Текст книги "Привилегия женщин (сборник)"

Однако со временем я стала замечать, что он постепенно охладевает ко мне. Влад уже не так бурно выражал свои восторги, не так регулярно и часто, как прежде, звонил мне. Наши встречи из праздника превращались в рутинный секс – встретились, потискались и разбежались. Меня это удручало…

И только Ангелина, бывшая в курсе, поддерживала меня.

– Да брось ты, Люсь, не придумывай. Я же вижу – нравишься ты ему. Он, может, в тебе разглядел то, что со школы еще не замечал, – говорила она, когда я в слезах приезжала к ней в магазин и подолгу сидела в ее уютном кабинете, запивая обиду на Влада коньяком и кофе. – Пойдем лучше, я тебе покажу новую коллекцию юбок – закачаешься, как раз на тебя! – и Ангелина тащила меня в зал, хватала с вешалок какие-то тряпки и волокла все в примерочную, а там увлеченно переодевала меня во все это и одобрительно хмыкала, заставляя меня тоже улыбаться сквозь слезы.

После таких поездок и разговоров мне вновь начинало казаться, что все в порядке.

Однажды Влад, расслабленно отдыхая после занятий любовью, вдруг впился взглядом в фотографию на стене – маленький мальчик на фоне какого-то деревенского дома, вполне невинная картинка из тех, что продаются вместе с рамками.

– Ты что? – удивилась я, рассеянно перебирая его пальцы.

– Кто это, не знаешь? – Он кивнул на рамку, и я рассмеялась:

– Да ты что? Это же штамповка, такие вкладыши всегда в рамках бывают – где-то животные, где-то девушки красивые, а где-то вот такие ребятишки.

Влад почему-то ощутимо расслабился, выдохнул и проговорил с каким-то странным облегчением:

– Надо же, не знал… Мы вообще на стены никаких картинок не вешаем, Наташа не любит этого, считает мещанством. Но, похоже, у твоей подруги вкус менее изысканный.

Мне стало почему-то обидно за Ангелину – ну да, не всем даны такие таланты, как Наташке. Возможно, в Гелькиной спальне было слишком много розового, слишком вычурные шторы с золотыми кистями, излишне «державная» мебель с позолотой – но, в конце концов, именно Ангелина предоставляла нам возможность быть вместе.

– Хорошо, что у меня вообще есть такая подруга, пусть и не с изысканным вкусом, – с обидой проговорила я, садясь в постели. – Иначе нам приходилось бы встречаться в машине.

Влад не был глуп и намек понял.

– Люсенька, я не хотел задеть твою подругу, – примирительно проговорил он, целуя меня в плечо. – Это очень хорошо, что она дает тебе ключи, я ей благодарен за возможность видеть тебя такой… красивой… желанной… – голос Влада стал глуше, поцелуи – чаще, и вскоре мы уже совершенно забыли о неприятном разговоре.

К этой картинке я неожиданно вернулась в разговоре с Ангелиной. Не знаю, по какой причине, но буквально через три дня, когда мы пили кофе в ее офисе, я вдруг спросила:

– Гель, а почему ты в спальне в рамку не вставишь какую-нибудь фотографию? У тебя ведь много красивых снимков из разных путешествий.

Ангелина почему-то разозлилась, покраснела, как будто я застала ее за чем-то неприличным, и процедила:

– Не твое дело, ясно? И вообще – ты туда зачем ходишь, по сторонам башкой вертеть? Или Владик не настолько хорош в постели, что у тебя есть время стенки да картинки рассматривать?

Я обиделась и умолкла, сосредоточилась на допивании кофе. В самом деле – что я вцепилась в эту рамку, какое мне дело, что там в ней, какая картинка?

С какого-то момента Стрыгин вдруг начал избегать меня. Мог отменить свидание, сославшись на усталость или просто желание полежать дома на диване – как будто я не работала и не уставала. Мог не позвонить и не проявляться дня два-три. Отчуждение все нарастало, я никак не могла понять причины, чтобы как-то все исправить.

Сколько раз я пыталась поговорить с Владом об этом, но он только отшучивался, заявляя, что жениться на мне и сразу-то не предлагал, а уж теперь…

И в конце концов однажды он просто не приехал в назначенное время. Я прождала его весь вечер – мама как раз была с сиделкой Леной в санатории, и мы могли спокойно встречаться в моей квартире, где я успела сделать хороший и недешевый ремонт. Всю ночь я проревела за накрытым столом, чувствуя себя последней дурой.

В слезах наутро я кинулась к Ангелине – а к кому еще. Она выслушала мои сбивчивые рыдания и жалобы, периодически протягивая очередной бумажный платок, выкурила пару сигарет и вдруг улыбнулась.

– Не расстраивайся, Люсек. Он еще пожалеет.

Это меня мало утешило, и я прорыдала уже дома до самого вечера, то и дело посматривая на упрямо молчавший телефон.

Влад так и не позвонил…

А потом случился этот клятый вечер встречи выпускников…

Я до сих пор не могла понять, откуда мог взяться пистолет в сумке, которую я не выпускала из поля зрения практически ни на секунду. В жизни никогда не держала оружия в руках, понятия не имею, как им пользуются, куда там вставляется патрон – или как это правильно-то сказать? Какая из меня убийца – с такими познаниями?

Утром меня вызвали к следователю. Сказать честно, я вообще ничего не соображала, будучи абсолютно разбита и морально уничтожена событиями прошлого вечера, арестом и бессонной ночью в камере наедине с воспоминаниями.

Следователь оказался молодой, с нахальным взглядом и твердой уверенностью в моей виновности. За полчаса он смог запутать меня вопросами так, что я под конец уже сама сомневалась – а вдруг на самом деле застрелила Влада?

Ужаснее всего было другое – реакция мамы. Приехать ко мне сама она, понятное дело, не могла, а потому отправила Лену, и та по телефону через стекло в комнате свиданий в красках рассказала мне о том, как маму едва не хватил удар. В квартире был обыск, но ничего компрометирующего не нашли.

– Лена, позвоните, пожалуйста, Ангелине Васильевне, – твердила я, цепляясь за Гельку как за последнюю возможность спастись. – Позвоните ей, пусть она приедет…

– А она приезжала сегодня утром, – огорошила меня Лена. – Привезла вашу зарплату, но мы не открывали конверт. И сказала, что уезжает в Америку – мол, это давно решено.

Я лишилась дара речи… Гелька ни словом ни разу не обмолвилась о том, что уезжает… Последняя надежда рухнула.

Я плохо помнила потом следствие и суд. Меня признали виновной в предумышленном убийстве и осудили на восемь лет.

С этого момента все слилось в один сплошной бесконечный серый день. СИЗО, этап, женская зона под Саранском, бараки, утренняя поверка, завтрак, швейный цех, обед, снова цех, ужин, немного свободного времени, которое я заполняла чтением. Ничего нового, каждый следующий день похож на предыдущий как брат-близнец. Мама присылала посылки, но приехать на свидание не могла – куда ей, в инвалидном-то кресле…

Вышла я через четыре года по УДО – условно-досрочному за примерное поведение. Вышла – и растерялась. Куда идти, что делать? Мама к этому времени умерла, и я осталась абсолютно одна. Нужно было начинать жизнь заново, как-то устраиваться, что-то делать, на что-то жить.

Хорошо еще, что квартира была, хотя бы с жильем не возникало проблем. Около месяца я приходила в себя, отлеживалась, привыкала к жизни без утренних поверок, конвоя и вышек с колючей проволокой, без ежедневного хождения в огромный швейный цех, где стрекотало множество машинок, напоминая стаю взбесившихся кузнечиков. Не было лежащих вокруг куч брезентовых рукавиц, форменных камуфляжных курток и брюк… Зато было одиночество и страшная, давящая пустота – как будто я осталась одна во всем мире. Я пробовала позвонить Наталье, но та отказалась разговаривать, велев навсегда забыть ее номер телефона и адрес. Ну, что ж…

Я устроилась работать в кафе официанткой, и то с большим трудом – с судимостью брали неохотно. Старалась работать без нареканий, не брала чаевых и всегда отказывалась от своей доли из «общего котла» – так называли все чаевые за смену, которые потом делились поровну на всех. Девчонки считали меня «блаженной» и сторонились – ну а как иначе, ведь я была намного старше их всех, к тому же – судима за убийство. И вот однажды…

Я, как всегда, металась между столов, наводя порядок – близилось время ланча. То тут поправить скатерть, то там разложить столовые приборы, заменить солонку, добавить салфеток, передвинуть пепельницу… И вдруг… Впервые я разбила что-то за время работы – стеклянная пепельница выпала из рук и разлетелась на осколки. За столиком у окна сидела Ангелина. Она подурнела, лоск куда-то исчез, но взгляд был по-прежнему ее – прямой, дерзкий, даже хамоватый.

– Что смотришь, не признала? – хмыкнула Ангелина, придавив бычок в пепельнице. – Да-а, не на пользу тебе пошел тамошний климат, ишь, бледная какая.

– Я не на курорте была, – буркнула я, не трогаясь с места.

Меня вдруг захлестнула обида и злость на Гельку. Подруга, называется – бросила меня в таком дерьме и умотала в Америку, даже не удосужилась узнать, что со мной вообще! И теперь является сюда как ни в чем не бывало и позволяет себе комментировать мой цвет лица! А Гелька как-то неопределенно хмыкнула:

– Да уж… Ну, как ты?

– Как я? А ты как думаешь? Я отсидела за то, чего не совершала, а мне никто не верит. И ты не веришь – раз смоталась в Америку и даже не приехала перед этим ко мне, – в моем голосе было столько упрека и отчаяния, что Ангелина опустила голову.

– А может, как раз я-то и знаю лучше других, что ты этого не делала? – тихо произнесла она, не глядя на меня, и я благодарно посмотрела на нее:

– Конечно. Ты ведь моя подруга. Но твой отъезд так сильно меня подкосил… Я очень надеялась, что ты поможешь мне хоть чем-то, хотя бы адвоката посоветуешь – я ведь совершенно одна, мама не в состоянии была этим заниматься. Так и умерла, бедная, в одиночестве, не дождалась…

Гелька переменила позу, закинула ногу на ногу и подняла на меня глаза:

– А ведь я приехала сюда специально.

– Из Америки? Чтобы меня повидать? Как узнала-то, что я освободилась? – не поверила я.

– Узнала вот, – уклонилась от прямого ответа она.

– Гель… Я ведь понимаю – если бы не отъезд, ты помогла бы мне…

– Да не помогла бы я тебе! – рявкнула вдруг Ангелина, ударив кулаком по столу так, что бармен Илья вышел из-за стойки и направился было к нам, но я жестом дала понять, что все в порядке, и он повернул обратно. – Не помогла – как ты не понимаешь?! Неужели ты такая наивная дура, Люська, что веришь в то, что мы с тобой действительно дружили?! Да на фиг бы ты мне сдалась?! И сюда-то я просто так забрела – не знала, что ты тут работаешь! Ишь – «из Америки – чтобы меня повидать!» – передразнила она. – Дел нету других – с тобой «видаться»!

Я опешила. Что значит – «на фиг сдалась», когда Ангелина столько времени возилась со мной, с моим трудоустройством, с моим романом со Стрыгиным? Ведь она была единственной, кто знал об этом, кто помогал мне, кто выслушивал и советовал что-то.

– Неужели ты так и не поняла, что это я – я, понимаешь, – убила его?! Я – а обставила все так, что подумали на тебя! Ладно уж – скажу, раз выпало встретиться, хоть будешь знать, что почем было!

Мне показалось, что я получила удар в солнечное сплетение и не могу разогнуться от боли, мне нечем дышать, я вот-вот упаду в обморок от этого внезапного ужаса. Я смотрела на Гельку и ждала, когда та рассмеется и скажет, что пошутила, но та и не думала говорить этого, а все добивала меня словами:

– Я его всю жизнь ненавидела, всю свою жизнь – после выпускного! Ты думаешь, что он идеальный? Да не тут-то было! Он бабник и трус, дерьмо собачье! И всегда таким был! Красавчик – все бабы вешались, даже ты вон не устояла! Ну так и я не устояла – на первом курсе! Попали в одну компанию, и вдруг что-то вспыхнуло – стали встречаться. У него как раз с Наташкой что-то разладилось, ну вот и… А потом я поняла, что беременна, – выпалила Гелька, задохнувшись от собственного крика. – Беременна – понимаешь?! Побежала к нему… Господи, как вспомню… снег мокрый валит, скользко, а я на каблуках бегу от остановки к его дому, а там под горку все время, того и гляди, упадешь – и вдребезги. Бегу, плачу, в душе страх такой, что хоть вешайся – что делать-то? Мать же пришибла бы… Поднимаюсь к нему на пятый этаж, дышу, как паровоз, он открывает – рожа недовольная, в комнате музыка играет, а на вешалке Наташкино пальто висит – помнишь, у нее было такое светлое, финское? Ну, вот… И он мне говорит так раздраженно – мол, что хотела сказать, говори, а то я занят. Мне как будто кипятка в лицо плеснули, я заблеяла – мол, Владик, что делать, я ребенка жду, а он – ну и я при чем здесь?

Гелька замолчала, закрыла глаза и тяжело задышала, как после забега на длинную дистанцию. Я в шоке не могла поверить в то, что она говорит, в моей голове не укладывались ее слова, а в душе все будто умерло. Я осторожно опустилась на стул и случайно наступила на осколок пепельницы, он звонко хрустнул, заставив Гельку вздрогнуть и открыть глаза.

– Ты представляешь, Люська, что значили для меня его слова? Ты можешь понять, что я испытала? Он меня предал – так предал, что я растерялась. Он меня убил этим – я ведь ему верила, думала, что он хоть как-то поддержит, что-то скажет – мол, не переживай, разберемся. У него ведь мать – гинеколог, а он… Он просто открестился от меня.

Я не знала, что сказать. Все это было так ужасно и так больно, что я даже на миг забыла о самой первой фразе, сказанной Гелькой. О том, что это она убила Влада.

– Вот ты рыдала тогда, когда он тебя бросил – помнишь? Так ты была взрослая, самостоятельная – а я? Мне было восемнадцать лет, у меня такая мамаша, что врагу не пожелаешь, я домой боялась идти… А Стрыгин меня отпихнул, как подзаборную дворнягу – сама разбирайся, я ни при чем тут. Вытолкал за дверь и спокойно вернулся к своей Наташке.

Она снова замолчала. В стекло отчаянно билась огромная муха, создавая столько шума, что мне казалось, будто я сейчас оглохну от этого.

– И… что было потом? – с трудом вывернула я.

– Потом… а потом я наглоталась таблеток и чуть на тот свет не отправилась, – почти спокойно ответила Гелька. – Но мать рано с работы пришла, вызвала бригаду. Ей потом в больнице сказали, что я беременна. Но она, видно, так испугалась, что даже не стала орать на меня, когда пришла. Только все допытывалась, кто отец, но я промолчала. Аборт оказалось нельзя делать – у меня с кровью что-то. В общем, так родился мой Коляня. Но от таблеток этих проклятых там что-то не так пошло, и родился он глухим и слепым, вот так вот, – Гелька вдруг всхлипнула, уронила голову на сложенные на столе руки и расплакалась.

У меня отчаянно колотилось сердце, готовое пробить грудную клетку и вырваться вон. Я облизала пересохшие губы и потянулась к большой бутылке минеральной воды. Жадно выпив стакан, я снова налила воду и поднесла рыдающей Ангелине. Та ухватила стакан двумя руками и, цокая зубами, стала пить.

– Люська-Люська, я ведь только тебе об этом рассказываю, никто не знает, даже муж… Коляню мама воспитывала, уехала с ним в деревню, от соседских глаз подальше. А я вышла замуж, начала ей деньгами помогать и все тряслась – как бы Иван не узнал, как бы не спросил, зачем это я к маме каждую неделю в деревню мотаюсь, да со мной не увязался. А Коляне лекарства нужны, слуховой аппарат, врачи-реабилитологи, его ж нужно было учить разговаривать, а это только специалисты могут… И еще я постоянно опасалась, что Иван вдруг захочет детей. Но ему, к счастью, это не нужно было, у него и так трое по разным городам, настрогал, как папа Карло, всем помогает. А потом я наткнулась на Стрыгина. И этот гад повел себя так, словно ничего не случилось. Не спросил, не поинтересовался… А сразу к делу – мол, Гелька, а сведи меня с мужем, он же строитель, пусть поможет мне с клиникой. Представляешь, какой циник? Весь холеный, лоснящийся, при деньгах, при жене, при детях! А мне всю жизнь угробил, я настоящей истеричкой стала от этого бесконечного вранья и переживаний за Коляню, – Гелька нервно прикусила нижнюю губу и замолчала. Ее глаза выдавали то, что творилось в этот момент в ее душе – она ненавидела Влада сильнее, чем когда бы то ни было, потому что воспоминания о нем снова заставляли ее переживать неприятные моменты.

– И… что же ты? – тихо спросила я, потому что в ее молчании мне чудилось столько боли, что я боялась, как бы Гелька не свихнулась от нее.

– А что – я? Я их познакомила с Иваном. Ты только подумай, каково мне было видеть его рожу? Иван ведь его домой приглашал, обсуждать дела в неформальной обстановке! – криво усмехнулась Гелька.

– И ты что же – не могла сказать, что не хочешь этого? – глупо переспросила я.

– Да? А на каком, простите, основании? Сама привела в контору – и теперь видеть не могу? Не-ет, я терпела, улыбалась, делала вид, что мне до смерти интересно, как он живет со своей Наташкой, как у него дети растут. Он их балует, души в них не чает – а наш с ним сын, о котором этот урод даже не знает, живет в деревне с бабушкой, не слышит, не видит! – Гелька всхлипнула, борясь с подступившими слезами.

Я не покривлю душой, если скажу, что в тот момент я совершенно забыла о том, что отсидела четыре года по ее вине. Мне на самом деле отчаянно жаль было Ангелину и ее больного мальчика, а еще – подкатила тошнота от того, каким мерзавцем оказался Стрыгин, сумевший легко перешагнуть через еще не родившегося ребенка и даже не поинтересоваться спустя годы его судьбой.

Ангелина перестала всхлипывать, закурила.

– Знаешь, Люська, я сейчас очень жалею, что так с тобой обошлась. Если бы можно было отмотать назад, я бы иначе все устроила. Но ты такая всегда была правильная, такая непогрешимая… и мне стало обидно. Ты вроде бы и жила хуже меня, и денег не было, и мать больная – а все-таки было в тебе что-то такое… спокойствие какое-то, что ли. И потом – Стрыгин тебе всегда нравился, ты мне об этом в школе все уши прожужжала. Вот я и решила… И встречу в офисе Ивана я подстроила, не должен был Стрыгин в тот день там оказаться. И квартиру свою я тебе поэтому одалживала – чтобы в курсе быть. С фотографией вот только прокололась, забыла совсем. Когда ты рассказала про то, как Стрыгин в нее впился, я аж помертвела – ну, думаю, а вдруг что-то заподозрил? Он ведь однажды у меня спрашивал, чем, мол, дело с беременностью кончилось. Я его послала, конечно, а тут вдруг об этом вспомнила и испугалась. Я не хотела, чтобы он знал. Коляня – мой. Это мой крест. В общем, я наказана на всю жизнь – потому что кому он нужен-то без меня? – она снова вздохнула. – Ну, а там, на вечере, я подкараулила момент, когда Стрыгин покурить на крыльцо вышел, пошла следом и застрелила его. Он так и умер, не узнав о Коляне. У моего сына нет отца – лучше никакого, чем предатель. Я ведь сюда вернулась за ним и за мамой, Ивану честно все рассказала, он и велел приехать и забрать. В Америке можно жить спокойно, имея больного ребенка, там никто пальцем не тычет, как у нас.

– А я думала, ты мне подруга, – горько призналась я, чем вызвала презрительную усмешку:

– Да? А зачем ты мне нужна была, нищебродка? Я столько сил и денег на тебя ухлопала, чтобы в нормальный вид привести. На тебя ж не то что Стрыгин – бомж вокзальный бы не клюнул, когда мы встретились. Ты нужна мне была только для того, чтобы со Стрыгиным свести счеты. Я просто не знала, что потом мне будет так тяжело жить с этим. Оказывается, про совесть не врут – она есть, и она так мучает. Но ненависть, с которой живешь многие годы, мучает еще сильнее. Я мечтала Стрыгину отомстить – и отомстила. А что ты под раздачу попала – ну, так ведь кто-то должен был… Согласись – я удачно все сделала?

Вот тут я и сорвалась, перестав жалеть Ангелину. Меня использовали и выкинули за ненадобностью! Ярость ослепила меня, и я, не понимая, что делаю, вскочила и вцепилась Ангелине в горло. От неожиданности та растерялась, хотя была крупнее и сильнее меня, и упала на пол, увлекая и меня за собой. Если бы на звук полетевших со стола вслед за стянутой скатертью тарелок и чашек не подбежали метрдотель, охранник и швейцар, я вполне могла бы получить новый срок – Ангелина хрипела и закатывала глаза, хватая воздух ртом.

– Сдурела?! – рявкнул швейцар, встряхивая меня за воротник платья. – Снова в тюрягу захотела?!

– Пусти! – отбивалась я. – Это она… из-за нее я… из-за нее! Четыре года… четыре! А мама в одиночестве умерла… Это же она убила Влада – она! И пистолет – ее! Я вспомнила теперь, вспомнила – у нее моя сумка была, когда я в туалет выходила! У нее!

Охранник меж тем крепко держал брыкающуюся Ангелину за локоть, а второй рукой набирал номер.

– Не имеете права! – бесновалась Ангелина, стараясь вырваться из цепких пальцев бывшего спецназовца. – Я вообще подданная США!

– А нам без разницы, – меланхолично отозвался охранник. – Устроили дебош в кафе, на официантку с кулаками напали…

Больше я ничего не слышала – в голове стало как-то пусто, а свет вообще исчез.

Очнувшись в больничной палате, я с трудом разлепила тяжелые веки и кое-как села. Никого – я одна. Буквально через несколько минут заглянула медсестра, увидела, что я сижу, и тут же исчезла, а вместо нее спустя какое-то время появился следователь. После стандартной и хорошо мне знакомой процедуры допроса он вздохнул и, убирая листы протокола в папку, сказал:

– Ну, устроили вы тут Санта-Барбару, девки. Первый раз такое вижу. Повезло вам, Макеева, – судимость снимут теперь, дело на пересмотр – получит подруга все, что заслужила, да плюс довесят еще за клевету.

Конечно, я была рада это услышать. Но где-то глубоко внутри я по-прежнему жалела несчастную, запутавшуюся Ангелину и ее больного мальчика Колю. Конечно, то, как она обошлась со мной, не имело никаких оправданий. Но и то, что сделал Влад Стрыгин… Да, он не заслужил смерти – но заслужила ли Ангелина то, через что ей пришлось пройти? А я? Разве я заслужила эти четыре года лишения свободы за то, что просто волей судьбы оказалась тогда в супермаркете, где встретила Ангелину? Но разве мне могло прийти в голову, что моя одноклассница будет использовать меня как слепое орудие мести в своей вендетте со Стрыгиным? Я просто отчаянно хотела выбраться из беспросветной нищеты. За все нужно заплатить, как оказалось.

И мы заплатили – Влад, Ангелина и я.

Но я могу начать жить сначала. А вот Ангелина… На какую жизнь она обрекла своего больного сына? Как теперь будет справляться со всем ее уже немолодая мать? Цена одной юношеской ошибки оказалась слишком велика.

И вот тут я неожиданно поняла, что уже совершенно не держу зла на Гельку.

А еще я теперь твердо знала, что мне делать…