Текст книги "Между нами только ночь"

Лёня говорит:

– Ерунда, всё отлично! Да за одно то, что ты решилась там сесть среди них, – тебе орден надо дать. Они все – кто на сорок лет тебя младше, кто на двадцать, а ты наше поколение представляешь, стариков самоучек, нам что – на свалку? Нет, мы тоже учиться хотим. Ирка права: неважно чему, неважно, что нам это не пригодится, а мало ли? И вообще, то, что ты в студию смогла прийти, несохранная, не потерялась по дороге, восьмой день с утра выходишь из дома в приличном виде, сидишь без очков, не кашляешь, не чихаешь, тебе тугоухость поставили, а ты что-то слышишь, разбираешь, что Петров говорит, тем более на хинди, в твоем возрасте многие вообще на улицу носа не высовывают, так им опротивел этот мир. Подумаешь, телефон забыла и с тобой никто связаться не может, ни шофер, ни редактор, ты им сказала бы – вы отдаете отчет, сколько мне лет? А я к вам бегаю, хинди изучаю. Ты просто герой – в чистом виде, и на этом стой. А то, что все уже нас моложе, красивее и умнее, это неважно, нам главное живым бы быть…

В общем, Полине был нужен человек, который переворачивает страницы нот. Пыль с фортепиано она сама смахнула, сама поставила один стул на другой, чтобы сидеть повыше, а играть и одновременно переворачивать ноты – это сложно для музыканта, вот она меня тихо спрашивает:

– Марина, вы умеете читать ноты?

– Нет, – говорю.

– Ничего, – сказал Полина, – садитесь рядом, я вам буду кивать.

И зазвучала божественная музыка, что-то рождественское, Иркино любимое, все слушали Осетинскую и смотрели на Иру. Одна только я глядела во все глаза на Полину, чтоб, не дай бог, не прокараулить кивка. Над фортепиано горели лампочки, Полина играла, я листала страницы, Ира парила над нами в огненном платье, закрыв от блаженства глаза.

– Всё же получилось, – как бы говорила Ира. – Что вы так перепугались, мои незабвенные друзья? Я была с вами, я помогала вам, и вы справились!

Покупатели стали забирать картины, уносить в свои автомобили и, конечно, выпивать. Шишкин клюкнул рюмку коньяка, важно заметив, что если он ведет аукцион, то успех гарантирован. Гратовские подарили мне свою книгу и фильм, где Николь плавает с китами на Канарах. Лена Ниверт сфотографировалась с картиной художницы из Голландии, которая победила рак и после чудесного исцеления стала писать пейзажи бескрайних полей разноцветной травы.

– Я пошлю эту фотографию Ире, – сказала Лена. – Пусть увидит, что мы были здесь все вместе, и как мы любим ее.

“Мариша, жду твоих писем как ворон – нет, не крови, а рассвета в старом парке, около родительского дома (его, правда, Грачевским зовут), чтоб прокаркать с ветки дуба – ЕЩЕ, ЕЩЕ… – писала мне Ира после моего красочного рапорта об аукционе. – Ничто так не освежает, как твои зарисовки нашей бренной и петлистой, откосой, но такой удивительной жизни.

 
Солнце, ты посмотри какое Солнце в вышине…
Солнце – оно тепло свое несет тебе и мне
Солнце – над непогодой и невзгодами взошло
Чистоту оно лугам вернуло, спелость вишням дало.
А если удивляться, удивляться, удивляться чудесам
Распахнутого сердца не жалея
А если жить, а если жить по солнечным часам
То станет на Земле еще светлее
 

Всегда жду встречи – хоть живьем, хоть в эфире, хоть в космосе!”

Три месяца она провела в Тель-Авиве. По телефону рассказывала, что утром выходит на пляж – уже на своих двоих, без палочки – и там, на берегу, танцует – восстанавливает утраченные навыки.

– Я чувствую огромную поддержку отовсюду – от людей и от пространства, – говорила Ирка. – Целую тебя – с видом на море и три белых парусника, размером с ноготок – от всего сейчас слабенького, но всегда великанского сердца!

К зиме Олег снял ей уютную квартирку на Ленинском проспекте, с видом на Гагаринскую площадь с Юрием Гагариным посередине.

“Дорогие мои друзья! – читали мы ее послание в фейсбуке. – Такие родные, близкие, заботливые, отзывчивые, а местами просто самоотверженные – все, кто откликнулся на призыв помочь и поддержать, кто был рядом на полях моих сражений, кто помогал словом и делом, деньгами, временем, молитвами, звонками, кто приезжал выхаживать меня в Тель-Авиве или просто верил в то, что это не конец —

Я ВЕРНУЛАСЬ В МОСКВУ!

И не в кресле-каталке, как уезжала, а на своих двоих, хоть и тоненьких как у зяблика и нетвердых в ходьбе от нарушения разных физиологических связей. Улучшение, на которое надеялись сотни людей, наступило. Теперь я снова могу ходить, есть и пить, понемногу читать и ухаживать за собой – о счастье! Шесть химий и курс облучения сделали свое дело – остановили сход лавины. Но до исцеления еще далеко. Будет еще не одна химия, операции, антибиотики, прежде чем я окончательно поправлюсь, в чем у меня нет никаких сомнений (вопреки мнению многих врачей). Иначе не было бы такой беспрецедентной поддержки, не было бы дорогостоящего лечения в Израиле, и, возможно, меня. Я так это вижу. А как увидишь, так и будет, лишь бы знать, куда смотреть!

Впереди еще долгий путь. Я продолжаю выбираться из-под завалов рухнувшего год назад организма и по-прежнему рассчитываю на помощь сплотившихся вокруг меня друзей, знакомых и всех, кто услышит мою историю не ушами, а сердцем. Потому что миром правит Любовь – провалившись в тартарары, в подвалы подсознания, я не нашла там ничего кроме нее.

Как же мне отблагодарить всех вас? Только собственной жизнью – за неизмеримые никаким аршином веру, любовь и надежду, которые вы в меня вложили.

СПАСИБО ВАМ! Я ВЕРНУЛАСЬ НЕ ЗРЯ!”

Бог предназначил всем роли в драме, Земля говорит парадоксами, лев не страшится шума, не уловишь сетями ветра, лотос не окропится водою… Свободный и радостный, не затемненный миром, сорвав с себя все оковы, не содрогаясь мыслью о смерти, иди и ты, не страшась видения тьмы, ураганов и бурь, огромных водоворотов, ужасных ударов грома, принимая, как должное,

что Луна светит днем,

а Солнце – ночью…

Наступала весна, она пережила зиму! Кто-то привозил ей супчики, кто-то миндаль, травяные чаи, жаропонижающие лекарства: временами вдруг поднималась высокая температура, кто-то запаривал гречку. Олег притащил увлажнитель – она как тропическая красивая ящерица в сухом климате, в теплом свитере, вязаной шапке, шапку сняла – а под шапкой ее голова совершеннейшей формы.

Есть фотография, где Ира стоит у окна этой квартиры. Худая, в странной вязаной шапке, скрестив руки на груди, глядит на нас, улыбаясь, а за стеклом возвышается титановый космонавт Гагарин, раскинув руки, приглашая к полету. Так она и прожила последние месяцы здесь – с Гагариным за окном, просыпалась, выглядывала на улицу и, наверное, говорила ему: привет, Юра, ты еще здесь, и я еще здесь, давай пока побудем на Земле, подождет Космос…

Пришло время обезболивающих препаратов. В хоспис ни за что не хотела из-за его вертикального вектора, а для нее так важна была горизонталь. И еще – стал пропадать незабываемый Иркин голос, так что она совсем бы превратилась в Русалочку, если б вдруг не потребовала купить ей шагомер. Где-то она разузнала, что каждый человек обязан в день проходить десять тысяч шагов.

“…Звоню тебе – никто не отвечает, – пишу я ей. —

Где ты – меряешь шагами Землю?”

В ответ летит sms:

“Маришик, любимый!

Ну, конечно же, я всё время меряю ногами землю, даже во сне.

А в последние три дня я только и делаю, что сплю после шестой химии.

Потому что когда я бодрствую, то совсем невмоготу.

Но завтра я тебе позвоню, чтобы зарядить свой фонарик твоими светлячками и искрами. С тобой я всегда гляжу в свет.

Целую! И снова ныряю под одеяло, как в теплый спасательный круг”.

Ирины окна выходили не только на Гагарина, распахнутого всем ветрам, но и на краешек Нескучного сада, где Лёня по весне взялся воздвигать монумент Водолаза.

О водолазах Лёня нарисовал тысячи рисунков, написал три книги, сочинил драму, снимал фильмы, воплощал в объеме. Ира однажды попросила у Лёни на свой день рождения картину, конечно, с водолазом! Тишков изобразил сидящего на камне водолаза, из головы-шлема которого выглядывала птица, косящая осторожным взглядом: “Водолаз с птицей в голове”.

Картина висела у нее на стене, поэтому, даже в водовороте своих печалей, она сопереживала, что у нее под боком, в Парке Горького, Лёня осуществлял крылатую мечту – свою и скульптора Веры Мухиной – устанавливал на берегу Москвы-реки бронзовый Водолаз-маяк. Благодаря одному энтузиасту, чье имя любитель водолазного братства просил не указывать, Лёня отлил в Москве крупного водолаза, поместив ему в голову мигающую лампу, а в постамент в виде маяка с окошками – лампу непрерывного света, что придавало сказочность происходящему. Казалось, в нем живет маленький смотритель маяка, зажигающий огонь в своем водолазном пространстве, а заодно и все московские фонари.

По дороге к Водолазу мы с Лёней забегали к Ирке, Лёня сам варил суп, ей нравился, овощной с индейкой, в его исполнении. Как-то мы пришли, а в этот день боль накрыла ее, лекарство не помогало. Я обняла ее, гладила по спине, пояснице, а на всякий случай взяла с собой мамино заклинание, написанное рукой моей Люси на картонке, и мы повторяли, как целительную мантру:

 
Вот березовый листочек
Как зелененький листочек
На волне качается
Боль вся убирается
 

– Нарисуй Водолаз-маяк, – сказала она Лёне, когда стало полегче, – я хочу посмотреть, какой он.

Лёня взял лист бумаги и цветные мелки – всё это лежало на столе, под рукой, она рисовала в светлые минуты, когда могла сидеть за столом. Линию и цвет ей было проще различать, писать – сложнее, глаза не разбирали мелкие буквы. И нарисовал водолаза, стоящего на постаменте, испускающего оранжевый свет из шлема на Москва-реку.

“…Предвкушаю твой визит на следующей неделе! – писала мне Ирка. – Обнимемся покрепче и пойдем бродить по ни разу Не скучному саду, подпевая зябликам и удодам, маскирующимся под воробьев и синиц. Но нас-то не проведешь)))

А к 5-му мая буду готовить речь с погружением. Во славу Лёни, водолазов и всего подводного в глубинах бессознательного, но мега-архи-важного.

До встречи, мой любимый светыч и творец!

всегда твоя —

i!”

“Он очень волнуется перед своим воздыманием, – пишу я ей. – Столько внимания – это раз, и второе – как бы не утащили…

Но мы его успокаиваем, что ты будешь на страже – с водяным пистолетом.

Завтра проверка – зажигание внутри огня.

А послезавтра открытие.

Не подкачай!..”

5 мая 2016 года выдался на редкость ненастный денек, с утра хлестал дождь, ветер северный, порывистый: расцвела черемуха, что ты будешь делать с этой непоколебимой взаимосвязью цветения черемухи душистой и майскими холодами!

Ну, думаем, придут только самые стойкие, остальные – душой будут с нами, но и это немало! А в Нескучном-то всё цветет без разбору – вишни, нарциссы, тюльпаны. К вечеру тучи немного раздвинулись, и закатное солнце отразилось в реке.

На торжественное открытие монумента явился военный духовой оркестр, а также настоящие водолазы выходили из вод речных, ветераны возлагали гвоздики к ногам бронзового истукана. Речи на ветру, военные марши, фото и телекамеры, толпы народу, Сергей Макаренков прибыл на велосипеде, художники, писатели, мой друг Толик Топчиев, профессор гляциологии, провозгласил, что открытие этого памятника он приравнивает к защите докторской диссертации. Живописец Шашкин принес бутылку шампанского и предложил разбить ее о Водолаза. Я еле успела его остановить, чтоб этой бесшабашной выходкой моряцкой он что-нибудь не повредил в непростом водолазном организме. Тем более пришла женщина с цветком в горшке – поставила возле пьедестала, и ее муж в орденах встал рядом, ветеран.

Вообще никто не знал, как реагировать на это грандиозное событие, каждый реагировал по-своему. А когда солнце село, и загорелись фонари, Водолаз замигал, засветил окошками. И вдруг мы увидели Ирку, она пришла! Мы обнимали ее, фотографировались, она даже угостилась кусочком пиццы.

Тут Шашкин откупорил бутылку шипучего шампанского, стал разливать в бумажные стаканчики. Гости давай хороводы водить вокруг Водолаза. Такое пошло веселье!

И моя Ирка была вместе с нами, пришла, нашла силы, преодолев немалое расстояние от Ленинского проспекта до набережной, так ей хотелось увидеть нас, обнять и поздравить с открытием Водолаза-маяка, передать ему привет от его небесного брата космонавта Гагарина.

Для многих это была последняя встреча с ней.

На следующей неделе она ушла в хоспис, оставив на столе среди своих рисунков “Книгу чудес”, подчеркнутую в самых важных местах разноцветными маркерами, с Ириными заметками на полях, вот она лежит передо мной, последняя строчка, подчеркнутая ею, была: “Когда я проявлюсь в тебе, ты более не увидишь смерти…” Магические талисманы: овальный кусок янтаря с зеленой стрекозой внутри, друза лилового аметиста, бронзовый Шри-Ганеша, бог мудрости и благополучия… И два листа, исписанные чуть изменившимся почерком:

“Как жить, когда жизнь висит на волоске, а вокруг порхают ножницы, шприцы и вердикты врачей, а собственная близорукость размывает буквы и мысли – 48 прожитых лет скрылись в пелене дождя. А солнце, которое всегда там, наверху, замазано ровным слоем бледно-серой пастели.

Куда приложить то, что осталось во мне, то, что есть, и что будет всегда? И что это за “то”, кто б подсказал.

Шум машин за окном, неустанный, бессмысленный. Люди едут куда-то во все стороны по линиям собственных судеб. Вот новый поворот. Сколько же в голове мусора, обрывков, лоскутков несвязных. Как лоскутное одеяло, наскоро прошитое, наспех, прыг-скок, тут иголка сломалась, тут нужная ткань кончилась, там узор расползся. Каша в голове. Кому она надобна. Кого ей можно накормить. Нейроны вспыхивают мириадами, прыг-поскок, как звезды во Вселенной, и с ними перемигиваются, и их каким-то образом зеркалят. Что вверху, то и внизу. Большое в малом и наоборот. А мне ни того, ни другого не видно.

Слепнут глаза, слабеет тело, и только дух не сдается. Зачем-то ему это надо. Что-то хочет узнать и потом рассказать – мне и миру. Хотя бы тому маленькому миру, что окружает меня. Нет, Я ЗНАЮ, что он бескрайний! Я помню его таким и таким ОЩУЩАЮ.

Но дни так сузились от воткнутых в них шприцев и пакетиков с ядовитыми жуткостями, которые просачиваются в каждую клеточку тела, чтоб исправить кривь и кось, отклонения, отступления, от веры, от азимута, от луча света, на котором висит сейчас моя жизнь.

Господи мой Боже, как хорошо, что ты есть. И всё, что ты сейчас услышал, ты поймешь, и простишь, и сотрешь своей любовью в объятиях отцовских рук, которые обнимали меня с такой силой в последний раз – когда-то. В детстве. В детстве, о котором я всю жизнь вспоминала, но которое теперь пришло на помощь – фотографиями совсем молодых родителей, какими я их никогда не знала. А ведь они тогда были лет на 10 моложе меня. Бабочками шоколадницами, примостившимися на старой двери родительской квартиры, как две души, соединившиеся, чтобы принять меня в этот мир. Они до сих пор здесь, как гаранты моего пребывания в этой реальности. Такой, говорят мудрецы, иллюзорной, но такой убедительной, что ум верит в одно, а тело – в другое.

Значит, спор должно решить сердце.

Только оно и скрытый в нем бездонный дар любви”.

Близится июнь. Зацветает шиповник и жасмин. Комната в хосписе выходит в сад.

– У меня тут так хорошо, просто рай, – она говорила маме.

Ночью почувствовала – кто-то вошел к ней в палату.

Ира:

– Кто здесь? Кто?

Видит – старушечьи очертания…

– Это Зина, – ей отвечают отрешенно.

– Смерть, что ли, моя пришла? – подумала Ирка.

Тут забегает сестра:

– Зинаида Ивановна, пойдемте, пойдемте!

Какая-то старушка ночами гуляла по коридорам. И заглянула к Ире…

Двадцать третьего мая позвонил Олег:

– Ире врачи дают несколько часов.

Я – к ней. Она лежала в забытьи и протяжно дышала, с кислородной трубочкой, руки теплые на одеяле, в руках прозрачные бусины четок, на среднем пальце то самое кольцо, которое когда-то в давние счастливые времена ей подарил Марк, она никогда с ним не расставалась, вокруг много цветов, играет тихая музыка.

И все ее друзья шли и шли к ней, сменяя друг друга – прощаться.

Иногда она просыпалась, что-то говорила шепотом и, медленно поднеся руку к губам, послала мне воздушный поцелуй.

Вдруг прибежал Седов. Вошел и говорит:

– Ой, полна комната ангелов!

Ира пробыла здесь еще неделю.

Двадцать девятого я написала Олегу:

“Что моя Ириша? Она здесь?”

“Да, – он ответил вечером. – Только от нее”.

Он вернулся домой около одиннадцати, а сын, Ванечка, не спит. Олег взял Пушкина “Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях”, первое, что легло под руку, стал читать, дочитал, как царевна откусила яблоко (“…подождать она хотела, до обеда не стерпела… вдруг она, моя душа, пошатнулась не дыша…”)

– Вот в этот момент, когда я это произнес, – сказал мне Олег, – Ира ушла. Последнее, что я слышал от нее, она произнесла одними губами:

– Всё хорошо…

В белой ладье уплывала моя Ириша из своей последней весны в неведомое лето.

Отпевал ее православный священник – а вокруг со свечами стояли мы – даосы, бахаисты, буддисты, адвайтисты, суфийские дервиши, дельфинцы… Философы самых разных направлений.

В тот день о ней молились в Дхарамсале и в Иерусалиме. Когда мы прощались с Ирой в храме Богородицы “Отрада и Утешение”, прямо над куполом, над крестом вспыхнул яркий луч и зажглись крылья.

– Дух к духу, прах к праху! – сказал Олег.

Прах ее решили разделить на три части: одну оставить в Москве на Ясеневском кладбище, вторую опустить в воды Ганга в индийском священном городе Варанаси, а третью – развеять над Гималаями в Дхарамсале.

Ира вряд ли была бы против.

…На землю упали последние листья, осень потеснила зима. На крышу высокого дома в Чертанове, где когда-то жила Ира, выпал снег, и этот снег был особенно белым, чистым, близкое небо отражалось в нем, как в снегах Гималайских гор.

Поздно вечером Лёня вытащил на крышу огромную звезду, чтобы сфотографировать ее, как он обычно делает – он ведь всё время выносит на свою крышу – то луну, то звезду, а то и целый мешок звезд.

Звезду он положил так, чтобы вокруг не видно было никаких следов, будто звезда упала с неба, легко спланировала на пушистый снег и замерла. Он размотал длинный электрический шнур и пошел включать его в розетку. Когда Лёня вернулся с фотоаппаратом и штативом, звезда уже сияла, заливая желтоватым светом снег на крыше.

Тишков поставил камеру, настроил фокус и вдруг увидел на снегу следы. Это были узкие, неглубокие следы, они начинались прямо у звезды и обрывались на краю крыши. В воздухе стояла тишина, снег искрился, всё было иллюзорно, призрачно – …кроме этих следов. Чтобы удостовериться, Лёня подошел поближе и положил ладонь в один из них, они были еще теплые.

“Вчера ночью на землю спустился космос. Он повалился в снег, поблескивая оттуда миллионами люменов, ватт и ампер, – было написано Ирой на сложенном вдвое листочке в “Курсе чудес” на последней главе “Что есть воскресение?”. – И тут, как сказал бы какой-нибудь дзенский летописец, я обнаружила себя в бессмертном мире, где наши разделения и непрозрачность наконец исчезли, и всё неописуемо невесомо, открыто и сверкает…”

Ну а теперь я прочитаю Иркино стихотворение, которое она велела мне огласить на том нашем эпохальном аукционе с ее ремаркой “пауза”, которая мне нравится не меньше, чем сам стих.

 
…Когда времени накопилось так много,
что оно перестало вмещаться в морщины, складки
и даже в шкаф для одежды,
она подпрыгнула высоко-высоко
и провалилась в щель между прошлым и будущим.
Там не было ничего —
только свет, покой и великая радость.
 

(пауза)

 
С тех пор она больше не прыгала,
но всё время куда-то шла
не касаясь земли
 

Люблю тебя восемь дней в неделю

1. “Мои” французы!

Лёня в Париж ездил раз двенадцать. То выставка, то книжная ярмарка…

Меня никогда с собой не брал. А я и не просилась. Подумаешь, Париж, чегой-то я там забыла?

Мать моя, Люся, говорила мне:

– Пойми, мы не имеем права тратить жизнь на что-то малосущественное.

Люся хотела, чтоб мы силами своей семьи за Можайском на даче в Уваровке отреставрировали храм и очистили реку от металлолома.

Однажды едем с Люсей – смотрим: что такое? Храм роскошно отреставрирован. Оказывается, его восстановили французы. Потому что тут Бородино, и Наполеон, отступая, прятался в этой церкви.

– А может быть, отступая, Наполеон бросил в реку клад? – с надеждой сказала Люся. – Надо французам подкинуть эту идею. Пускай они всё тут расчистят у нас в Можайской области и возродят.

– Знаешь, – она говорила мне, – есть такой французский скульптор Бурдель. У него был маленький садик под Парижем. А ему лень за ним ухаживать. Сад у него весь зарос. Тогда он взял и отправил в полицию анонимное письмо: “В саду господина Бурделя зарыт покойник!” На следующий день к нему приехала дюжина полицейских, перекопали весь сад, но ничего не нашли. А через некоторое время в его саду расцвели прекрасные розы…

Такое великое доверие она собиралась оказать французскому народу.

Хотя Франция и без того всегда была бесконечно дорога нашей семье.

В шестидесятых вообще все с ума сходили по Франции, Парижу… Это была какая-то несбыточная страна, где можно дышать легко и свободно, вечно что-то насвистывать, говорить “о-ля-ля!”, ночевать в слоне, как Гаврош, на площади Бастилии… Всё самое лучшее было оттуда – импрессионисты, Артюр Рембо, Эдит Пиаф, Маленький Принц, Эйфелева башня, крылатая фраза Экзюпери “Мы в ответе за тех, кого мы приручили”, “Весна” и “Поцелуй” Родена, книга карикатур Жана Эффеля – я так любила рассматривать ее, когда болела, французский фильм с Симоной Синьоре, Симона Синьоре собственной персоной с мужем Ивом Монтаном в Москве – вот чудо из чудес!

Ив Монтан пожелал посетить ремесленное училище, он ведь сам был когда-то рабочим парнишкой. Его пригласили в лучшее ремесленное училище, там большой концертный зал, образцово-показательный, и проверенная художественная самодеятельность: они даже в Кремле выступали с коронным номером – сводный хор учеников и преподавателей пел на три голоса песню “Вот эти руки, руки трудовые…”

Ив Монтан тоже спел и произнес речь.

А моя мать Люся это мероприятие записывала на пленку для радиопередачи “Наши трудовые резервы”. Когда Ив Монтан закончил выступление, она побежала взять автограф на его книжку, только что вышедшую в Москве. А у него было паршивое настроение, и он так расписался, – рассказывает Люся, – даже не поймешь – Ив Монтан это или черт знает кто.

Идет она к служебному выходу, вдруг видит – сидит на стуле одна-одинешенька живая легенда французского кино – молодая Симона Синьоре – и горько плачет.

– Симона! – спрашивает Люся. – Что стряслось?

А та, утирая слезы – розовым в белых кружевах платком – довольно, кстати, большим:

– Ив сказал… Я ответила… Ив ушел…

Поругалась с Ивом Монтаном.

Люся говорит:

– Да что вы на него обращаете внимание! Это же мужчины!.. Держите сухой платок!

И вот Симона Синьоре с благодарностью берет клетчатый носовой платок моей мамы Люси, а ей отдает свой, до того мокрый от слез, прямо хоть выжимай!…И этот платок более полувека трепетно хранился Люсей на книжной полке в автобиографической книге Ива Монтана “Солнцем полна голова” с его размашистым автографом на обложке.

С какими принимали Ива распростертыми объятиями до тех пор, пока он не выкинул номер: накупил тут в России вагон голубых, белых, розовых байковых трусов с начесом, необъятных атласных бюстгальтеров, хлопчатобумажных коричневых женских чулок, снял выставочный зал в Париже и развесил по стенам, коварно посмеявшись над скрытой от чужих глаз, интимной компонентой нашего советского прикида.

В конце концов, моя мама Люся, почему-то с группой казахов из Алма-Аты, побывала в Париже – вернулась домой ошеломленная, с пластинкой французских шансонье, которую у нее постоянно выпрашивал Юрий Визбор и друзья радиожурналисты. Все подряд передачи – неважно, про угольные шахты Донбасса, совхоз Ленина или съезды комсомола – они озвучивали этой кучерявой безалаберной пластинкой. Со временем Визбор стал про нее говорить: “мои французы”. И Люсе не раз ему приходилось отвечать:

– Запомни, Визбор: французы – не твои, а мои!

Еще она привезла из Парижа безумную красную шапку, взъерошенную до такой степени, как будто эта шапка горит у нее на голове, и невесомую, легче голубиного пера, невиданную в наших краях синтетическую шубу, которая аж искрилась в темноте, до того постоянно была наэлектризована.

А вскоре неожиданный случай бесповоротно и навсегда приблизил к нам Францию. Ибо отныне там жили такие наши друзья, прямо, как говорится, до последнего вздоха.

Мой папа Лев, блестящий молодой человек, с отличием окончивший Институт международных отношений, владеющий в совершенстве несколькими европейскими языками, работал на Всесоюзном радио в международном отделе и, будучи смуглым черноволосым красавцем, имел среди коллег прозвище “индус”.

В один прекрасный день ему позвонил знакомый редактор из Государственного издательства географической литературы и предложил перевести с французского книжку о путешествии парижского врача Клоди Файен. Она работала в Йемене, лечила арабов. Книга так и называлась – “Французский врач в Йемене”.

– Ой, нет, – испугался Лев. – Перевести целую книжку! Небось, с художественным уклоном…

А тот:

– Да, немного с художественным. Зато впереди – целый год, успеешь, чего там…

Короче, уговорил.

Ну, Лев живет себе, думает, успеется, свои пишет задушевные книги о проблемах социального развития нашей Земли (впоследствии их перевели на множество иностранных языков), мирно собирается с семьей в Гагры. Тут ему звонит редактор:

– Ну как? – спрашивает.

Лев ему во всём признается.

– Что??! – в ужасе вскричал редактор. – Мы погибли! Бросай всё и переводи!!!

И вот в белой войлочной шляпе с бахромой Лев лежит на пляже, перед ним тетрадка на морском песке, рядом книга Клоди Файен, под боком французско-русский словарь – и строчит перевод:

“Муж, дети, спокойное место врача на государственной службе, под сорок лет: обычно этого достаточно, чтобы считать невозможным любое далекое и опасное странствие. Однако, несмотря на это, я еще не оставила мечты моей юности об удивительном путешествии…”

Во время войны Клоди Файен с мужем участвовали в антифашистском движении Сопротивления. Андре Файен, муж Клоди, был приговорен к расстрелу, она его чудом спасла. Тогда он сказал ей, она это нам рассказывала потом, когда мы познакомились поближе: “Проси, чего хочешь”, – сказал он ей. Она ответила: “Не спеши”.

И вот – Париж, любимая работа, четверо детей. Вдруг она чувствует – будто Судьба стучится в Пятой симфонии Бетховена: она должна ехать в Йемен – горную страну на юге Аравии, древнее королевство Билкис, царицы Савской, – лечить людей.

Пока оформляли документы, она готовилась к поездке. Получила диплом по тропической медицине, в Музее человека прослушала курс лекций по этнографии, учила арабский язык, осваивала верховую езду…

Пробил час исполненья желания. Андре отпускает ее на полтора года и остается с детьми в Париже.

Она приезжает в Йемен – как будто высаживается на другую планету, где процветает Средневековье, феодализм, родоплеменной строй, а европейцев на всю эту закрытую для иностранцев страну в общей сложности трое или четверо.

И начинается потрясающий рассказ, который полностью захватил Льва, например, как мадам Файен отказалась лететь на самолете в Сану, столицу Йемена, из Таиза, хотя на этом настаивал принц! – и отправилась в путь на машине по нескончаемой пустыне и плоскогорью… “Поскольку путешествие, – пишет она, а Лев переводит и днем, и ночью, лишь иногда отрываясь на сон или еду, – должно быть медленным, если цель его – восточный город, туда следует ехать тем путем, каким шли старинные караваны, ибо лишь тогда можно ощутить истинную ценность этого города для человека”.

Какие характеры возникали перед изумленным взором Льва, какие судьбы! Начиная от удивительных обстоятельств рождения в Йемене: тут считается, что беременность может длиться годами. Ребенок в утробе, убеждали Клоди Файен местные жительницы, порою затаивается на неопределенное время, а потом развивается дальше по собственному усмотрению, поэтому, возвратившись после двухгодичной отлучки, муж иногда получает радостное извещение, что – как раз к его прибытию, не раньше и не позже, у него родился сын!

Свадьбы, похороны, молитва, утреннее пробуждение города по зову муэдзинов, сладкие пироги из слоеного теста, облитые медом или растопленным маслом, страстный танец под барабаны с кинжалами, пока танцор не впадет в транс, жизнь гаремов, пылевые вихри, подземные воды, арабский язык – столь подходящий и для любви, и для базар-вокзала, и для внезапно вспыхнувшей ярости – тут слышится свист, грохот! А крепкие словечки? Только попробуйте обозвать кого-нибудь “акру”…

Кого бы она ни повстречала, на какое бы ни отваживалась знакомство, о каждом вспоминает с таким юмором и теплотой – от имама до заключенного в кандалы, просящего подаяния. Толпы народа бушуют на страницах этой книги – наивные, трогательные, лукавые, коварные и бесхитростные, солдаты, почтальон, аптекарь, музыканты, принцессы, дети, старики и местные врачи.

Один арабский эскулап распахнул перед ней свои сокровища: запас медикаментов – итальянских и английских. Ох, до чего ж он был огорчен, узнав, что давно прописывает микстуру от кашля в качестве глистогонного средства!

Как беспомощна была она перед лицом неизлечимого детского дифтерита без сыворотки, туберкулеза – без лекарств. И какая радость и гордость обуревали Льва, Люсю и меня, когда ей удавалось-таки победить болезнь, спасти кого-то от смерти.

Андре постоянно слал из Парижа лекарства и медицинское оборудование. Своими руками из кучи металлолома мадам Файен сооружала кровати для больницы. Однажды пришлось выдумать, что у принца сахарный диабет и ему надо постоянно делать анализ мочи – чтобы открыли, наконец, лабораторию для настоящих больных.

Клоди Файен боготворили в Йемене. Достопочтенный мэр Забида предложил ей руку и сердце. У жен его не было сыновей, а у французского доктора – четверо, и он решил возложить на нее всю надежду…

Лев переводил и переводил! А мы с жадностью прочитывали только-только переведенные листы. (Конечно, “мы” сильно сказано. Мне в июне 58-го как раз стукнуло четыре года.)

И сколько б воды не утекло с тех пор в речке Сене, всякий раз, когда я листаю эти страницы, чувствую, что завидую ее взгляду на мир и на людей, знаете, такой бывает взгляд – когда всё под ним оживает, мерцает, пульсирует.

Клоди еще несколько раз возвращалась в Йемен. Она открыла в Сане первый национальный этнографический музей. Там собраны сенсационные экспонаты, которые подтверждают: на этой земле до нашей эры переживало расцвет Сабейское государство подруги царя Соломона, царицы Савской – Билкис.