Текст книги "Загогулина"

Глава 8
ЛЕВ И САМСОН

Итак, мой выбор пал на Льва. Со Львом меня связывает сцена.

Мы играем в «Женитьбе Бальзаминова». Он – Бальзаминова, я – вдову Белотелову. Я его по ходу действия спрашиваю:

– А вы когда меня полюбили?

АБальзаминов – Цуцульковский – отвечает:

– В четверг после обеда на прошлой неделе!..

Лев занимает особое, «генеральское» положение в нашей труппе.

Бальзаминов – его первая комическая роль. До этого, начиная с четвертого класса, он гремел как трагик.

– Фактура! – с уважением говорит о Льве главный режиссер драмкружка.

А у Льва и правда – «фактура»!

Голос в нос, нос – греческий, и мне кажется, греческий же – выдающийся вперед подбородок.

Я начала думать о нем с утра, сразу, как только проснулась.

– Лев! – сказала я сама себе. – Цуцульковский!!!

Жизнь показалась мне чудесной.

Поэтому после репетиции я пригласила его на ВДНХ. Весна была уже, апрель! С крыш падали сосульки и разбивались, как стакан!

Мы шли в толпе – самое мое любимое! Вдвоем – я и Лев!

– Взвесимся? Я плачу! – предложил Лев у главного входа на выставку.

С пальто и ботинками во Льве оказалось сорок два кило! Во мне было сорок девять триста.

Потом Лев стал жать на силомер и выжал восемь килограммов.

– А ну жимани! – велел мне Лев.

Я «жиманула» на пятнадцать.

Вид у Льва стал обиженный, как у рыбы барабули.

Я говорю:

– Брось! Мы же в разных весовых категориях!

Мне хотелось его рассмешить, и я стала рассказывать, как рассказывала моя мама, что у них один диктор по радио сказал: «Московское время тринадцать часов пятнадцать рублей!»

Но Лев до того насупился! К тому же он промочил ноги.

Лужи были глубокие, мутные, коричнево-зеленые – не хуже пруда с плавучими пузырями. В пруду отражался старик. Он сидел под мостом, и самого его мы не видели. Его отражение ело из пакета хлеб и кормило уток.

А вообще играла музыка! И над полем, где в прошлом году на осенней собачьей выставке Чипе получил приз (керамический набор из шести кружек для пива), повесили разноцветные флажки…

Из отдела свиноводства пахло сушеными морскими звездами.

Я говорю:

– Зайдем?

– Меня не привлекает рассматривание свиней, – сухо сказал Лев, – но если тебе так хочется…

Неожиданно свиньи Льву понравились. Он скуп на похвалы, зато не удержался и громко хрюкнул вздремнувшему хряку Рокоту. Таким же макаром Лев пошел хрюкать хряку Циклопу, хряку Скакуну, а потом по очереди – розовой, «соль с перцем» и белой свиноматкам, которых всех одинаково звали Черная Птичка.

Лев Цуцульковский, в обычной жизни человек хладнокровный и невозмутимый, восторгался всеми подряд свиньями – и до того довосторгался, что – раз! – и юркнул в какую-то дверь.

А за ним я. Мало ли что может случиться!

За дверью все было, как в бане.

Водостоки, шланги, резиновые ковры, зеленая мочалка! Потом – веник с высохшими листьями на прутьях и полные корзины тряпок!..

Я представила себе моющегося Циклопа – с мылом, с мочалкой. Как его поливают из шланга и похлопывают березовыми вениками!

И тут распахнулась еще одна дверь на «выгульный двор». И мы со Львом над крышей сарая, вдали, увидели огромную золотую женщину вроде бы с дрелью.

В «выгульный двор» въехал грузовик. Свиновод в синем сатиновом халате подал к кузову настоящий деревянный трап на колесах!

Трап был горкой, без ступенек.

А по нему – под марш Дунаевского, гремевший изо всех динамиков – с абсолютно чемпионским видом спускался евин по имени Самсон.

У трапа встречать Самсона сбежались все работники отдела свиноводства. Они почтительно расступались. И он по резиновой дорожке стал очень прытко продвигаться к тому месту, где наблюдали за его прибытием я и Лев Цуцульковский.

– Идем отсюда, – говорю я.

Но Лев не шевелится.

А Самсон – уже вот он! Тигровой масти! Три подбородка! Щетина на голове торчком! А хвост – с кистью – воинственный, как у ящера Комодо.

– Лев! – говорю. – Цуцульковский!!!

Смотрю: он сделал такое лицо… Прямо каменное! Даже глазами не моргает.

Тогда я вышла из-за Льва и загородила его от Самсона. Я бы не знаю от кого бы его загородила! Ведь Лев был моим избранником.

– Укусит! – прошипел сзади Лев. – Свиньи кусаются, как дьяволы!

Все точно. Самсон ощерил желтые клыки и, по-моему, приготовился к броску.

– А ну пошел!!! – заорала я, как в жизни бы не заорала, если бы за моей спиной не стоял окаменелый Лев Цуцульковский, Лев, о котором я думаю с утра, сразу, как только просыпаюсь!

Самсон опешил. Он вытянул чушку трубочкой, попятился и… жалобно загудел через нос.

Теперь на меня двинулся свиновод – тот, первый, в сатиновом халате.

– Девочка! – строго сказал свиновод. – Посторонись!

И Самсона мимо нас со Львом за ухо и за хвост ввели в свободный вольер.

…Вот мне нравится, когда в Москве апрель!.. Летели на повороте искры от трамвая – то Большой Медведицей, то Малой!

Лев сказал мне на прощанье:

– Знаешь, Шишкина, что больше всего ценил в женщине Карл Маркс?

Я не знала.

– Слабость, – сказал Лев. – Пока.

Глава 9
О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ НОЧЬЮ

Ночью я проснулась оттого, что Мариам в темноте ходила по комнате. Она ходила очень тихо, но за ней на весь дом топал Чипе.

– Ты чего? – говорю.

– Кажется, пора! – отвечает Мариам.

– Эй! – я вскакиваю с кровати и бегу к родителям. – Мариам – пора!!!

Залаял и запыхтел Чипе. Тут же вскочила мама. Папа тоже вскочил. И все впотьмах забегали, натыкаясь друг на друга.

– Свет! – скомандовала наконец мама. – Чипе – место! Мариам – одеваться!

– А я? Что мне делать? – спрашивает папа.

В руках он почему-то держит эспандер.

– Машину! – велит мама.

Я наспех напяливаю на себя одежду и бросаюсь выбирать книгу. Для Мариам. Чтоб ей там, в роддоме, было что почитать.

Самым подходящим для такого случая мне кажется «Трое в лодке, не считая собаки»! Я ее шесть раз читала – и все время хохочу.

Сначала меня и Чипса решили оставить дома. Но Чипе разнервничался и стал выть. Он вообще взял манеру завывать, когда Мариам куда-нибудь уходит.

Нас уже из домоуправления предупредили:

– Жалоба, – говорят, – поступила, от соседки снизу.

Она поэт. Пишет сатирические куплеты. А когда Чипе подвывает, ей кажется, что она на кладбище.

Мы не обижаемся. Понятно: если кажется, что ты на кладбище, о каких куплетах может идти речь!

А с другой стороны – не брать же Мариам его на работу в этот папин отдел глобальных проблем!

Хотя другая наша соседка – одинокая тетя Нина, учительница по географии (у нее доберман – и тоже подвывает) – берет! Он спит на уроках под учительским столом. И ничего. Только раз ей директор школы сделал замечание, когда тетя Нина вместе со своим доберманом явилась на педагогический совет.

Короче, в такси мы влезли все.

Мариам с книгой на переднем сиденье, а мы трое, не считая собаки, на заднем.

Улицы были пустые. На мокром асфальте раскачивались тени деревьев. В лохмотьях объявлений стоял на ветру фонарь.

Мы подъехали к дому за железной изгородью, с горящими синими и тускло-желтыми окнами.

– Ни пуха ни пера! – сказал молчавший всю дорогу водитель такси.

– К черту! – ответила Мариам.

Мы проводили ее до дверей.

Доктор вернула нам вещи Мариам и почему-то книжку.

А УТРОМ!!! Потрясающе апрельским утром!!!

У нас родился мальчишка.

Глава 10
СИЛА ДУХА ЛЬВА ЦУЦУЛЬКОВСКОГО

Оказывается, в мужчине больше всего Маркс ценил силу.

Ничего не понимаю!

А ум? А талант?

Нунка сказала, что мы с Цуцульковским оба к этому изречению не подходим.

– Твой Цуцульковский, – говорит Нунка, – слабак, трус и зануда. Я бы, – говорит, – ни за что в такого не влюбилась.

А мне кажется – нет. Мне кажется, правильно сказал один пассажир из трамвая. Хоть он был и навеселе.

– В каждом человеке, – сказал он, – чой-то есть!

Что ж, что Цуцульковский боится свиней!

Зато какому храбрецу сыграть Бальзаминова так, как его играет Лев?! Он просто заражает своим талантом весь драмкружок!

У одной меня не выходит – с вдовой Белотеловой. Потому что я на сцене деревенею.

Лев сегодня так и сказал:

– Наращивать и наращивать тебе, Шишкина, твое актерское мастерство.

И обещал, что зайдет – проверит, наращиваю я его или нет.

Я начала готовиться к приходу Льва сразу, как пришла из школы! Спрятала с вешалки в шкаф немодную папину шляпу. А книгу, которую написал папа, про борьбу за мир выставила на самое видное место.

Также, чтобы поразить Цуцульковского, я выставила «куриного бога», челюсть древнего осла, глиняного дракона и зуб акулы.

На стол я постелила клеенку в синий, красный и белый цветок. Как все новые клеенки, она испускала ядовитый запах. У меня даже дыханье сперло – то ли от этого запаха, то ли оттого, что в окне я увидела входящего в мой подъезд Льва.

Почему-то он долго не звонил.

А когда позвонил, пролетом ниже – возле мусоропровода – стоял Витя Фанэра. Фанэра глядел исподлобья, жег спички и бросал их на лестничную клетку. Еще там стоял Лопатов.

– Приступим! – с ходу говорит Лев, не взглянув на клеенку и выставленные сокровища. – Реплика!..

– «А вы когда меня полюбили?» – радостно выпалила я.

– Не то, – покачал головой Лев. – Будь сдержанней, Шишкина, в выражении своих чувств. Тогда зритель тебе поверит. Реплика!..

– «А вы когда меня полюбили?» – сдавленно говорю я, хотя все во мне бурлит.

– Не верю! – сказал Лев. – Темпераментней! Больше искренности и непосредственности!

– «А вы когда меня полюбили?!!» – я выпучиваю глаза и напыживаюсь.

– Не гримасничай! – сказал Лев.

– «А вы когда…»

– Слащаво!

– «А вы…»

– Не кричи!

– «А…»

– Громче!

– «А вы когда меня полюбили?..»

– Не забалтывай роль! Не комкай! – Лев стоял спиной к окну.

На улице кто-то свистнул.

– У вас не стреляют в спину? – не оборачиваясь, спросил Цуцульковский.

– Да вроде нет, – говорю я.

Лев помолчал, а потом сказал:

– Ну, так. Я пошел.

Через три минуты в окне я увидела, как Лев вылетел из подъезда. Он летел долго, параллельно земле. За ним вдогонку летел его черный берет.

Потом Лев упал.

Я выбежала на улицу.

Под балконами в разные стороны удирали Фанэра и Лопатов.

Глаз у Льва заплывал, нос был расквашен.

– Они сказали, чтоб я к тебе не шел, – объяснил мне Лев. – А я все равно. А они: «Ну, только выйди!..»

– Что ж ты сразу-то, – говорю, – не сказал! Тебя бы со мной!.. Да тебя бы никто бы!

– Не захотел, – отвечает Лев.

И тут мне стало понятно, какую силу ценил в мужчине Карл Маркс.

Глава 11
 ЗА АРАРАТОМ НЕЛЬСОНОВИЧЕМ

Хорошо на улице – дым! Ворона клювом переворачивает картон – ищет, нет ли под ним червяка. На газонах обгорелые стволы новогодних елок. Бумага валяется! Жгут костры! Старушка тащит желтый в красный горох бидон!

Помойки!.. Голуби… Запах отсыревших картофельных очисток!

Дребезжат по тротуару самодельные самокаты, худые собаки носятся оголтелой стаей.

Все, все кругом сегодня облезлое! И весеннее, как старушкин бидон.

А мы, я и Нунка, идем забирать Мариам.

И, конечно, мальчишку, которого Мариам назвала Арарат.

За Араратом Нельсоновичем шли мы с Нункой. Потому что моя мама – на Алтае. Папа – в Ленинграде. Бабушка – до сих пор в Киеве, у бабы Маруси. А тетя Сирануш не пошла в целях конспирации.

Мы несем одеяло! Косынку на голову! Пеленки, распашонки, синие ленты! И в отдельном узелке – платье для Мариам.

Все это втайне от дяди Ованеса дала нам тетя Сирануш.

Да еще юбилейный металлический рубль впридачу. Она велела вручить его медсестре – той, какая отдаст нам Арарата.

«Товарищ! Придержи дверь! Не хлопай!» – прочитали мы на двери дома, в котором тогда, ночью, оставили Мариам.

Ну – что там творилось!

Дедушки!.. Бабушки!.. Толпа отцов!..

Кто-то шепотом переговаривался, а кто-то – от волнения – наоборот!

Один отец в зеленом костюме и в фиолетовом пушистом берете прямо скандал своей маме закатил. Пристал – почему она обмахивается его носовым платком.

– Мои платки, – говорит, – это мои платки! И я не позволю, чтобы кто-то ими обмахивался.

– Но почему? – удивляется его мама.

– Почему-почему? – отвечает фиолетовый берет. – Потому что они мои!

Другой – сидит на клеенчатом диване, химические формулы записывает.

«Н₂ – писал он, – СO₂»! Зачеркивал, ерошил чуб! А как вывели его жену с ребенком, кинул блокнот – ик ним, зазвенев то ли мелочью, то ли ключами.

– Шишкина! – сказала Нунэ. – Нам нужен кто-то в этом роде!

Я и сама заметила: детей получали отцы.

Одни отцы. А не такие – типа меня или Нунэ.

Самым подходящим мне показался Бандурин Леня. А Нунке – нет. Нунка хотела, чтобы это был армянин.

Я говорю:

– Армянин – большая редкость.

– А твой Леня – не комильфо! – заявляет Нунка.

И я удивилась: так про некоторых людей говорит Цуцульковский.

– Нун, – я спрашиваю. – А «некомильфо» – это что?

– Лопух и брюки пузырями! – объяснила мне Нунка.

Интересно: будь я красавицей, как Нунэ или Лев, – нравились бы мне все – как сейчас! Или бы я тоже всех критиковала?

Думали-думали, ни один «комильфо» на ум не идет.

– Ладно, – говорит Нунка. – Идем искать Бандурина.

Мы разыскали его в школе. В кабинете физики собирался Леня смотреть свой любимый фильм «Драконы острова Комодо».

– Чего это вы с тюками? – спрашивает Леня.

А узнал, какое к нему серьезное предложение, – сразу дал согласие.

– Бабуся в санатории! Делать нечего!.. – сказал он, когда мы вышли из школы. – Пока мамаша с работы не вернется. Она мебель купила. Мне, правда, не очень. Слишком уж мягкая. «Не садись!..», «Испачкаешь!..» Мать у меня, вообще, со вкусом. А ключи отобрала, чтоб я без нее нашу мебель не попортил. «Чувствуй, – говорит, – себя, Леня, облаком, парящим в небе!»

– Как это? – спрашиваю я у Лени.

– Мамаша у меня – йог, – гордо сообщил Леня. – Каждое утро занимается этой… КАКИМУДРОЙ!

– Как это? – говорю я.

– Проснется – и лежит, – солидно объяснил Леня. – То в позе кобры, то в позе крокодила.

…Мы снова оказались среди отцов.

– Кто последний? – спрашивает Леня.

– Держитесь за мной! – отозвался человек во всем черном.

В черной рубашке, такой же костюм с жилетом и в черном галстуке!

– На американского шпиона похож, – подметил Леня.

Со своим шпионским видом «черный» человек списывал «Памятку отцам».

– Девчонки! Цветы! – вскричал вдруг Леня и выбежал на улицу.

Мы с Нункой страшно разволновались, что он уедет сейчас за цветами – на рынок или в теплые края.

Но Леня вернулся, как раз когда появилась Мариам, а Арарат – в одеяле и в бантах – лежал на руках у медсестры.

Не сплоховал Леня!

С желтым букетиком мать-и-мачехи он подошел к Мариам и, пожав ей руку, всучил цветы!

Таким же образом он всучил медсестре рубль, и она – безо всякого отдала ему Арарата.

– Приходите к нам еще, – крикнула медсестра вдогонку.

А перед нами возник фотограф.

До этого момента он стоял в коридоре с фотоаппаратом на шее и с таким унылым лицом, что трудно представить, как в одну секунду можно преобразиться.

Теперь в нем был праздник и ликованье.

– Поздравляю с новорожденным! – он щелкнул вспышкой. – Фотографии получите почтой через три недели!!! – и опять уныло замер в коридоре.

Кряхтит и попискивает Арарат.

С видом парящего в небе облака несет его Леня.

– Девчонки! – говорит Леня и блаженно улыбается. – Я этому фотографу дал адрес своей мамаши.

Глава 12
ВОЗВРАЩЕНИЕ

– Решается моя судьба, – сказал мне Леня Бандурин.

Под дождем в шляпе из кожзаменителя стоял он у школы и грыз морковь.

– Как это? – говорю.

– Я в химкабинете позабыл горелку выключить. На ночь. И меня опять выгоняют с работы.

– Может, обойдется? – говорю я.

– Бабусю жалко, – отвечает Леня. – Она сейчас там. «Не серчайте, – говорит, – Евдокия Васильевна! Это он нескладный – весь в моего покойного папу Пегасия Николаевича. Такой же был завертяй, царствие ему небесное!..»

– Бабуся, – добавил Леня, – до сих пор матери простить не может. Хотела, чтоб меня в честь него Пегасием назвали.

– А сам-то ты чего хочешь? – говорю я. – Чтоб выгнали? Или чтобы нет?

– Чтоб выгнали, – отвечает Леня, – тогда я учиться буду – на циркача.

– Ого! – говорю я.

У Лени всегда были задатки: он здорово ходит на руках и запросто чешет ногой за ухом!

– ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ЕСТЬ ЖИЗНЬ?? – вчера с балкона третьего этажа воскликнул дядя Миша Айзберг. – Планеты как-то живут, развиваются. И нигде нет такого безобразия, как у нас.

Он имел в виду Валерку Лопатова, чтобы тот музыку сделал потише. А если говорить вообще, то мне как раз это «безобразие» очень нравится.

Мне нравится, что нигде – во всей огромной и бесконечной Вселенной – нет больше ни одного Лени Бандурина!

Да взять, к примеру, моего папу – читателя такого количества газет, что в прошлой четверти макулатуры наш класс сдал больше всех!

Но если мне кто-нибудь скажет: «Есть много людей, как твой папа – серьезных, солидных и очень рассудительных», – значит, этот кто-то и слыхом не слыхивал, что папа однажды купил себе аккордеон!

Красно-перламутровый, немецкой фирмы «Herold», он пах чемоданом, а над кнопками регистров сверкали три вроде как бриллианта!

По «Самоучителю» на этом невозможной красоты аккордеоне папа разучил единственную песню и громко распевал ее с утра пораньше:

 
Солнце светит, лучи, словно ласка!
Каска медная тонет в луче-е-е-е…
Ах, вот в этой сверкающей каске
Ходит милый мой на каланче!
 

– Хо-хо! – кричала из кухни бабушка.

– Он пожарник толковый и ярый! – подхватывали мама и баба Маруся из Киева. – Он ударник такой деловой! Он готов погасить все пожары! Но не хочет гасить только мой!

Правда, потом он его забросил. Сунул на антресоли и забыл. Но тогда-то ведь – пел!..

И – я думаю – разве во Вселенной найдется что-нибудь похожее на Нункин Схоторашен?! Даже нет – на всю Армению!

Я там, жалко, не была. Моя Армения – это Нунка.

И картина в комнате дяди Ованеса – с изображением горы Арарат.

И горячие пироги с травой женьгялхатс, которые тетя Сирануш печет всегда в конце апреля.

И вот этот стих древнего армянского поэта. Я читаю его – громогласно, – когда мне кажется, что никто не слышит:

 
Очнитесь, распахните взор,
Закрытый сонной пеленой!
Движенье вечное светил
В ночи узрите над собой!
И если вечная любовь
Любовью нас дарит своей,
То пусть тогда моя душа
Соединится утром с ней!
И если радость и любовь
Мне суждены у врат любви,
Пусть утром удостоюсь я
Любви и всех наград любви!
И если душу должно мне
Отдать любви – я рад любви!
И муки претерпеть готов
Я за бессмертный взгляд любви!..
 

Я шла из булочной, а впереди прямо к моему дому шагал солдат.

На спине – вещмешок со скрученной рулетом шинелью. А посередке, над карманом рюкзака, большими печатными буквами синей ручкой было написано: «Н. Ш. Паремузян».

Глава 13
ЗАЛЕТНЫЙ СХОТОРАШЕНЕЦ

Везет же мне. Например, сегодня взял и ни с того ни с сего пришел Лев.

Я думала – он все. Больше не придет!

– Шишкина, – говорит Лев. – Не знаешь, где Нунэ?

А я ему так обрадовалась и говорю:

– Знаю! Поехали – покажу?!

– Поехали, – говорит Лев.

Вот мне нравится разглядывать – кто что несет!

На Пушкинской площади мимо Пушкина несколько человек пронесли одинаковые абажуры.

У остальных, будто икра какой-то огромной рыбы – апельсины в авоськах!

А мы со Львом по очереди держим Арарата.

– Надо открыть ему лицо, – говорит Лев. – Может, он эту поездку запомнит на всю жизнь.

Я соглашаюсь! Со всем – что бы он там ни говорил!..

Это ж ведь Лев Цуцульковский! Невероятно, какой сегодня счастливый день.

Из подвальных окошек гостиницы «Центральная» тянет печеными булками. Согнувшись, я и Лев суем туда головы. Нашим глазам предстает ужасное зрелище: гигантский бак, белое тесто и желтая, неправдоподобной длины рука месит его здоровой палкой: «БРРЫМ! БРРЫМ! БРРЫМ! БРРЫМ!»

– Фу! Какая рука, – говорит Лев.

– Рука есть, а человека нет, – обнаруживаю я, просовываясь все дальше и дальше. – Это механизм!

– Дай посмотреть Арарату! – велит Лев.

– Дети! Куда вы суете ребенка? – раздается над ухом чей-то голос.

Возле нас со Львом стоит низенькая тетя в плаще, с кудрями и в голубых тапочках.

– Товарищи! – кричит она прохожим. – Стоят дети и суют черт-те куда ребенка!

– Выбирайте выражения, – с достоинством говорит Лев.

– А вы не суйте, – строго сказала женщина.

– А мы и не суем, – говорит Лев. – Мы показываем!

– Что? – не унимается тетя.

– Как булочки пекут, – вежливо отвечает Лев.

– Ну, это показывайте, – довольно-таки дружелюбно разрешила тетя. И пошла наконец своей дорогой.

А мы – своей, к памятнику Юрию Долгорукому.

Здесь Лев с Араратом чуть-чуть обождут.

Я направляюсь к кафе «Птица».

– Куда? – дверь загораживает швейцар.

– На свадьбу! – говорю я.

– ТАШИ-ТУШИ!!! – кричит кларнетист, похожий на гвардейца кардинала, и прижимает к губам кларнет.

– КЕЦЕ ПЕСА! – стучит барабанщик в армянский барабан – дехол.

Третий музыкант играет на аккордеоне. У него кривой нос и прямой пробор, белый, как след самолета.

Пляшут родственники из Дзорагюха!.. Из Схоторашена!.. Из Еревана!

– АЙ-ВАЙ! – пошел танцевать!

В одной руке – кинжал с лентами, конфетами и яблоками на острие!

В другой – настоящий живой петух! Желто-оранжевый – с синим и зеленым! Грудь в пуху, зато сзади – совсем свободный от перьев!..

– Каков петух! – кричат. – Залетный! Схоторашенец!!!

– На кухню! В суп его!.. – кричат.

А Нельсон-то, Нельсон! Стриженый! Ничего общего с английским адмиралом! Точно подметила тетя Сирануш – уши у Паремузянов действительно оттопыренные.

Ну и что?! Кто там думает об ушах?!

– За двух цветов! – провозглашает замечательный толстый человек. Сам – мешковатый! Нос – шишковатый!.. – Чтобы до конца своих дней, – говорит он, – гордо стояли! Словно большой и маленький Масис[1]1
  Масис – гора Арарат.


[Закрыть]. За их родителей!.. Цитик! Друг! За тебя!

– Спасибо, Роланд, – важно поблагодарил со своего места дядя Ованес.

– Что такое «цитик»? – спрашиваю я у Нунки.

Она сидит ко мне спиной, жует кинзу и колбасу в лаваш завертывает.

– «Птенчик»! – отвечает Нунэ. – Так звали папу в детстве… Ты откуда?? – ахает Нунка.

Так же ахают, увидев меня, мои родители, тетя Сирануш, но главное – Мариам. Уж кто перепугался, так перепугался!

Ведь как получилось – все по плану папы. Вернувшись из армии, Нельсон со своими родителями, с подарками, с Мариам, только без Арарата, явился к дяде Ованесу и давай как ни в чем ни бывало просить у него руки Мариам. В самый ответственный момент на сторону Паремузянов переметнулась и тетя Сирануш. Тогда дядя Ованес видит – дело серьезное, проявил великодушие и жениться разрешил!

В день свадьбы к ним домой за Нельсоном и Мариам приехала праздничная машина с куклой на капоте и обручальными кольцами на крыше.

Естественно, все это время Арарат находился у нас – на нелегальном положении. А вечером, когда народ отправился на свадьбу, меня оставили с ним сидеть. А что мне тоже охота раз в жизни на свадьбе погулять – до этого никому нет дела.

Хорошо, явился Цуцульковский!

– Все нормально! – говорю я Мариам. – Вон Лев с ним! Я только посмотреть и назад…

А Мариам вдруг как встанет! Как поднимет свой бокал! И как жизнерадостно объявит!

– У нас есть сын Арарат! За то, чтобы он был счастлив! И здоров!

Ух, какая наступила тишина! Только официанты на кухне переговариваются. И… «ХР! ХР! ХР! ХР!» – огромный дядя Ованес давай раскачивать черно-рыжими усами.

Головы гостей медленно поворачиваются в сторону дедушки Манаса. А он в приталенном кителе с золотыми пуговицами – спрашивает:

– На вортэг э?

И это, конечно, на нервной почве, что я поняла его вопрос.

– Вот он! – отвечаю я дедушке Манасу и распахиваю оконные витражи. – С ним там мой друг, видите? Это Лев Цуцульковский.

Лев прохаживается перед памятником. Наверное, рассказывает Арарату, как это случилось, что Юрий Долгорукий основал Москву.

А в хромовых сапогах и в болотного цвета галифе к нему подходит дедушка Манас. Он забирает у Льва ребенка и… приветственно ему гугукает!.. Следом за своим папой бредет к Юрию Долгорукому директор овощного магазина Ованес Манасович Милитосян. За ними из кафе на площадь высыпают дзорагюхцы, схоторашенцы, москвичи, ереванцы!.. Теперь они все по очереди гугукают нашему Арарату.

– Нунэ, – вдруг слышу я голос Льва. Он уже сидит с ней за столом! – Я тебя искал… Я решил. Я на тебе женюсь.

– А вы когда меня полюбили? – хохочет Нунка.

– Загогулина! – говорю я сама себе. – Загогулина. Загогулина!

Я беру со стола нож и разрезаю веревку на ногах у петуха! Пусть всем будет хорошо. А не то что у одних радость, а из других – суп.

Тут мой папа надел на плечи аккордеон! И вместе с кларнетом и барабаном, с мамой и аккордеонистом запел песню «Любовь пожарника», единственную, какую умел:

 
День сегодня такой лучезарный!
Солнце в небе палит, словно жар!
Но не видит, не знает пожарный,
Что горит в моем сердце пожар.
 

И они ведь тоже кой-чего не видят и не знают. Они не видят и не знают, что в эту самую минуту по улице Горького! – по центральной улице Москвы – улепетывает во все лопатки залетный свадебный схоторашенский петух.