включенность вайнахов в религиозные объединения типа «Кунта-Хаджи» по доступным в настоящее время документам невозможно. Не исключено, что даже в случае полного открытия архивов спецслужб информацию придется собирать по крохам. Координирующая деятельность тайных религиозных братств представляла собой «интимную тайну» вайнахов, а советская власть видела, да и то искаженно, лишь верхушку айсберга – «антисоветские проявления», разбросанные во времени и пространстве. В документах НКВД-МВД мелькали лишь бледные тени жизни исламской общины. Совершенно очевидно, что она (эта глубоко скрытая жизнь) и на поселении оставалась малопонятной, а чаще всего и незаметной непосвященному. Здесь немалую роль играли и особенности ислама, который по сравнению с христианством, например, более аморфен. Он, как пишет Дж. Хоскинг, автор одного из лучших западных учебников по истории СССР, «не так тесно связан с культовыми постройками, не имеет аналогичного христианству духовенства и строго определенного ритуала. Поэтому ислам в большей, чем христианство, степени связан с общиной, с самой тканью ее повседневной жизни»⁸⁸.

Дилемма, которую постоянно решала власть, не желавшая или не умевшая углубляться в конфессиональные проблемы: как отделить антисоветизм от религиозных взглядов и традиционных обычаев вайнахов и как контролировать оппозиционное поведение своих подопечных. Всплески борьбы с вайнахским «антисоветизмом», сопровождавшиеся очередными арестами, каждый раз заставляли НКВД и местные власти, во-первых, признавать за вайнахскими сообществами право жить по своим собственным законам – разумеется, лишь в известных пределах и до определенной степени (например, сквозь пальцы смотрели на многоженство⁸⁹, избегали вмешательства во внутренние конфликты и т. п.), а во-вторых, апеллировать к реальным властным структурам чеченцев и ингушей, которые, как оказалось, обладали глубинным стержнем для сопротивления и легко выдерживали «удары по площадям».

Приемы работы НКВД с национальными элитами были, вообще говоря, вполне отработаны: выявить, разделить на лояльную и оппозиционную, лояльную – подкормить и привлечь к сотрудничеству, оппозиционную – репрессировать либо взять под оперативный контроль. Прежде всего попытались использовать бывших руководящих работников ликвидированной автономной республики. Высланная вместе со всеми малочисленная национальная партийно-советская элита сохранила свое членство в коммунистической партии: по данным 1949 г., среди чеченцев, например, было 593 члена и 157 кандидатов в члены ВКП(б)⁹⁰. Принадлежность к коммунистам давала некоторые привилегии (впоследствии члены партии первыми будут освобождены от «ограничений по спецпоселению») и, как предполагалось, морально обезоруживала этнических «коллаборационистов» как потенциальных лидеров оппозиции. Однако многие представители бывшей светской элиты, разочарованные в сотрудничестве с советской властью, стремились реабилитировать себя в глазах соплеменников, восстановить утраченный авторитет. Для этого они, по признанию самого НКВД-МВД, не только не пытались оказывать влияние на «реакционно настроенную часть мусульманского духовенства», но и «сами поддерживали феодально-родовые пережитки». В качестве примера приводили бывшего заместителя прокурора Печено-Ингушской АССР, который «говорил, что связь с русскими, женитьба на русских, посещение кинотеатров является оскорблением для чеченского народа»⁹¹.

Какие-то перспективы реального влияния на чеченцев и ингушей открывал не столько контроль над бывшей партийно-советской элитой, сколько использование религиозных и тейповых авторитетов. Была предпринята попытка взять на учет всех мулл, муэдзинов, кадиев, шейхов, тамад сект и других духовных авторитетов и выявить степень их лояльности, возможность привлечения на сторону власти. В конце 1946 г. среди проживавших в Казахской, Киргизской и Узбекской ССР 693855 спецпереселенцев (чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкарцев, тюрков, курдов-хемшил и крымских татар) органами НКВД-МВД были выявлены и взяты на учет 1003 муллы и другие религиозные авторитеты. Органы госбезопасности предприняли меры «к отрыву лояльных мулл от реакционной части мусульманского духовенства». По уверению спецслужб, 170 «патриотически настроенных» мулл и других религиозных авторитетов, используя тексты Корана, якобы оказывали серьезное влияние на оздоровление политических настроений спецпереселен-цев⁹². Лояльных религиозных авторитетов было рекомендовано назначать бригадирами и на более легкие работы, их привлекали к участию в предвыборной кампании 1946 г. (выборы в Верховный Совет СССР). Пытались (правда, без особого успеха) использовать авторитет САДУМ (Среднеазиатское духовное управление мусульман). Ему было поручено составить тексты религиозных проповедей, настраивающих вайнахов на адаптацию к новым условиям, призывающих «к честному труду и подчинению органам власти».

Конфессиональная элита, осознавшая бессмысленность и самоубийственность тактики «чем хуже, тем быстрее вернемся домой», действительно изменила тональность своей пропаганды. Новые призывы устраиваться на новом месте были вполне в духе циркулировавшего среди вайнахов пророчества: раз мусульманам не удалось вернуться на родину через несколько месяцев, значит, надо ждать еще по крайней мере несколько лет. Теперь муллы призывали обзаводиться своими домами, ратовали за массовый выход на работу, за обеспечение топливом на зимний период и даже, если верить МВД, разъясняли жестокие указы Президиума Верховного Совета СССР 1947 г. об усилении охраны государственной, общественной и личной собственности.

Уже в середине 1946 г. МВД оптимистически рапортовало, что в поведении большей части спецпереселенцев «произошел коренной перелом, и они представляют собой реальную рабочую силу, занимающую солидный удельный вес в общем трудовом балансе колхозов, совхозов и промпредприятий… Имеющие же еще место случаи низкой производительности труда спецпереселенцев теперь в основном уже не являются результатом их отрицательного отношения к работе, а происходят главным образом из-за нерадивости отдельных хозорганов, которые до сих пор не создали спецпереселенцам нормальных условий как труда, так и быта»⁹³. Наверх пошла информация о победителях социалистического соревнования, стахановцах и стахановских бригадах из числа спецпоселенцев. НКВД констатировал относительную нормализацию отношений с местным населением, значительное снижение в 1946 г. смертности по сравнению с первыми годами ссылки⁹⁴.

Некоторая нормализация поведения чеченцев и ингушей в ссылке была достигнута в значительной мере благодаря хрупкому компромиссу между «двумя авторитаризмами». В результате в феврале 1946 г. НКВД мог информировать Москву о «положительных высказываниях» спецпереселенцев в связи с их участием в выборах в Верховный Совет СССР. В августе 1946 г. МВД СССР докладывало Сталину, Молотову, Берии и Жданову: «Опубликование закона об упразднении Чечено-Ингушской АССР большинством спецпереселенцев – чеченцев и ингушей встречено как мероприятие, окончательно исключающее перспективу их возвращения к местам прежнего жительства, в связи с чем они делают вывод о необходимости быстрее устраиваться на постоянное жительство в местах нового поселения»⁹⁵. Далее также следовали примеры миролюбивых высказываний вайнахов, представленные агентурой. Однако эти высказывания носили в значительной мере демонстративный тактический характер и произносились в расчете на то, что «слова смирения» дойдут до начальства. В своем кругу, среди надежных людей чеченцы говорили по-другому: «После выборов мы поедем на Кавказ, там при помощи Англии и Америки будет создано наше государство. Поэтому мы голосовать за советских депутатов не будем, мы будем на Кавказе голосовать за своих депутатов»⁹⁶.

Усилия властей взять под контроль «опасные этносы», прежде всего чеченцев и ингушей, в первые годы ссылки принесли лишь частичные и временные успехи. Правильнее даже говорить о временном компромиссе между этническими авторитетами и местной властью. В результате совместной притирки были выработаны неписаные правила сосуществования, основой которых было признание «лояльных мулл» и родовых авторитетов неофициальными представителями этноса в его контактах с властью, относительное невмешательство во внутреннюю жизнь и внутренние конфликты вайнахского сообщества, либеральное отношение к несанкционированным перемещениям (побегам) спецпоселенцев внутри районов ссылки. Местные полицейские чиновники сквозь пальцы смотрели на массовое воссоединение вайнахских семей в Киргизии и Казахстане, связанные с этим побеги и нелегальные переезды к родным и односельчанам. Тем самым молчаливо санкционировалось восстановление тех социальных структур, которые существовали до депортации, упрочение тейповых связей, воспринимавшихся чиновниками как особый инструмент мягкого контроля над поведением этноса.

Но фактически религиозные авторитеты всего лишь дали чеченцам и ингушам санкцию «выживать» и не связываться с властью без их команды. Они не выпустили из своих рук рычагов контроля. Позиция по отношению к внешнему миру оставалась старой. «Мы – вайнахи» всё так же резко противостояли чужеродному и враждебному «они». Свои особые праздники, общение в своем кругу, переселенческие бригады (гордость отчетов НКВД!), которые трудятся ударно, но состоят исключительно из одних чеченцев и ингушей, требование создать «свои», чеченские, колхозы… В свою очередь достаточно скоро выяснилось, что относительно сдержанная позиция местных органов НКВД по отношению к спецпоселенцам была локальной импровизацией, а совсем не политикой центральной власти, отступлением от «генеральной линии», а не ее воплощением в жизнь.