Текст книги "Танец мотыльков над сухой землей"

Показывала свои книжки – очень старые, как сама их иллюстратор. У меня в детстве была картонная коробка-восьмигранник, на ней были изображены Мойдодыр с грязнулей и надпись: «Надо, надо умываться по утрам и вечерам!» Там лежал зубной порошок, мыло, маленький тюбик с пастой, зубная щетка... Так это она, оказывается, коробку с Мойдодыром нарисовала!

– Чуковский увидел и говорит: «Стишки-то я написал…» Все-таки он любил, – сказала Ушакова, – чтобы ему за все платили… А тут Глоцер ко мне приходил – с бородой. Не знаю, по-моему, ему нехорошо, как разбойник. Вот Немировичу-Данченко, помню, что было хорошо, а Глоцеру – нет…

* * *

– Вы можете получить десять экземпляров голландских изданий с вашим рассказом, – сообщил Глоцер.

– Зачем мне столько? – я удивилась. – У меня только один-единственный знакомый голландец – это вы.

* * *

Архив Владимира Иосифовича Глоцера был настолько всеобъемлющим, что, когда он переезжал на другую квартиру, я слышала, семь грузовиков вывозили его открыточки, записки и вырезки из газет. Свой кабинет, где хранились эти сокровища, Глоцер запирал на ключ и никого туда не допускал.

– Вчера я ходил на кладбище, – рассказывал мне Владимир Иосифович, – и потерял на могиле у мамы ключ от своего кабинета. А он тяжелый, старинный, там такая болванка, никто уже таких не делает, я в разных городах пробовал копии сделать, даже в тех, где еще процветают старинные ремесла. Пришел домой, лег спать. И вечером обнаружил пропажу. Сегодня я снова пришел на кладбище, все обыскал и пошел к контейнеру. Контейнер переполнен. А когда я выбрасывал мусор – он был почти пустой. Я перебрал весь контейнер. Сначала переложил его содержимое справа налево. А это специфический контейнер – кладбищенский, венки, ветки, сухие цветы, листья, иголки, бутылки. Потом – слева направо. И там, в самом низу, в дальнем углу, увидел свой ключ!

* * *

По просьбе Глоцера Леня рисовал конверт для пластинки Хармса. Ему позвонил редактор «Мелодии» Дудаков и продиктовал, что должно быть написано на конверте:

– «Дани-ил», – диктовал Дудаков, – два «И».

* * *

Владимир Иосифович имел юридическое образование, бойцовский нрав и постоянно с кем-нибудь судился. Он сам признавался:

– Я живу на компенсацию морального ущерба.

* * *

Какими-то правдами и неправдами Глоцер стал правообладателем чуть ли не всех поэтов-обэриутов. Кроме Даниила Хармса. Однажды Леня Тишков ездил с выставкой в Венесуэлу и познакомился там с женой Хармса, Мариной Малич-Дурново. Леня отрекомендовал Марине Владимировне Глоцера как великого знатока и обожателя Хармса. И тот кинулся к ней через моря и океаны, горы и долины, прожил в ее доме чуть не месяц, это был его звездный миг.

Марина Дурново по утрам выжимала ему апельсиновый сок. А Владимир Иосифович ей читал Хармса, в том числе и посвященные ей «Случаи», и она хохотала до слез, потому что всё давно забыла и слушала как в первый раз.

Вернувшись, он выпустил книгу «Мой муж Хармс» – по записям, которые сделал, общаясь с девяностолетней Мариной. Крупно – имя Дурново, маленькими буковками – В. И. Глоцер, в предисловии – теплые слова благодарности Л. Тишкову…

* * *

К столетию Хармса Андрей Бильжо решил проиллюстрировать его книгу.

Работал с большим подъемом, закончил, звонит мне и говорит упавшим голосом:

– Я нарисовал Хармса…

По тону я поняла, что рассказ пойдет о Глоцере. И точно.

– Владимир Иосифович был все время рядом, поддерживал, подбадривал меня. Но, видимо, я уже «психиатр на пенсии», – говорит Бильжо, – думал, что это милый интеллигентный человек, а он оказался страшный спрут. Высчитал себе громадный процент, предупредил, что будет лично контролировать накладные. Я говорю: «Вы так любите Хармса, давайте издадим его бесплатно? Ведь я же ничего не беру!» А он такой подкованный, стал мне угрожать… Поверь! – воскликнул Андрей Бильжо. – Все худшее, что есть в еврейском народе, – это Владимир Иосифович Глоцер! Тогда я решил ему сам заплатить эту кучу денег – только чтобы книга вышла, и моя работа не пропала даром. Или надо ждать одиннадцать лет. Из-за Глоцера, например, одиннадцать лет нельзя издавать Введенского. Потому что раньше было – пятьдесят лет со смерти автора нельзя издавать, а сейчас – семьдесят… Я к Паше Астахову, – рассказывает Андрей, – в его адвокатскую контору. Какие юристы головы ломали, ничего не могли придумать. И вдруг кто-то обнаруживает маленькую строчку: если пятьдесят лет прошло со смерти автора до введения закона о семидесяти, то его можно печатать по закону о пятидесяти. «Все, – сказал Астахов, – ничего ему не давай, ничего не говори, неси в типографию!» Наверняка Глоцер знал, что он не в своем праве! – сказал Бильжо, и я услышала в его голосе нотки восхищения. – Но блефовал. Да как артистично! Так что приглашаю вас с Леней на презентацию! – радостно заключил Андрей.

* * *

Российские писатели собрались во Франкфурт на книжную ярмарку, сидят в Домодедово – восемь часов ждут самолета. Пожилые люди, можно сказать, аксакалы: в зале ожидания запахло валокордином.

Анатолий Приставкин позвонил в оргкомитет – выяснить, в чем дело.

Молодой бодрый голос ответил Анатолию Игнатьевичу:

– А что вы хотите? Писатели должны знать жизнь!

* * *

На ярмарке на стендах разных стран – горят огни, повсюду иллюминация. А на российских – как-то без огонька.

– У нас другие задачи, – сказал Эдуард Успенский. – Нам главное… взлететь.

* * *

По книжной ярмарке идет Дмитрий Быков – на животе у него растянутое лицо Че Гевары. Увидел Илью Кормильцева и запел:

– Я хочу быть с тобой!!!

* * *

Алан Черчесов возвращался в отель с ярмарки – улицей «красных фонарей». К нему приблизился очень ласковый мужчина и настойчиво звал посетить их бордель, аргументируя тем, что, если тот не пойдет, его, бедолагу, лишат премиальных.

– Я вам сочувствую, – ответил Алан, – но я очень устал.

– Так у нас есть кровать!..

– Я не сомневаюсь. Но моя кровать – там – проплачена, а ваша – тут – еще нет.

* * *

На завтраке жена – Юрию Мамлееву:

– Не хмурь брови!

* * *

На книжной ярмарке в Праге Андрей Битов участвует в круглом столе.

Вдруг какая-то суматоха, в русском павильоне появляется президент Чехии со свитой, фотокоры, вспышки, телохранители… Кто-то хватает книгу Битова, зовут Андрея Георгиевича, он выходит, его представляют президенту, просят сделать дарственную надпись.

Битов берет ручку, открывает книгу и спрашивает Вацлава Гавела:

– Как вас зовут, мой друг?

Тот отвечает:

– Вацлав…

* * *

С Анатолием Приставкиным прогуливались по Франкфурту. Он много чего рассказывал, например, о том, что папа оставил ему в наследство пятьсот веников на чердаке. И быстро добавил:

– Я об этом уже, конечно, написал!

* * *

Когда-то в Дубултах, в Доме творчества, я повстречала Асара Исаевича Эппеля. Иногда я заходила к нему под вечер, на журнальном столе – стаканчики Russian vodkaи два треснутых яйца. Асар ночами работал, на завтрак не выходил, поэтому запасался яйцами, чтобы дотянуть до обеда.

На зеркале еловая ветка с шаром, наступил 1986 год. А на дверном стекле – фотография девушки в чулках на резинках, неглиже, вырезанная из какой-то иностранной газеты.

– Не думайте, что она здесь висит просто так, – серьезно объяснил Асар. – Это моя знакомая из Томска. Она теперь там… фигуристка.

* * *

Асар читал мне свои рассказы, я слушала, безжалостно поедая заготовленные им себе на утро вареные яйца. Иногда из коридора доносился тихий шелест.

– Это, – объяснял Асар Исаевич, оторвавшись от рукописи, – Толе Приставкину направление на анализы под дверь подсунули.

* * *

В Дубултах, в Доме творчества, сырой прибалтийской зимой совпали мы с поэтом Кружковым. Гриша попросил меня пришить его варежки к резинке и продеть в рукава, чтоб не потерять, а то он очень рассеянный.

Когда я все сделала, он мечтательно сказал:

– Сейчас ты уйдешь, и я буду писать стихи.

* * *

Уезжая в Москву, на завтраке в хлебнице я обнаружила письмо Асара Эппеля.

С эпиграфом.

 
«Ovo…» из Г. Кружкова.
О Вы, не съевшая яйца вкрутую,
Которое Вы есть привычны были!
Неужто же варилося впустую
Оно? Или, быть может, разлюбили
Вы это блюдо? Иль сварилось худо
Овальное питательное яство,
Скакавшее в лифляндском кипятке?
Вы ж от него в былые дни приятство
Испытывали, сидя в закутке…
Увы мне! Несъедение яйца
Есть отношений признаком конца!
13 февраля 1986 г.
 

* * *

В творческом объединении «Экран» на телевидении снимали документальный фильм о целине по сценарию моей мамы Люси. Стали отсматривать материал, а там хлеборобы заходят в столовую (создателям фильма важно было показать столовую, где кормят покорителей целинных земель), берут еду, усаживаются, едят, и все до одного – в шапках.

– «За стол садятся, не молясь и шапок не снимая», – продекламировал главный редактор Борис Хесин и укоризненно посмотрел на режиссера.

Люся мгновенно под этот видеоряд настрочила текст:

«Сильные ветры дуют в степях Казахстана. Снимут хлеборобы шапки, простудятся, кто будет хлеб давать стране?»

* * *

– Вы все время улыбаетесь, – сказал мне в своей радиопередаче Дмитрий Быков. – А ведь некоторых людей это раздражает.

– Почему? – удивилась я. – Есть такая корейская пословица: «Разве в улыбающееся лицо плюнешь?»

– Плюнешь! – сказал Быков, радостно потирая ладони. – Еще как плюнешь!

* * *

В пасхальную ночь в Питер прибыл священный огонь из Иерусалима. По телевизору шла трансляция. Батюшка, празднично облаченный, тщетно пытался вскрыть сосуд с огнем. И вдруг – в тишине – в сердцах воскликнул:

– Ч-черт!

Пауза.

Комментатор:

– …Да, дьявол, он вездесущ. Но на то мы и пришли на эту Землю…

* * *

– Однажды мы с Юрой Ковалем по две пихты решили посадить, – рассказывает Леонид Сергеев. – Он посадил – у него нормально, а у меня засохли. Что такое? Коваль говорит: «А я бантик завязал – каким боком они раньше были к солнцу, таким и сейчас у меня. Пихта не любит позу менять».

На что биолог Ваня Овчинников заметил:

– Это я ему посадил – вот они и принялись.

* * *

Звонит Люся 4 октября 2000 года:

– Мариночка, поздравь нас! Сегодня у нас с Левой большой праздник – День Пожилых… и День Страуса. У нас он празднуется впервые. Но все попросили, чтоб он был теперь ежегодно.

* * *

Сережа с заката до рассвета разговаривал по телефону с любимой девушкой из Краснодара. Одна минута – два рубля. Леня ему это ставил на вид.

– Зачем мы пришли в этот мир? – свободолюбиво отвечал Сергей. – Жаться, что ли? Пускай другие придут поколения – жаться.

– А это? – спрашивал Леня. – Пришло транжирить?

* * *

Ночью мужик пьяный во дворе рвется в подъезд.

– Ослы! – доносится снизу сочный трагический баритон. – Козлы! У! Шакалы! Спят, негодяи, подонки, валяются по своим углам! Дистрофики! Вам всем плевать, что эта дура меня не пускает. Имел я вас! Трусы! Даже милицию никто не вызовет! Я три часа тут торчу. Откройте!!! (Удары ногами по гулкой железной двери.) Шакалы!

Вдруг – приглушенно:

– О! Кто-то идет. Бог есть!!!

* * *

Глоцера вызвали в школу на педсовет.

– Я вам на съедение своего сына не отдам! – сразу сказал Владимир Иосифович, войдя в учительскую.

– У него очень плохие способности по географии! – пошла в наступление учительница.

– Нет, лучше скажите мне, – парировал Глоцер, – как вы, женщина, человек еврейского происхождения, заслужили прозвище «Гитлер»?..

* * *

Встретила в буфете Радиокомитета на Качалова Люсину соратницу по творческому объединению «Экран» – Галю. Много лет не виделись, взяли по бокальчику вина, вот она мне рассказывает:

– Дети мне, Марин, не удались, зато у меня есть единственный друг – боксерша Берта. Это мой учитель, да-да, мой великий учитель любви и доброты. Правда, на ее счету две кошки, она их разорвала на части…

* * *

– Мое сердце принадлежит только тебе! – чистосердечно воскликнул Леня в ответ на устроенную ему сцену ревности. – Но остальные части тела…

* * *

Седов:

– Так… Тебе от меня ничего не нужно? И мне от тебя ничего не нужно. У нас с тобой самые лучшие отношения в мире!

* * *

– Не надо мне ботинки! – упирается Седов. – У меня ботинки не на первом месте. На первом у меня – здоровье, на втором – магнитофон, и только на третьем уже – ботинки.

– Ерунда, – сказала Люся, когда об этом услышала. – В такой последовательности нет никакого конструктивизма. Вот главные составляющие человека: зубы! Шапка! Шарф! Пальто! Ботинки! Всё. И человек зашагал по земле. А не «здоровье, магнитофон…»

* * *

Одного пассажира в метро стошнило. Другой его стал выталкивать из вагона, приговаривая:

– Пиздуй отсюда!

Я слышала этот глагол впервые.

* * *

Мужик в троллейбусе – по телефону – громогласно:

– Мне нужна справка, что я психически вменяемый человек. Причем от специалиста!

* * *

Сережка, вернувшись из школы:

– У нас учитель по английскому рассказывал, что где-то в Крыму бабушка с внучкой режут людей – продают как свинину. Он знает их фамилии, имена…

– Ну, он хоть по-английски это рассказывает? – с надеждой спросил Леня.

– Нет. Но когда он рассказывал – вставлял туда английские предложения. «Это, – говорит, – я вас заманиваю на интересные истории, чтобы вы запоминали слова».

– А как его зовут-то, этого учителя?

– Не знаю, – пожал плечами Сергей. – Если мне надо позвать его, я говорю просто «Эй!».

* * *

В газете был опубликован научный труд одного исследователя: он сделал открытие, что пингвин – это маленький человечек.

* * *

После совместного арктического путешествия драматург Михаил Дурненков пригласил нас с Леней в «Театр.doc» на свой спектакль «Синий слесарь». Я смотрела завороженно, не в силах пошевелиться от восторга, ибо даже мечтать никогда никто не мечтал, чтобы в тексте было столько спокойного, беззлобного, кристально чистого мата, переплетающегося с высоким слогом, бредом, смехом и поэзией, о чем мы и написали автору.

«Я ужасно рад, что вам понравилось, – отвечал Миша. – Спектакль живет уже своей жизнью давным-давно, и актеры (одни из лучших в этой стране!) сильно отошли от того, что я первоначально закладывал. Например, на мой взгляд, они матерятся не как заводские рабочие, которых я нежно люблю и с которыми проработал когда-то пару лет бок о бок, так же, как и главный герой, а как самые настоящие сапожники. У меня в пьесе только Геннадий время от времени произносил «то-то бл…дь и оно», но это скорее было у него как запятая, которой он хронометрировал свои высказывания. Тем не менее я теперь очень гордый собой, а то все наше мореплавание мне даже нечем было козырнуть перед вами!..»

* * *

– Я сегодня ходил в журнал «Трамвай», – сказал Гриша Кружков. – Мне там очень понравился твой рассказ «Наш мокрый Иван». Я с таким удовольствием прочитал его в папке для отказов!

* * *

Когда-то я сочинила эссе, посвященное Ковалю, – в жанре песнь.

Не по заказу – по велению сердца.

Юрий Осич прочел, обнял меня и расцеловал.

Правда, ему не понравилась одна фраза: «грохочут выстрелы, а Вася ни гу-гу».

– Убери «ни гу-гу».

Я убрала.

– К чему так легко соглашаться?

– А что ж вы думаете, – говорю, – я за свое «ни гу-гу» – насмерть буду стоять?

* * *

В издательстве «Детская литература» у Коваля стала готовиться книжка – в серии «Золотая библиотека школьника». В качестве предисловия решили обнародовать мою песнь, и давай меня мучить.

Ира, секретарь Коваля, потребовала сменить тональность и сыграть эту песньне в до мажоре, а в ре миноре.

– Ирка – экстремистка, – пытался умиротворить ситуацию Юра. – Я хотел ее осадить, но не посмел. Поверь, Марина, это ужасно, когда секретарь интеллектуальнее мэтра: мэтр теряется на ее фоне.

Потом взялась меня терзать редактор Леокадия Либет.

Коваль мне сочувствовал.

– Давно собирался тебе позвонить, но вялая рука срывалась. Признайся, думала обо мне? Вот я и овеществился. Ты ходила в издательство? Я знаю, что тебя толкают на осушение. Хочешь встретиться со мною? Ты поспрашиваешь, я поотвечаю. А ты позаписываешь и позапоминаешь… Беда в том, что я постоянно теряю твой телефон.

– А вы запишите его на ладони.

– Итак, я пишу его… на манжете…

* * *

Прошло несколько лет, звонит Коваль:

– Вышел «Недопесок» с твоим предисловием, вот я звоню поблагодарить. Правда, предисловие в усеченном виде.

– И благодарность – в усеченном?

– Нет, благодарность – в полном объеме. Меня беспокоит другое.

– Что?

– Да вот открыл книжку, смотрю, с одной стороны ты со своим предисловием, с другой – посвящение Белле Ахмадуллиной… Не много ли баб на одном развороте?

* * *

Предисловие начиналось такими словами:

«Не было в моем детстве писателя – Юрия Коваля, и в переходном возрасте не было. А уж когда я выросла и взматерела – он и появился».

– Кружков это прочитал, схватил гитару, – рассказывает Бородицкая, – скрылся в комнате, там что-то наигрывал, а потом вышел и спел сочиненную песню:

 
Ура! Москвина взматерела!
Не зря ее рок потрепал.
Она уже не Синдерелла,
Спешащая к принцу на бал.
Бывало, в ней все обмирало,
Лишь скажет коварный: «Адье!»
Теперь она и адмирала
Видала в такой-то ладье.
Девичью дрожащую жилку
Приструнила – и будь здоров!
Теперь она и на «Мурзилку»
Чихала с воздушных шаров.
Прошла через медные трубы
Воде не сдалась и огню.
…Зачем же кусаешь ты губы,
Когда я тебе не звоню?
 

* * *

Время от времени мне звонит ненормальный Женя, безумный любитель детской литературы, неимоверный знаток – кто умер из писателей, а кто жив. Вот он звонит и спрашивает:

– А Голявкин жив? Или помер?

– Позвоните, поздравьте Токмакову с днем рождения, бедную вдову.

– Вы сказали, что Коростелев жив, а он давным-давно помер. До свидания.

– Я вас надолго не отвлеку. А как себя чувствует Юрий Яковлев? Он умер или нет?

– Вам, наверное, некогда, как всегда? А вы меня обманули, сказали, что Коринец жив, а он уже помер.

Кладешь трубку, и в ушах гудит грозный черный космос.

* * *

– Марина Львовна, это Кульменко Павел, редактор. Слушайте, мы тут проверяли по энциклопедии – у вас в рассказе «Блохнесское чудовище» написано: «От блох хороша черемичная настойка». А мы проверили – она называется «чемеричная» – от блох… Так как написать?

* * *

Леонид Юзефович:

– У меня есть знакомый, он мне с гордостью говорил: «Вот я, сколько лет живу, ни одного слова не дал редактору исправить. Ни запятой!..» Нет, я со всем уважением, но я не понимаю: ПОЧЕМУ?

* * *

В советские времена делегация писателей поехала в Польшу. Их там возили по святым местам. Виктор Голявкин много выпивал и угрюмо бормотал:

– Гробы, гробы…

Тогда ему сказали:

– Виктор Владимирович, если вам не нравится, мы можем вас больше не брать за границу.

И он смирился.

* * *

Два художника с седыми усами и бородками, в выцветших беретах – рисуют осенний пейзаж.

Один другому:

– Я давно подозревал, что занимаюсь никчемушным делом. А тут стою-рисую – ко мне подходит ребенок, даже непонятно – мальчик или девочка, и спрашивает: «А ты куда потом все это складываешь?»

– Ответил бы: «В Третьяковскую галерею»!

– Зачем я голову человеку буду забивать с малых лет?

* * *

Едем с книжной ярмарки по улицам Праги.

Андрей Битов смотрит в окно автобуса:

– Это какой город? Одесса? Киев?..

Евгений Попов:

– Это Прага…

– Нет, это не Прага, – рокочет Битов. – Она мне не говорила, что она такая. Она мне говорила, что она другая…

* * *

– Голявкин – мой учитель, – говорит Битов. – Первый раз я увидел своего современника и его живую прозу. Он учился в Академии художеств, преподаватель анатомии его спрашивает: «Из каких костей состоит череп?» Он ответил: «Из двух – из верхней и нижней». «А сколько зубов?» «Сто!» Так и у меня всего по сто, – сказал Андрей Георгиевич. – Сто лет, сто женщин было у меня, сто книг, сто детей, сто городов, сто домов…

– А ты говорил – двадцать, – заметил Евгений Попов.

– Двадцать – это историческая правда, – отвечает Битов, – а сто – художественная.

В Тулузе у наших соседей на участке вырос африканский баобаб, – рассказывает моя одноклассница Лена Книжникова, – им семечко кто-то принес, они и посадили, так он за пару лет так вымахал, что чуть им весь дом не развалил. Бригаду лесорубов пришлось вызывать на борьбу с этим баобабом, пилили, рубили, спускали на землю ствол – по частям. Один баобаб – устроил целую экологическую катастрофу!

* * *

У нас есть приятель – художник Николай Козлов. Однажды он стоял с кем-то на бульваре – разговаривал, разговаривал, в конце концов – взял и упал навзничь, «чтобы у всех от этой тусклой беседы, – как он объяснил потом, – осталось хоть какое-то интересное воспоминание…».

* * *

Как-то Коля Козлов создал инсталляцию из железа «Ferrum» в виде огромных букв и выставил их в галерее у Александра Якута. Через некоторое время Якут решил расширить выставочное пространство и перенес Колины скульптуры в растущую новостройку.

Коля:

– Где они? Где?..

– Да там…

Коля начал исследовать этот вопрос. Он долго искал и обнаружил, что в новом помещении его скульптуры строители замуровали в стены, им это показалось хорошо – для прочности.

* * *

Ищу носки в куче белья – не могу найти парные.

– Тогда надевай кардинально разные, – посоветовала художница Маша Константинова. – Ни в коем случае не допускай того, чтобы один немногоотличался от другого.

В арт-клубе «МуХа» в конце 90-х годов Леня Тишков устроил Маше Константиновой выставку. На вернисаж пришел корреспондент из «Экспресс-газеты». Леня ему рассказывает:

– У Маши был кот Иосиф. Он служил в Белой гвардии, вот его китель. Но случилась революция, и он стал служить в Красной армии, вот его шинель. Потом его арестовали как бывшего белого офицера, он прошел ГУЛаг, вот его ватник с номером. В старости у него случился рак мозга, операция на Каширке, это его фотография с забинтованной головой. Теперь он умер, вот такая история.

Корреспондент молча спустился в ресторан, хлопнул рюмку, потом подходит снова и спрашивает:

– Скажите, пожалуйста, вот я не понял, как это… кот – и гусар???

* * *

– У нас была учительница, – говорит Яша Аким, – она очень плохо относилась к евреям. Однажды она отпустила замечание в адрес моего одноклассника Кости Уманского, он стал потом известным врачом. А нос у него, надо сказать, во-от такой! На что Костя спокойно ответил ей: «Что на витрине, то и в магазине».

* * *

– Знаешь, как тебя называют за глаза? – спросил Чижиков. – Шпаро русской литературы!

* * *

– Я остановился у Стацинского в Париже, – говорил Женя Монин. – В бараке, где он жил, в потолке была дырка, виднелось небо. Утром мы шли на базар, покупали устриц, на помойке находили приличную дыню, завтракали, и я предлагал:

– Ну, пойдем в Лувр или хотя бы в Тюильри.

А он отвечал:

– Чуть попозже.

И до вечера мне рассказывал о своих успехах у женщин.

Так мы с ним прожили полтора месяца.

* * *

Татьяна Бек – мне и Дине Рубиной:

– У меня был знакомый по фамилии Однопозов. И его все дразнили Однозопов.

Пауза.

– Ну, – спрашивает меня Дина, – и как мы это будем делить?

– Пополам! – предложила Таня.

* * *

К нам в Уваровку на станционную площадь приехал грузовик – мед продавать.

Леня рассказывает:

– В кузове встала баба, открыла бидон. Подходит семья – дочь великовозрастная, мужик и мать. Мы с ними стоим, думаем: что за мед, покупать – не покупать? Думали, думали, мать говорит: «А можно попробовать?» Та: «Подставляй ладонь». Она подставила – лодочкой, и ей прямо в руку налили мед. Она давай лизать. «Ну что?» – спрашивает муж. «Не знаю…» «Дай-ка мне!» – тут он стал лизать. Дочь: «А мне?» Все трое они стояли лизали ладонь этой тетки – площадь, пыль, поезда. Если бы я спросил: «Ну как?» – мне тоже бы дали попробовать. Осталось к ним присоединиться! Короче, я ушел. Так и не знаю, как они выпутались из этого меда – ни платка, ни салфетки. Только в Уваровке такое возможно!

* * *

Леня, увидев шершня:

– Я восхищение испытываю, когда вижу такие организмы!

* * *

С журналисткой Жанной Переляевой пришли записывать Эфраима Севелу для радиопередачи. Он – в сером облегающем трико – вынес папку с фотографиями, усадил нас на диван и стал показывать свою фотолетопись.

– Это я на Фиджи, это я – на Войне Судного дня, это моя Машка, это мой сыночек, моя жена, здесь ей 41 год, она родила сына! Мне жмет руку Рокфеллер. Он предоставил мне вот этот дом – тут я написал «Легенды Инвалидной улицы». А это я сижу печальный, мне сообщили, что у меня рак и я скоро умру. Видите, какие нездешние глаза? Вот я веселый, оказалось, все это ошибка, а у меня просто воспаление легких. Тут я выступаю – в зале было много татар, и я поприветствовал их так: «Добрый день, евреи и члены их семей!» Меня пришли слушать даже члены общества «Память»! Вот я, окруженный поклонниками, раздаю автографы, вот раввин – очень мудрый человек. Я его спросил: «Почему вы не купите козу?» Он ответил: «Будут деньги на козу, будем думать про козу!»

– Эфраим, мы хотим включиться! – говорит Жанна, озираясь в поисках розетки, чтобы включить диктофон.

– Потом, – отвечает Севела. – Я, может быть, дам вам интервью о проблеме какой-нибудь актуальной. Меня же ненавидят в этой стране и будут прислушиваться к каждому слову…

* * *

В Дом Ханжонкова Эфраим пробирался, как партизан:

– Это же будет ужас, стоит меня им увидеть, все хлынут брать автографы!

Но когда никто не хлынул, ни один человек, он сказал:

– Темновато в зале, меня еще не разглядели, а если узнают – вот будет тарарам!

* * *

– Я ведь был сыном полка, причем меня усыновил командир полка – страшный антисемит! Он не мог произнести имя Фима и звал меня просто «юноша во цвете лет». Я помню, как он в белой горячке говорил зеленому змию и разным анчуткам по углам – оборачивался и резко бросал: «А вас не спрашивают!» И помню, как он пел и плакал…

* * *

– Если у меня сейчас получится история, – сказал Эфраим Севела, – я вас угощу супом из пятнадцати ингредиентов с гренками под названием лапшевик, и сварю кофе. Только не вздумайте ничего пересказывать! – воскликнул он. – У вас все равно не выйдет, в моих рассказах не так важен сюжет, как фермент!

* * *

– Люсина подруга Люба работала хирургом в Боткинской больнице, – я говорю Лёне. – А ее муж был большой жизнелюб и донжуан. Он пережил два инфаркта, оба сопровождались остановкой сердца. Два раза она запускала ему сердце, в 42 года и в 58. И оба раза он потом уезжал в санаторий с другими женщинами. Она ревновала, звонила, приезжала…

Леня:

– …Третий раз она уже не стала?

* * *

Моя сестра Алла необыкновенно благородно и трудолюбиво проявила себя в мемориальной области. На могиле у ее бабушки и мамы всегда царит неукоснительный порядок. Более того, на старом кладбище в радиусе чуть не сотни метров она поснимала с могил неприглядные ограды – на свой европейский вкус, наставила горшков с цветами, всем все чистит, моет, поливает, опрыскивает памятники, чтобы, она говорит, у нее глазу было на чем приятно остановиться. Родственники обихоженных ею усопших, хотя и редко приходящие к своим предкам, но все же пришедшие как-то раз и обнаружившие, что она там натворила, уже ей по шапке надавали. Но Алла им объясняет, что они голубятни нагородили и что так уже никто нигде не делает в цивилизованном мире.

– Теперь пойдем к твоим на Ваганьково! – скомандовала Алла. – Я возьму грабли, метлу, бутылки, цветочные горшки, вазы и дам тебе… мастер-класс.

* * *

Леня, глядя на мои книги на полке – с удивлением:

– Ого! Как ты уже много написала!

– Это при том, – говорю, – что я пишу абзац в день.

– Но с каким постоянством! – воскликнул Тишков. – Люди то запьют, то закручинятся, то во что-нибудь вляпаются… То разводятся, то меняют квартиры… а ты – абзац в день, абзац в день.

* * *

В Переделкине сидим с Леней в буфете, разговариваем. За соседним столом потягивает пиво, в сущности, не знакомый с нами Коля Климонтович – в феске. Он искоса поглядывает на нас, потом окликает:

– И сколько лет вы так разговариваете друг с другом?

– А вы, Коля, – спрашиваю, – сколько дней можете с интересом разговаривать с одним и тем же человеком?

– Дня три. Потом я начинаю повторяться.

Он пересаживается за наш стол, испытующе смотрит на меня:

– Ну? И чем вы занимаетесь?

– Тем же, чем и вы.

– Женская проза? – он произносит с дьявольской усмешкой. – Я называю ее «ЖП».

– Эх, надо было тебе ответить, – говорит Леня, когда мы вышли на улицу, – «Что ты, Коля, на «ЖП» сейчас вся литература держится. Это раньше она держалась на ваших пенисах, а теперь всё!..»

* * *

Чижиков:

– Марин, я не помню, мы на «ты» или на «вы»?

– Мы на «ты» – в одну сторону…

– В какую?

* * *

Когда-то отец подарил Якову Акиму глиняную дудочку окарину и показал, как на ней играть. Она была гладкая, покрытая черной глазурью, и десять отверстий – по одному на каждый палец. Яша мне говорил, звук окарины похож на голос кукушки. Когда началась война, он взял ее с собой на фронт. Однажды неподалеку разорвался снаряд, и дудочка раскололась надвое. Всю войну Яша носил половинки окарины в заплечном мешке. Он склеил ее только в День Победы.

* * *

Леня придумал инсталляцию «Последний день Помпеи»: тщательно вырезать из пенопласта город, выстроить его, населить фигурками людей и животных, вдалеке поместить вулкан, а за вулканом установить большой вентилятор.

Начинается выставка, публика медленно фланирует по залам, тишь да гладь… Кто-то подходит и останавливается около инсталляции. В этот момент Леня включает вентилятор.

– Вихрь взметает здания, все летит, разваливается, мир рушится!.. – мечтательно говорит Леня. – И только один или два человека по моему выбору станут свидетелями этого светопреставления…

* * *

– Я много ездил в Переделкино и хорошо там работал, – говорил мне Асар Эппель. – Но там ведь все было по-другому, и все были другими. Например, на лавочке у входа, когда я туда ездил, сидел Шкловский. Под лампой в шахматы играл Арсений Тарковский. По коридору, как в столовую идти, слева, лежал-болел Бахтин. О нем хлопотал Завадский – в столовой он, жестикулируя, рассказывал театральные истории. После спектакля приезжал Аркадий Райкин. Там была челядь. Когда пылесосили, задергивали шторы. Все не так, как теперь. Больше это не повторится. Как у Бродского: «Мы, оглядываясь, видим лишь руины…»

* * *

По пути на церемонию «Большой книги» у входа в Дом Пашкова увидела профессора филологии, писателя Олега Клинга. Возникла задержка с проверкой пригласительных билетов.

– Как хорошо, что вышла заминка, – задумчиво сказал Олег. – Хотя бы можно постоять и посмотреть на звезды и на Луну.

* * *

Перед церемонией вручения награды, проходившей в Доме Пашкова по Староваганьковскому переулку, зал почтительно приветствовал Андрея Битова. Он вышел на сцену и мрачновато заметил:

– Свою Большую Книгу я еще не закончил. А закончу я ее не в Староваганьковском переулке, а на Ваганьковском кладбище.

После чего начали торжественно награждать победителей.

* * *

На этой же церемонии – писательница Алена Холмогорова: