Текст книги "Временно недоступен. Сборник рассказов"

Лёгкая добыча

Направляясь к остановке, Валентин ещё издали разглядел гладкую, тёмную головку и понял, что с ней получится. Нравились ему гладкошёрстные, а, главное, он сам им неизменно нравился. Так что на сей раз это была лёгкая добыча, что с одной стороны успокаивало – не надо возиться, а с другой вызывало досаду – хватит ненадолго. Но сейчас он пребывал в таком раздрае, что было, честно говоря, не до выбора. Только это и помогало. Схватить первую попавшуюся и забыться хоть на время.

Сколько он продержался с последнего раза? Месяца три, не больше. Ну да, как раз в канун мартовских праздников, с мимозой и бледными тюльпанами, в прозрачном саване выложенными группками на ящиках и прилавках. Он тогда зачем-то купил неказистую шишку на палочке и был слегка шокирован её стремительным превращением в эдакое голенастое диво с душным, навязчивым ароматом.

Она подошла к его столу и, разглядывая чуть вывернутые, фиолетовые лепестки, прошептала: это кому же такой чудный гиацинт? Тебе, конечно, ответил Валентин, силясь припомнить, как зовут его будущую спасительницу. Света? Лида? Ведь он должен знать её имя, не первый год работают вместе. Она из планового, это точно. Полновата немного, и с косметикой перебор, но, пожалуй, сойдёт. Сама подошла, на презент напросилась, значит, высшая степень готовности. Вот только имя вспомнить…

И тут её позвали: Алёна! Иди, все в сборе! А она, уже с его цветком в руке: пойдём, говорит, нам мужчин не хватает. Потом был слегка удивлён, что не такой простой оказалась, пришлось сил приложить, чтобы осуществилось задуманное. Это придало отношениям достоверности и увеличило срок. Всё же три месяца его не мучили видения, не жалили ядовитые мухи-мысли. Даже выяснения отношений пришлись кстати, на время отвлекая от навалившейся апатии – предвестнице обвала. И хотя он знал, как растянуть спуск, прежняя боль показалась на миг вдруг такой сладостной! Тогда с отчаяния обрубил разом, погружаясь в привычную муку.

А ведь каждый раз надеялся, что одолеет морок… Четвёртый год пошёл, пора всё забыть, успокоиться. Точнее, обеспокоиться, наконец, своей судьбой и начать жить заново. Как все люди живут: сходятся, расходятся, ненавидят, безразличны. И как его угораздило так вляпаться! Ведь сначала даже не нравилась: не в его вкусе, даже имя не сразу понял – Ия. И сама под стать имени: роста никакого, волосики бесцветным одуваном вокруг мордашки, зубы редкие, будто детские, молочные, и торс доской. Это уже потом холмы и впадины обнаружились, и глаза гречишного мёда, и аккуратный, всегда холодный, как у здоровой собаки, нос, который она грела у него подмышкой.

Непрошеное видение ссы́палось за пазуху колкими искрами, тотчас поднялась боль в затылке, во рту пересохло. Ничего, ничего… Немного постоять, прислонившись, с закрытыми глазами, главное – не допустить повтора, иначе каруселью завертит, потом сутки не отвяжется. Он уже всё перепробовал: пил месяцами – тогда кафедру пришлось оставить – потом отошёл, спортом занялся, изматывал себя тренировками, к психологу ходил целый месяц. Ничего не помогло.

Чуть только голова получала свободу – тут же возникала прежняя картинка, всегда с одного и того же места. Как он, на день раньше вернувшийся из поездки, тихонько открывает дверь спальни – уже подозревая неладное: знакомые звуки – её негромкое «ой!» и нервный босой топоток ему навстречу. Чтобы всем телом, руками, глазами закрыть, не дать пересечься мужским взглядам. Да что там она могла закрыть, пигалица мелкая! Ему бы сразу назад, а он сдуру взглянул – как на нож напоролся. Его армейский кореш, Вася Любомиров по прозвищу Любимчик хмурится с подушки и говорит чужим, безразличным голосом: «Насмотрелся? Ну и дурак!»…

Как всегда, на остановке колыхалась толпа. Валентину почудилось, что та, тёмноголовая, ушла. Оказалось – просто нагнулась за сумкой. И тут же из-за поворота вынырнул автобус. Она шагнула, он следом. Жаль, что не успел помочь, получилась бы естественная завязка. А теперь она сидит, отвернувшись, у окна, он – через три головы, в проходе. Только затылок её видит лаковый, волосы шнуром затянуты у самой шеи в хвостик. Какой-то уж очень знакомый хвостик. И вся посадка головы, прямая спинка – явно где-то виданные.

Вот она повернулась в профиль, и в мозгу тотчас сложилось: Наташа. Одноклассника Володьки Жукова старшая сестра. В таких случаях говорят: ничуть не изменилась. Хотя, конечно, изменилась, тридцать лет прошло. Но в главном – нисколько. Такая же гордая, и морщин почти нет. Интересно, узнает? Он-то сдал капитально. Лысина, мешки под глазами, былые мышцы ушли в жирок. Да и не замечала она его, шестиклассника, выпускница физико-математической школы. У Володьки была своя комната, они там и тусовались, а сестры вечно дома нет: «драмкружок, кружок по фото, мне ещё и петь охота»… Она и знать не могла, что в мечтах Валентина уж и целовалась с ним, и признания выслушивала, и ещё много чего делала, о чём сейчас смешно и немного стыдно вспоминать.

Кажется, лёгкая добыча сорвалась. Детская влюблённость только испортит всё дело, да от неё уже мало что осталось. Но поговорить с ней можно, отчего не поговорить… Если не ошибся, если это, действительно, Наташка и живёт там же, то на следующей остановке должна выходить. Он перехватит сумку и, когда она удивлённо заглянет ему в лицо, просто скажет: «Давай, Наташ, помогу». Как будто не прошло этих лет, и Жуков не пропал без вести в Афгане, а сам он ещё не вступил в чёрную полосу и не пошёл по ней вдоль.

Ну, конечно, это она. Поднялась, повернулась лицом и в ответ на его улыбку быстро-быстро произнесла:

– Молодой человек, не могли бы помочь?

Надо ж, молодой человек! Валентин схватил сумку, понёс к выходу, уже понимая, что Наташа его не помнит. Она спрыгнула первой, попыталась забрать сумку, но они уже стояли на тротуаре и смотрели вслед отъезжающему автобусу.

– Ну, вот, из-за меня вам придётся ждать следующего, – виновато произнесла она.

– Нет, что вы, это как раз моя остановка, я живу во-о-он в том доме.

Валентин действительно жил там в детстве, пока отца не перевели в Новосибирск.

– Надо же, я тоже там живу, – Наташа внимательно взглянула на Валентина, и на долю секунды показалось, что она вот-вот его узнает. Он шёл рядом, нёс её действительно неподъёмную сумку (там банки с вареньем!), и ситуация всё больше занимала его. Тридцать лет прошло, а ничего не изменилось: она о нём понятия не имеет, а он знает о ней почти всё. Что закончила Бонча, что три года работала на Кубе, была замужем, программировала беспилотники. Но это ещё до гибели Володьки.

Задумавшись, он двинулся к парадной по тропинке, пересекающей газон. Они с Вовкой всегда так ходили. Наташа пошла было следом и вдруг остановилась:

– Откуда вы знаете эту дорогу? Вы что, следите за мной?

Тут бы ему раскрыться, объяснить всё как есть, но тогда конец истории. Они посидят на кухне, вспомнят Володьку, она поплачет, он станет вздыхать и через пару часов окажется на этой самой тропинке со своими горькими мыслями.

– Можно сказать и так, – произнёс он, ставя сумку на траву и доставая сигареты, – только не знал, как подойти. Хорошо, вы сами…

Валентин закурил, сквозь дым наблюдая, как Наташа побледнела, как смотрит на него с подозрением и любопытством.

– Что вам от меня надо?

Отошла чуть подальше, на сумку ноль внимания – не до варенья.

– Всё и ничего… Да вы не бойтесь, я не бандит и не вор.

– Вы меня знаете? Откуда? Это он вас прислал?

Ну, вот, теперь какой-то «он» появился. Пора игру заканчивать, нечего пугать сестру лучшего друга, тем более что он сам уже не может её защитить. Хотел было сказать: да Валька я, Валька Кривцов, Володькин одноклассник, – как Наташа подскочила и нервным шёпотом отчеканила:

– Я уже сказала, что больше не участвую в программе, меня отстранили, – и побежала к парадной.

Теперь признаваться было глупо, но и оставлять Наташу в расстроенных чувствах не хотелось. Поэтому Валентин подхватил сумку и двинул следом.

– Вы меня с кем-то путаете. Я следил за вами по одной причине… я люблю вас, – брякнул вдруг возле самого лифта.

Наташа молча смотрела на него, потом строго спросила: «Давно?».

Валентин хотел ответить – со школы, но почему-то сказал, взглянув на часы:

– Да… уже сорок минут.

Они помолчали. Приехал лифт.

– Ну, ладно, поверю, только обещайте, что не будете больше преследовать, – Наташа протянула руку за сумкой, но Валентин сделал вид, что не заметил, и вошёл следом в кабину.

– Не могу обещать, это сильнее меня, – он понимал, что говорит банальности, но ничего путного в голову не лезло. К тому же достаточно изучил женскую породу: банальностям больше доверия.

Они подошли к дверям квартиры, и Наташа достала ключи.

– Хорошо, но держитесь на расстоянии.

– На каком?

– На почтительном. А сейчас немедленно уходите. Нет-нет, сумку я занесу сама.

Валентин шёл к остановке и всю дорогу: пока ждал автобуса, пока ехал, пока заходил в магазин за пельменями, пока шёл к своему дому, пока поднимался на третий этаж, пока снимал в прихожей ботинки – всё прикидывал, как ему поступить. Он получил разрешение ухаживать за женщиной, то есть за Наташей, о которой когда-то столько лет мечтал. Не важно, что давно, не важно, что был мальчишкой! Сейчас понял – не важно. Начнёт всё заново. Пока на расстоянии, но потом, когда она перестанет его бояться и привыкнет, он подойдёт совсем близко – вот как сегодня – и скажет:

– Я так долго тебя ждал, был послушным и скромным, – и поцелует её.

В эту ночь его не мучило кошмарное видение, он обдумывал следующую встречу с Наташей, вспоминая сказку «Аленький цветочек», в которой принцесса на расстоянии прогуливается с Чудовищем, слушает его приятный голос и постепенно влюбляется. Забываясь этим подозрительно-сказочным сюжетом, Валентин помнил и про тревожное: некая программа, от которой Наташу почему-то отстранили, угрозу преследования. Но решил, что у Чудовища ещё будет возможность спасти принцессу.

Брейк данс форева!

Марго шла по набережной Фонтанки и думала: если загорится зелёный свет, она перейдёт дорогу и направится в Муху, на выставку дипломных работ, если красный – свернёт налево, к Инженерному замку, а там по Садовой, Невскому… задаст круг и домой. Впрочем, ей, как Алисе из Страны Чудес, было всё равно, куда идти, лишь бы куда-нибудь попасть. Куда-нибудь ты попадёшь с этим «перекати-поле», – сказал ей Мартовский Заяц, точнее, Игорь, теперь уже бывший муж. Так он презрительно называл Сашика и имел на то основания.

Вот где теперь этот Сашик? Вторую неделю ни слуху, ни духу. Хотя… она ведь решила, что всё, это в последний раз. Только решать можно что угодно, а на душе – выжженная равнина, там ничто не приживается, и разум скользит вдоль. Самое верное средство зацепиться за жизнь – работа. Но в «Олимпе» сейчас такая война, каждый имеет мнение и её, обесточенную, норовит в своё мнение затянуть.

«Олимп» – продюсерский центр Игорька, явление новое, никаких правил. Поэтому артисты натащили свои: интриги и подставы. Только один человек, Никита, равнодушен к баталиям. Смотрит на Марго громадными чёрными глазищами и молчит. Такой молчун. Но если слово скажет – значит, продумал и решился обнародовать. Ей он в первый же день обнародовал: «Какая ты красивая…». Но мог бы не тратить слова – сразу понятно: завис. И теперь при встрече каждый раз так зависает – молча смотрит, провожая взглядом. Говоря школьным языком: пыльным мешком огретый.

Никита руководит группой «Квадра мобиле», то ли танцевальной, то ли цирковой. Игорь говорит: перфомансы – очень перспективное направление. Звуковики неделю крутят: «Брейк денс, брейк денс форева!», ребята репетируют. Их четверо: две девчонки и два парня, совсем юные. Один впереди и скороговорки какие-то выдаёт – рэп называется – рыжая девчонка на полу лихо брейк крутит, остальные сзади подпевают-подтанцовывают. Всё время меняются, и свет мельтешит, словно прожектором ловят беглеца. Короче, нервное зрелище. Марго ему так и сказала, когда спросил: «Как тебе?». Это была вторая адресованная ей фраза.

Когда-то Никита Клименко был восходящей звездой театра, буквально выбивался в герои. Не удивительно: антрацитовые глаза, смоляная грива, эдакий мужественный и пластичный «Маугли». Седая прядь – как намёк на страдание. Многие считают, что крашеная – уловка режиссёра. Но это не так, седина природная, последствие детской травмы.

Никиту любят обсуждать, жалеют, сочувствуют. Это потому что в опале. Будь он на коне – изошлись бы злобой. Но Марго в стороне. На его спектаклях она не была, сплетен не слушала. Но не слушать – не значит не слышать, кое-что поневоле просачивается. Про женитьбу на театральной партнёрше, размолвку с её родителями, вынужденный развод. И к сыну-то его не подпускают, и из театра, где хозяйничают родственники жены, выперли. Повезло, что Игорёк взял под крыло…

Ещё издалека Марго увидела, что выпадет зелёный. Значит, в Муху, подумалось отчего-то тоскливо, и она нарочно замедлила шаг. А когда подошла к мигающему жёлтому, в груди затеплилось невнятное предчувствие, и она вопреки своему решению пошла направо, по Пестеля. От этого волевого импульса настроение сразу улучшилось.

Марго любила жизнь, и всё в этой жизни ей нравилось. Даже преодоления трудностей, даже болезни, если не очень серьёзные. Жизнелюбие удерживало её на плаву при любых обстоятельствах. Раньше всегда удерживало…

Дом, где жил Клименко, возник неожиданно. Как-то ночью Володя, шофёр центра, развозил их после концерта по домам, и Никита вышел здесь, у этого жёлтого здания. Да, вот и его парадная, вторая после арки. Если бы ещё знать номер квартиры… Семнадцать – услужливо подсказала зрительная память, не раз выручавшая Марго на экзаменах. Эта цифра с поперечинами в основании, раз увиденная в бумагах секретарши, так и стояла перед глазами.

Впрочем, зачем ей Никита? Спит ещё, наверно, после вечерней репетиции. Но невнятное предчувствие кивало: иди, иди, а ноги сами несли к парадной. Третий этаж, вот и дверь с россыпью кнопок и фамилиями на табличках, – значит, коммуналка. Но его фамилии нет. Зато есть безымянная голубая кнопка.

Дверь открыла пожилая женщина с неприветливым взглядом и молча, шаркая тапками, двинулась обратно по коридору, а перед поворотом не глядя стукнула в дверь. Марго вдруг растеряла всю свою решимость и несмело сделала шаг, другой. Что означает этот взгляд и молчание, и безучастный стук? Ей вдруг стало страшновато, будто за этой ободранной дверью кто-то затаился и поджидает таких вот бесбашенных девиц. С чего это она решила, что помнит номер его квартиры? А если даже помнит, ну зачем, зачем ей Никита?

В тот момент, когда она уже собралась повернуть назад, что-то звякнуло, дверь приоткрылась, и в проёме возникла голова с чёрными взъерошенными волосами. Седая прядь прикрывает левый глаз, а правый, распахнутый, манит неподвижной глубиной. Секунда, и Марго уже в комнате, а Никита в спешке накрывает диван клетчатым пледом.

Ну, конечно, спал, а она разбудила. Что теперь скажет, зачем пришла? Глупо, как же всё глупо… Вот тебе и предчувствие – получите, распишитесь. Никита вроде бы не удивлён. Подходит и молча гладит по голове. С улыбкой придвигается уже вплотную, чуть не прижимается. От него пахнет сонной постелью одинокого мужчины. Марго узнаёт этот запах, так же пахло от Сашика, когда он исчез в первый раз, и она отыскала его на даче у друга. Забавно, но и Сашик тогда ничуть не удивился её появлению. Они, мужчины, все такие спросонья: податливые, на всё готовые.

Марго ухмыляется своим мыслям, и Никита, осмелев, птичьим движением наклоняет голову набок, тянется губами. Что ж, раз сама пришла, придётся целоваться. Будто понимая её вынужденное согласие, замирает на полпути и берёт за руку. Вот уже обе ладони в его руках, и он по очереди целует каждый палец, то и дело вскидывая свои глазищи. Как бы вопрошая: а так? а так можно? У Марго кружится голова, ноги дрожат, и слабость разливается по телу…

Да что же это она делает?! И почему, почему он ведёт себя так, будто назначил ей свидание и теперь нетерпеливо идёт к цели. Но ведь никакого свидания он не назначал, а если и назначал, то не ей! Марго оказалась здесь случайно, ещё четверть часа назад даже не планировала, и номера его квартиры не знала, вообще в эту сторону не собиралась идти. А та, которую он поджидал, почему-то не пришла – что не удивительно, раз он такой неразборчивый!

Вдохнув побольше воздуха, Марго преодолела морок, вывернулась из крепких рук, и, пролетев коридор, уже через несколько секунд бежала вниз по лестнице. Всё это время прислушивалась, вдруг окликнет, вдруг погонится следом. Но за спиной стояла такая обречённая тишина, что на миг ей показалось, будто квартира вымерла. Так в одночасье взяла и вся вымерла.

Марго сбавила шаг и тут же услышала, как хлопнула дверь парадной. Кто-то шёл по лестнице и дышал тяжело, с присвистом. Она глянула в пролёт: медленно, с явным усилием поднимался старик, и даже сверху была видна его широкая, густая борода и длинные волосы: всё седое, выбеленное. Несмотря на летнее тепло, на нём была стёганая куртка-ватник, за спиной рюкзачок защитного цвета. Вот старик повернул на площадку второго этажа и встретился взглядом с Марго. Её даже в жар бросило: снизу на неё смотрели Никитины безумные глаза. Старик остановился и молча её разглядывал, потом облегчённо вздохнул и, пряча усмешку, опустил черепашьи веки.

– Вы… отец Никиты?, – догадалась Марго и тоже почему-то облегчённо вздохнула.

– Я… я здесь живу, – старик окинул её внимательным взглядом и, как бы спохватившись, уточнил: – Вернее, иногда заезжаю. Живу я в Меритиницах, такая есть деревня на Псковщине.

Он сделал пару шагов и остановился, явно пытаясь выговорить что-то важное. Рот полуоткрыт, губы шевелятся, морщины на лбу напряглись. Наконец, выдохнул чуть слышно: «А вы что же, убежали от него?». Марго молча кивнула.

– У него такая особенность странная – цепенеет, когда влюбляется… – отец Никиты чуть улыбался в длинные, как у моржа, усы. – Небось, не удерживал, не просил вернуться?

Марго мотнула головой. Не удерживал, да… но ведь он пытался… пытался…

– Что вы, он без вашего согласия пальцем не тронет, такой нежный, даже робкий становится, – ноздри старика трепетали, будто, глядя на Марго, он представлял своего незадачливого сына.

И вдруг коснулся её руки. Ладонь, бугристая, привыкшая к сельскому труду, чуть дрожала: «Вы бы вернулись… Поймите, я старый человек… я вижу, как вам плохо. И ему сейчас очень плохо, я знаю. Но вы сильная, у вас всё получится, а он ведь может и пропасть…». И совсем уже по-свойски ухватив за локоть, неожиданно заговорил со сдержанной горячностью: «Он своих ребят бросит, вот увидите. Какие-нибудь заграничные гастроли ему предложат, в Эмираты, к примеру. Или обучать аэробике где-нибудь на Крите. А это обернётся услугами платного танцора или тренера на пляже – толстых коров пасти».

Марго тут же вспомнила, как одна из девочек, кажется, Таня, круто танцующая брейк, говорила напарнице, что шефу зарубежную поездку предлагают, если что-то там сложится. Выходит, отец уже в курсе и не одобряет.

– Ему ни в коем случае нельзя терять группу, – продолжил старик уже спокойнее, – И подскажите Никите, чтобы задний край подиума немного поднял, градусов на пятнадцать. Этого достаточно, чтобы Танечкин номер эффектно смотрелся из зрительного зала.

Заметив её удивление, усмехнулся: «Думаете, раз я стар, так ничего уже не смыслю в современных танцах? Я ведь интересуюсь делами сына, вот и…».

– А почему вы сами ему не скажете? – удивилась Марго.

Вообще-то он прав: брейк данс не столько танец, сколько акробатические трюки, преимущественно близко к полу. Зрители наблюдают как бы сверху, стоя вокруг небольшого пятачка, куда по очереди выскакивают танцоры. Игорь тоже сетовал, что из партера весь кайф от Танькиного номера пропадает. Только с галёрки можно оценить технику, но при условии, если смотреть в бинокль. Надо же… поднять край подиума – это никому не приходило в голову.

– Меня он не послушает, а тебя – обязательно, – перешёл он вдруг на ты. Но Марго этого не заметила, прикидывая, как преподнести идею Игорю, от которого всё зависит. Он-то её никогда не слушает.

– А главное: пусть вернётся в театр. Он ещё может взлететь, народ его не забыл, а лет через пять и духу не останется. Есть две площадки, где его возьмут вместе с группой…, – старик закашлялся, отчего лицо пошло пятнами, достал из внутреннего кармана прозрачную таблетку и, посасывая, сердито забормотал: «Только он в свои силы не верит, в себя не верит, думает, что никому не нужен… Да, если ему не помочь, будет не нужен! Его постановки и его ребят приберут к рукам, а он останется не у дел!».

Последовал новый приступ кашля, но старик замотал головой, как бы призывая не перебивать, и, пшикнув в рот баллончиком аэрозоля, несколько секунд сипло глотал воздух. И вдруг зачастил, придвинувшись так близко, что Марго отчётливо видела редкие зубы, щёки в красных прожилках, пегие кустистые брови: «Ведь чем, я думаю, всё кончится? Заболеет он. Инфаркт или инсульт накроет. Если выживет, заберётся в какую-нибудь глушь, там себя похоронит, убедит, что сельская жизнь по нему, на пенсию нищенскую будет перебиваться, пока какая-нибудь жалостливая пейзанка не возьмёт его к себе. Он ей старые номера „Театрального вестника“ будет показывать с фотографиями молодости, а сам… не сможет даже шнурков завязать!».

Никитин отец умолк, совсем по-стариковски пожевал губами и, как бы продолжая беззвучный спор, вскинул на Марго удивлённые глаза: «Сын, говорите? Да его сын – вот увидите! – станет известным актёром. Непременно станет при такой генетике и с поддержкой родни… Только про отца он даже не вспомнит, вычеркнет из своего круга!».

Концовку старик произнёс уже шёпотом, руки его тряслись. Он то и дело дотрагивался этими пляшущими руками до Марго, как бы останавливая её, не давая уйти.

– Хорошо, я попробую, – тоже шёпотом пообещала она, – только давайте вместе…

Старик закивал китайским болванчиком и приглашающим жестом пропустил её вперёд. В квартире по-прежнему царила тишина. Марго дошла до двери комнаты и потянула за ручку. Никита стоял на том же месте, где она оставила его, где он целовал ей пальцы. Стоял и улыбался, будто она не сбежала, а вышла на минуточку…

Оглянулась: ни отца, ни шагов на лестнице… Вот дед, как незаметно исчез! Её вернул, а сам наутёк. Одно непонятно: откуда Никитин отец узнал о её приходе, если она сама об этом не помышляла? И опасения насчёт сына как-то уж категорично высказал, и советы давал вполне конкретные. Вот только не сказал, как эти две киностудии называются. Надо будет у Игорька спросить.

Никита по-прежнему глядел на неё сияющими глазами и молча улыбался. За его спиной мелькали разноцветные пятна: это беззвучно работал видик, показывая вчерашнюю репетицию. И – удивительное дело: прожектор света больше не нагнетал тревогу, его заменили мягкие софиты. Ребята двигались слаженно, провода микрофонов не путались под ногами, потому что никаких проводов не было. Радиомикрофоны, догадалась Марго. Всё же он уломал Игоря, добился.

– Так уже лучше, – кивнула Марго, и глаза Никиты радостно вспыхнули, – только вот что… надо приподнять задний край подиума градусов… на пятнадцать, чтобы…».

– Я уже об этом думал… десяти хватит. Пятнадцать, конечно, лучше, но есть риск свалиться в оркестровую яму.

Марго даже рот раскрыла: впервые она слышала от него такую длинную фразу, к тому же сказанную уверенным и деловым тоном. Никита хотел ещё что-то добавить, но внезапно лицо его задрожало, из глаз, будто летний грибной дождик, закапали слёзы. Он не вытирал их, просто не замечал.

В динамиках вдруг прорезался звук, прямо на зажигательном припеве: «Брейк данс, брейк данс форева! Брейк данс, брейк данс форева!…», – и Марго поняла, что игра софитов подчинена музыке и движениям артистов. Это была светомузыка! Ей вдруг так захотелось махнуть рукой на все неприятности и танцевать!

Брейк данс, брейк данс!

Забыть про Сашика с его побегами – пусть себе бежит!

Брейк данс, брейк данс!

Забыть о страхе одиночества – ведь одиночество рождает новые возможности!

Брейк данс, брейк данс!

Забыть пророчества старика-отца. Не бывать этому, не бывать!

Танцевать, двигаться в такт музыке, заряжаясь вспышками света, под блеск восхищённых глаз!

Брейк данс, брейк данс форева!