Текст книги "Миряне – кто они? Как в православии найти самого себя. Современные истории"

Интернет – наш родной самиздат

– А сейчас не хочется вернуться в публичную жизнь? Как писателю, например?

– Знаете, я не проявляю собственной инициативы, но и не отказываю никому. Позвали в Ташкент или Минск почитать стихи – я поехала. Нашлось издательство, которое захотело издать восемь сборников моих стихов, – ну, взяли и издали.

– А если бы не нашлось?..

– Так интернет же есть. Интернет – это наш родной самиздат. А вообще еще Пушкин говорил, что поэт не должен таскать свою шпагу по издательствам. Суета это.

– Ну, Пушкину хорошо было так говорить…

– А мне тоже неплохо. Я еще и физик, между прочим, у меня профессия есть. Репетитор я вот такой! Мои все поступали.

– Я так понимаю, умение писать вас спасло, когда вы вернулись в Россию?

– Ну да. Мы когда вернулись в 1998 году, как раз грохнул дефолт. Все фирмы, которые приглашали Игоря на работу – а он инженер-конструктор, – разорились. Первую работу нашла я – писать сценарии для сериалов.

– А вам не было обидно, что вы на Западе издавались в 18 странах, а на родине ерундой вынуждены заниматься?..

– А позвольте мне быть нескромной. Это не шедевры, но это неплохие работы. Я не халтурила, каждая серия – это мини-пьеса. Да, я ложилась костьми, но в результате ни за одну из серий, которые я написала, мне не стыдно.

Вообще я бы и полы мыла, если бы мне платили достаточно для того, чтобы поднять сыновей на ноги. Не впервой нам коней на скаку останавливать. Главное – добросовестно остановить коня, аккуратненько войти в горящую избу, все вынести и благополучно выйти.

Правда, я устала. И когда Игорь стал неплохо зарабатывать, чтобы нас, четверых, кормить, я перестала писать сценарии.

У меня был период, когда многолетнее перенапряжение сказалось, и мне довольно долго ничего не хотелось, только спать. Идеи не шли, рифмы не шли. Ну, я просто пересидела этот период, расписывая камешки… Сейчас парни на ногах, и я наконец снова принадлежу себе и мужу.

А вообще принцип «ни дня без строчки» – это не для меня. Я давно поняла, что если пытаться писать значимые вещи каждый день, то значимых вещей все равно будет столько, сколько ты способен родить, просто они будут тонуть в потоке посредственности. А стих, который должен лечь на бумагу, ляжет на нее. Никуда он не денется.

Бог в «одиночках»

– Можно еще к лагерю вернуться? Вот вы вспоминали в книге, как читали с Татьяной Великановой Экклезиаста. Вам в политзоне Библию разрешали иметь?

– Да, у нас там была Библия, мы за нее держались. С этой Библией вообще была удивительная история. Вокруг нее был грандиознейший скандал еще до моего приезда в зону. Вообще официально Библия не запрещена была советским гражданам, если она была издана Московской патриархией. Изымали на обысках Библии зарубежных издательств. Конечно, изымали и патриархийные Библии нещадно, однако во времена среднего Брежнева совершенно официально заключенный имел право держать при себе пять любых книг. И вот какая-то из заключенных монашек имела патриархийную Библию. Потом она, уходя, оставила ее, и так эту Библию передавали друг другу. К тому моменту, когда на Библию решили наложить лапу, ее хранительницей была Таня Осипова, тогда неверующая. Таню отправили в ПКТ, и она взяла эту Библию с собой. А к ней пришли – и отобрали. «Не положено». И тогда неверующая Таня Осипова объявила сухую голодовку. Это когда человек не только не ест, но и не пьет. Я такого ни разу не пробовала, а Таня вот объявила. А после четырех суток такой голодовки начинаются необратимые изменения. Таня и заработала тогда себе проблемы с почками. И тогда в этом ПКТ, где Таня так мучительно голодала, произошел бунт.

В таком виде Ирина Ратушинская передавала свои стихи из лагеря

Взбунтовались обычные зэчки, бытовички… Там же огромный коридор и камеры, камеры, камеры. И все слышно и известно, что где происходит. И вот все эти дамы объявили забастовку, пока Тане не вернут Библию. И так Таня Осипова, которая считала себя неверующей, уже лежащая с привязанными капельницами, отвоевала для нас Библию. Она умирала уже, когда пришел начальник лагеря, тихо положил Библию на тумбочку рядом с ней и ушел. После этого она начала пить, а потом и есть – и, слава Богу, выжила. Потом, через несколько лет, уже на свободе, она стала православной. Больше эту Библию у нас никто не отнимал. Не смели.

– А правда ли, что, когда вы сидели, в вашу поддержку в Лондоне голодал англиканский священник?

– Да, Дик Роджерс. Там была такая ситуация: я была вынуждена объявить голодовку, потому что Наташу Лазареву больную сунули в карцер. И про ту голодовку стало известно на свободе. Довольно быстро через общих знакомых это дошло до Лондона, и Дик Роджерс, англиканский священник, попросил, чтобы ему построили железную клетку прямо в англиканском соборе, и публично голодал в ней 15 суток. К тому же он заявил, что если мне дадут следующие 15 суток, то и он продолжит. Газеты всего мира взорвались. Благодаря этому Наташу, которая уже доходила, из карцера без сознания перевели в больницу. Так что Дик спас и ее, и меня. Честно проголодал 15 суток за други своя. Мы потом с ним виделись. Он даже надеялся, что я в англиканство перейду. Но тут мы друг друга не вполне поняли…

– А вот когда вы бессрочные голодовки объявляли… Есть же такая вещь, как страх смерти. Он что, в таких ситуациях вообще не работает?

– Знаете, мне повезло. Психологический страх смерти у меня всегда был легко управляемый – такая конституция психики. Поскольку я была близка к смерти несколько раз, могу сказать, что, когда уже еле-еле стучит сердце, психологического страха нет. Понимаешь, что лучше бы сегодня уйти, чем завтра, потому что тебе уже очень мучительно. Уже умом, душой, духом чувствуешь: «Ну, все». И вот тогда – у меня несколько раз такое было – вдруг подымается страх биологический. Начинает бунтовать тело, тело не хочет умирать. Это очень резкая волна страха, на грани паники. И ее надо очень твердо и сразу душить. Это возможно. В общем, мы все будем помирать, и мы должны знать об этом – будет этот взрыв биологической паники тела. И нужно постараться взять себя в руки, успокоиться. Молитвой лучше всего. Я читала «Богородице Дево, радуйся».

– Я так понимаю, что в вашей политзоне именно за веру никто не сидел, но люди были верующие и в вере крепкие…

– Да, например, с пани Ядвигой была потрясающая история. Она католичка, и ей в письмах присылали облатки (католики облатками причащаются). Такую облатку она хранила, чтобы на Пасху причаститься. А тут как раз был какой-то идеологический обыск. Меня не было в это время в зоне, я, по своему обыкновению, была в карцере, мне потом дамы наши рассказывали. Так вот, ворвались эти красавцы, и наши почувствовали, что будет какая-то серьезная беда, потому что они перед особо свирепыми обысками всегда напивались – иначе не могли этого делать. И вот они эту облатку пани Ядвиги нашли, кинули на пол и топтали сапогами. Такой был антирелигиозный погром. В общем, возвращаюсь я из карцера, а мне говорят: «А пани Ядвига теперь молчит. И собирается молчать год». Оказывается, после этого случая она сказала, что берет на себя покаяние, поскольку слаба и стара и не смогла воспрепятствовать надругательству над святыней. И наша пани Ядвига, весьма любившая поболтать и всех поучить жизни, выдержала год молчания! Уж про кого-кого, а про нее и представить такого невозможно было. Но выдержала! Вот какие были характеры.

– А был ли для вас в лагере какой-то ценный опыт, который был только там и больше не повторялся?

– Знаете, таких снов, как там, особенно во время голодовки, мне больше никогда не снилось. Какую музыку я слышала!.. А если серьезно, наверное, вот что очень важно. Многие знают, что есть такие периоды, которые богословы называют богооставленностью. Вот когда молишься, а обратной связи не чувствуешь, как в песок. Знаете, в зоне такого не бывает. Там Божья рука все время на плече. Там ты и в одиночке в одиночестве не будешь. Уж я по тем одиночкам насиделась! Я знаю, что говорю. Это даровано! Бог там все время рядом.

Я вообще Библию в первый раз прочитала в 23 года – мне дали ее на неделю. И меня тогда совершенно потрясло, как в истории про Иова тот требовал у Бога отчет, по каким причинам все это с ним произошло. И вот с ним, который на грани смерти, которому говорят: «Да похули уже Бога и умри, наконец!» – Бог начинает говорить. И что Бог ему говорит? Он рассказывает Иову про бегемота. Там целая ода бегемоту из уст Бога. Бог рядом с умирающим, полуживым, истерзанным Иовом рассказывает ему про бегемота!.. И вот я с тех пор, когда мне очень-очень плохо – а у меня бывали такие ситуации, когда вообще не знаешь, что дальше, и будет ли какое-то дальше, когда уже и молиться нет сил, – я говорю: «Господи, побудь со мной рядом. Просто побудь рядом. И расскажи мне про бегемота…»

Одно из пяти стихотворений, за которые Ирина Ратушинская получила семь лет лагерей и пять лет ссылки

 
А мы остаемся —
На клетках чудовищных шахмат —
Мы все арестанты.
Наш кофе
Сожженными письмами пахнет,
И вскрытыми письмами пахнут
Почтамты.
Оглохли кварталы —
И некому крикнуть: «Не надо!»
И лики лепные
Закрыли глаза на фасадах.
И каждую ночь
Улетают из города птицы,
И слепо
Засвечены наши рассветы.
Постойте!
Быть может – нам все это снится?
Но утром выходят газеты.
 

1978. Одесса

Еще два стихотворения Ирины Ратушинской

* * *

 
Научились, наверно, закатывать время в консервы,
И сгущенную ночь подмешали во все времена.
Этот век все темней,
И не скоро придет двадцать первый,
Чтоб стереть со вчерашней тюремной стены имена.
Мы его нагружали ушедших друзей голосами,
Нерожденных детей именами – для новой стены.
Мы с такою любовью его снаряжали, но сами
Мы ему не гребцы, даже на борт его не званы.
Но отмеренный груз укрывая рогожею грубой,
Мы еще успеваем горстями просеять зерно —
Чтоб изранить ладони, но выбрать драконовы зубы
Из посева, которому встать после нас суждено.
 

Ноябрь 1984

ЖХ-385/2

ШИЗО

* * *

 
Белый олень, золотые рога.
Девочка спит на краю четверга.
Маятник ходит за Млечным путём.
Как мы летаем, когда мы растём!
Девочка спит. Под щекой кулачок.
Сторож над пропастью – серый волчок.
Сыплются звёзды, и светится снег.
Сказочных санок нездешний разбег —
Свист под полозьями – треск – разворот…
Это во сне или землю трясёт?
Где я?
Подвал, и труха с потолка.
Сани, куда же вы без седока?
– Серый волчок, что там сверху за вой?
– Слышишь снаряд – значит, это не твой.
Ты не тревожься, ты спи и расти.
Знаешь ведь: нас обещали спасти.
 

1 января 2015

Отрывки из книги «Серый – цвет надежды»

«День рождения, 30 лет. Меня с утра ждало роскошное платье, сшитое из дрянного форменного сатина – но зато как сшитое! Пани Лида умеет превратить любую старую тряпку в произведение искусства. Мне положено появиться в столовой последней, когда уже вся компания в сборе. Наташа отбивает подобие марша ложкой по алюминиевой миске. На меня – поскольку я поэт – нацепляют лавровый венок. Все эти лавры, конечно, вытащены из баланды последних месяцев, лавровый лист почему-то на зэках не экономят. <…> В чай сегодня всыпают двойную порцию заварки, а потом мне, как дерибанщику, поручают торжественно разрезать не что-нибудь, а настоящий лимон! Лимон в лагере – немыслимое дело, но его по случаю нашего праздника тайком притащило одно должностное лицо – ведь не все тут остервененные. <…> Сегодня мы богатые, сегодня мы гуляем! Через восемь дней, отправляясь в больницу, я буду делить бритвенным лезвием последнюю нашу соевую конфету на одиннадцать равных частей – но для праздников делается исключение».

«Пятый день в карцере. Шестой. Неделя. С наслаждением чувствую, как уходит из меня все, что может болеть и мучиться. Так легко-легко. И есть не хочется, и холода уже не чувствую. Еле-еле сочится сквозь решетку серый дневной свет. Разве такой свет я увижу через неделю-другую? На душе спокойно и мирно, и этот серый цвет меня не раздражает: ни заборы, ни мордовская осень, ни мой драный балахон, ни даже шинели надзирателей. <…>

На одиннадцатый день из моей камеры уходят мыши. Гуськом, по очереди, пролезают в щель под дверью – и вот уже последний серый хвост утянулся в коридор. Я наблюдаю это, лежа на полу, без особых эмоций. Рука, что у меня под головой, давно занемела, и я не чувствую ни корявых досок, ни сквозняка из окна. Нет у меня никаких долгов, все счета оплачены и закрыты. Странное тепло охватывает все, что осталось от тела, и качает, и убаюкивает».

Владимир Берхин. Президент фонда, у которого «все происходит само»

Любимая тема блокбастеров, когда неудачник случайно оказывается сильнее и круче сильных и крутых, – иногда появляется в нашей реальности. И если ты был «нервическим подростком без ориентиров и авторитетов», это не значит, что в будущем ты не сможешь организовать большое и серьезное дело. Владимир Берхин – про фонд «Предание», про благотворительность, «самокозление» подростков и про Бога в соцсетях.

Биографическая справка

Владимир Берхин родился в 1981 году в Москве. Окончил исторический факультет МПГУ и аспирантуру на кафедре психологии МПГУ. Президент благотворительного фонда «Предание» – фонд собирает в месяц примерно 6 миллионов рублей для больных и нуждающихся. Также «Предание» – это крупнейшая в рунете медиатека, посвященная Православию: книги, аудиозаписи, видео. Владимир Берхин – автор нескольких книг о том, как правильно собирать в интернете деньги на благотворительные цели, а также многих популярных статей, в том числе «Зачем постился Христос», «О единственной причине вступать в брак», «Когда мы уходим». Публикуется на сайтах «Правмир. ру», «Милосердие. ру», «Матроны. ру» и других; активный блогер. Женат, трое детей.

Церковь – это не холодно

– У вас есть опыт, которого нет у многих наших современников, – вы в храме с детства. Можете рассказать, что это такое – быть православным ребенком?

– В храме я с 10 лет. Когда мне было 10, родители развелись. Мама на волне этого стресса пришла в храм и уговорила нас, троих сыновей, креститься. Хотя и до этого я много читал разные детские Библии – из каких-то неведомых соображений папа покупал эти протестантские издания, некоторые даже в виде комиксов. В итоге, когда я попал в воскресную школу, оказалось, что о событиях Ветхого Завета я знаю лучше всех в группе. Правда, никакой связи с собственной жизнью я в этом не видел.

Лет до 15 я продолжал ходить в храм, потому что так хотела мама, хотя часто это было скучно. Вообще до 15 лет я плохо помню, что со мной происходило. Возможно, стресс от развода родителей так на меня подействовал, но я почти не помню, о чем я думал и как я жил. Наверное, чем-то я занимался, не мог же я целыми днями лежать на диване… А где-то в 14–15 лет у меня случилось открытие веры. Этим открытием стали книги отца Андрея Кураева, за что я ему всегда буду благодарен. Он открыл мне даже не Православие, а сложность мира вообще. Потому что книжек-то до этого я прочитал много, в том числе религиозных, но я их все читал как сказки. А у отца Андрея я увидел связь между абстрактными вещами и реальной жизнью. Первой книжкой была, помню, «Все ли равно, как верить?», такая черно-белая брошюрка, из которой я понял примерно половину. Но главное, там очень ясно ставились вопросы, например: а зачем вообще нужно верить? А как это связано с жизнью? И это позволило создать некоторый фундамент в голове. Я хотя бы понял, зачем хожу в храм. Так что подростковый возраст лет с 14–15 был для меня очень религиозно насыщенным временем. Я стал читать богословскую литературу, в том числе аскетическую, – конечно, бессистемно и всю подряд. Особенно мне нравилось читать о том, как православные правы, а остальные неправы.

Правда, в таком возрасте все применение аскетики, во всяком случае без нормального духовного руководства, сводится к тому, что человек впадает в бесконечное «самокозление». Я помню, что беспрерывно переживал, какой я ужасный грешник. Хотя – опять же спасибо Кураеву, он все-таки дает хорошую прививку против откровенного идиотизма – я избежал всяких практических духовных крайностей, то есть не постился до полусмерти, не воображал себе адские муки – просто сильно переживал.

– Одна из ваших нашумевших и перепощенных многими колонок как раз была на эту тему – про «самокозление» у православных подростков.

– Да, она называлась словами капитана Джека Воробья из «Пиратов Карибского моря» – «И с тех пор я такой». Мое «с тех пор я такой» было про то, что я сам пережил, – про перекосы подростковой духовности. Потому что аскетическая литература, в том числе молитвослов, предназначены для взрослых, причем для взрослых, которые чего-то уже в жизни добились, каких-то дров наломали, а поскольку в молитвослове постоянно рассказывается, что ты свинья, то наломавшим дров взрослым полезно про это послушать и немного понять свое место в мире. А детям и особенно подросткам это читать очень вредно. Потому что подросток начинает все эти страшные грехи искать в себе. И конечно, очень быстро находит – в пробуждающейся сексуальности, например. Отсюда в результате мы получаем православных инфантильных мальчиков пятидесяти лет, которые так и не смогли жениться, или людей, которые вроде и создали православную семью, но живут в бесконечных скандалах или изменах – это ведь тоже отсюда, потому что человек привыкает, что у него «в этом месте» должна быть драма, и начинает себе эту драму бесконечно изобретать, потому что без повода к постоянному «самокозлению» ему невыносимо жить.

– Ваши колонки пользуются огромной популярностью – вы себя считаете публицистом?

– Нет, я себя считаю человеком, которому платят за то, что он пишет. Когда я обнаружил, что за то, что ты просто излагаешь свои мысли, тебе платят, я был потрясен.

– У вас с детства талант писать?

– Нет, конечно. Писать я начал, когда несколько лет назад мы создали наш фонд «Предание» и мне сказали: «Надо, Берхин, чтобы ты чего-нибудь писал, чтоб о нас знали». И я тогда для «Правмира» написал свою первую колонку про больных муковисцидозом и про то, как Минздрав им не помогает.

А в детстве я ничего интересного не делал, если верить собственным воспоминаниям. Я был, по всей видимости, такой нервический еврейский подросток, которого не опекала, как положено, серьезная идише-мама. Я плохо выглядел, от меня плохо пахло, я всего боялся, и меня никто, собственно, не мог и не пытался направить куда-то по жизни. Я не помню внятных ориентиров или авторитетов в то время. Единственный близкий мне тогда взрослый человек – моя дорогая матушка – решала в это время свои духовные проблемы. И, кстати, в конце концов их решила, – по крайней мере, благодаря Церкви мама стала значительно лучше, вот просто по-человечески лучше, а это на самом деле не очень часто происходит.

– Несмотря на вашу подростковую амнезию, может быть, остались какие-то воспоминания детства, связанные с Церковью?

– Какие-то эмоциональные вещи… Я плакал на Пасхальной службе, как нормальный православный человек. Общаясь с людьми, которые были праведнее меня, кажется, переживал, понимая, что вот как надо жить… Но эти вещи очень сложно описать.

– А как из заброшенного нервического подростка получился президент известного благотворительного фонда и очень популярный колумнист?

– Не знаю. Вообще после 9-го класса я совершил один из немногих действительно осмысленных шагов в своей жизни – забрал документы из английской спецшколы, где мне было очень неуютно, и ушел в православную гимназию при храме Богоявления[13]13
  Эта гимназия тогда называлась Московская городская учительская семинария – педагогический лицей, потом – Московская регентско-певческая семинария, а сейчас она и вовсе закрылась.


[Закрыть] возле станции метро «Площадь Революции».

Тогда в этой гимназии был как раз переход от харизматического шаляй-валяй-управления к бюрократической системе. Гимназия этого перехода пережить не смогла и в итоге закрылась, но как раз конец шаляй-валяя, когда все друг друга еще любят, я застал. Это было прекрасное время. У меня были изумительные одноклассники, мы до сих пор с ними дружим – про них можно романы писать. У меня были потрясающие педагоги. Например, в 11-м классе у нас преподавал литературу Григорий Гдальевич Гельштейн. Я не понимаю, почему этот человек не пользуется широкой известностью, потому что все задатки у него для этого есть. Наверное, не хочет. Я помню, как мы пришли первый раз на урок, и вот открывается дверь – и заходит ЛИЦО. Он состоял в основном из лица. Огромное, словно топором рубленое, гигантские глаза, и сам он был круглый, как колобок, с большой бородой и огромными рыжими волосами. Человек необыкновенно обаятельный. Когда он рассказывал о каком-нибудь поэте, он просто брал в руки книгу и пол-урока читал стихи. Я тогда понял, что это такое – «говорит, как гвозди забивает». И это было очень сильное эстетическое впечатление – с тех пор я полюбил стихи и вообще понял, зачем люди говорят слова.

Потом я закончил гимназию, у нас был смешной выпускной в бывшем Ивановском монастыре, и пошел учиться на исторический факультет пединститута. Ни учителем, ни историком я быть не хотел, потому что вообще еще не умел ничего толком хотеть, а к институту относился как к дани, которую нужно выплатить, чтобы не попасть в армию. Я бесконечно мучился с какими-то курсовыми, создавая их с невероятным скрипом и страданиями. Сейчас я понимаю, что такую курсовую можно написать за три дня, а тогда я убивался месяцами. Кажется, курса после третьего ходить в институт я практически перестал.

И вот на втором курсе я попал на мероприятие, которое называлось «Евангельские группы» – это происходило на Крутицком подворье по благословению владыки Александра, тогда он был Костромской, а сейчас какой-то среднеазиатский[14]14
  Александр (Могилев), митрополит Астанайский и Казахстанский с 2010 года. До этого, с 1989 года, управлял Костромской епархией и был руководителем Синодального отдела по делам молодежи.


[Закрыть]. И наверное, личностно взрослеть я начал там. Научился хотя бы разговаривать с людьми – там была очень дружелюбная среда. Вел все это дело умница Володя Стрелов[15]15
  Владимир Стрелов – ныне ректор Библейского колледжа «Наследие».


[Закрыть], удивительный человек, про которого когда-нибудь будут писать воспоминания все, кто с ним сталкивался в жизни.

Второе важное место моего «личностного роста» – миссионерская школа при храме Космы и Дамиана в Шубине, которую основали ученики отца Александра Меня. Меня туда привел одногруппник Леша Воробьев, совершенно удивительный. Леша небольшого роста и очень-очень худой, но он него исходит сила – такое ощущение, что тысяча поколений его предков постоянно с ним, стоят за его спиной, и он это чувствует, и все это чувствуют. И это не шутка.

Я, помню, пришел поступать туда сильно пьяный, а пьяный подросток – это ужасно. Несмотря на это, меня приняли. Эта миссионерская школа была местом, где я в течение года активно общался с людьми, которые занимались религиозным служением и искренне пытались понять, чего Христос от них хочет, дабы это выполнить. Нет, там, конечно, как везде, свои тараканы и подворотни, но я этому месту и этим людям безумно благодарен и буду благодарен всегда – как маме, как Кураеву, как гимназии.

И знаете, если отец Андрей Кураев объяснил мне, что Церковь – это не скучно, то они объяснили мне, что Церковь – это не холодно.

Да, там, в этой общине, в религиозности было очень много эмоций, наверное, даже слишком много. Но до этого я был воспитан совершенно в обратном – в убеждении, что себе верить нельзя, что переживания надо гасить, эмоции давить, а чувства игнорировать. Как потом меня спросил один психотерапевт: «В каком возрасте вы обнаружили, что у вас есть чувства? Вам, наверное, было уже за 20?» Да, примерно так оно и было.

А там было то, чего мне не хватало, – душевное, дружелюбное место, где можно было верить в Бога и не убивать себя за каждый чих.

Правда, постепенно там все стало делиться и разваливаться. Вообще, по опыту, либеральные христиане – люди очень склочные, они легко между собой идут на какие-нибудь конфликты, быстро ссорятся и расходятся.

Но зато там было много искренности, много действительно горячего желания сделать что-то хорошее. Мы ездили в подростковые колонии с проповедями, хотя на самом деле более неподходящей информации, чем то, что мы обычно транслировали, для подростковой колонии трудно придумать.

– И вас там слушали?

– Слушали, конечно, с нами же девочки приезжали… Потом община эта в основном распалась. Там многое строилось на эмоциях, а они, увы, всегда конечны. К счастью, кураевская закваска серьезности и даже некоторой суровости помогала мне как-то держать себя в руках в этом смысле. В том числе и в смысле эмоций.

И все это давало мне возможность выходить из «амнезии» и как-то личностно лечиться. А больше всех мне помогла моя жена. Она вообще совершенно особый человек.

Началось все с того, что в миссионерской школе каждый должен был ответить на вопрос: что ты можешь сделать для Бога и для ближних? А я же ничего не умею. Я думал, думал и придумал: «Я вот умею в походы ходить» – а я когда-то занимался горным туризмом. И начал после этого водить людей в походы. Сначала взрослых, потом детей. Так 15 лет и водил. Еще несколько лет ездил в подростковые лагеря вожатым. Ну, вожатый из меня никакой, но зато я хорошо решал всякие технические вопросы: вешал, например, веревки на деревья и детей на них катал.

Так вот, повел я в 2003 году очередной поход в Хибины. И одна знакомая девушка взяла с собой свою подружку Сашу, которая на тот момент окончила первый курс факультета психологии МГУ. Сашу эту я видел первый раз в жизни, к тому же она отличалась молчаливым нравом, и мы с ней за весь поход ни разу не разговаривали. После этого похода мы поехали в Питер, где в основном пили. Саша не пила, она вообще очень правильная: занимается спортом, правильно питается, старается всегда спать по 8 часов… Потом вернулись мы из Питера в Москву, через пару дней встретились, и тут Саша мне сказала: «Вова, я хочу выйти за тебя замуж».

Ну вот, я год подумал – и согласился…

– И она год ждала, пока вы решите?!

– А это и есть любовь, наверное. Да, она год ждала. Потом мы поженились. И Саша, собственно говоря, очень долго выбивала из меня эту неуверенность в себе, эту боязнь окружающего мира. Понимаете, чтобы человек перестал бояться, у него всегда должно быть место, куда можно упасть. Что бы ни случилось. И Саша стала таким вот местом. Хотя, конечно, жить со мной – удовольствие невеликое.

У нас родилась дочка Соня, потом Саша окончила свой психфак – у нее честно заработанный красный диплом. Потом родилась Аленка, недавно вот Андрюша.

– А как ваши братья, которых вместе с вами мама уговорила креститься?

– Старший брат, будучи подростком, очень старался быть в Церкви, очень много молился, но в итоге из Церкви ушел – захипповал. Сейчас он рок-музыкант, хотя периодически заходит в храм. А младший брат из нас наиболее праведен, он алтарник в храме Илии Пророка на Ильинке, и вообще, у него правильная семья, правильная жена, все правильное, и даже волосы до плеч, как я всегда мечтал, пока совсем не облысел. Не знаю, какие внутри у него происходят процессы, они, наверное, тоже довольно бурные. Он же, как говорится, тоже Карамазов… Да, если в России есть три брата, они неизбежно ассоциируются с Карамазовыми. У нас это немножко смягчается тем, что наш папа, когда развелся с мамой и женился второй раз, последовательно усыновил из детдома еще троих детей. Так что на самом деле нас шестеро.