Текст книги "Эстетика классического текста"

Классический текст как запечатление Присутствия

Язык находится в особых отношениях с бытием: «Бытие – это мир, в котором говорят и о котором говорят, а общество – присутствие бытия»[169]169
  Левинас Э. Указ. соч. С. 192.


[Закрыть]. Язык универсален и никогда не дан нам как целое, и так же всепроникающе, вездесуще и неуловимо бытие. Нельзя сказать, что мы «пользуемся языком». Нет, мы всего лишь осваиваем незначительные его области, преследуя свои маленькие практические цели. При этом от нас ускользает дивная сила постижения мира, сокрытая в языке. Постижение в данном случае вовсе не означает объяснения, рационализации или даже целостного созерцания. Речь идет о том, что через язык мы вступаем с миром в существенные отношения, находим себя не чужими в мире – находимся в нем. Находиться – находить себя. Понять свое пребывание в мире и через это обрести себя – это необходимое действие и совершается, когда мы бескорыстно позволяем языку обнаружить себя в литературе.

Убедительный анализ литературы как запечатления Присутствия провел Рикер с позиций онтологической герменевтики. Он исходит из известного тезиса о том, что литература возникает тогда, когда смысл речевой деятельности полагается не в референции, а в самом языке. Как только мы переносим внимание со своих ограниченных целей на сам язык в его непредсказуемости и безграничности, он расцветает, «чествует сам себя в игре звука и смысла»[170]170
  Рикер 17. Что меня занимает последние 30 лет // Библиотека Гумер: Философия. URL: http:⁄⁄www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/Rik/chto_zan.php (дата обращения 31.12.2010).


[Закрыть]. Слово дает возможность бытию не только сказаться, но и быть воспринятым как священное: «Именно в языке космос, желание, воображение получают возможность быть выраженными; непременно нужно слово, чтобы воспроизвести мир и сделать его священным»[171]171
  Рикер П. Конфликт интерпретаций: Очерки о герменевтике. М., 2002. С. 45.


[Закрыть]. С этой точки зрения литература предстает уже не только как изящная словесность, служащая к украшению повседневности, или как учебник жизни, сумма всевозможных житейских технологий. Через написание, чтение, истолкование классических текстов совершается важнейшее дело преобразования жалкой и скудной нашей жизни в достойное человека существование, укорененное в бытии: сначала опыт бытия-в-Присутствии запечатлевается в тексте автором, потом через текст он усваивается читателем.

Речение, высказывание (то, что Рикер называет словом) предстает как структура и как событие, в нем происходит непрестанный обмен символического ресурса языка («семантической потенциальности») и актуальности присутствия («семантической актуальности»)[172]172
  Там же. С. 136.


[Закрыть]. При этом в речевой деятельности, которая в целом обладает для Рикера чрезвычайно высоким экзистенциальным и онтологическим статусом, он особо выделяет литературу и философию как сильную речь: «Существуют значительные, могущественные слова. <…> В процессе наименования, благодаря некоему так называемому насилию, разграничению того, что то или иное слово раскрывает и что скрывает, этим словам удается уловить определенный аспект бытия»[173]173
  Там же. С. 140.


[Закрыть]. Согласно Рикеру, слово литературы и философии является результатом понимающего усилия, различения значений, искусной работы с тем, что оно открывает и скрывает. Не во всяком слове сказывается бытие (мы знаем, что бывают и мертвые слова, они пахнут разложением и тленом), но в том, что сказано в совпадении, событии автора и языка. Поэтому онтологическая полноценность и отличает совершенную литературу.

Процитированный выше очерк «Структура, слово, событие» заканчивается так: «Вы уже поняли, что предельная открытость языка обусловливает его торжество»[174]174
  Там же. С. 141.


[Закрыть]. Не хотелось бы приписывать авторитетному философу собственные соображения, но сколько мне удалось понять течение мысли Рикера, под предельной открытостью языка как раз и следует понимать совершенное речение, в котором происходит обнаружение и цветение языка. В классическом тексте, раскрываясь, торжествуют бытие и язык. Слово славит, делает видимым сияние красоты и подлинности бытия – и слово ловит, извлекает из потока времени эту подлинность и красоту. В этом дар языка.

Из способности текста прямо выражать бытие, как нам кажется, можно вывести важное гносеологическое следствие: критериями истины являются уже не только логическая связность и эмпирическая верифицируемость, важные для установления конвенциональной истины, но и онтологическая убедительность, удостоверивающая истину поэтическую. Литература вносит в мир жизненно-личностно-конкретную истину. Более того, папа Иоанн Павел II счел возможным даже утверждать, Кто есть эта Истина: «Всякое подлинное вдохновение содержит в себе как бы след того “дыхания”, которым Дух Святой пронизывал дело Сотворения с самого начала. Преступая таинственные законы, которые правят Вселенной, Божественное дыхание Духа Святого встречается с гением человека и пробуждает его творческие способности. Оно устанавливает связь с человеком через своего рода внутреннее откровение, которое содержит в себе указание на добро и красоту и пробуждает в человеке силы ума и сердца, чем дает ему способность обрести тот или иной замысел и наделить его формой в произведении искусства. В этом случае с полным основанием, хотя и в аналогическом плане, можно говорить о “моменте благодати”, поскольку человек обретает возможность некоторой опытной встречи с Абсолютным, которое бесконечно превосходит его»[175]175
  Иоанн Павел II. Послание людям искусства // Новая Европа. 2000. № 13.


[Закрыть]. Папа прямо говорит о даре Духа Святого; можно транспонировать это высказывание в любой системе понятий, но в любом случае речь будет идти о предельном опыте соприкосновения человека с чистым бытием, о событии присутствия.

Присутствие как чувство жизни

Онтологическая ценность, носителем которой выступает классический текст, может быть определена как восчувствование бытия: в процессе чтения происходит перенастройка восприятия, его освобождение из плененности конкретными предметами к прочувствованию мира, который их – и нас – в себе содержит. Слово присутствие, помимо того, что оно предложено и обосновано Бибихиным как перевод Dasein и тем самым вводит нас в контекст хайдеггеровской онтологии, обладает еще как минимум двумя важными смыслами, которые раскрываются из русского традиционного словоупотребления. Во-первых, присутствие предполагает пробужденное бытие в настоящем (не зря мы в противоположных ситуациях говорим про отсутствующий вид). Во-вторых, присутствие – бытие при: рядом и чуть ниже. Скажем ли мы жил при Екатерине, или служил при дворе, или даже ногою твердой встать при море — все равно получится рядом с тем, что больше, с тем, что определяет – эпоху, деятельность, местность; тем более быть при сути, основании вещей.

Присутствие как благоговейное и пробужденное существование раскрывается в тексте через настроение. Гумбрехт подчеркивает, что понятие Stimmung, настроения, исключительно важно для выстраивания онтологии литературы: материя каждого качественного текста несет некий уникальный аромат, атмосферу, настрой, ради которого мы и читаем[176]176
  Гумбрехт X. У. Чтение для «настроения»… С. 24.


[Закрыть]. Хотя настроение это вполне ощутимо и конкретно, оно ускользает от контроля рациональности. Вряд ли возможно построить теорию литературных настроений и найти адекватную методологию для их анализа. Пожалуй, самым подходящитм способом работы с ними было бы написание критического эссе, которое по своему стилю, тону и жесту не стремилось бы соблюсти исследовательскую дистанцию по отношению к тексту, но напротив, приближалось бы к нему. Проигрывая в логичности и рациональности, такой подход к литературе позволил бы раскрыть потенциал присутствия как чувства жизни, которого так не хватает нашему современнику, испытывающему натиск виртуальных пространств.

Главный эффект чтения состоит в уловлении настроения, которое перенастраивает наше внутреннее состояние, пробуждая к большей интенсивности жизни. Когда благодаря энергии классического текста мы включаемся в другие порядки бытия, освобождающие от повседневности, на поверхности чаще всего тяжелой и оскорбительно уродливой, в нас обновляется жизненная сила. Ради этого существует чтение, этим, кстати сказать, объясняется и феномен перечитывания, многократного возвращения к полюбившимся текстам: в нем нет узнавания нового, оно не сулит нам свежих впечатлений, и тем не менее мы снова и снова стремимся предаться тому настроению, которое когда-то захватило нас и продолжает питать нашу душу. Гадамер заметил однажды, что никто не отложит в сторону хорошее стихотворение на том основании, что уже знает его. Напротив, чем лучше мы его узнаем, чем больше перечитываем, тем больше оно нам говорит[177]177
  Гадамер Г. Г. Философия и литература. С. 142.


[Закрыть].

Радость подлинности

Удивительным образом литературный текст, где все вымышлено и умышленно, ни в коей мере не претендующий быть документом, дает нам возможность пережить опыт подлинности. Полнота бытия, испытанная или угаданная автором, закрепляется в ткани текста, сообщается нам и удостоверяет существование того, что не объясняет, но, что много важнее, оправдывает и нашу жизнь, и мир в целом. В этом смысле классический текст – перевод, транскрипция неименуемого, что и гарантирует его переводимость на другие языки: «Переводимость, какую обеспечивает себе произведение, причастное к истине, обеспечена тем, что само оно перевод постольку, поскольку автор был верен тому, что ему открылось, что было ему вверено для хранения и роста»[178]178
  Бибихин В.В. К переводу классических текстов // Бибихин В. В. Слово и событие. М., 2001. С. 236.


[Закрыть].

Переживание подлинности становится источником радости. Конечно, все мы знаем случаи, когда детей и подростков мучают обязательным чтением классики, которое ничего, кроме отвращения и скуки, в их душах не рождает, но это ничего не говорит о предлагаемых им текстах, скорее много говорит о качестве преподавания литературы. Известно множество случаев, когда спустя многие годы люди возвращаются к тем книгам, которые так ненавидели в школьные годы, и с удивлением обнаруживают, что не могут оторваться. Профанировать и испортить можно все что угодно, на это мы, увы, большие мастера, но чистым, неискаженным эффектом любого классического произведения остаются радость, освобождение, полнота. X. Блум, размышляя о творчестве Шекспира и Данте, образующем, по его мнению, центр западного литературного канона, говорит о присущих этим авторам исключительной остроте мысли, языковой энергии и мощи вымысла: «Возможно, все эти три дара сплавляются в единую онтологическую страсть, которая и есть дар радости»[179]179
  Bloom Н. The Western Canon: The Books and School of the Ages. N.-Y., 1994; cm. русск. пер.: Блум X. Шекспир как центр канона: Глава из книги «Западный канон» ⁄⁄ Иностранная литература. 1998. № 12. С. 195.


[Закрыть]. Онтологическая страсть, дарующая радость, и обеспечивает в конечном счете принадлежность текстов Данте и Шекспира к канону. Интересно, что представители самых разных направлений в эстетике прошлого века, от классика герменевтики Гадамера до постструктуралиста Ролана Барта, говорят о литературе как о причине радости, ликования и восторга, как о великолепном духовном приключении.

Порядок мира и порядок души

Хочется подчеркнуть, что онтологическая радость никак не может быть сведена к эстетскому наслаждению, любованию прекрасным предметом (и самим собой, способным к таким тонким и изысканным переживаниям). Речь идет о много более серьезных вещах: о том, как текст, раскрывающий порядок мира, прямо воздействует на порядок души.

Литературная, да и любая художественная форма выявляет упорядоченность, устроенность мира. Когда мы говорим о мире как книге, или о картине мира, или о мироздании, мы не просто пользуемся удобными метафорами. Уподобление мира книге возможно потому, что еще до появления литературы мир уже есть книга. Более того, сама книга появляется потому, что в структуре мира есть нечто такое, что позволяет ей быть. Другое дело, что мы не всегда способны видеть ту стройность и связность бытия, которая восторгала мистиков и вдохновляла поэтов. С этой точки зрения стремление к классике определяется тем, что человек находит в ней способ мышления, позволяющий видеть мир целостно и в лучшем его состоянии.

Являя собой порядок мира, классический текст вносит в жизнь человека духовный порядок, не имеющий ничего общего с насилием, но скорее носящий характер эстетического императива. Ничто не грозит нам наказанием, ничто не заставляет нас что-то менять в своей жизни после прочтения классического текста, но Присутствие, явленное в нем, взывает к нам и вдохновляет на усилие внутреннего устроения. Много говорят о том, что литература является отличным инструментом самопознания, и это чистая правда. Пруст удачно сравнил книгу с оптическим прибором, с помощью которого читатель может разглядеть в себе то, что иначе, быть может, никогда бы и не увидел. Действительно, письмо и чтение дают нам возможность безопасно получать бесконечно обширный опыт, но действие классического текста этим не ограничивается. Упорядочивающая духовная энергия, которой он заряжен, побуждает нас не только понимать себя, но и становиться другими – или настоящими собой, если угодно. Как отметил Гадамер, произведение искусства «не только открывает среди радостного и грозного ужаса старую истину: “это ты”, – оно еще и говорит нам: “ты должен изменить свою жизнь!”»[180]180
  Гадамер Г. Г. Эстетика и герменевтика // Гадамер Г. Г. Актуальность прекрасного. С. 265.


[Закрыть]. Происходит встреча, после которой невозможно оставаться таким, каким я был прежде.

Классический текст как встреча

Классический текст как диалогическое событие. – Внимание, ответственность, послушание. – Собранность двоих в присутствии третьего. – От вызова к зову.

Классический текст как диалогическое событие

Рассматривая классический текст как событие встречи, обычно разумеют прежде всего диалог автора и читателя. Тезис о диалогической природе текста давно и прочно вошел в эстетику и теорию литературы, но прежде чем об этом прекрасно написали Бахтин, Лотман, Рикер, Яусс и другие, диалогичность литературы была засвидетельствована самими писателями. Писатель часто осознает себя как путешественника. Он рассказывает о своих странствиях духовных и пишет, как утверждает Ахматова в «Тайнах ремесла», для того «неведомого друга», который

 
<…> как тайна,
Как в землю закопанный клад,
Пусть самый последний, случайный,
Всю жизнь промолчавший подряд. <…>
 
 
И сколько там сумрака ночи,
И тени, и сколько прохлад,
Там те незнакомые очи
До света со мной говорят,
 
 
За что-то меня упрекают
И в чем-то согласны со мной…
Так исповедь льется немая,
Беседы блаженнейший зной[181]181
  Ахматова А. А. Стихотворения и поэмы. Л., 1976. С. 203–204.


[Закрыть].
 

Вспомним также лекции о литературе Набокова, где с нежным воодушевлением описана метафизическая встреча автора и читателя в ландшафте мира, созданного текстом: «Мастер лезет вверх по нехоженому склону, и там, на ветреной вершине, встречает – кого бы вы думали?[182]182
  Цитируя эти слова на лекциях, в этом месте, следуя Набокову, я останавливаюсь и спрашиваю студентов: кого же встречает автор? Ответы бывают разные, иногда красивые: Бога, Музу, самого себя, и редко ответ совпадает с набоковским.


[Закрыть] – счастливого и запыхавшегося читателя, и они кидаются друг другу в объятия, чтобы уже вовек не разлучаться – если вовек пребудет книга»[183]183
  Набоков В. В. О хороших читателях и хороших писателях // Набоков В. В. Лекции по зарубежной литературе. М., 1998. С. 24–25.


[Закрыть]. Это пребывание в едином смысловом пространстве предполагает не только общность языка, но и общность опыта, данного в тексте. Встреча автора и читателя происходит вовсе не благодаря совпадению внешних параметров принадлежности к тому или иному времени, месту, социальному сообществу, профессиональному цеху etc. Все вышеперечисленное – лишь условия, при которых встреча может состояться, но не они определяют неизбежность этого события. К тому же только очень наивный начинающий читатель дорожит узнаванием себя в литературном тексте «как в зеркале», тем более что литература – это всегда процедура сотворения из того, что есть (из всякого сора, по признанию той же Ахматовой) того, чего нет и не было, но что достойно быть, так что ее (литературы) смысл лежит именно в области небывалого, если угодно – невербального. Решающее обстоятельство, делающее встречу автора и читателя неотвратимой, – это, продолжая набоковскую пространственную метафору, устремленность обоих путешественников к одной стране, к той иной неизвестной земле, где и совершается невозможный и единственно истинный опыт стояния в бытии.

Событие текста возникает только в том случае, если находится кто-то, кто готов прочесть этот текст, и в этом смысле читатель столь же необходим для существования классического текста, как и его автор. Что происходит с человеком в тот момент, когда он соглашается быть читателем? С одной стороны, читатель – тот, кто обладает опытом, в том числе и эстетическим, и высоким интеллектом. Набоков в цитированных выше лекциях о литературе утверждал, что чтение – по преимуществу интеллектуальное занятие, смысл поэтического текста постигается умом, розовый туман наших эмоций в этом деле не в помощь. Только трезвый активный разум способен сделать человека хорошим читателем. В то же время тот же самый Набоков говорил о том, что совершенный текст – тот, во время чтения которого «возникает контрольный холодок» в области позвоночника[184]184
  Там же. С. 29.


[Закрыть], то есть полагал критерием состоявшегося чтения некое чувство. Получается, что чтение – это чисто умственная работа, но такого качества, что она дает нам удовольствие от текста, которое переживается и телесно. Всякий читатель это знает. Если хотя бы однажды в жизни мы не пережили этот набоковский холодок, пробегающий по спине, то можно сказать, что наш читательский опыт пока не свершился, у нас много интересного впереди. Работа с текстом начинается на уровне разума, а затем она захватывает всего человека. Мы действительно оказываемся в присутствии другого, и этот другой – не кто-нибудь, а Пушкин, Шекспир, Данте… Классический текст – уникальная возможность любому из нас встретиться со сверхзначимым собеседником, но это событие совершится только при условии, что мы возьмем на себя труд в одиночестве проследовать путем текста.

Наполняясь жизнью в сфере нашего читательского опыта, текст творит человека: многие поколения читают классику, которая влияет на устроение их внутреннего мира. С этим связана одна особенность классического текста: он свободен от необходимости быть современным, актуальным, модным. Его красота и истинность не зависят от нравов и вкусов и пребывают неповрежденными в потоке времени. Классика вечна. Мы уходим, великие книги остаются. При этом классический текст существует только в читательском сознании. Его жизнь определяется воспринимающим духом. Классика всегда стоит на грани небытия: пока мы не пришли, не взяли в руки книгу, не прочли ее – ее нет. Как говорил Сартр, «процесс писания включает и процесс чтения как диалектическое единство, и эти два взаимосвязанных акта требуют двух раздельных агентов. <…> Литературный объект – это странный волчок, существующий лишь пока он вертится. Чтобы он возник, требуется конкретный акт, именуемый чтением, и волчок кружится до тех пор, пока длится чтение»[185]185
  Сартр Ж.-П. Что такое литература? // Сартр Ж.-П. Ситуации. Антология литературно-эстетической мысли. М… 1997. С. 44–45.


[Закрыть]. Диалог – не дополнительный эффект чтения, а способ бытия текста.

Другое обстоятельство, касающееся диалогической природы текста, также двойственно. С одной стороны, ничто не противопоказано хорошей литературе так, как философические разглагольствования. Длинные разговоры на отвлеченные темы – редкость в классике. Есть, конечно, исключения, но они, во-первых, лишь подтверждают правило, а во-вторых, пространное философствование, скажем, героев Достоевского инкорпорировано в контекст, столь насыщенный описанием запахов, звуков, форм, лиц, что оно никак не является отвлеченным, скорее наоборот – звучит как голос того заплеванного трактира, где сошлись братья Карамазовы, или той гробовидной комнатенки, в которой живет Раскольников. В то же время литературная классика более любой другой письменности способна стать объектом философского исследования. В философии прошлого века есть множество блестящих работ, написанных по поводу классических текстов, которые для профессионалов являются неоценимыми источниками, их интерпретация позволяет развертывать самую сложную философскую проблематику. По мнению Деррида, литература «является, она говорит, она всегда делает нечто другое, отличное от нее самой, ее самой, которая, впрочем, является не чем другим, как этим чем-то, отличным от нее самой. Например или прежде всего – философией»[186]186
  Деррида Ж. Эссе об имени. С. 70.


[Закрыть]. Если мы согласимся с тем, что литература – это философия, нам придется признать особый характер встречи автора и читателя. Она всегда происходит sub specie aeternitatis, как любил говорить поэт Вячеслав Иванов, при существе последних, важнейших, жизненно (не житейски) важных вопросов.

Нескончаемое плетение смысла под знаком вечности требует и от автора, и от читателя умственного и чувственного усилия, необходимого для того, чтобы произошло смыслопорождение в акте высказывания или понимания (присвоения высказывания, исходящего от другого). Работа письма и чтения тем труднее, что материалом, из которого ткется текст, является язык – живой, сложный, обладающий собственными энергиями и законами, которые также вступают в игру создания текста. Ситуация классического текста осложняется, наконец, тем, что плетение языковых нитей, каким бы спонтанным и непреднамеренным оно ни представало нашему взгляду, всегда имеет внутреннее правило, пусть и уникальное (применимое только к данному тексту), с трудом поддающееся рациональному внятному описанию. Здесь встает вопрос и о филологической науке, и о философии классического текста как, с одной стороны, об искусстве квалифицированного чтения, которое состоит в установлении персональных и неповторимых отношений между исследователем и текстом, а с другой стороны – как о попытке аналитического обнаружения «правила правил».

Текст выступает как точка скрещения энергий, центр события, устанавливающего связь между автором и читателем, экзистенцией и культурой, языком и бытием. Одни тексты исполняют эту роль случайно и одноразово, иногда лишь для одного человека и только в определенный момент, другие обладают устойчивой способностью освобождать механизмы внутреннего опыта у самых разных людей. Классический текст – высказывание, которое может наполняться актуальным смыслом при неограниченно большом числе прочтений. Подчеркнем, что речь идет не о жестком воспроизведении одного и того же неизменного смысла, а о рождении всякий раз новых смыслов, не отстоящих, тем не менее, друг от друга столь далеко, чтобы плюралистически уничтожать текст как определенную словесную конструкцию. Яусс, настаивая на событийном характере литературы, подчеркивал, что «литературное произведение не самодостаточно, оно не предлагает каждому наблюдателю один и тот же образ на все времена. Это не монумент, который монологически открывает свою вечную сущность. Оно скорее напоминает партитуру чтения, необходимую для нового читательского резонанса, который высвобождает текст из материи слов, дает ему актуальное здесь-бытие»[187]187
  Яусс X. Р. История литературы как провокация литературоведения. С. 58.


[Закрыть]. Оставим в стороне вопрос о том, насколько в действительности монологична скульптура: думается, пластические искусства не меньше иных оставляют простор для различных восприятий. Но основная мысль исследователя не вызывает возражений: противопоставляя тяжести и определенности монумента музыкальную партитуру, Яусс хочет подчеркнуть принципиальную незавершенность предмета искусства вне его воспринятости человеком.

С точки зрения философии встречи текст – это культурное событие, которое ставит меня перед лицом другого и обнаруживает в нашем внутреннем опыте событие бытия, присутствие Другого. Будучи фактом языка, фиксированной последовательностью знаков, текст хранит потенцию развертывания диалога читателя и автора, в котором осуществляется предстояние обоих истине бытия. Неразрывность связи автора и читателя позволила Ролану Барту даже описывать текст как некое неделимое око: «Сценическое пространство текста лишено рампы: позади текста отнюдь не скрывается некий активный субъект (автор), а перед ним не располагается некий объект (читатель); субъект и объект здесь отсутствуют. Текст сокрушает грамматические отношения: текст – это то неделимое око, о котором говорит один восторженный автор (Ангелус Силезиус): “Глаз, коим я взираю на Бога, есть тот же самый глаз, коим он взирает на меня”»[188]188
  Барт Р. Удовольствие от текста // Барт Р. Избранные работы. С. 473.


[Закрыть]. Заметим попутно, что та же «неделимость ока» характеризует отношения автора и мира в событии текста. Об этом писал Ли Бо:

 
Гляжу я на горы,
И горы глядят на меня,
И долго глядим мы,
Друг другу не надоедая[189]189
  «Одиноко сижу в горах Цзинтиншань». Пер. А. И. Гитовича.


[Закрыть].
 

Диалогичность классического текста тем более ценна, что сегодня мы переживаем эпоху дефицита слушания и слышания. «Неспособность к разговору» – так назвал Гадамер свою работу, написанную в 1971 году, когда симптом техногенной замкнутости только стал проявляться. Сейчас ущерб диалога – одна из ключевых характеристик современного состояния мира. Поведение людей стало настолько монологичным, что углубление в технические ловушки научной цивилизации угрожает основаниям человеческой природы, которая во многом определяется способностью слышать другого. Гадамер остроумно отмечает, что когда говорят о неспособности к разговору, «это скорее упрек другому, который не желает следовать ходу твоих мыслей, нежели реальный недостаток этого другого»[190]190
  Гадамер Г. Г. Неспособность к разговору // Гадамер Г. Г. Актуальность прекрасного. С. 92.


[Закрыть]: речь идет о существенном внутреннем качестве современного человека – неумении и нежелании настроиться на другого, уступить ему пространство высказывания и пребыть в молчании слушания. Поговорить-то многие готовы, а вот послушать – очень немногие. Цивилизация скорее склонна провоцировать высказывание, самовыражение, но тогда мы оказываемся внутри грандиозного ток-шоу, где никто никого не слушает. Многие наши современники, казалось бы, не испытывают особого дискомфорта от собственной монологичности и от окружающего – даже пронизывающего – их ток-шоу[191]191
  В молодежном слэнге есть яркое выражение – «вынос мозга»', возникает образ мощного потока, который проносится через человека и вымывает, уносит мыслительные способности. Таково действие болтовни.


[Закрыть] и тем не менее чувствуют глубокое одиночество, что нередко сопряжено с невротическими проявлениями. Нам требуется быть услышанными, наше сердце желает внимания. Слушать, внимать – именно эти редкие и драгоценные качества воспитывает классический текст, который можно рассматривать как упражнение способности к диалогу.

Классика дает читателю неоценимый опыт слушания и послушания, ответственности и внимания, что способствует взращиванию важнейших нравственных качеств: «Быть внимательным означает избыток совести, что предполагает зов Другого»[192]192
  Левинас Э. Избранное. Тотальность и Бесконечное. С. 189.


[Закрыть]. Без внимательности (слушания) нет открытости зову, а значит, нет и подлинной человечности. Процесс чтения строится как вслушивание, открытость бытию другого. Читая, мы практикуем способность ставить себя на второе место и признавать, что существуют сильные слова, которым достойно молча и уважительно внимать. Классический текст помогает развить это умение слушать, имеющее непреходящую этическую ценность: «Доброта означает умение расположиться в бытии таким образом, чтобы в нем Другой значил больше, чем мое собственное “я”»[193]193
  Там же. С. 245.


[Закрыть]. Так обнаруживается справедливость сентенции Бродского «Эстетика – мать этики»: мы восходим к нравственному совершенству через эстетическую чуткость.

Представляется плодотворным именно в этическом аспекте рассматривать и герменевтическую проблему адекватности чтения, границ интерпретации. В конечном счете забота о сохранении смысла, сколько-нибудь адекватного авторскому замыслу и воле – это вопрос уважения к другому: если мы внимательны к тому, чтобы не искажать и не передергивать высказывания живого человека, тем более должно заботиться о соблюдении учтивости и вежливости по отношению к отошедшему к праотцам классику, который не может ни вызвать нас на поединок, ни привлечь к судебной ответственности, ни каким-то иным способом пресечь бессовестное обращение с его словом. Интерпретирование не может быть произвольным и безграничным, иначе диалог не состоится, дело сведется к бесплодному проецированию на текст себя, любимого, и эстетический предмет будет разрушен.

Внимание, ответственность, послушание

Литература диалогична по своей природе: любое слово всегда записывается для того, чтобы быть прочитанным. Даже если речь идет о личном дневнике, читателем которого являюсь только я сам, я вступаю в диалог с собою, каким был некоторое время назад. Онтологическая насыщенность текста раскрывается в модусе обращенности к Другому. Литературный текст не является нейтральным языковым упражнением, это всегда направленная речь. Он богат отношениями, которые в нем в свернутом виде находятся и раскрываются в чтении. Рикер ввел понятие «работа текста»[194]194
  Рикер П. Что меня занимает последние 30 лет.


[Закрыть], включающее его внутреннюю динамику (способность хранить опыт) и внешнее проецирование (способность выражать опыт, быть прочитанным). Собственно говоря, речь идет о письме и чтении, но термин хорош тем, что подчеркивает действенность текста и его насыщенность межличностными отношениями. Среди этих отношений выделим внимание, ответственность, послушание.

Внимание (способность внимать) в равной мере необходимо автору и читателю. По Бахтину, «услышанность как таковая является уже диалогическим отношением»[195]195
  Бахтин М. М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках: Опыт философского анализа // Библиотека Гумер: Культурология. URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Article/Baht_PrT.php (дата обращения 23.09.2011).


[Закрыть]. Художник благоговейно внимает бытию. Эта способность к созерцанию, понимающее смиренное молчание – корень художества. Заметим, что созерцание не обязательно протекает в бесстрастии, созерцатель может быть захвачен жизнью, но при этом непременно сохраняет необходимую внутреннюю дистанцию внимания, которая позволяет даже глубокое страдание претворить в текст. Таков, скажем, Кафка.

Внимательная обращенность к миру «как в первый раз» – существенное свойство классики, что не отменяет включенности текста в широкий контекст и разнообразные межтекстовые связи. Тем не менее, классический текст всегда несет в себе свежесть и силу видения первого человека, умение узреть вещь как она «существует в собственной вечности». Это слова из рассказа Борхеса «Желтая роза». Его герой, знаменитый поэт итальянского барокко Джамбаттиста Марино, стареющий мастер, прославляемый как новый Гомер и новый Данте, в комнате, полной прекрасных книг и залитой закатом, смотрит, как женщина ставит в воду желтую розу, и привычно слагает стихи. «И вдруг наступило прозрение. Марине увидел розу такою, какой ее видел, наверно, Адам в райских кущах, и понял: она существует в собственной вечности, а не в строках поэта. <…> Стройные чванные книги, льющие золото в сумеречном зале, – не зеркало мира (как тешил он себя тщеславно), а нечто такое, что придано миру, и только. Мысль эта озарила Марине в канун его смерти, быть может, она озарила и Данте и Гомера тоже» [196]196
  Борхес X. Л. Рассказы. Ростов-на – Дону, Харьков, 1999. С. 144.


[Закрыть]. Мысль Борхеса, как всегда, сложна в своей простоте. Да, Марино видит вещь, осиянную вечностью, и понимает, что слова рядом с этим чудом – прах и пепел. Но не потому ли он способен к такому интенсивному видению, что душа его настроена многолетними поэтическими трудами? И не потому ли Гомер, Данте, герой рассказа и его автор причастны к лику бессмертных, что они со смирением служили слову, пытаясь уловить в вещах мира сияние Другого? И не открывает ли перед нами поэзия, рожденная из внимания к бытию в его прекрасной тяжести, новых горизонтов, даже если мы признаем, что никакие слова не равны истинной жизни?

Классический текст как запечатление онтологического опыта создает языковое пространство, которое и в читателе вызывает переживание подлинности и интенсивности, если он готов следовать путем текста. Представляется важным то обстоятельство, что процесс чтения развертывается во времени, читатель постепенно входит в эстетическое событие, понимание выстраивается так, чтобы произошло совпадение с невыразимым опытом, который открылся автору как «бытие-к-тексту» и стал импульсом к письму. Текст не представляет результаты опыта, а ведет в пространство его события, поэтому и возможна та встреча читателя и писателя, о которой говорилось выше.