Текст книги "Гений безответной любви"

– Да что ему дался этот гроб?! – воскликнул Ричард Львиное Сердце.

– А то, – кричал Миша, чуть не плача, – нельзя оставлять Палестину во власти Саладина! Как ты этого не понимаешь, дурья твоя башка?!

– Вызывайте неотложку, и точка! – сказал Ричард Львиное Сердце Любе. – Пока я ему по морде не надавал.

– Только троньте его! – сказала Вася. – …Киношники!

– Я человек театра! – заметила Люба. – И если я уйду из кино, я пойду директором в детский дом, он у меня будет образцовым!

А я сказала Мише:

– Пап, да ладно тебе, что с ним разговаривать, только нервы трепать.

Но Миша и не взглянул на меня.

– Клянусь крестом моего меча, – проговорил он, подняв меч и отступая в темноту, – или я водружу крест на башнях Иерусалима, или крест водрузят над моей могилой.

– Так, – сказала Люба, когда Миша полностью растворился в ночи. – Я эту кашу заварила, я ее и расхлебаю. Будет ему Гроб Господень! Если гроб хоть в какой-то степени образумит нашего Мишу. Но это последнее, что я смогу для вас сделать, – грустно добавила она.

Понятия не имею, как ей удалось внушить режиссеру, что этот крестовый поход окончился вовсе не так уж плохо, как всем показалось. Она потом рассказывала, что дело было так.

Она пришла к режиссеру Жене и сказала:

– Сегодня ты инсценируешь эпизод, не предусмотренный Вальтером Скоттом.

– Какой? – удивился режиссер.

– «Освобождение Гроба Господня».

– Ты с ума сошла! – воскликнул Женя. – Ты вообще, Люба, в курсе, что крестовый поход Ричарда потерпел полный крах?! Конечно, когда тебе читать, у тебя в голове одни только деньги!

– Ангел ты мой, – взмолилась Люба, – останется этот эпизод в фильме или не останется – все равно, ты можешь его даже не снимать. Гроб нужен мне, чтоб выручить почтенное семейство, главу которого я сбила с панталыку. Средства на строительство Иерусалимского храма и Гроба Господня я раздобуду. И запомни, – строго сказала она, уходя, – деньги делают историю.

Это были пророческие слова, потому что историческая правда в этом фильме не смогла победить художественную.

Утром лагерь крестоносцев был переоборудован в Иерусалимское королевство, холм святого Георга – в Сион, на вершине которого двое плотников Эдик и Валера из досок – по договоренности с Любой – выстроили некое сооружение с полумесяцем на крыше. А перед зданием – дощатые ворота, на которых Валера написал красной масляной краской:

«ВОРОТА В ИЕРУСАЛИМ»

Дальше по обе стороны холма были выстроены войска – легкая кавалерия сарацин и тяжелая – рыцарей крестового похода. А в мегафон зычным голосом объявили, что в Тихой Бухте сейчас будет предпринято последнее и решительное наступление крестоносцев на Святой город, а также освобождение Гроба Господня, кое, собственно говоря, и являлось целью всей экспедиции.

Мы с Васей и Любой стояли на смотровой площадке и обозревали окрестности. Мы молча стояли втроем и ждали Мишу. И он появился.

– Похудел-то как! – вздохнула Вася.

И правда, он стал похож на духа, что бродит в безводных пустынях.

– Помните о Гробе Господнем! – сказал он, приближаясь к армии крестоносцев.

– Помните о Гробе Господнем! Помните о Гробе… – пронеслось по рядам крестоносцев.

Трубный глас возвестил о начале наступления.

Наша кавалерия двинулась галопом и расположилась так, чтобы сразу оказаться во фронте, во флангах и в тылу немалого отряда Саладина. Следом за кавалерией шагала пешая армия короля Англии. Вышитые флаги и позолоченные украшения сверкали и переливались тысячью оттенков при свете восходящего солнца – ближе к полудню никто из участников этой сцены не выдержал бы палящего крымского зноя. Даже видавшие виды сарацины, которые с воинственными возгласами размахивали пиками, осаживая своих лошадей, лишь когда оказывались на расстоянии одной пики от христиан. Всадники, вооруженные пиками, наносили друг другу удары своим тупым оружием, от чего многие из них повылетали из седел и чуть не поплатились жизнью. Смешались в кучу кони, люди, шум, гам, клубы пыли, и все это сопровождалось оглушительным грохотом каких-то музыкальных инструментов, которыми арабы издревле вдохновляли воинов во время сражения.

Однако, несмотря на всю мусульманскую маневренность, юркость, верткость и то обстоятельство, что Аллах якобы уже отдал сарацинам безвозвратно Иерусалим и всячески укрепил в борьбе за Святой город, крестоносцы теснили их только так, ломили, напирали, короче, дело дошло до того, что шатко сработанные Эдиком и Валерой «ВОРОТА В ИЕРУСАЛИМ» рухнули под натиском крестоносцев, и армия Саладина позорно бежала, разбитая наголову как раз в ту минуту, когда они были полностью уверены в победе.

Миша первым ворвался в дощатое сооружение с полумесяцем на холме Святого Георга и увидел, что посередине на табуретках гроб стоит.

– Гроб наш!!! – воскликнул Миша и осел на дощатый пол.

Все стихло. И в наступившей тишине раздался крик режиссера Жени.

– Гениально! Гениально!.. Кто-нибудь снимал это, черт вас всех подери??? – орал Женя, хотя сам перед началом атаки предупредил операторов, чтоб они это не снимали в целях экономии пленки.

– Я снимал, – сказал пожилой и матерый оператор Сергей Леонидович, который весь фильм раздражал Женю тем, что абсолютно его не слушался.

Женя обнял его и поцеловал.

– Это лучшая сцена «Ричарда», – сказал Женя. – Надеюсь, она будет по достоинству оценена в Каннах!

Мы отвезли Мишу в санаторий, уложили в кровать, Люба налила ему рюмку коньяка, Миша выпил безо всякого сопротивления и уснул. Спал он беспробудно два дня и две ночи. Все это время Вася, не смыкая глаз, провела у его постели.

– Миша, родной мой, любимый, ненаглядный, – говорила она ему, – это я, твоя жена Вася, вернись ко мне, Миша, я жду тебя и люблю, ты помнишь, у нас есть дочь Люся, довольно бестолковая девочка, звезд с неба она, конечно, не хватает, и зря ты, я считаю, устроил ее в музыкальную школу, но я понимаю тебя, ведь ты сам всю жизнь хотел научиться играть на аккордеоне и только в прошлом году смог его приобрести, а теперь играешь одну-единственную песню «Любовь пожарника» по двадцать раз на дню, сводя с ума всех домашних, но, знаешь, я давно хотела тебе сказать… мне нравится, Миша, как ты поешь ее и играешь.

Вначале в его голове все было как в тумане, но постепенно вновь стало обретать очертания. Поэтому когда Люба внесла длинный вычурный свиток, удостоверяющий, что наш Миша снялся в фильме «Ричард Львиное Сердце» и может получить гонорар, Вася сделала ей знак без всякой помпы положить свиток на холодильник.

К счастью, Миша в конце концов вспомнил нас и узнал, он вновь встал на рельсы, и жизнь покатилась по своей колее.

Он жил очень долго и беспечально, в высшей партийной школе преподавал он марксизм-ленинизм, написал монографию о профсоюзном движении в странах социалистического содружества, выпустил брошюру под заголовком «Нейтронной бомбе – нет!», много ездил по стране с лекциями о международном положении от общества пропаганды, разучил на аккордеоне еще одну песню – «Уральская рябинушка». Он дожил до глубокой старости.

А когда пришла его пора, Вася чудом услышала, как он сказал младшему брату Фиме:

– Я скоро умру, – сказал Миша, – и хочу открыть тебе тайну. Я совершенно не тот, за кого вы меня принимаете.

– В каком смысле? – удивился Фима.

– Я много лет прожил с вами, – с трудом уже произнес Миша. – Я с вами делил и стол, и дом, и супружеское ложе. Я растил вас, кормил, обучал и одевал. Но я так и не понял, какое вы ко мне имеете отношение. Я путник пустыни, друг креста, жезл, поражающий еретиков и отступников, гордившийся тем, что в жилах его текла англо-саксонская кровь…

Он умер на заре, гаснущим взором окинул он каменную страну, где оказался по нелепой случайности, где пространство всегда было тесным ему и тополиный пух летел в открытые окна с большого тополя, у которого втайне от нас он просил помощи и чуда.

Мы похоронили его с воинскими почестями, омыли морской водой, обули в привязанные ремнями подошвы, укрыли плащом и положили с ним рядом сложенный зонт, ветки для костра, снежные травы, крыло орла, одно весло, курительную трубку, медные латы, сумрак дня, месяцы войны и свиток, в котором говорилось, о том, что он снялся в фильме «Ричард Львиное Сердце» и может получить гонорар.

Глава 3
Мой неродной дядя Витя и бабочки

Однажды мне приснилось, что за мной гонится голова на ногах, а я от нее убегаю. Ноги у меня чугунные, я ими еле ворочаю, а эта голова такая прыткая – сама запыхалась, лоб у нее вспотел, уши пылают, однако вот-вот меня догонит, и я не знаю что сделает.

Неизвестность в этом случае пугает больше всего. Что можно ожидать от головы на ногах: или оскорблений, или подскочит как-нибудь, извернется и цапнет.

На свои ночные кошмары я как писатель возлагаю большие надежды. Иногда во сне мне являются гениальные фразы – ужасно глубокомысленные. Я их, не зажигая света, каракулями записываю в блокнот, который специально для этой цели храню под подушкой.

Однажды мне снилось, старательным детским почерком в разлинованной тетради кто-то медленно выводит: «Так, давая всему уйти, чистыми руками трогаем Землю и все, что на ней».

Или снится, что я живу в коммуналке, и вдруг среди ночи в коридоре громко зазвонил телефон. Я босиком бегу, хватаю трубку – я почему-то догадалась, что это мне. А я никак не могла придумать название к одной радиопередаче, все думала об этом, думала и во сне и наяву! Вдруг слышу в трубке до боли знакомый, хорошо поставленный голос артиста Левитана. Со своей легендарной артикуляцией и приподнятой торжественностью он произносит мне прямо в ухо:

– Название такое: «ПРИЕЗЖАЙТЕ К НАМ НА ВЕСТИБЮЛЬ!».

Мой муж Левик не выносит, когда я рассказываю ему свои сны. Он говорит, что люди и так делятся друг с другом только своим бредом.

– Так какого черта, – кричит он мне с кухни, запекая в тостере хлеб с сыром, – ты вываливаешь на меня с утра помои своего подсознания?!

Левик мне рассказывал, что на Западе мужья специально нанимают женам психотерапевтов, и те за большие деньги все это выслушивают. Однако сам Левик признает, что Юнг и Фрейд передрались бы за такого пациента, как я, и порвали бы друг с другом намного раньше, чем они это сделали.

Странно: я, человек практически не знакомый с трудами ни того, ни другого, почему-то на всю жизнь запомнила, как именно расстались эти двое, Ученик и Учитель.

Они ехали в поезде. У Фрейда были проблемы, Юнг решил ему помочь и занялся с Фрейдом психоанализом. Но Фрейд наотрез отказался отвечать на некоторые вопросы.

Юнг страшно удивился и спросил:

– Почему?

– Это касается моей личной жизни, – ответил Фрейд. – Я могу потерять авторитет.

– В таком случае вы уже его потеряли, – сказал Юнг.

И, на мой взгляд, Карл Густав Юнг абсолютно прав. О каком, елки с палкой, авторитете может идти речь, если ты обратился за помощью к психоаналитику?! Одна только истина должна в этом случае тебя манить, одна лишь глубинная подоплека твоих прибамбасов.

У нас в поликлинике принимал психотерапевт – Анатолий Георгиевич Гусев, кандидат медицинских наук. Я к нему ходила, когда ехала крыша. Едва завидев меня – впервые! – он сразу разложил перед собой девственно голубую историю болезни и спросил:

– На что жалуемся?

– Я умираю от жажды, – ответила я, не таясь.

– Чего же вы жаждете? – поинтересовался этот замечательный молодой человек с кайзеровскими усами, но лысый и очень скрупулезный. Он взял ручку и приготовился занести все, что я скажу, в мою медицинскую карту.

– Пишите, – сказала я, – доктор: я жажду любви. С нечеловеческой силой и тоскою алчу я любви, меня пожирает ее холодное белое пламя.

– Бешенство матки? – участливо произнес Анатолий Георгиевич, доктор широкого профиля Толя Гусев. Наверное, в школе товарищи его дразнили Гусь.

– Возможно, вы на правильном пути, – сказала я, – но меня больше беспокоит сердце. Я маньяк любви, это мой гашиш, мой план, моя марихуана. Я на игле любви. Сию секунду я влюблена смертельно и навеки в шестнадцать человек.

– «…шестнадцать человек», – записал Анатолий Георгиевич и поднял голову. – Так в чем загвоздка?

– Загвоздка в том, – говорю я, – что к этой чертовой уйме людей (большинство из которых понятия не имеют о нашей с ними любовной связи), я имею скромное требование: непоколебимая, неукоснительная, незыблемая, неподвластная выветриванью и тленью патологическая верность мне до гроба. Сколько это у меня отнимает энергии, доктор! И ревность – ревность моя двигает горами!

– «Синдром Отелло», – написал Гусев большими буквами в графе «диагноз». – У вас в роду этим кто-нибудь страдал?

– У нас в роду, – отвечала я, – Анатолий Георгиевич, если кто-нибудь и умер, он умер от любви. Мой дядя из Екатеринбурга – раньше этот город назывался Свердловск, до происшествия, о котором я намереваюсь вам поведать, – был огромный свердловский дьявол, без устали воевавший с соседями и вдребезги разбивавший сердца. Он ел и пил как полагается, ругался как гусар, увлекался охотой, имел под Свердловском псарни и конюшни, такой жеребец бессбруйный, он мне неродной, его зовут Витя, так вот он женат на моей родной тетке Кате, она медицинский работник, и с самого раннего детства у ней было прозвище Анаконда.

Однажды она застала дядю Витю с другой. Объятый сладострастьем, дядя Витя даже не заметил, как тетя Катя в своей неутешной скорби схватила кухонный нож – вниманье, доктор! – разум свой она затмила страстью дикой и… буквально с налету что-то отрезала нашему дяде Вите. Признаться, я до сих пор не пойму, что именно у дяди Вити сочла тетя Катя возможным отрезать без видимого вреда. Сперва ей хотели вкатить срок, а смотрят – Витя жив, здоров, соседи говорят, у него стал помягче характер, невооруженным глазом было заметно, что он явно переменился к лучшему; тогда тети Катино дело притормозили и вместо тюремного заключения дали «Заслуженного медицинского работника».

А тот, кто был виновен в распрях и раздорах, на повороте скорбного пути – мой неродной дядя Витя, покончив с прежней жизнью, страстно увлекся коллекционированием тропических бабочек. Он их покупал, выменивал, даже специально за бабочками отправился в турпоездку на остров Калимантан. Из этого путешествия дядя Витя привез пятьдесят шесть гусениц и положил их в морозилку. То отмораживая, то вновь замораживая, Витя сначала окуклил, а затем впервые в домашних условиях вывел редчайший вид бабочек «Голубая молния».

У нее такие мощные крылья, вы не представляете, в размахе тринадцать сантиметров! Ее окраска, доктор, до того прекрасна, что у человека захватывает дух, когда он смотрит на ее крылья даже в коллекции. А встреча с живой бабочкой – записывайте, Анатолий Георгиевич, записывайте – оставляет незабываемое впечатление – синей молнии. Причем цвет ее крыльев меняется в зависимости от угла падения света: иногда она сине-зеленая, иногда ярко-синяя, сине-фиолетовая, фиолетовая, но всегда ослепляет своей красотой. И она ужасно стремительная. Вжих! Вжих! – молниеносно – по Витиной малогабаритной квартире. Теперь тетка мучительно ревнует его к бабочкам. Он кормит гусеницу, а сам весь светится:

– Катя, Катя, – зовет он, – смотри! Она кушает и растет! Кушает и растет!

Слава его прокатилась по всей планете. Иностранные энтомологические музеи борются, чтобы за свой счет отправить Витю – кто на Соломоновы острова на поиски неуловимой райской орнитоптеры викториа регис или острокрылого орнитоптера, которого можно встретить лишь на сырых дорогах Суматры, Борнео или Малайского полуострова, кто в девственные леса Камеруна за парусником, огромным, как ласточка; кто в леса Бирмы, горы Бутана, в Китай, Армению и Палестину, на остров Целебес или за южноамериканскими длинноусыми особями агриппы, сводящими с ума коллекционеров своим изменчивым отблеском.

– Их если пугнешь, – говорит Витя, – бабочки взлетают, как салют в Москве на Красной площади в День Победы.

А ночью тоже очень красиво.

Сумеречные бабочки днем прячутся в потаенных местах и дремлют, но лишь заходит солнце, они пробуждаются, глаза их, рассказывает Витя, начинают сверкать; Витя смеется, рассказывает и смеется, причем так весело, и пестрых бабочек разноречивый хор клюет золотые зерна из Витиных рук, зерна золотой его печали.

Вы, Анатолий Георгиевич, умный образованный психиатр, вы хорошо знакомы с трудами Фрейда, Райха, Бертрана Рассела, Жан-Поля Сартра, Андрэ Бретона, потом этого… Бёмэ, Иван Петрович Павлов вами проштудирован, но знаете ли вы, как мой дядя Витя ночами ловит бабочек на свет?

В джунглях на полянке он расставляет сети – мощный фонарь направляет на эту сетку, заметьте, а не какой-нибудь там карманный фонарик. И в сумраке тропической ночи под южными созвездиями – доктор, вы знаете хотя б одно созвездье Юга? Какое? Южный Крест? Вот умница! К пылающему фонарю пусть не родного, не единокровного, но бесконечно дорогого дяди Вити, оскопленного бедной Анакондой, тучами, вы слышите, тучами слетаются ночные бабочки. Ненужных Витя веником сметает с сетки, но они кружат упрямо над Витей, и сонмища новых бабочек ночных несутся на его зов из мглы Вселенной.

Он плачет, когда ему приходится – ну… вы понимаете… ведь он коллекционер. А сохранить навеки можно только мертвых бабочек, ибо все, что мы хотим оставить у себя, все, чем намерены обладать, мы должны умертвить, иначе не выйдет, согласны вы со мной или нет?

Хотя был такой случай: Вите в Свердловск позвонил его брат из Новокузнецка и сказал:

– Я пообещал, что у нас на Городской Елке будут летать живые бабочки.

Что делать? Слово надо держать. Витя вынул из холодильника своих любимых гусениц – он, правда, всех бабочек любит одинаково, ему каждая бабочка – будь то моль меховая, огневка мучная среднерусская или гороховая плодожорка – все приятны и радуют Витин глаз, но эти были уже окуклившиеся гусеницы редчайших бражника олеандрового и восхитительной «мертвой головы», украшенной незатейливым орнаментом – черепом с костями.

Да так мой Витя точно все рассчитал, что в миг, когда их посылкой доставили в Новокузнецк, они действительно превратились в бабочек. И на Главной Елке города Новокузнецка, по крыши занесенного снегом – в тот год была очень снежная зима! – летали самые удивительные бабочки Земли.

– А как у вас со стулом? – спросил тут Гусев Анатолий Георгиевич. – При вашем психическом отклонении главное, чтобы стул был чик-чирик.

– Стул у меня чик-чирик, – я ответила. – Я даже вчера созвала близких подивиться его превосходному качеству и количеству. «Ты только взгляни, – орала я сыну, – это может стать удивлением всей твоей жизни! Левик! Многое потеряешь, если не увидишь». Муж отказался, а сын посмотрел. И НЕ ПОЖАЛЕЛ ОБ ЭТОМ!!!

– Мой вам совет, – сказал Анатолий Георгиевич, закрывая медицинскую карту, – возьмите дома тетрадь и записывайте свои мысли. Прямо с утра, как проснетесь. Вам это будет полезно. Вы сможете взглянуть со стороны на ваш – буду с вами откровенен – вышедший из берегов менталитет.

– Спасибо, доктор, – я сказала. – А как вы думаете – ничего, если на обложке этой тетради большими печатными буквами будет написано «Утопленник», а чуть пониже – «роман»?

– Это личное дело каждого больного, – ответил Гусев.

Глава 4
Полет валькирий

– Что ты всё? Ляжешь и лежишь, сядешь и сидишь, – говорил мне Левик. – Надо как? Полежал – встал, постоял, потом сел, лег, побежал, остановился, лег, заболел, выздоровел, опять заболел, умер, воскрес. Надо вести динамичный образ жизни!..

Как, интересно, Левик прореагирует на то, что я неожиданно умру?

Вообще мы иногда говорили на эту тему. Я приблизительно раз в полгода по странному стечению обстоятельств покупала одну и ту же книгу. Сколько раз увижу название «Тяготение, черные дыры и Вселенная», столько раз куплю. А спроси меня – зачем, я не буду знать, что ответить. Ее даже прочитать невозможно: одни математические формулы. У нас накопилось шесть экземпляров. Левик предложил:

– Давай их свяжем веревочкой и вынесем на помойку. Там эти книги найдут своего читателя.

Я говорю:

– Не надо. Когда я умру, вы их положите мне в гроб.

А Левик:

– Туда, Люся, столько всего придется положить, что тебе буквально негде будет развернуться.

Я своего Левика обожаю. Я тянусь к нему всем своим существом, но моя любовь чем-то смахивает на отчаянье. Я все время боюсь – даже теперь! когда жить осталось одно мгновение, – что Левика соблазнит какая-нибудь другая женщина, и он будет ей ходить в магазин.

– Запомни, – успокаивал меня Левик, – что бы ни случилось в нашей жизни, я всегда буду ходить в магазин только тебе.

Иногда мне кажется, что мой Левик меня даже по-своему любит. Однажды я так прямо и спросила у него:

– Левик, ты меня любишь?

– Я люблю тебя, как все живое, – ответил он.

В сущности, Левику все равно, с кем жить.

– Тут надо как? – говорит он. – С кем живешь, того и любишь.

И я его понимаю. Левик слишком уж увлечен искусством, чтобы персонализировать свои чувства.

– Я так считаю, – говорит Левик, – если ты грамоту разумеешь – пиши стихи, если ноты – пиши песни. Жить как человек – это постоянно творчески преобразовывать мир.

Меня поражает священный трепет, с которым Левик относится к любым своим проявлениям. Тут надо было оформить справку в ЖЭКе, Левик сел ее написать и… не написал ни слова.

– Взял листок, – он мне потом рассказывал, – и такой он чистый, белый, страшно стало его испачкать, и от этого руки вспотели. Надо быть достойным чистого листа бумаги! – воскликнул он. – Кто-то рисовал на нем до тебя или писал, и ты, берясь, должен быть достоин. Там за столом, – говорил он, – сидел чиновник. Ты приходишь с птицей, ты приходишь с корзинкой яиц, ты меняешь облик, приходишь в облике девушки, а он сидит – как слепое дерево, и завтра для него то же, что вчера. Но это не просто чиновник, Люся, – волнуется Левик, – это судьба. И птица – не птица, а сон, душевная утрата.

Однажды Левику приснился сон: могильный камень, а в нем какое-то странное углубление. Он спрашивает у человека, который стоит около могилы:

«Это чтобы птицы пили?»

А тот отвечает:

«Нет, это для стакана. Мы сделали специальный гранитный стакан, если кто придет и захочет выпить. А его украли».

– Сон, Люся, чтоб ты знала, – говорит Левик, – не обладает ни логикой, ни антилогикой. Это новая материя и новая реальность. Мы к ней не можем приспособить никакого закона. Ведь сон и существует для того, чтоб мы могли отдохнуть от логики и антилогики, и от закона. Природа яви устроена иначе. Отсюда идет толкование снов. Но это неверно, Люся! «Кал – к деньгам!» – всплескивает руками Левик. – Оставьте нам щелочку, где мы сможем увидеть другую жизнь, не обсиженную трафаретами ума, ибо мы значительно сложнее, чем эти слова и взаимоотношения, которые нас сформировали. За нами тысячелетия, религия, буддизм… Мы тут представлены в космическом масштабе, мы на многое способны: на всепрощение и телекинез… Мы можем быть просветленными, ясновидящими, летать и ходить по воде… Помнишь, за мной погналась собака, и я перепрыгнул через забор? Мы больше, чем себе кажемся, Люся! В стакане воды океан, но мы этого не видим. Живая клетка огромнее, чем мы сами. А люди, вместо того чтобы ощущать себя, как чудесное, они ведут себя, как камни… Нет, не могу обижать камень, – спохватывается Левик. – Он мудр своим существованием, его тысячелетиями обтачивали ветер и вода. Где ты, – бормочет он, – копальщик червей, свободный, как ниточка, веселый, как узелок, вечный, как дым?..

Иногда мне кажется, Левик мой сын, а иногда – что он мой отец, Левик – это мой темный город, моя безнадежная улыбка, мой животный и растительный мир, мои пустыни, озера, воды Ганга, запах фейерверка, вечная мерзлота, столбик, разделяющий Азию и Европу, мое абсолютное одиночество в этой Вселенной. Он тонкий и непостижимый, я вижу его насквозь и знаю, как свои пять пальцев.

Однажды мы с Левиком участвовали в телеигре «Гименей-шоу». Еще было несколько пар – жены и мужья, которые дожили до серебряной свадьбы. Задача такая: мужья прячутся за ширму, снимают ботинки с носками, закатывают брюки и замирают. Ширма приподнимается. Жены глядят на картину, открывшуюся их взору. Звучит, как ни странно, Вагнер, тема «Полет валькирий» из оперы «Валькирия» в исполнении Венского филармонического оркестра.

– Угадайте, – спрашивает ведущий, – где ноги вашего мужа, долгие годы делившего с вами хлеб и кров и съевшего вместе с вами пуд соли?

Никто, кроме меня, не угадал. А это как раз было важно. Поскольку все пары, кроме нас с Левиком, были участниками психотренинга по коррекции семейных отношений. Их семинар непритязательно назывался «Куда уходят сильные чувства?»

Причем мужчины пальцами ног всячески подавали знаки своим женщинам, но вы, наверно, замечали, Анатолий Георгиевич, что наш народ ужасно невнимательный. Им их собственную ногу покажи – они ее не узнают, не то, что ногу другого человека.

Левик мне знаков не подавал. Но я сразу же молча припала к его стопам под арию Брунгильды. Я отгадала все, что высовывал Левик из-за ширмы, даже когда он просунул в дырочку кончик носа. Что бы он ни высунул, я бы моментально узнала его, потому что мой Левик – и по отдельно взятым частям и в целом – имеет ряд отличительных особенностей.

Мне кажется, я бы его узнала, если б он был в маске и карнавальном костюме, не двигался бы, не издавал ни звука; я его узнала бы, даже не трогая, с закрытыми глазами. Я так люблю его тело. Я готова скорей умереть, чем выпустить его из своих лап.

Если вдруг Левик умрет раньше меня, я сделаю ему мавзолей, как жена хирурга Пирогова. Это немного дикая, но пронзительная история.

Когда умер Пирогов, жена каким-то образом его забальзамировала и положила в стеклянный гроб, а гроб подвесила на золотых цепях в специально по этому случаю выстроенном мавзолее. Она часто приходила туда к нему, подолгу сидела, смотрела на него, разговаривала…

В годы Великой Отечественной войны фашисты разрушили мавзолей, а мумию Пирогова выбросили на помойку. Однако или он был святой, или его так искусно забальзамировали – хирург Пирогов не поддался тленью. В мирное время, когда мумию Пирогова нашли в деревне Вишенки Гомельской области, он выглядел если не таким же точно цветущим, как и прежде, во всяком случае – прекрасно сохранившимся.

Я же, будь мне отпущено побольше времени, открыла бы музей Левиковых фотографий, и там была бы запланирована, как экспонат, мумия самого фотокора. Вход платный, но недорогой, хорошее подспорье нашему мальчику, который с детства решил посвятить свою жизнь позвякиванию в колокольчик.

Не знаю, приходилось ли вам, Анатолий Георгиевич, слышать о том, что у бегунов на длинные дистанции есть такой специальный человек: пробежит мимо бегун – человек звонит в колокольчик.

– Какая чудесная работа! – воскликнул мальчик, ему тогда было лет пять или шесть. – Вот бы мне поработать этим человеком с колокольчиком!

Теперь он окончил школу, но мысль о том, чтобы посвятить всего себя периодическому позвякиванию в колокольчик по-прежнему его манит. И мои мольбы хотя бы попробовать поступить в институт – любой, горный, стали и сплавов, тонкой химической промышленности и каких-то там волокон, или вот этот… как его? где изучают мертвые языки, на которых разговаривали во времена победы под Фермопилами, – вдребезги разбиваются о его непоколебимую решимость.

– Может, у него призвание? – говорил Левик.

– В таком случае, пусть окончит Консерваторию или училище Гнесиных, – отвечала я. – По крайней мере, будет звенеть со знанием дела.

– Что бы я ни окончил и чем бы ни занимался в дальнейшем, – обещал мне мальчик, – я все равно всю жизнь буду висеть у тебя на шее.

Я отвечала ему величественно:

– Виси! Но я бы предпочла, чтобы на моей шее висел культурный человек с высшим образованием или со специальным средним.

– Жребий брошен, – говорил мальчик обреченно. – А если вы будете мне вставлять палки в колеса, я лягу и буду плевать в потолок и вообще не участвовать в жизни общества.

– Что ты, что ты! – пугался Левик. – Я видел такого одного – он с небесным взором лежал в камышах и кувшинках, человек, запеленутый в лодке. Я совсем не хочу, чтобы ты, образец моего привольного семени, плод нашей с Люсей немеркнущей любви, плавно вписался в картину всеобщего поражения. Все, о чем я мечтаю, – говорил Левик, – чтобы мой сын продолжал традицию свободного фантазирования отцов. Сам я никогда ничему не учился, иной раз (быть может, я, Люся, некстати это говорю?) заглянешь в какое-нибудь учебное заведение, а там гипсовые головы Сократа, Юлия Цезаря, Тертуллиана с белыми пустыми глазницами, шорох осыпающихся гербариев, мертвые птички, изумрудные, лазурные и золотые, лежат под стеклом, убитые преподавателями института в молодости. Курс лекций по фотоделу известнейшего художника-педагога Чистякова имел я неосторожность послушать под сводами Московского университета – и что я услышал? Оказывается, основное требование, предъявляемое к фотографическому портрету, сводится к тому, чтобы портрет имел полное сходство с портретируемым!!! Как твой, Люся, родственник Коля из Гваделупы рассказывал, был у них в Сухуме фотограф-армянин. Его звали Кара. Когда ему женщины выражали недовольство своими фотографиями, Кара им отвечал:

«Лягушка посадишь – лягушка выйдет!»

Раз в жизни они готовились, один раз фотографировались – и так у него выходили.

– Фотограф Кара, – говорил Левик, – расхохотался бы в лицо профессору Чистякову, и все сухумские фотографы, в мирные времена бродившие в шортах и сомбреро, с распахнутой грудью, по переполненному пляжу, седые волосы на груди, загорелые, с обезьянкой на плече или с питоном на шее, узнай они о том, что композиционное построение портрета может быть исключительно:

а) во весь рост

б) поколенный

в) поясной

г) погрудный и

д) головной!

Причем, внимательно приглядываясь к фигуре человека, учил нас Чистяков, вы должны проявить недюжинную тактичность. Подумайте, к примеру, удачен ли будет портрет во весь рост, если портретируемый одноног?! Так выстраивается череда фантомов, – резюмировал Левик, – свойственных человеку, пронзенному векторами наставлений. Землемер не сможет остановить рулевое колесо, покинутое смыслом, мешки, полные слез, пылятся в сараях прошлого, призраки протягивают руку помощи утонувшему в спасательном круге реальности. Мои же фотографии вступают на дорогу, ведущую к мифу. Здесь стреляют в сирену. Здесь человека пронзает крыло, здесь переплетены социальные коридоры, личные отношения, смерть, судьба, утраты, повседневность, несбыточное и Устав, по которому мы дышим и летаем.

– Все это попахивает сумасшествием, – сказал мальчик.