Текст книги "Гений безответной любви"

– Сумасшествие – главный аромат нашего бытия, – заметил Левик. – Наравне с трудом и учебой. Три столпа. Какое бы поприще ты ни выбрал в жизни, сынок, везде нужно учиться, работать и постепенно сходить с ума. Художник, например: выучился, а ты еще не художник. Ходишь, смотришь, прикидываешь, рисуешь – а ты еще не художник; седой весь – а ты еще не художник. Вон у меня знакомая – у нее очень гады хорошо получаются: ящерицы, жабы, тритончики. Противные, яркие, блестящие, мрачные. Так она этой теме лучшие годы жизни отдала! Замуж не вышла, детей не стала родить, чтобы не отвлекаться. Или поэт Василиск Гнедов. Сколько он дум передумал, какой прошел жизненный путь, чтоб написать свою гениальную «Поэму конца» – без единого слова! Я слышал рассказ очевидца, как Василиск выступал с нею в Доме культуры железнодорожника. «“Поэма конца”! – объявил и молчит, – рассказывал потрясенный очевидец. Молчал, молчал, молчал, минут пятнадцать, потом поклонился и ушел – не скажу, чтоб под гром аплодисментов». Или флейтист! – запальчиво продолжал Левик. – Это же труд неимоверный! До какого седьмого пота надо работать, чтобы, когда из кувшина вылезет змея…

– Разве флейтисту тоже надо работать? – удивляется мальчик.

– А ты что думал???

– Флейтисту не надо работать.

– А что же, по-твоему, надо флейтисту? – свирепея уже, спрашивает Левик.

– Флейтисту, – мальчик уходит, – флейтисту, к твоему сведенью, Левик, – и голос его тише с каждым шагом, – флейтисту надо… дуть, и больше ничего!

Глава 5
Коля Гублия легкокрылый

Однажды в три часа ночи зазвонил телефон. Он трезвонил, как ненормальный, и спросонья мне показалось, что опять звонит диктор Левитан.

– Здорово!.. – Это был Коля Гублия из Гваделупы.

Я вам рассказывала, Анатолий Георгиевич, у меня есть троюродный брат, он абхаз, живет в Гваделупе, бежал туда, горемыка, от ужасов войны, его зовут Коля Гублия, он безумно тоскует по Сухуму, в котором родился и ходил в белой шляпе и белом костюме в одноименный приморский ресторан. Он нам с Левиком раньше всегда покровительствовал в Сухуме. Коля был заведующим складом, где хранились копченые барабульки. Я помню, про одну особу, которая ему понравилась, Коля сказал, провожая ее горячим взглядом:

– Какая девушка! Весь склад бы отдал!

Когда Коля был маленький, с ним случилась поразительная история. Он увязался за бродячим цыганом по имени Бомбора, Бомбора Кукунович.

Никто его не крал, не уводил – Коля сам пошел за ним, сел в электричку и поехал в неведомые дали с твердым намерением увидеть хвост Земли.

Колина мама тетя Натэла перевернула с ног на голову весь Сухум. Каждый день в сухумских газетах и по радио объявляли об исчезновении Коли. Все наши родственники были в курсе, роились, грудились, стояли на ушах, все наши парсы, удмурты, коряки, маньчжуры, германошвейцарцы, один юкагир и евреи Израиля, не говоря уже о маленьком народце ыйе, бомбили тетю Натэлу телеграммами и телефонными звонками.

Цыган Бомбора на сей раз к хвосту Земли не собирался. Он вышел через две остановки и продал Колю в табор, причем не кому-нибудь, а самому цыганскому барону Манушу Саструне.

Существовал ли уже Интерпол в те далекие времена? Если да, эта организация была задействована моими родственниками, можете не сомневаться. Однако обнаружил Колю в таборе простой сухумский милиционер, молодой, не умудренный опытом, но исполнительный и вдумчивый сержант Нар Зантария, до того еще не оперившийся сотрудник милиции, что товарищи по отделению, к которому сержант Зантария был прикреплен, звали его детским прозвищем Саска.

Саска дежурил на железнодорожной станции, когда барон Мануш Саструна повел свой табор на электричку – видимо, пришла-таки пора всем табором отправиться к хвосту Земли. Мужчины шагали налегке, женщины тащили детей и тюки, гвалт стоял невообразимый, Саска повысил бдительность, чтоб они походя не обчистили публику, и вдруг заметил, что один цыганенок светленький.

– Я смотрю – цыганенок, а светленький! – рассказывал неусыпный милиционер, когда его представляли к награде.

И хотя Коля Гублия в самом деле пресветлая личность, «светленьким» его можно назвать только с очень большой натяжкой. Однако по сравнению с цыганами из табора Мануша Саструны Коля выглядел вполне белым человеком.

В таборе он прожил около месяца, но отныне считал себя чистокровным цыганом. Он, во-первых, носил серьгу в ухе, а во-вторых, здорово гадал по руке и на кофейной гуще. Иной раз просто до абсурда доходило – заглянет тебе в кофейную чашку, обидится на что-нибудь, потом неделю не звонит и не заходит.

– Чем ты ранила его аравийскую душу? – спрашивал у меня Левик, и я не находила ответа.

Коля был завскладом, но душа его в иных сферах обитала. Он писал стихи:

 
Я цыган с тоскою в сердце и с серьгою в ухе,
Перестали песни петься что ли с бормотухи.
Хоть за то, что славим Бога в стольких поколеньях,
Примостись, моя тревога, на моих коленях…[1]1
  Стихотворение Даура Зантарии.


[Закрыть]
 

Свои стихи Коля публиковал в газете «Вечерний Сухум».

Дальше начинается поистине голливудская история. Его заметил гостивший в Абхазии русский маститый поэт, близкий друг Бродского, не помню точно, Рейн или Кушнер, и пригласил Колю Гублию учиться в Москву в Литературный институт.

Тетя Натэла дала им с собой литровую банку аджики. Коля поехал, но в институт поступать не стал, побоялся наделать ошибок в сочинении, хотя читал «Что делать» Чернышевского и «Как закалялась сталь» на абхазском. Его приняли сразу на Высшие сценарные курсы, как представителя национального абхазского меньшинства.

Там Коля пересмотрел всего Хичкока, Жан-Люка Годара, Бунюэля, Сергея Герасимова, Тарковского, Станислава Говорухина, стал очень изысканным, часто приходил к нам обедать, всегда в костюме, при галстуке, со своей банкой аджики, а после обеда, отложив мне и Левику немного в стаканчик, уносил аджику обратно в общагу ВГИКа, где Коля жил и пользовался очень большим успехом у девушек, поскольку наш Коля Гублия, по его собственным словам, знал восемьсот способов – откуда он их столько выудил? – восемьсот способов, ни больше ни меньше, я обалдела, когда он сказал однажды:

– Я знаю восемьсот способов, как усладить женский цветок.

Или произносил мимоходом, не акцентируя внимания – однако в нашей среднерусской полосе это звучало, конечно, весомо:

– Я никогда не засыпал в объятьях женщины, всегда они засыпали в моих.

Вслед за тем Коля Гублия раскрывал книгу абхазских сказок и легенд – он взял ее в Детской республиканской библиотеке и, видимо, не собирался возвращать, хотя с него грозили взыскать стоимость издания в десятикратном размере, – и вслух зачитывал дивную историю о том, как на свете жила одна невероятно Большая Мать, могущественная и плодовитая, которая к тому времени уже родила сто богатырей, умела управлять движением небесных тел, повелевать стихиями и так далее. Этой великанше делает предложение простой, невысокого роста, ничем не примечательный абхаз. После некоторых препирательств ему разрешают провести с ней ночь. Никто не рассчитывал, что он на нее произведет хоть какое-то впечатление, злые языки поговаривали, что, скорее всего, она даже внимания не обратит на его присутствие в постели, но в конце концов Большая Мать, умевшая повелевать стихиями, была вынуждена в эту ночь попросить Солнце, чтоб оно поднялось на пятнадцать минут раньше!

Тут мой троюродный брат Коля Гублия обычно закрывал книгу, за несвоевременную сдачу коей в детскую библиотеку ему грозила ужасная кара, и поднимал на случайных слушателей столь умопомрачительный и красноречивый взор, что всем становилось ясно: окажись на месте того абхаза Коля, Большая Мать попросила бы Солнце подняться не на пятнадцать минут раньше, а на все двадцать, а то и на полчаса.

Впрочем, когда Коля чувствовал, что на него кто-то в этом смысле намеревается возложить надежды, он как бы невзначай заявлял:

– Я бедный абхазский дворянин, причем слово «бедный» на первом месте. Слух о моей сексуальности сильно преувеличен. Я не импотент, хотя и не страстный. И у меня было совсем немного женщин – всего человек шестьсот.

Глядя на него, я решала проблему собственного бытия. Я завидовала его маневренности и артистизму, с которым Коля Гублия на бреющем полете проносился над людьми.

Моя маневренность обычно заключалась в том, чтобы с пылающим бензобаком просто и прямо, никуда не сворачивая, идти на таран. Если человек, завороженный этим диким подлетом, оставался на месте – мы гибли оба. Если же он, почуяв неладное, отгребал в сторонку – это как раз наилучший вариант – гибла я одна.

Коля Гублия был не таков. По той легкой стремительности, с какой Коля подлетал к людям и с таким же беспечным изяществом отлетал, не оставляя ничего, кроме приятного головокружения и позванивания валдайского колокольчика в ушах, он напоминал мне тропическую бабочку Синюю Молнию, выведенную дядей Витей в городе Свердловске.

Кстати, у Вити во время Колиной учебы в Москве в Зоологическом музее открылась выставка бабочек, и он торжественно пригласил туда нас с Левиком и Колей.

– Можно я не пойду? – спросил у меня Коля. – Или мы туда придем с закрытыми глазами и в таком состоянии пробудем до фуршета. Как ты думаешь, энтомологи вообще устраивают фуршет?

Он был горяч, как ахалтекинец, мой троюродный Коля, в его руках всегда таял шоколад.

Он был неотразим – правда, уже не в белом костюме, как раньше, но в длинном зеленом пальто швейной фабрики «Сокол», которое я ему на второй день принесла в общежитие.

– Шикарно на мне сидит! Почти как раз! – восхищался Коля. – Я так люблю новые вещи! А чье оно? Откуда оно у тебя? Расскажи мне историю этого пальто!

Я же только гладила в ответ его рукава утюгом – они были длинноваты, – молчала и таинственно улыбалась. Не хотелось говорить, что это пальто Левика. Он купил его сто лет тому назад, ни разу не надел и очень возмущался, когда я его уносила.

– Ты постоянно ищешь в жизни человека, – кричал он, – которому ты могла бы отдать все мои вещи.

– Это специальное пальто для лиц кавказской национальности, – объясняла я Левику, – чтобы московским милиционерам, которые их шмонают, они казались новыми русскими.

А Коле я сказала:

– В этом пальто тебя никто не остановит, как бегущего бизона.

– А если остановит, – ответил Коля, – я плюну им под ноги, чтоб они видели, какой я культурный – даже не хочу с ними разговаривать.

Кстати, он мне потом сказал:

– Из-за твоего пальто меня теперь на улице никто не принимает за молодого азербайджанца, как раньше, а все – за старого еврея.

– Сюда нужен шарф, – заметил Коля, любуясь собой в зеркало.

– Пожалуйста! – говорю я и достаю старый добрый шарф из козьего пуха, который провалялся у нас в сундуке не один десяток лет.

Он элегантно обмотал им шею.

– У меня шея – уязвимое место, – пожаловался Коля. – Не смотри, что я такой плотный, меня очень легко удушить. ПЕРЧАТКИ! – царственно произнес он и, не оборачиваясь, протянул руку.

– Прошу! – сказала я и выдала ему вообще неизвестно какими судьбами попавшие ко мне кожаные перчатки, которые имели один только бог знает чьи очертанья руки с ужасно короткими толстенькими пальцами.

– Какие пальцы короткие, – удивился Коля. – Даже не верится вообще, что такие бывают на свете.

Померил, а они ему тютелька в тютельку.

К этому комплекту в голос напрашивалась шляпа. Коля Гублия был бы тогда совсем как Челентано. Напрашиваться она, конечно, напрашивалась, но шляпы-то у меня как раз и не было. Зато была вязаная шапочка Левика с красным колокольчиком на макушке. Причем все так здорово продумано – он идет, а колокольчик звенит, и довольно громко. Левик ее очень редко надевал, поскольку вязанные мной шапочки мало кто решается носить, кроме меня, – очень уж это авангардное сооружение. Если человек идет по городу в моей шапке, будьте уверены, его видно – а в данном случае слышно – за версту. Все на него смотрят, оборачиваются, некоторые смеются и показывают пальцем. Как-то я свою шапку дала поносить одному французику, а его на улице в центре Москвы случайно встречает моя мама. Узнала мою шапку, схватила за рукав и кричит:

– Что вы сделали с моей дочерью???

– Ты, наверно, думаешь, что я голодранец? – забеспокоился Коля.

– Ни на одну секунду! – сказала я. – Просто у меня в доме такое безумное количество вещей, что я могла бы одеть с ног до головы, включая трусы и лифчики, небольшой какой-нибудь тихий приморский городок типа Сухума.

– Роскошное пальто, – еще раз повторил Коля уже на улице, с удовлетворением ловя на себе удивленные взгляды прохожих. – Мне только не нравится название фабрики, на которой оно изготовлено. Так грузины все любят называть: Сокол! Чайка! Орел! Буревестник!

– А абхазы бы как назвали?

– Абхазы бы так назвали: швейная фабрика «Козоёб». – Он порылся в карманах нового зеленого пальто, надеясь найти там денег на метро. – Послушай, – спросил он, – ты не могла бы меня субсидировать? Я буду рад любой сумме – от копейки и выше… Ты мой ангел-хранитель, Люся, – сказал он мне на прощанье. – Если б ты знала, как я тебе предан! Как предан бывает туземец. Ты знаешь, что туземцы не тронули ни одного гвоздочка в доме Миклухо-Маклая? Самого его они, правда, съели…

Когда я слушала Колю, меня прямо пот прошибал – такой он красноречивый. Он у меня из дома постоянно звонил кому-нибудь по телефону и произносил столь умопомрачительные монологи – о, если б мне такое заявили, я бросила бы все, взяла бы Левика и устремилась вслед за этим человеком очертя голову куда-нибудь в Баден-Баден или, уж ладно, к хвосту Земли.

Со свойственным ему зловещим обаянием Коля говорил по телефону:

– Ты боишься, что слишком увлечешься мной и потеряешь свой покой? Что ж, я тебе в этом помогу!

– Возьми меня, – просил кого-то Коля, и я не уверена, что того же самого, кому он грозился помочь потерять покой, – возьми меня куда-нибудь, это будет последним местом, куда я приеду.

– Есть три счастья, – рокотал он. – Одно – хребет коня, второе – грудь женщины и третье – мудрые книги. Первое и третье я познал. Осталось второе.

– Алло! Алло!.. Я услышал твое дыхание и разволновался. Где я был этой ночью? Где бы я ни был, везде плохо, потому что там нет тебя.

– Завтра? – он договаривался. – В метро? У матроса с пистолетом? Не знаю, как – доживу или нет до этого момента.

– Сегодня? В шесть? У памятника Пушкину? Только не перепутай меня с ним! У него на голове голуби, а у меня лебедь.

– Какие глаза! У моей покойной тети были такие глаза. Я смотрел на нее в период своего полового созревания. Как я должен реагировать на эти глаза теперь?

И я испытывала поистине стилистическое наслаждение – которое в моем случае приравнивается к сексуальному, – глядя, как наш Коля виртуозно переходит с эпитетов «бестия» или «плутовка» на «шикарная баба», «шлюха», «сука» и «дура». Причем это органично вплеталось в общий контекст превозношения до небес.

Например, я ему пожаловалась однажды:

– У меня такая проблема, Коля… я слишком умная.

На что мой брат Коля ответил, не раздумывая:

– Я хочу тебя обрадовать и успокоить: у тебя, Люся, нет такой проблемы. Ты обыкновенная дура, да к тому же умалишенная. Может быть, поэтому я и хожу к тебе обедать. Так надоели эти умные, от которых хочется схватить свое пальто и убежать.

– Секрет комплимента заключается в том, – учил Коля Гублия моего Левика, – что ты говоришь правду о человеке, но сильно подслащенную и преувеличенную. Причем эти слова должны вырываться из потаенных глубин твоего сердца!

Он оглушал, ошарашивал, обрушивал на тебя раскаленную лаву любви и легко шагал дальше, не оборачиваясь, но за его спиной никогда не дымились пепелища. Кроме одного – его собственного дома в Абхазии, их родового гнезда, которое во время последней войны Коля Гублия сожжет своею рукой, чтоб оно не досталось Эдуарду Амвросьевичу Шеварднадзе. И от огромного дома, почти замка, останется только наружная чугунная лестница, ведущая в небо, – на этих ступеньках в детстве любил Коля посидеть, посмотреть на звезды, зная, что в любой момент можно будет вернуться в теплый дом и теплую постель.

Одна у Коли была привязанность, одна тоска – уже тогда, в его первый к нам приезд, как будто он предчувствовал разлуку, – его Сухум.

– Ой, как это похоже на Сухум, – он говорил всякий раз, когда на него накатывало внезапно блаженство, будь этому причиной даже скромная рюмочка коньяка.

Идем мы как-то по Бронной, а Коля махнул рукой в сторону площади Пушкина и сказал:

– Вон там могло бы быть и море.

Однажды мы с ним пошли гулять в Коломенское. По дороге Коля купил себе синюю джинсовую кепку, на которой белыми нитками было вышито: «A boy of London».

В кепке «A boy of London» Коля Гублия шагал по высокому обрыву над Москвой-рекой и говорил:

– Эти холмы, деревья – все это напомнило мне родной ландшафт, и я понял, как соскучился по Сухуму.

Впереди у него маячили нескончаемые скитания, в Экваториальной Африке он станет удовлетворять спрос на огромные плиты соли из северо-сахарских копей, а с юга перекачивать золото, разноцветные перья невиданных на севере птиц, слоновую кость, черных рабов, которые очень ценились на рынках Мавритании.

Он овладеет испанским стилем «фламенко», устроится в Лувр экспертом по живописи малых голландцев, он первый провозгласит, что, хотя голландцы они и малые, зато живопись у них о-го-го! И это не какие-то там эстетские изыски, а жизненно необходимая человеку вещь, как красное вино или мимолетная любовь.

Он напишет роман, который станет мировым бестселлером, гигантскую эпопею вроде «Войны и мира» или «Саги о Форсайтах», на материале абхазской жизни. Но это не все.

Мой троюродный брат Коля Гублия, дни и ночи тоскующий по Сухуму, возглавит Яванский театр объемных деревянных кукол и пригласит на Яву Резо Габриадзе для постановки пьесы про Сталинградскую битву «Песнь о Волге».

Единственное, что Коле в жизни совершенно не удастся, это сбыть Стамбулу панкреатин – универсальное американское средство от импотенции, поскольку город Стамбул, являясь колыбелью всех проблем человечества, вообще не имеет одной-единственной проблемы – этой.

На некоторое время Коля осядет в Гваделупе. Школьный друг Левика Юрка Тягунов расскажет нам, вернувшись из тех краев, что видел Колю в окружении жен, наложниц и еще каких-то девушек неясного предназначения общим числом – Юрка не поленился и подсчитал – больше тридцати тысяч!

– И что интересно, – рассказывал Юрка, – этот Гублия в сорокаградусную жару – я был поражен, когда увидел! – на страшном солнцепеке сидел под пальмою кокосовой в пальто! Такое у него пальто, – вспоминал Юрка, – где он его только отхватил? Ядовито-зеленого цвета. Черные кожаные перчатки и синяя кепка…

– «A boy of London»?! – вскричала я.

– Там было просто написано: «O London»…

«A boy» и букву «f» Коля Гублия, как видно, спорол. В этом был весь Коля. Он не любил ничего однозначного. Он только такие любил изречения, в которых было не семь, а семьдесят семь смыслов. Например, он мне часто рассказывал, как просветлился Миларепа.

– Знаешь, как просветлился Миларепа? – спрашивал он у меня в сто двадцать пятый раз.

Я говорила с неизменным интересом:

– Как?

Я никогда бы не посмела напомнить Коле, в который раз я слышу историю этого чудесного просветления. Во-первых, потому что он мог огорчиться от мысли, не впал ли он, случаем, в маразм. А во-вторых, среди предрассудков, которые я лелею, нет одного – как проблемы импотенции в Стамбуле, – а именно: требовать от собеседника того, чего он в жизни не говорил и больше уже не скажет. Меня только мучает вопрос, знал Коля или не знал – ведь он был настоящий провидец, – что это рассказ о его собственной судьбе.

– Миларепа просветлился на костях своей матери, много лет ожидавшей его из долгих странствий, – неторопливо начинал Коля. – Рядом были кости собаки, которая все время сидела около нее. Он с презрением посмотрел на эту суету ожидания, лег на кости матери и просветлился.

…А на его собственном могильном камне, когда Коля умрет неполных ста двенадцати лет от роду, наверно, будет так написано:

КОЛЯ ГУБЛИЯ ЛЕГКОКРЫЛЫЙ

– Нет, я все-таки не понимаю, что это у тебя за роман? Никакого сюжетного хода! – возмущается Левик, случайно заглянув ко мне в рукопись. Он-то думал, я что-то сочиняю. Он не знал, что я просто, без околичностей, излагаю чистую правду и больше ничего. Ведь я пишу мою последнюю вещь, и у меня нет ни времени, ни желания чего-то там выдумывать перед лицом смерти.

– Внеси туда хотя бы детективный элемент, – советует Левик.

– Какой детективный элемент?

– Украли что-нибудь, а на Колю подумали. Он с цыганами был. А это не он. Все ищут, милиция, начинают версии строить, напали на след… И вдруг на следующий день снег выпадает, их завалило, все цвета, формы – все белое и все покато, но люди живут дальше уже под снегом. Как они живут, как передвигаются под снегом, как там летают бабочки? А может, никого больше ничего не интересует, и все кончается. Нельзя быть настолько законченным реалистом. А то бывают такие писатели – даже под дулом пистолета не могут написать того, чего не видели: уж если он написал «из трубы вылетела ведьма на метле», значит, он действительно это видел, иначе бы не написал.