Текст книги "Ленинградское детство 50–60-х. Рассказы о Марусе"

Глава 2. Без штанов

Концерт, несмотря на заключительный конфуз, имел успех. К ним домой приходил парторг Глеб Максимыч с похвалами «питерским девчатам», долго сидел за столом, вспоминая военные агитбригады со знаменитыми артистами. Мама подливала чаю, он называл маму Ивановной, она его – Максимычем, и под конец стало ясно, что выступление «молодых талантов» в клубе на новогодних каникулах – вопрос решённый.

Оля, побледневшая от волнения и свалившейся ответственности, что-то строчила в тетрадке. Нахмурившись, грызла ручку, опять строчила.

– Чего ты волнуешься, – успокаивала мама, до Нового года – вагон времени.

Но вся проблема была в том, что артисты в конце лета разъезжались кто куда, а потом встречались уже на зимних каникулах. Когда же репетировать?

– Придётся добавить только сольные номера, – вздохнула Оля и принялась составлять новую программу.

К концу августа артисты получили задания «на дом». Оля постаралась сделать Новогодний концерт разнообразным. Она включила забавные интермедии из школьной жизни: что-то сочинила сама, что-то нашла в библиотеке.

Одна сценка была очень смешная. Про экзамен и шпаргалки. Но для неё нужен был парень. А вот с этим дела обстояли неважно. Парней было мало, да и те в «артисты» идти не желали, полагая всю затею баловством. Кандидат был один – Валька Алексеев, тихий и стеснительный. Но именно его удалось уговорить, и Маруся знала, почему.

Вальке нравилась Оля. Ещё с прошлого года он цепенел в её присутствии, сразу отворачивался, завидев её, но даже по лопаткам было ясно, что к чему. Оля всё понимала, но делала вид, будто не догадывается.

А тут вдруг Оля обратила на него внимание и даже заявилась домой, правда, с Марусей. Она сразу приступила к делу, уверяла, что у Вальки скрытый талант, что без него весь концерт насмарку, что настал момент, когда он должен проявить характер и не подвести ребят.

– Ну, если ты просишь… – многозначительно протянул Валька.

– Да, я прошу. Сделай это ради меня, – Оля прищурила глаза и скептически скривила губы.

– Но может, всё-таки в штанах? – обречённо спросил Валёк.

– Ты с ума сошёл! Весь прикол именно в том, что штанов нет.

По сценарию Валька должен выйти в плаще, с голыми ногами, и рассказывать, как остроумно он прячет шпаргалки в брюках. А под конец с ужасом обнаружить, что брюки он одеть забыл. Сценка так и заканчивалась этой фразой: «Ой, а брюки я оставил дома!»

– Ну, хорошо, – хриплым голосом произнёс Валька, – только поклянись, что ты…

– Что я? – подхватила Оля и покосилась на Марусю.

– Так, ничего. Только знай – я это делаю ради тебя.

Зима была холодная, снежная. Оля с Марусей ехали в электричке, отогревая дыханием пятачки на замёрзших окнах. Они говорили о разных пустяках, но Маруся знала: Оля беспокоится за концерт. Как подготовились артисты, разрешат ли выступить в клубе, придёт ли народ? Но оказалось, волнения напрасны. Как только слух, что Оля с Марусей приехали, облетел посёлок, в сенях захлопали дверями, и небольшая гостиная наполнилась народом. То артисты приходили отметиться и разузнать подробности, то любопытные забегали спросить, когда будет концерт.

Двухлетний братик Серёжка путался у всех под ногами, визжал от радости и без конца тянул Марусю на улицу – кататься на финках. Она разрывалась между желанием повозиться с братом и ещё бо́льшим желанием – быть в гуще главного события.

На другое утро пришёл Глеб Максимыч и по-деловому спросил Олю: «Ну, как, первого выступишь?».

Как первого? Это же послезавтра, а надо ещё репетировать, ведь всё на живую нитку собрано, испугалась Маруся. А Оля, как ни в чём не бывало: «Конечно, выступим, Глеб Максимыч, только ключ дайте от клуба, проведём генеральную репетицию».

Надо же, прямо «генеральную», когда никакой ещё не было! Но Маруся этого не сказала, а когда парторг ушёл, девочки сели за стол и стали корректировать программу.

Лёша-грузин не приехал, значит, лезгинки не будет. Зато девочки из танцевального кружка разучили молдаванеску, а Оля как раз в училище играла эту мелодию. Вот и танцевальный номер.

«Орлят» пропустим, хотя Зинка-ткачиха рвётся в бой, но после случившегося публика встретит песню заведомым смехом, а этого допустить нельзя. Но есть два песенных номера: Зинка с Людком за зиму подготовили очередную порцию частушек, а Маруся споёт про Наташу. Кстати, тоже очень патриотичная песня.

Так они перебрали весь репертуар, а, когда дошли до сценки про экзамен и шпаргалки, Оля презрительно сморщила нос. Валька не показывался, что подтверждало её худшие опасения.

– Сдрейфил, – сказала она и, передразнивая лёгкое Валькино заикание, добавила: «Я это д-делаю ради тебя».

– Так что, вычёркиваем? – Маруся уже нависла ручкой над строкой «„Изобретатель“. Интермедия из школьной жизни. Исполняет Валентин Алексеев».

Но Оля явно не собиралась сдаваться: «Человек должен держать слово. Тем более, после таких клятв».

Каких ещё клятв? Просто повторил Олину просьбу – выступить для неё. Да и когда это было? Летом. А теперь зима, и всё могло измениться. Маруся вздохнула, вспоминая, как Валька смотрел на сестру – открыв рот, будто кино про индейцев показывали. На Марусю никто так никогда не смотрел. И не больно-то надо! Тут общественное дело, и всякие «ради тебя» неуместны.

Валькино крыльцо было так занесено снегом, будто в доме никто не жил. Оказалось, что родители ещё с вечера уехали в город за продуктами для новогоднего стола и вот-вот должны были вернуться. Сам же Валька лежал на диване, укрытый до глаз ватным одеялом, и при появлении Оли с Марусей сделал страдальческое лицо.

– Вот, как назло, заболел, – просипел он придушенно.

Это была чистой воды выдумка. Ребята видели, как Валёк шёл с озера и нёс бур для сверления лунок, а в другой руке мешочек с рыбой. То, что Валька – заядлый рыбак, знали все. И Оля, будто не расслышав, спросила: «Ты готовил сценку, признавайся?».

– Конечно, готовил. Вызубрил всю. Я же обещал. Но видишь, заболел.

– Вижу, – ответила Оля, заглянув в накрытый полотенцем таз, от которого шёл запах свежей рыбы.

Валька забормотал что-то невнятно, потом вздохнул и стал вылезать из-под одеяла. В полной амуниции, только без сапог.

– В три чтобы был в клубе, – морща нос, произнесла Оля и направилась к двери, – у нас генеральная репетиция.

Хорошо, что она не видела Валькиного лица и не слышала, что он прошептал вслед. Маруся догнала сестру и пошла рядом, безотчётно морща нос и презрительно улыбаясь.

На репетицию зашёл Глеб Максимыч. Он посмотрел танец, послушал частушки и, надевая белую армейскую дублёнку, сказал Оле: «Ну, остальное сами. Вижу, что готовились, молодцы».

В целом всё прошло хорошо. Даже Валька не подвёл, явился вовремя и в тексте не путался, только говорил скучно, без выражения, и наотрез отказался снимать брюки.

– Я всё сделаю как надо, не беспокойтесь.

Сказал и сразу ушёл, даже не стал смотреть остальные номера.

– Какой-то он странный, – задумчиво прошептала Оля, когда они возвращались из клуба.

Вышла полная луна, и от её холодного света дома, заборы, водонапорная башня, – всё казалось вырезанным из белого ватмана. У калитки девочки остановились, с восторгом глядя на освещённое, тёплое окно гостиной. Там стояла наряженная ёлка. Она сверкала разноцветными огоньками, бросая мармеладные отсветы на искрящиеся инеем сугробы, заваленные снегом стол со скамейками, дорогу, изрезанную полозьями финок.

И Маруся тут же забыла, что хотела сказать сестре.

Следующий день прошёл в суете и приятных хлопотах. Сначала помогали маме готовить новогодний стол, потом Маруся с Серёжкой дотемна катались на финках с горы, лепили снежную бабу, играли в снежки. А Оля тем временем украшала их концертные платья, нашивая стеклярусные блёстки, ватные снежинки, звёзды из фольги.

Новый год встретили по-домашнему, гостей никаких не было, и Маруся догадалась, что мама тоже переживает за концерт и старается ничем не смутить их творческий настрой. Она, конечно, играла на гитаре, а дядя Саша пел свою любимую «Когда я на почте служил ямщиком», но в пляс не пустились и в клуб на танцы не пошли.

Вот и первое января. Марусе вдруг стало страшно: как она выйдет на настоящую сцену и начнёт перед камышёвскими петь свою «Наташу». А вдруг им не понравится? А вдруг сорвётся голос?

Но мама заметила Марусин мандраж – мама всегда всё замечает! – и отослала её гулять с Серёжкой.

Концерт должен был начаться в три часа, но уже к двум стал собираться народ. Тётя Шура пришла убраться после новогодней ночи, а заодно затопить печки. Под шумок пролезли первые зрители, заняв лучшие места. Подходили артисты, нервно посмеиваясь, стояли в сторонке.

Оля с Марусей пришли в половину третьего и поразились: почти весь зал был заполнен народом, пустыми оставались только последние два ряда, которые Максимыч просил не занимать – будут гости.

Какие ещё гости, откуда? – спрашивали ребята друг друга, делая вид, что их это мало волнует.

– А вдруг из райкома, – озабоченно принялась грызть ногти Оля. – А у нас частушки совсем не детские, да ещё Валька с голыми ногами появится.

Если вообще появится, подумала Маруся. Она вспомнила, что хотела сказать сестре, но было поздно. Пусть будет, что будет.

Пашка с Сашкой уже тащили в стороны плюшевый синий занавес, электрик дядя Толя включил два мощных прожектора, зрители затихли. И когда Оля вышла на сцену, чтобы объявить начало концерта, дверь распахнулась, и в зал один за другим стали заходить люди в военной форме. Они рассаживались на двух задних рядах, и в воздухе терпко запахло кожей, табаком и чем-то похожим на ваксу или дёготь.

Солдаты, – испугалась Маруся и стала искать глазами маму. Та сидела в третьем ряду, рядом с Максимычем, и повернула к Марусе свою успокоительную улыбку.

Недалеко от Камышовки был военный городок Бобочино. Солдаты в клубе бывали редко. Иногда их привозили смотреть кино, но на танцы приезжали только офицеры. К ним Маруся относилась спокойно, а солдаты необъяснимо пугали её, хотя она знала, что буквально вчера они были обычными парнями, закончившим школу или ПТУ. Встреться такой на улице – внимания бы не обратила. А стриженые, в одинаковой форме, неуклюже пробираясь вдоль скамьи, они казались безликой и от этого угрожающей массой.

Оля, ослеплённая двумя прожекторами, не разглядела, кто там устраивается на задних рядах, и объявила первый номер – стихотворение о зиме, которое читала Люська Андреева, внучка заведующей детсадом и самая красивая девочка Камышовки.

Маруся выступала пятой, сразу после фокусов Сашки и Пашки. Оля решила, что весёлые номера должны перемежаться лирическими. Её песня была лирической и даже более того – колыбельной. Сейчас ей уже не казалась удачной идея исполнять её после фокусов. На контрасте люди могут не так понять. Тем более, солдаты.

Но теперь ничего не изменишь, подумала она и тут же увидела, как в открывшуюся дверь проскользнула знакомая фигура, и по большим красным рукам узнала Вальку.

Всё-таки пришёл, удивилась Маруся, и сразу на сердце стало теплее, и солдаты уже не казались угрюмой массой, а обрели каждый своё лицо. Одни улыбались, другие внимательно слушали Люську, третьи явно наслаждались гражданской жизнью, временной свободой и теплом жарко стопленных печек.

Но вот Оля сделала Марусе знак приготовиться, и, стоя за собранным занавесом, Маруся услышала «…колыбельная для Наташи, исполняет Маруся Рыжова».

Каким-то непостижимым образом она оказалась посреди сцены, отмечая краем сознания, что Оля играет вступительный проигрыш, что надо уже набрать побольше воздуха, прижать к груди руки и трогательно, очень нежно запеть:

Спи, Наташа, я не понимаю,

Почему ты рано поднялась.

Мы победу праздновали в мае,

Ну, а ты в июне родилась.

И тут она осознала, что уже поёт и довольно трогательно, что Оля сосредоточенно раздвигает меха аккордеона, а в зале тихо. Только ничего из-за этих сверкающих ламп не видно, они светят прямо в лицо. Маруся допела куплет и приступила к припеву:

Спи, баю-бай

Баюшки-бай,

Баюшки-бай,

Спи, моя Наташа, засыпай…

И на последней строчке услышала скрежещущий звук, перешедший в тарахтенье мотора старого грузовика.

Любишь ты лишь соски да пелёнки,

Любишь с погремушками играть…

– начала было Маруся второй куплет, но тот же звук, только с утроенной силой, разодрал тишину зала. Он шёл, казалось бы, от печки, и на этот раз мотор грузовика несколько раз мощно чихнул, прежде чем заглохнуть.

Да что же это такое происходит и стоит ли ей продолжать в таком шуме?! Но Оля всё играла, и Маруся с вызовом в голосе допела куплет:

Если б знала ты, что там, в Нью-Йорке,

Детство у тебя хотят отнять!

Последняя строка потонула в скрежете, хрипах и тарахтении, к которым добавился дружный смех зрителей.

Маруся, чуть не плача, соскочила со сцены и сразу увидала, что смеющиеся лица обращены к дядьке, в котором она по причине парадности костюма не сразу признала главного агронома. С закрытыми глазами, он сидел, прислонившись к печке, и выводил носом все эти ужасные звуки.

– Ну, одного усыпила, – смеясь сказал Максимыч, обнимая готовую было сбежать Марусю.

Агроном, разбуженный смехом и шумом, открыл глаза, какое-то время непонимающе глядел вокруг, а потом стал смеяться вместе со всеми, и концерт продолжился.

Маруся про себя отметила, что солдаты не смеялись, а всё так же чинно сидели на своих задних рядах, слабо улыбаясь. И она была им за это благодарна.

Потом пели частушки, и тут уже солдаты хохотали вместе со всеми. После них повзрослевшая за полгода Валерия сыграла «Полонез» Огинского. Заключительным номером шла Валькина сценка со шпаргалками. Маруся не видела Вальку с того момента, как он проник в зал. Но Оля, видимо, что-то знала и объявила интригующим голосом: «Изобретатель. Интермедия из школьной жизни. Выступает Валентин Алексеев».

И тут появился Валька. Он был в коротком плаще пыльного цвета, голые кривоватые ноги, покрытые тёмным и густым волосом, смотрелись из-под него дико. Зал оцепенело замер. Вальке, по-видимому, передалось состояние зрителей, и он тоже застыл, как бы недоумевая, как он сюда попал в таком виде.

Тут послышался шёпот – это Оля подсказывала Вальке начало текста. Но тот продолжал молчать, только качался на своих кривых волосатых ногах, тупо глядя в задние ряды. Наконец, очнулся, испуганно оглядел зрителей, посмотрел на свои синеватые ноги и в полнейшей, напряжённой тишине произнёс: «Ой, а брюки я оставил дома!».

Это была заключительная реплика текста, но кто же об этом знал! Все в предвкушении необычной развязки ждали продолжения.

И тут с последнего ряда раздался голос с южным акцентом: «Вай, братишка, как ты по морозу-то шёл в таком прикиде?»

Зал грохнул. Всем вдруг стало понятно, что никакого продолжения не будет, что это финиш.

Валька резко покраснел, даже ноги у него покрылись розовыми пятнами, и молнией кинулся вон из клуба. За ним побежали, вернули, заставили одеться, но Маруся с Олей этого уже не видели. Они шли домой и непрерывно обсуждали случившееся, то и дело возмущаясь: «Ну надо же так осрамиться! Да ещё при солдатах!».

Как будто солдаты – другие люди.

На следующий день Оля с Марусей пошли в клуб – проверить, всё ли там в порядке после концерта. Возле клуба их поджидал Валька. Он неспешно подошёл к Марусе, сгрёб её в охапку и кинул в большущий сугроб. Затем так же спокойно отправил туда Олю, которая до последнего не верила, что Валька на такое способен.

Потом он достал пачку «Примы», закурил и крикнул подошедшим ребятам: «Курицы городские!». И пошёл к своему дому, загребая снег кривыми ногами.

Именно эти слова он тогда прошептал, и выражение лица у него было то же самое. Жаль, что Маруся не рассказала об этом Оле.

И РЕЧЕ ИМ АНГЕЛ…
История тринадцатая

Глава 1. Маланья

Малаховы резко выделялась среди Камышовских. Их называли богомолками и сторонились. Да они и сами жили наособицу: в совхозе не работали, кормились огородом да кроликами. Жили в потемневшем от времени, необшитом доме и всё одни женщины. Две родные сестры: старшая Лизавета, младшая Фаина, а ещё Надька, Фаинина дочка, по прозвищу Маланья.

Сёстры, худые, высокие, всегда в чём-то тёмном, платками повязаны – глаз не видать. Встретишь их порознь – до оторопи похожи. А когда вместе, сразу понятно: вот Лизавета, серьёзная и даже угрюмая, а вот Фаина, лицом приветливее, с виноватым взглядом. Старшая всё, в основном, в избе хозяйничает, а Фаина вечно в огороде да в хлеву, а зимой то дрова колет, то снег чистит вокруг дома.

И в магазин тоже она ходит. В разговоры не вступает, а зайдёт, спросит последнего и в уголке стоит, в окно смотрит. Порой специально для неё о чудесах заговорят или бога ни к месту приплетут. Фаина бровью не поведёт, будто глухая. Возьмёт свои нехитрые покупки и ходу домой. Тут уж все волю дают, обсуждают сестёр. Чокнутые они, верой той одурманенные, живут не пойми на что. И не лень им каждое воскресенье за восемь вёрст в часовню на кладбище ходить! Там и служат не всегда, бывает, что и порог поцелуют. Мужика отродясь у них не было. Как не было, а Маланья откуда?

Марусю эти разговоры почему-то сильно волновали. У них в семье о боге не принято было говорить, только в Пасху, проснувшись, бабушка сообщала: «Христос воскрес!». А тётя Женя весело откликалась со своей оттоманки: «Во истину воскрес!». Но Марусе эта перекличка больше напоминала игру: пароль – отзыв. Потом они ели вкусный бабушкин кулич, мазали его творожным сырком с изюмом, который назывался пасхой, да яйцами бились, кирпично-красными, крашеными накануне луковой шелухой в старой алюминиевой кастрюле.

В церкви Маруся была всего раз, когда с Лариской Шишкуновой на Смоленское кладбище гулять ходили. Из любопытства заглянула, только и успела заметить огоньки свечей да тусклые лики икон в почерневших окладах.

– Куда с непокрытой головой! – шикнула на неё старуха в дверях, и Маруся отпрянула да из церкви выскочила. А Лариска поодаль стояла, ей не разрешали ни на кладбище, ни, тем более, в церковь ходить.

Среди их родни и знакомых тоже богомольцев не было, кроме дворничихи Татьяны, жившей с дочкой Светкой на первом этаже под лестницей. Однажды кто-то влез к ним в квартирку, всё переломал, изгадил, а на обоях, прямо под иконами, бранное слово написал.

Татьяна как села под образами, так и сидела не шевелясь. Пятилетняя Светланка принялась реветь на лестнице, но никто даже из квартир не вышел. Бабушка спустилась и привела Татьяну в чувство нашатырём. Они потом с тётей Женей о чём-то шептались, и с тех пор бабушка стала Татьяне старые вещи отдавать или супу в кастрюльке снесёт. Тёте Жене туда нельзя, она партийная.

Раз бабушка взяла с собой Марусю, и они просидели «в гостях» целый час. Тётя Таня улыбалась и говорила всё простые, обычные слова, за бога не агитировала. А Светланка, поначалу спрятавшаяся за печкой в коридоре, потихоньку вылезла, уселась на полу возле дивана, а когда они с бабушкой поднялись уходить, легко подскочила к Марусе и сунула ей в руку слипшийся леденец.

Вот и Надька-Маланья такая, вроде как дикая. Ни с кем не водится, всё возле матери или тётки, а если одна придёт в магазин, глаза потупит, даже за очередью не следит, пока уже Вальке-продавщице не надоест и она не крикнет: «Эй, чего тебе?». И тогда Надька быстро подскочит и скороговоркой выпалит: два хлеба, макарон кило, «подушечек» двести грамм. И все знают, что «подушечки» для матери, Файка любительница сладкого.

Это всё дурман религии, считает Оля. От него люди как будто спят постоянно, у них искажённое представление о действительности. Им трудно жить, и общество их не принимает.

Надька ничем на мать и тётку не похожа: телом плотная, лицом круглая, конопатая. Щёки вечно в багровом румянце, будто свёклой натёртые. Жихарёвская порода, услышала Маруся в магазине и поняла, что говорят про Надькиного отца. Значит, отец Маланьи, как и Марусин, с ними не живёт. Надька ей ровесница, но умом Маруся её превосходит. Даже Зинка-ткачиха умнее, хоть и второгодница.

Поначалу Маруся пробовала с Маланьей подружиться, даже дома у неё раз была. А когда её к столу пригласили – угоститься, чем бог послал, – почти ничего не ела. Сначала принялись молиться перед иконами, креститься и еду крестить. Да и кушанья какие-то странные: пустая каша и редька тёртая с подсолнечным маслом. Пост, объяснила Маланья, провожая Марусю до крыльца.

К себе домой её как-то привела, Надька первым делом озираться, иконы искать. Не нашла, сжалась вся, руки за спину спрятала, к еде не притронулась, хотя у них печёнка была с луком нажарена – пальчики оближешь!

С тех пор Маруся с Маланьей водиться перестала. Всё-то ей нельзя: громко песни петь, анекдоты рассказывать, загорать в купальнике, без платка ходить. Одно слово – дикая.