Текст книги "Гений безответной любви"

Глава 1
Опознание младенца

Порой мне снится один и тот же сон, как будто жизнь моя сворачивается, как полотно, и я кувырком лечу в детство. Там столько солнца! Свет разгорается, нарастает… и неожиданно гаснет. В этот момент я обычно просыпаюсь. И мне всегда интересно – а дальше?

Мне кажется, это сон о смерти.

Я помню, когда я родилась, мой дедушка Соля сказал – я отлично помню, как он это произнес, даже не произнес, а изрек:

– Брови намечаются широченные!

Это заявление выдавало в нем человека, способного видеть самую суть вещей, поскольку от первого моего вздоха и лет до двадцати семи бровей у меня вообще не было как таковых, ни волосинки на лысых надбровных дугах, что отображено красноречиво на моей младенческой фотографии, где я лежу в вязаном чепце, устремляя сосредоточенный взор внутрь себя, и в глазах – о Господи! куда это все подевалось? – мое Истинное Я, а именно, горы и реки, великие просторы Земли, солнце, месяц и звезды.

А уж когда я выросла и заматерела, знаком боевой мощи у меня появились низкие, темные брови, сросшиеся на переносице, столь грозного и внушительного вида, что мужчины стали шарахаться от меня, пронзенные мыслью: «Эта уж полюбит – так полюбит!».

Впрочем, какую роль, вы спросите, черт бы тебя побрал, собираются сыграть в нашей безвозвратно потерянной жизни чьи-то брови, этот атавизм, жалкое напоминание о золотом веке, когда человечество сплошь от макушки до пяток бушевало яростной неукротимой растительностью, выродившейся – не прошло и двух-трех тысячелетий – в худосочный волосяной покров подмышек да чахлый куст лобка?!

А я только рассказываю, как было, вот и все. Ведь то, что я пишу сейчас, – это действительно было, и теперь я хочу одного: как можно правдивее изложить факты и вехи моей биографии, простым карандашом набросать легкий контур моей судьбы, ибо я могу умереть в любую минуту.

Однако историческое высказывание моего дорогого дедушки Соли, Соломона Топпера (не Топёра, а Топпера – он всегда подчеркивал – с двумя «п», ударение на первом слоге!) имело для меня колоссальное значение, поскольку дедушка Соля приходился отцом моему родному папе Мише.

А папа в то время был женат. Причем абсолютно не на моей маме. И от того, что скажет дедушка – от папы я или не от папы, – зависело, позволят ли папе его родители, его бесконечные тети и дяди, двоюродные и троюродные сестры, младший брат Фима и разные седьмая вода на киселе – уйти от законной жены, чья фамилия, кстати, была Ломоносова, к любимой женщине – моей маме.

Дедушка артачился. Больше того, он клялся страшной клятвой, он ел землю и давал Ломоносовым голову на отсечение, что вернет им папу, чего бы это ни стоило, или он не Соломон Топпер, чье слово закон для всех Топперов нашей Земли.

Но папа ускользал, просачивался в щели, он уходил, как воздух между пальцев, и когда дедушке Соле все же удавалось поймать его за хвост, лишь хвост у дедушки в руке и оставался.

Именно тогда во всю ширь блистательно развернулся папин характер, о чем моя мама Вася впоследствии отзывалась так:

«Миша – он и отказать не откажет, и сделать не сделает».

Да и если на то пошло, папа был уже не тот Топпер, что прежде. Женившись на Ломоносовой, он взял себе ее фамилию и таким образом стал просто-напросто Михаилом Ломоносовым. По мнению папы, это должно было способствовать его научной карьере.

Дедушка Соля тогда страшно обиделся.

– Тебе твоей фамилии стыдиться нечего, – сказал он папе. – Мы, Топперы, еще не посрамили Земли Русской.

Дедушка Соля имел в виду ставшую легендарной в семействе Топперов историю о том, как в разгар Гражданской войны он арестовал брата контрреволюционера Савенкова. Соля ехал на телеге – изображал крестьянина, а в телеге под сеном прятались красногвардейцы. Поравнявшись с бандой, Соля вскочил и засунул брату Савенкова пистолетное дуло в рот.

Это был единственный случай, когда Соля использовал по назначению свой именной парабеллум под номером 348 562, подаренный, как Соля утверждал, самим Климом Ворошиловым.

А так всю Гражданскую войну он колол им орехи.

– Хороший у меня парабеллум – орехи колоть, – говаривал Соля. – Жалко, товарищ Ворошилов к парабеллуму мешок орехов не присовокупил.

То были золотые деньки, когда у дедушки Соли волосы на голове росли вверх и вширь, словно крона мексиканского кипариса, за что он среди своих товарищей получил партийную кличку Дерево Монтесумы.

– У меня вся голова в шрамах от ударов казачьих сабель. Если я облысею, я застрелюсь, – обещал Соля. – Не вынесу позора, слово коммуниста! Как только появится решительная лысина – все!

Потом он вылетел из партии, облысел (Соля врал – лысина у него оказалась гладкая, блестящая, ни в каких не в шрамах!), но прозвище за ним закрепилось до такой степени, что, забегая вперед, скажу: на его могильной плите, на черном граните, золотыми буквами начертано:

Соломон Топпер

(Дерево Монтесумы)

В ту пору, когда Дерево Монтесумы бойкотировало мою маму, оно полностью сбросило листву. Остались только густые косматые брови цвета воронова крыла. Из-под этих-то вороновых крыльев он метал громы и испускал в мамину сторону злобные флюиды, потому что, повторяю, ему было неудобно перед Ломоносовой, а главное, перед ее мамой, которая работала в ЦК.

Он угрожал, что ноги его не будет в нашем доме, а также других ног родственников со стороны папы. И все же в один прекрасный день первая нога Топперов осторожно ступила на нашу территорию, и нога эта принадлежала дедушкиной младшей сестре тете Эмме.

Она вошла и с порога объявила, чтобы все слышали, в том числе и я:

– Если черненькая, то наша, а если беленькая, то пусть нам не вешают лапшу на уши!

Этим поистине соломоновым решением столь щекотливого вопроса она тогда навеки покорила мое сердце. И хотя я была абсолютно бесцветная личность, тетя, лишь приподняв уголок одеяла, твердо сказала:

– Наша!

Чем породила жуткую внутриусобную борьбу.

Из разных точек Земли для опознания младенца стали съезжаться Топперы всех видов, образцов и мастей, устроив поистине вавилонское столпотворение. Среди них было много судей, рыцарей, отшельников и пилигримов.

Папа жил у нас тайно. И у него была одна рубашка, Вася ему через день ее стирала, поскольку я родилась летом, а он потел. Мы могли бы ему купить еще одну, но мой папа смолоду отличался великой бережливостью. Единственное, что он позволил себе, – сшить у Кудрявцева пальто из бабушкиного серого шевиота. Этот самый Кудрявцев лучше всех шил в Москве пальто!

Когда приходили волхвы или вражеские лазутчики, папа прятался в бабушкином платяном шкафу. И только на четыре коротких звонка тети Эммы папа сам бежал открывать дверь, потому что тетя Эмма приносила ему фаршированную рыбу, которую он очень любил, а из нас троих ее никто не умел готовить.

Однажды к нам в дом явился поразительный тип: бывший Хоня Топпер, а ныне – он так назвал себя – Харальд Синезубый. Хоня имел прописку в Киеве, но считал себя подданным другой страны, которую он придумал. У него был свой собственный флаг, свой герб, деньги, имя Харальд Синезубый – все выдуманное. А житье-бытье в Киеве ему представлялось, что как будто он консул в другой стране. Ему выдали немного денег (Хоня получал персональную пенсию), и он жил там как представитель своего государства.

В молодости он был известный художник-авангардист – его работы хранятся в Париже, в Музее Современного Искусства. Он делал коробочки с дурным запахом и пользовался огромной популярностью среди вольнодумной молодежи. За свою жизнь в искусстве он этих коробочек наделал несметное количество, успешно продавая их на родине и за границу, а когда удача изменила ему, он все раздарил и в мае тридцать седьмого года уехал отдыхать в Крым.

Оттуда он написал письмо жене, в котором просил ее приехать. Она ответила телеграммой:

«А деревья цветут?»

Его вызвали в крымское отделение КГБ. И спросили: что она этим хотела сказать?

Кончилось все очень плохо.

На прощанье он подарил нам живописное изображение президента своей страны – собственный автопортрет под стеклом в овальном фанерном ящике, украшенном искусственными цветами, и добавил, что ему трудно сказать, от папы я или нет, поскольку он моего папу Мишу видел всего один раз, когда тот еще был младенцем, а все младенцы похожи друг на друга как две капли воды.

Что же касается – уходить от законной жены или нет, он склоняется к «ДА», и как можно быстрее, пока она не прислала какую-нибудь идиотскую телеграмму и тебе не вкатили за это пожизненное заключение. И впредь, – воскликнул дядя Хоня, – уж больше ни на ком ни в коем случае не жениться!

После того, как он удалился, даже у меня, грудного ребенка, поехала крыша, не то, что у бабушки и у Васи.

– Я когда опустила голову и увидела его башмаки, – сказала Вася, – абсолютно дырявые, я поняла, что имею дело с сумасшедшим человеком.

А моя бабушка огорченно заметила, что в смысле Харальда Синезубого у меня намечается явно плохая наследственность.

После Харальда на нас обрушилась некая Лиза Топпер из Бердянска и очень долго у нас жила.

– Я же инвалид, – говорила тетя Лиза. – Меня в детстве уронили в колодец. Я родилась, – она рассказывала, сидя около моей колыбели, – на острове Бирючий. Остров, – объясняла Лиза бабушке и маме, – это когда вокруг море. Маму повезли на паруснике в роддом. А ветра нет, июль, мертвый штиль, и парусник встал как вкопанный. Так я и родилась. Однажды мама пошла за водой и уронила меня в колодец. Мне спас жизнь крестный. Он работал на маяке и оттуда увидел, что случилось…

Через пару недель к тете Лизе приехал муж – крошечный курчавый Патрик. В день приезда он купил баян и все время сидел на кухне – наигрывал на баяне, хотя первый раз держал его в руках. Просто по слуху подбирал какие-то грустные песни.

Родом он был из Житомира, первая жена его – цыганка. Из хорошей приличной семьи он ушел за ней в табор. Кочевал. Но она ему изменила. И ребеночка они своего не уберегли. Патрик затосковал, покинул табор, поехал в Бердянск разгулять тоску и, конечно, женился на нашей Лизе, поскольку Лиза до конца дней своих была главной достопримечательностью этого города-курорта, и от нее всегда исходил запах туберозы, оказывающей, как она считала, возбуждающее действие на мужчин.

На закате она в длинной юбке и белом атласном бюстгальтере с наброшенным на плечи красным газовым платком выходила с фанерным стулом на улицу за калитку «подышать». Платок был застегнут на груди на две пластмассовые бельевые прищепки. На свою золотисто-каштановую «бабетту» Лиза набекрень надевала сомбреро – ни дать ни взять бразильская королева самбы! Да еще с тростью, хромая, знойная, во дворе у нее бушуют страсти, все рассказы – на грани жизни и смерти, трость и страсть – в этом вся тетя Лиза Топпер.

А теперь подождите минуту и дайте мне перевести дух, ибо за вышеописанными представителями клана Топперов хлынул такой поток, что эта картина скорее напоминала прощание с каким-нибудь почившим властителем дум – так проходили они, склоняясь над колыбелью, люди великой судьбы, пытаясь угадать – плод ли это их уникального генеалогического древа, или просто моя мама Вася – блудница, которая околпачила высокородного Топпера, коварно взвалив на него отцовские обязательства, а теперь собирается заключить с ним поистине морганатический брак.

Да-да-да! Поскольку самая младшая из семьи Топперов – божественная Диана – уже сделала ошибку, выйдя замуж за сына английской королевы принца Чарлза, хотя дедушка Соля прочил ей партию куда блистательнее.

Против Чарлза была настроена даже тетя Эмма.

– Чарлз – тюня и мокрая курица, – говорила она. – Этот принц Чарлз, – она говорила, – в носу ковыряет постоянно!

И вот чем это закончилось. Англия плакала, когда ее хоронили, хотя англичане известны своею сдержанностью, так провожали там, как нашу тетю Диану (из лиц, не принадлежавших по прямой линии к королевской семье), только адмирала Нельсона, герцога Веллингтона и Уинстона Черчилля.

Лучше б она послушала тогда Соломона и вышла за Бусю Курочкина, язычника и собирателя русского фольклора, который жил на соседней даче в Загорянке и тысячу раз предлагал ей руку и сердце, он ходил за забором в вышитой шелковой рубахе, в красных кожаных сапогах, как петух, и такое хорошее имел наше, открытое, русское лицо…

Тете Эмме ведь тоже в свое время делал предложение рабби Менахем-Мендл, а это вам не хухры-мухры! И дедушка был не против. Но тетя Эмма решила не связывать свою судьбу с движением любавичских хасидов.

Вообще тетя Эмма всегда поступала так, как ей взбрендит. В молодости она ездила по Москве на большом трехколесном велосипеде в клетчатой кепке и развозила почтовые переводы. Но у нее был бзик: она не могла довезти до дому собственную зарплату. Стоило ей получить немного денег – она их мгновенно швыряла на ветер, что очень злило дедушку Солю, на руках у которого, кроме тети Эммы, было еще семеро братьев и сестер.

Их отец Моисей – крупный карточный шулер из Бердянска, говорили, как выпьет, великолепно играл «Неаполитанскую песенку» Чайковского на опустошенном граненом стакане. Моисей имел чисто еврейский вид, хотя по матери он был цыган, а по отцу – итальянец. Мифы о его сексуальных подвигах затмевают древнегреческие сказания о сладострастных богах Олимпа.

Не выдержав мук ревности, его жена Марыся, оставив ему семерых детей, прыгнула с обрыва. Случилось это в конце октября прямо на глазах у Моисея, но был туман, погода стояла ужасная в Бердянске той осенью, и Моисею показалось, Марыся как прыгнула – сразу растаяла в воздухе, и тела ее почему-то потом не нашли, к тому же обрыв был совсем невысокий, а дедушка Соля, Марысин первенец, – он ее помнил немного, рассказывал, что Марыся была очень бойкая, певунья, ходила вечерами на танцы, и за ней страстно ухаживал один молдаванин в шляпе с маленькими полями – молдаване любят в шляпах ходить.

Дело получило широкую огласку. Скрываясь от правосудия, Моисей подался в Египет и восемь лет провел в склепе. Потом его видели в пустыне с горсткой весьма подозрительных личностей еврейской национальности. Он шагал, опираясь на посох, в сандалиях на босу ногу по раскаленному песку, желтый, высохший, едва живой, изнывая от жажды. Все искал какую-то Обетованную Землю.

Слухи насчет Моисея не были проверены, однако дедушку Солю по этому поводу не раз вызывали в ГПУ и на всякий случай исключили из партии. Напрасно дедушка Соля тряс там своей медалью за храбрость, проявленную при совании дула в рот брату Савенкова, напрасно умолял ясноглазого ГПУшника не верить злым наветам, но послать запрос в Египет и навести справки насчет его без вести пропавшего отца! И уж совсем напрасно на повышенных тонах и в недозволенных выражениях в конце концов заявил, что они, Топперы, еще не посрамили Земли Русской, а если вдруг случайно посрамили, то сын за отца не ответчик.

Сотрудник ГПУ по фамилии Молибога – «И.Г. Мо-либога» было написано у него на двери, – велел дедушке Соле положить на стол партбилет.

Соля плакал, когда его клал Молибоге на стол, а дома хотел застрелиться. Вынул из комода свой парабеллум – врученный самим товарищем Ворошиловым! – взвел курок и приблизил к виску.

Но тут в комнату вбежала Эмма.

– Ни здрасьте вам, – дедушка Соля потом возмущался, – ни до свидания, ни «Соленька, брось парабеллум, это не игрушка!» – нет! Прямо с порога: «Соля! Убей меня! Я всю зарплату потратила на антикварную пепельницу!» Ну посудите сами! – до глубокой старости восклицал Соля (а прожил он сто пятьдесят семь лет), когда рассказывал нам в сотый раз эту леденящую кровь историю, – мог ли я распрощаться с жизнью, не учинив Эмме славную головомойку?!

– Эмма, Эмма, – вскричал он тогда, швырнув на кровать парабеллум. – Как можно ветер иметь в голове в такой сложный исторический момент? Тебе же ни до кого нету дела! Что будет с Хоней, Джованни, Лизой, какая злосчастная судьба ожидает Боба, Изю и Диану, если, не дай бог, со мной что-нибудь случится? Что они будут делать, Эмма, в этой проклятой жизни с твоей пепельницей, ведь у нас в семье, тьфу-тьфу-тьфу! никогда никто не курил, а есть постоянно хотят все и каждый!

Разлучившись с партбилетом, Соля сделал все, чтобы не расстаться с парабеллумом. Когда ему велели сдать оружие, он наотрез отказался, ибо поклялся страшной клятвой самому товарищу Ворошилову, что лишь в неравной схватке у него сможет отнять парабеллум враг народа.

Соле намекнули, чтоб он не разводил демагогию и отдал пистолет по-хорошему. А то будет хуже. «Подумаю», – сказал Соля. Как только за его гонителями закрылась дверь, он вышел в огород и закопал парабеллум под кустом картофеля.

На следующий день приехал сам И.Г. Молибога с ордером на арест, но Соле так повезло – он часом раньше был арестован местными властями за взяточничество.

– Меня бы обязательно посадили, – гордо говорил потом Соля, – если бы я уже в это время не сидел!

– А где оружие? – спросил И.Г. Молибога.

– Ищите! – ответила тетя Эмма.

Те всё перевернули вверх дном, но Солиного парабеллума не нашли.

А впрочем, Соля до того надежно припрятал свой парабеллум и так старательно замаскировал, что, как только опасность миновала, сам его тоже не нашел.

Соля плакал, перекапывая весь огород, рыл под каждым кустом картофеля и просил древних богов, чтобы они превратили его пальцы в глаза.

– Если я потерял парабеллум – застрелюсь! – кричал Соля. – Не вынесу позора!

– Да плюнь ты на этот парабеллум! – сказала ему тетя Эмма.

Соля лег на диванчик, она его накрыла пледом, и он затих, патриарх Люй Дун-бинь, один из восьми бессмертных, покровитель литературы и парикмахеров.

Как он любил ее, он ей все прощал! Потому что никто, как моя тетя Эмма – боже мой! я так скучаю сейчас о ней, – никто и никогда в своей клетчатой кепке, заложив большой палец за пройму жилета и оттопырив мизинчик, не танцевал так «семь-сорок» на радость дедушке Соле, с таким огнем и таким азартом – пам-па-па-па-па-па-па-пам!.. А также никто и никогда – па-па-пам! Па-па-пам!.. – не фаршировал столь виртуозно озерную щуку! Па-ри-ра-ри-ра-ри-рам! Па-рирарирарирам!.. Это был Моцарт, нет, Паганини фаршированной щуки. Чего бы я ни отдала сейчас, чтобы отведать хоть кусочек.

Послушай-ка, тетя Эмма, а может быть, ты отпросишься на часок? Скажи ему: Господи! Ты всемогущий, всеведущий и вездесущий! Что тебе стоит? Ведь у нас с тобой впереди вечность! Не будь крохобором, дай часик – озерную щуку пофаршировать…

Часика тебе, конечно, не хватит, фаршированная рыба – это долгая история. Тебя станут дергать, торопить, белокрылые ангелы закружат над твоей головой. А ты отмахнешься, все руки в рыбе, серебряные чешуйки на волосах, и скажешь сердито, как ты говорила с нами, когда мы мешались у тебя под ногами:

– Ну дайте же дофаршировать!!!

Потом все соберутся, заиграет музыка, ты снимешь фартук и… па-ри-ра-ри-ра-ри-рам! Па-ри-ра-ри-ра-ри-рам!.. Кто тронет человека, когда он танцует «семь-сорок»?! По крайней мере, дождутся, пока он вспотевший, полыхающий, упадет в кресло и откинет голову, блаженно прикрыв глаза. Тогда его можно тихо унести на небо, а все еще долго будут думать: он устал и отдыхает. Вот так нас покинет однажды наша тетя Эмма.

Я перебираю осколки своего прошлого и вижу проплывающие надо мной лица – нет, это были не люди, а бессмертные боги, и я засыпала, убаюканная запахом айвы и их голосами, утопая во тьме, где время от времени вспыхивал огонь маяка, на котором работал крестный Лизы Топпер, откуда он увидал, как она летит в колодец…

К чести Топперов надо сказать: не пришли на мои смотрины только те, кто в это время сидел, например, в тюрьме. Речь идет о достойнейшем дяде Джованни, названном так Моисеем в честь нашего итальянского предка с острова Сицилия.

Двадцать пять лет этот дядя Джованни верой и правдой трубил бухгалтером на чаеразвесочной фабрике «Красный коммунар». Когда пришло время отправляться на пенсию, вдруг он – по сути, святой человек! – вздумал украсть немного чая – запастись на черную старость. Главное, ему только-только присвоили звание ветерана труда.

Осуществил свой наивный замысел дядя Джованни весьма экстравагантным путем: до отказа набив черным чаем пустой прорезиненный комбинезон с капюшоном, он сбросил его с фабричной крыши. А тот повис на ветвях раскидистой липы. Сбежалась огромная толпа, вызвали «скорую помощь», пожарных, милицию, дядя Джованни тут же был пойман, и когда его судили, прокурор так и норовил обвинить его в том, что дядя убил человека.

Не смог также прибыть Бобби Топпер – по очень уважительной причине: бедняга умер незадолго до моего рождения. Это был ученый, что называется, от бога, феноменальной усидчивости, вроде Менделеева, всю жизнь он посвятил работе над какой-то таблицей, не ел, не пил, не спал с женщинами, в конце концов, составил ее и умер. Эту таблицу ему положили в гроб и похоронили на Востряковском кладбище.

Зато, как ни в чем не бывало, вполне в добром здравии явился не запылился Изя Топпер, хотя совсем недавно он чуть не отбросил коньки. У Изи был страшный, неизлечимый недуг, он стремительно угасал – все ожидали конца со дня на день и между собой ласково прозвали его «Изя – умирающий лебедь». Но, к счастью, напоследок ему сказали, что у его жены роман с его лучшим другом.

– ЧТО?! – вскричал дядя Изя, вскочил – и пошло-поехало.

У него был колоссальный прилив энергии, и все очень боялись, что он убьет друга, убьет жену, убьет тещу, убьет детей, убьет внуков, а сам после всего этого повесится, но Изя, побушевав час-другой, на все наплевал и, тьфу-тьфу-тьфу, зажил припеваючи. Вот такое чудесное исцеление. Он просыпается с восходом солнца, гуляет в Ботаническом саду, обнимает дубы и березы, нюхает цветы, любуется облаками, зимой собирается кататься на лыжах, а своим обидчикам, сколько раз их увидит – столько раз презрительно говорит:

– Вы все против меня инфузории-туфельки!

И вот когда Топперы уже были в сборе, смирил-таки гордыню и пришел сам царь Соломон, хозяин преисподней, с тем, чтобы вынести окончательный вердикт. Народ расступился, конечно, а он – с царственной своею осанкой – встал посредине комнаты, распространяя запах тибетских благовоний, – так, я теперь понимаю, пах в свое время «Тройной одеколон».

Тут из платяного шкафа, как все равно из чрева кита, вышел мой голый папа Миша, вынул меня из пеленок, положил на ковер и лег со мной рядом, прикрыв глаза.

Сначала никто не понял, что́ Миша этим хочет сказать, и вдруг все ахнули, поскольку мы с Мишей были усыпаны родинками и веснушками, причем абсолютно в одних и тех же местах. Как две карты звездного неба северного полушария.

Все онемели от этого поразительного сходства, и в наступившей тишине, глядя на нас с папой, распростертых перед ним, дедушка Соля произнес свою – ни к селу ни к городу – историческую фразу.

– Брови намечаются широченные!.. – сказал Соля, и моя участь была решена.

Тут все Топперы стали задирать рубашки, поснимали брюки:

– И у меня тоже родинка в этом месте!..

– И у меня в этом!..

– Ой! И у тебя эта родинка есть?

– Левая подмышка?

– Есть!!!

– А между безымянным и мизинцем?

– Есть!!!

– А около пупка справа???

– Есть такое дело!!! – закричал муж тети Лизы Патрик, спустив трусы.

Ну, тут и его со мной вместе, заодно, неожиданно раздобрившись, приняли Топперы в свой неприступный клан.

Потом стали обниматься и танцевать, протанцевали до самой ночи. Потом посмотрели на небо, и им показалось, что звезды на небе расположены точь-в-точь, как родинки на теле Топперов. Это подтвердило их подозрения насчет того, что небо – тоже Топпер, их бессмертный и вечный родственник, который родил их и послал на Землю, чтоб они продолжали дело своего великого праотца.