Текст книги "Альфа и Омега Марины Журинской. Эссе, статьи, интервью"

Ведение – вежество – вежливость

Беседа протоиерея Алексия Гостева и Марины Журинской в редакции журнала «Альфа и Омега».

Марина Журинская: Иногда мне кажется, что мы зря пренебрегаем тем, что называется мещанской мудростью; подчас это называют и здравым смыслом, хотя это разные вещи, но я сейчас говорю именно о мещанской мудрости.

В рамках мещанской мудрости есть такое изречение: «Ничто не обходится нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость». Что вы можете сказать по поводу этого изречения?

О. Алексий: Мне в связи с этим вспоминаются слова валаамского старца схиигумена Иоанна из маленькой книжечки его писем, которая начала ходить среди нас еще в самиздатском виде, а сейчас продается повсеместно. Там старец, размышляя и о современности, и о жизни Валаамского монастыря, замечательно говорит о том, что в наше время люди заменили любовь вежливостью, а в монастыре подчас и вежливости не хватает.

Это наблюдение кажется мне очень интересным и глубоким: с одной стороны, хорошо ли, что вежливостью заменили любовь, а с другой – совсем печально, что иногда и вежливости нет, причем не только на старом Валааме, но и вообще в нашей жизни, и в том числе и в Церкви.

М. Ж.: Скажем, среди церковного народа.

О. А.: Да, именно среди церковного народа, начиная, между прочим, с нас, со священнослужителей, которые очень любят «тыкать» и иногда даже вроде бы как бравируют известной грубостью по отношению и друг к другу, и к прихожанам; многие на исповеди имеют возможность с этим столкнуться. Да и когда мы заходим в храм, обращаемся «за ящик», то тоже можем услышать чрезвычайно брутальные слова, а потом, когда пытаемся поставить свечку перед иконой, на нас нападают «бабушки»…

М. Ж.: Однако к вопросу о «тыкании»: однажды мне удалось услышать очень тонкое разъяснение по этому поводу, которое безусловно заслуживает рассмотрения. Многие просто не понимают, если к ним обратиться «на вы», что это к ним обращаются, и это нужно принимать во внимание.

Но с другой стороны, я не понимаю, когда ко мне обращаются «на ты», потому что кроме моих родственников есть один человек, с которым мы «на ты», но знакомы мы больше 30 лет. А вот с другим моим знакомым очень давних лет, можно сказать, студенческих, когда мы все более-менее были «на ты», мы долгие годы почти не общались – и встретились, когда он принял сан. И не сговариваясь оба одновременно перешли «на вы»; при этом определенную роль играл, конечно, возраст, но и сан тоже.

Этим я хочу сказать, что хотя священство – вообще вещь трудная, очень хочется возложить на батюшек еще одно бремя: различать, кто воспримет как родное обращение «на ты», а кто – «на вы».

О. А.: В принципе я с этим согласен, но получается, что мы идем навстречу людям с низким культурным уровнем. А если человек кроме мата ничего не понимает, тогда что?

М. Ж.: Прошу прощения, но это языковая натяжка. Обращение «на ты» и «на вы» в русском языке равно нормативно, а сквернословие так и называется – ненормативная лексика, и поэтому его применимость в церковной среде просто не рассматривается.

В обращении «на ты» в определенных условиях нет ни греха, ни грубости, – в конце концов, мы к Богу обращаемся «на Ты», в отличие от французов, а произнесение скверных слов – это безусловно всегда грех и всегда грубость, и это нужно различать. Но как бы то ни было, речь у нас сейчас об одной маленькой детали, а видите, как интенсивно она нами переживается – и при этом боюсь, что с недостаточным единомыслием. И еще позвольте заметить, что Церковь – она для людей самого разного культурного уровня, а уж если мы очень культурные, то должны уметь с каждым человеком общаться на доступном ему языке; в конце концов, в этом и состоит культура.

Но давайте пойдем дальше: может ли человек абсолютно не иметь любви, но быть вежливым?

О. А.: Я думаю, что это возможно, но вряд ли стоит так уж жестко выстраивать эту оппозицию. Давайте все-таки вернемся к «ты» и «вы». Наверное, на самом высоком уровне общения «ты» – это единственно возможная, единственно правильно звучащая форма обращения, и «на ты» мы не только с женой, но и с Богом. Но ведь до этого самого высокого уровня нужно еще дозреть, дойти, а в промежутках вполне уместным будет и обращение «на вы», и какие-то другие проявления нашей чисто земной человеческой этики, то есть вежливости.

Конечно, любовь – это высоты духа (была замечательная брошюрка Большакова «На высотах духа»), и на эти высоты мы все стараемся восходить.

И собственно говоря, в храме мы пытаемся научить людей подступаться к этим высотам. А на подступах совершенно нормально и совершенно логично и обращаться «на вы», и быть вежливыми друг с другом.

Может быть, сама по себе вежливость – это скорлупа, но плод может и должен вызревать в скорлупе. Сразу из болота нам на эти высоты не вспрыгнуть, и когда мы начинаем мерить нашу немощную духовную жизнь мерилом отцов-пустынников и на этом основании отвергать и душевное, и элементы – может быть, чисто условные – человеческого общения, которые на самом-то деле могут быть питательной средой для взращивания элементов духовной жизни, мы скорее теряем, чем приобретаем.

М. Ж.: Следующий вопрос цепляется за предыдущий. Поскольку действительно можно не иметь любви и быть вежливым, на чем тогда основывается эта вежливость? Очевидно, на каких-то правилах, на знании правил общения, простите за нехорошее слово, на этикете. Вопрос в том, откуда взялся европейский этикет?

О. А.: Думаю, что у него есть сакральные корни, хотя в традиции переплетаются и придворный этикет, и религиозный; и в том и в другом в свою очередь прослеживаются элементы языческого. В становлении и бытовании этикета наблюдается несколько позиций, и первая – не навредить, как минимум не потревожить. Это еще не любовь.

Вторая – это какое-то представление о красоте, о соразмерности всего, то есть здесь оказывается привнесенным еще и элемент эстетики. Да, конечно, это очень далеко от всепоглощающей любви и от переживания красоты Царствия Божия, но это можно рассматривать как отблеск того и другого.

М. Ж.: Если я правильно поняла, в этих ваших словах содержатся две важные вещи: во-первых, мы можем с известной степенью достоверности утверждать, что этикет, то есть бытование вежливости в определенных формах, имеет религиозные корни; более того, смею сказать – христианские, поскольку мы говорим о Европе, культура которой вообще коренится в христианстве.

Во-вторых, этикетная вежливость не абсолютно формальна, это не то, что в народе называется «китайскими церемониями» (что не вполне справедливо, потому что китайский этикет тоже не на пустом месте, он имеет под собой и философскую, и религиозную основу).

Вежливость – проявление душевной жизни, потому что именно в ней кроется внимание к ближнему, – еще не любовь, но уже внимание. Человек задумывается о том, что было бы приятно, а что – неприятно тому, с кем он общается, то есть в конечном итоге руководствуется принципом «поступай с другим так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой».

О. А.: Это ветхозаветное правило Гиллеля, которое потом, уже в евангельской письменности, называется золотым правилом.

М. Ж.: Да, то есть это какой-то путь. Вежливость – в такой же мере путь, в какой душевная жизнь может быть путем к жизни духовной. Путь имеет такое свойство: на нем нельзя останавливаться, нельзя на всю жизнь загнать себя в рамки вежливости, точно так же, как нельзя всю жизнь предаваться эмоциям и только эмоциям. На практике, конечно, так бывает, но ничего хорошего не дает.

О. А.: Вежливость – это начало пути, самое начало.

М. Ж.: Но без начала пути просто нет. Очень удручает, когда молодые люди говорят, что нам велено убивать в себе душевное. Во-первых, это просто не так: апостол Павел говорит о том, что в Царствии Божием душевное восстает как духовное (см. 1 Кор. 15, 44). Но допустим, пусть так, пусть убивают; в конце концов, им лучше знать, что у них там такое душевное. Но чтобы убить, нужно это сначала иметь!

О. А.: Если уж так хотят убить душевное, пусть телесное сначала убивают. Если принять трихотомическую формулу христианской антропологии, согласно которой человек состоит из духа, души и тела, и если мы убиваем душевное, то телесное, я думаю, еще ниже… А ведь христианский, евангельский подход предполагает гармонию этих сфер – духовной, душевной, физической, их постепенное преображение, причем не только тела, но сначала души.

М. Ж.: Вы, отец Алексий, безусловно и абсолютно правы, но мне тем временем пришла в голову – что, может быть, не очень вежливо по отношению к вам, – отчасти посторонняя мысль. Вы говорите, что таким людям, чтобы быть последовательными, нужно истреблять и телесное. А им не хочется!

Ведь не случайно совершенно светский писатель в совершенно светской газете подметил, что борьба с Интернетом осуществляется исключительно путем рассылки воззваний по электронной почте, а агитация за борьбу с мобильными телефонами очень часто ведется по мобильному телефону, и предложил: выбросьте свой мобильник, отключите Интернет, а потом поговорим. И никто не вызвался.

Из этого можно сделать мрачный вывод о том, что об истреблении душевного говорят те, кому оно не больно-то и нужно. Они прекрасно обходятся и без внимания к людям, и без красоты мира, и вообще без эстетики: это все совершенно лишнее, они выше. На самом деле человек при этом неизбежно скатывается ниже душевного, но это уже тяжкий разговор.

О. А.: Хочется к слову заметить, что многие святые отцы, подвижники, пустынники, были из очень простых семей и практически не получали ни образования, ни воспитания, но, будучи на высотах духа, являли себя как очень деликатные люди. Многие из них были чрезвычайно чуткими к красоте природы, любовались ею во время прогулок, слушали, как птички поют и Бога славят… Его, может быть, никто и не учил вежливости или эстетическому восприятию природы, но он обрел это знание именно на высотах духа. Следовательно, душевное там совсем не перегорает, а одно дело умерщвление и совсем другое – преображение.

Таким был старец Иоанн, о котором я говорил вначале, таким был старец Силуан: можно сказать, из мужиков, а сколько деликатности в его назиданиях! Не условной этикетной вежливости, а обходительности, тонкости. Здесь душевная сфера не перечеркнута, но пронизана духом. Отец Софроний сообщает нам, что преподобный Силуан, обращаясь к миссионеру, у которого дело не заладилось, спрашивает: «А ты как разговариваешь? Говоришь, что и то-де у вас неправильно, и это? А ты не с этого начинай, ты говори: хорошо, что в Бога веруете, это правильно». Нужно, как апостол Павел писал, со всеми быть как все, чтобы спасти хотя бы некоторых (см. 1 Кор. 9, 22).

М. Ж.: И еще: Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны (Деян. 17, 22)…

О. А.: Да, и это.

М. Ж.: Это открывает нам тему, о которой лучше бы потом, а для начала давайте, по русской языковой традиции называя иностранным словом вещи нехорошие, разделим этикет как некое пустое, формальное соблюдение внешних правил (хотя это и не совсем точно, потому что в основе этикета заложены вещи весьма содержательные) и вежливость как вещь, которая питается душой и питает душу. Необразованные люди этикета могут и не знать, а вот насчет вежливости есть свои взгляды, есть правила общения, и они соблюдаются довольно строго. Я не говорю о современной русской деревне, которая неизвестно что собой представляет…

О. А.: Да, это уже какая-то степень распада или полураспада…

М. Ж.: …говорю я о совершенно нормальной деревенской жизни, – хоть в России, хоть в Грузии, где я это наблюдала, хоть в Дагестане, о котором много слышала. Там везде очень строгое соблюдение правил вежливости.

О. А.: Отношение к старшим в первую очередь, даже и к старшему брату.

М. Ж.: Но еще и вежливое, даже почтительное, я бы сказала, отношение к мужчине. Мой отец рассказывал мне, что с его пятнадцатилетнего возраста его мама относилась к нему как к взрослому мужчине, называла батюшкой и выполняла его просьбы, даже если не очень понимала, что к чему.

Правда, он был мальчик разумный и работящий, старший из сыновей и уже работал как взрослый. А помню, когда мы переезжали на новую квартиру, коллега моего мужа, живущий в Махачкале, поручил сыну, московскому аспиранту, мне помочь. Аспирант, загруженный по уши, выбрался помочь перевозить растения, которых чрезвычайно много. Я немножко знаю правила, о которых идет речь, и поэтому через несколько минут после начала работы сказала молодому человеку: «Я знаю, что не в обычаях вашего народа, чтобы взрослый мужчина выполнял указания женщины. То, что вы это делаете, я особенно ценю». И у него внутри как будто пружина отпустила.

О. А.: Замечательный случай встречи двух культур; ведь вежливость – это часть культуры, причем органическая ее часть. И тут можно вспомнить об однокоренных словах: невежливый – невежественный, невежда, это значит и отсутствие вежливости, и отсутствие знания (ведения), и одновременно еще отсутствие благообразия, то есть знание, вежливость и благообразие оказываются некоторым образом связанными друг с другом. Тем самым вежество – это благообразное устройство жизни и человеческих отношений. Это слово ушло из нашего языка, а было очень красивым и очень глубоким. Зато осталось в корнях других слов.

М. Ж.: Когда слова уходят из языка и тем самым из жизни, это может происходить либо с одним знаком, либо с другим. Я общалась с православной француженкой, которая очень хорошо знала русский язык.

Как-то я употребила слово «амикошонство», и выяснилось, что она этого слова не знает и совершенно не понимает. Она только тоскливо встрепенулась, потому что звучание-то приблизительно знакомо ее французской душе. Я объяснила, что это от французского ami-cochon «друг-свинья» и что амикошонством называется нарочито небрежное обращение с людьми (О. Алексий Гостев: дружеское свинство). Выяснилось, что она этого не слышала никогда в жизни, то есть слово ушло из русского языка…

О. А.: Получается, что из французского тоже ушло…

М. Ж.: Да, а хорошо ли это? Скорее, дурно, потому что явление-то никуда не девалось, а стало просто нормой общения.

О. А.: Люди воспринимают как норму то, что раньше считалось недопустимым стилем общения.

М. Ж.: И все погрузились в это дружеское свинство.

О. А.: Это, конечно, послереволюционное «товарищество», но ситуация продолжается и разве что усугубляется.

М. Ж.: И хотя считается, что слово уходит вместе с тем явлением, которое обозначает, но на деле это не всегда так. Но скажите, батюшка, правильно ли я вас поняла, что вежливость, будучи элементом душевной сферы, может при своем развитии давать духовные плоды? А ведь может быть и так, что человек не ставит своей целью прежде всего быть вежливым, а хочет в основном жить духовной жизнью, как он это себе представляет. Обязательно ли человек, дух в котором живет ярко и интенсивно, станет совершенствоваться в навыках вежливости?

О. А.: Если духовная жизнь подлинна, то это, так или иначе, не сможет не отразиться на том, что мы в связи с предыдущим рассуждением можем назвать вежественностью, как в случае с преподобным Силуаном или со старцем Иоанном с Валаама. Это даже неизбежно, потому что это отблески света, обретающегося в духовной жизни. Иными словами, если духовной жизни как таковой нет, то и вежливость никаких плодов не принесет, не откроет нам высоты духа. Но на обычном человеческом пути, закономерном, естественном, «нормальном», при сообразном внимании к душевному мы простираем свой путь и к духовному. При этом мы идем по ступенечкам, не прыгаем, потому что иначе можно споткнуться и упасть.

М. Ж.: Теперь, обратившись к частностям и конкретностям, хотелось бы предоставить слово в основном вам, потому что я рискую удариться в ворчливость, которая может сильно затянуться. вы – священник, настоятель, вы видите приход, разговариваете с людьми, и они с вами разговаривают. Вы видите, как они стоят в храме рядом друг с другом и при этом происходит какое-то общение, вольное или невольное. Пожалуйста, скажите, что вы считаете проявлением невежливости в нашей реальной богослужебной жизни?

О. А.: Именно в храме вежливость смыкается с вещами более духовными, например со смирением. Многие люди, и неофиты, и люди, укорененные в бытовой церковной традиции, любят делать замечания. Иногда это происходит «про себя», но чаще проговаривается: кто-то не так стоит, кто-то не то надел… перечислять можно до бесконечности. Либо это прокручивается в мозгу, либо мы дерзаем делать замечания вслух, – и это вместо того, чтобы внимать себе, чтобы принимать ближнего, покрывать его, как говорят святые отцы. А кто поставил нас отслеживать и исправлять других? Вот это, несомненно, вопрос вежливости, но с другой стороны – вещь более серьезная.

Что касается одежды, в которой мы приходим в храм, то для людей, условно говоря, церковных, это подчас оказывается просто альфой и омегой духовной жизни. Вопрос тонкий, потому что это проблема и этикета, и взаимной вежливости. Мне нередко рассказывают, что целые проповеди бывают посвящены тому, в чем приходить в храм, – одна из любимых тем. Но как часто это становится поводом для нелюбви друг к другу, и прежде всего к неофитам: пришел человек – и его тут же выставили за порог, а он, может быть, больше и не придет. Но с другой стороны – ты приходишь в дом Божий. Если мы идем, скажем, в мэрию, в милицию или в приемную комиссию вуза, то стараемся одеться сообразно: скромно, достойно, так или иначе в соответствии с моментом, не говоря уже о встрече, от которой в нашей жизни многое зависит. А тут мы приходим к Господу Богу, и это не может не проявляться в том, как мы выглядим. Но очень важно подвести людей к такому пониманию деликатно.

М. Ж.: Это чрезвычайно важно и открывает целый пласт рассуждений. Кстати сказать, абсолютно нет и не было деликатности в этикете дворцовых приемов; здесь в приглашении довольно жестко предписываются детали костюма: размер декольте, количество драгоценностей, даже тон платья, а для мужчин – такие же ограничения: цвет, фасон (фрак, смокинг или придворный мундир), предусматривалось даже, надеть ли ордена «по полному параду», на ленте через плечо, или удовольствоваться орденским знаком в петлице. Конечно, можно считать это ущемлением прав вольнолюбивых придворных.

А в церковных делах здесь нужна деликатность, хотя Бог и выше царя (и, наверное, именно потому): сначала следует объяснить людям, Кто такой Бог и что такое дом Божий, а уже потом, наверное, проблема одеяний будет решаться и проще, и более самостоятельно. Ну а если уж какая-нибудь несчастная женщина в трагическую минуту своей жизни влетит в храм без платка, абсолютно зареванная и с пламенным желанием припасть к источнику милости Божией – не надо ей делать замечания: она чувствует гибель над собой и спасается у Бога, а не у тех женщин во вполне корректных платках, которые при этом присутствуют.

О. А.: Внешнее является выражением внутреннего, поэтому действительно если объяснить про Бога и про дом Божий, то дальше понимание пойдет уже изнутри.

М. Ж.: Замечательно четкая формулировка касательно соотношения внешнего и внутреннего, но ведь это внутреннее должно быть. А если не будет не только что полного (это невозможно, как известно), но хотя бы вменяемого представления о Боге, то все правила поведения в храме останутся внешностью, в некотором смысле ложью, а это негоже.

О. А.: Истинное представление о Боге можно получить только в Царствии Небесном, встретив Его там. Но необходимо, чтобы развивалось правильное о Нем представление, равно как и о духовной жизни, о соразмерности всех проявлений человека, в том числе и внешности. Мы опять приходим к уместности и полезности понятия благообразия (недаром это слово любил Достоевский).

Идеал – это гармоническое сочетание духовного роста, душевной культуры и благообразного нашего обращения среди людей и с людьми, что включает и вежливость, и одежду.

М. Ж.: Как мне кажется, из нашей беседы следует, что не нужно учреждать кружков и семинаров по вежливости. Инструкций выпускать тоже не надо, а надо благовествовать людям Христа Спасителя.

О. А.: И призывать к тому, чтобы светом Божией любви просвещалась и интеллектуальная сфера нашей жизни, и душевная, и чтобы даже в быту это сказывалось. Этому не противоречит душевное и материальное; перечеркнув их, мы никуда не вознесемся.

М. Ж.: Но ведь бывает, что нарочитая грубость считается признаком нарочитой святости, прозорливости и т. д. Как вы к этому относитесь?

О. А.: Это такая ферапонтовщина, по «Братьям Карамазовым». Очень гармонирует с представлением о священниках, создававшимся в советскую эпоху. Но нужно различать этот гротеск и традицию юродства.

М. Ж.: Однако был прецедент и до революции: расстрига Илиодор Труфанов, который культивировал нарочитую грубость вплоть до брани. Кончил, однако, плохо[10]10
  Об этом см. Протоиерей Максим Хижий. История одного расстриги: иеромонах Илиодор (Труфанов) // Альфа и Омега. – № 2 (46), 2006 г. – Сост.


[Закрыть].

О. А.: Немножко попахивает гностицизмом: необходимо грешить, чтобы каяться, или здесь желание показать, что мы выше этого; скорее второе. Но вот что касается традиции юродства, то ведь юродивый ведет себя не как все, даже нарушает какие-то нормы. Но он тем самым пытается разбудить нашу мещанскую успокоенность, чисто внешнюю приглаженность. Это очень актуально в традиционном христианском обществе, в традиционном христианском быту, который, однако, у нас был разрушен «до основанья».

Я думаю, что нам, может быть, не стоит идти по пути восстановления чисто внешней бытовой религиозности, но и приоритеты наши – не в том, чтобы взорвать бытовую успокоенность, разрушить ее, чтобы достучаться выше, а в том, чтобы достигать гармонии, сообразовывая духовное, душевное и материальное.

М. Ж.: Если уж речь зашла о внешнем, то можно вспомнить, что в соловьевских «Трех разговорах» антихрист предлагает православным, искушая их, полный набор внешнего благолепия: сарафаны, поддевки, иконы старого письма, старопечатные книги. А они отказываются, и старец Иоанн говорит: «Нам от тебя ничего не нужно. Прославь Христа». И тут антихрист в гневе и ужасе показывает свою сущность.

О. А.: Да, «Три разговора» – замечательный философский трактат, и действительно, главный критерий – это Христос, все свои действия и поступки, все свои взгляды следует соотносить с Ним. Во Христе мы увидим и красоту, и благообразие, и найдем в Писании ветхозаветные слова, подтвержденные Новым Заветом: «Не делай другим того, чего не хотел бы для себя». Это одновременно и минимум, и максимум.

М. Ж.: А для меня драгоценные места в Евангелии – это когда Спаситель разговаривает с женщинами. Он при этом говорит с какой-то особенной теплотой, хотя может и немножко «подколоть», как в разговоре с сирофиникиянкой (см. Мк. 7, 25–30), которую Он в общем-то сравнил с собакой, но ведь знал, с кем говорит, и знал, что иногда с женщинами нужно попроще, а иногда, напротив, более торжественно (дерзай, дщерь – Мф. 9, 22). Но ведь всегда обращал внимание на то, с кем говорит, и с каждой говорил так, как ей это было надо. Это и есть высшая вежливость, когда дело не в том, «на ты» или «на вы», а в том, чтобы каждый получил то, что ему нужно.

О. А.: Вежливость, конечно, не самоцель, но это некое пространство, которое позволяет нам обратиться к ближнему, увидеть ближнего, почувствовать его, а в конечном итоге – учиться любви.

Может быть, это не единственная дверь, но главная, если можно так сказать, по крайней мере, одна из главных. Еще раз скажу, что это не самоцель, но возможность дальнейшего совершенствования.

М. Ж.: Теперь давайте мы с вами рассмотрим ту мещанскую мудрость, с которой начали. В ней чувствуется какая-то правда, но наряду с ней наличествует еще непонятно что. Ведь если подумать, то действительно ли вежливость обходится нам очень дешево?

О. А.: Она обходится нам не очень дешево по разным причинам. С одной стороны, не имея традиции вежливости, то есть в ситуации прерванности культурной традиции, не так-то легко усваивать и применять то, что когда-то было для людей естественным. И еще одна трудность – найти царский путь, потому что грубость, хамство – вещь, малосовместимая с принципами христианской жизни, но это, так сказать, Сцилла, а есть еще и Харибда[11]11
  Сцилла и Харибда – в античной мифологии олицетворение опасностей в море; Сцилла – скала с пещерой, в которой обитает шестиглавое чудовище, Харибда – водоворот. Они расположены по обе стороны узкого пролива, и над ними не властен даже бог моря Посейдон. Сциллы и Харибды удалось избежать аргонавтам и Одиссею (дважды). Находиться между Сциллой и Харибдой – значит подвергаться опасностям с двух сторон. – Ред.


[Закрыть] , и это политкорректность. Хамство для нас не внове, а что касается политкорректности, которая в конечном итоге сводится к нежеланию встретиться лицом к лицу с истиной, то это опасность немалая. С истинной вежливостью – вежеством – она не сродни, и их различение в конечном итоге сводится к различению духов.

М. Ж.: Тем самым получается, что цена вежливости – это возрастание личности, развитие души и восхождение к духовному. В деньгах этого не выразить.

О. А.: Мещанская мудрость на то и мещанская, что все измеряет в деньгах, поэтому с этой точки зрения оно, может быть, и дешево, но это никоим образом не легко.

М. Ж.: А вот насчет того, что ценится дорого – это, наверное, скорее справедливо. Люди действительно очень ценят, если с ними обращаются вежливо, в этом есть что-то отрадное для измученных человеческих душ.

О. А.: Это так, и я думаю, что вежливость отрадна тогда, когда она искренна, то есть пребывает в русле того возрастания, о котором вы говорили. Что касается политкорректности, то в ней как раз искренность отсутствует; политкорректность – это когда мы говорим не то, что думаем, боимся реальности – реальности ближнего, реальности его инаковости, его непохожести на нас. Может быть, это не совсем укладывается в нашу тему, но когда мы за вежливостью ощущаем искренность, то это всегда дорого и отрадно, а когда это еще открывает нам возможность для общения, для события, позволяет нам учиться любви, то это как раз то, ради чего все.

М. Ж.: Политкорректность здесь действительно ни при чем в том смысле, что ничего общего с вежливостью, даже этикетной, она не имеет по следующей причине. Может ли вежливость кого-то обидеть? В принципе нет; ежели кому-то обидно, что при нем с людьми обращаются вежливо, если вежливое обращение к нему самому вызывает озлобление и даже агрессивность, это все-таки ненормально. А вот я читала разборы случаев применения политкорректности и усмотрела, что она всегда осуществляется за чей-то счет.

О. А.: Прежде всего, за счет истины.

М. Ж.: Да, но я имею в виду, что и за счет человека. Вот читаю я о международных курсах политкорректности. Завершение курса преподавательница решила отметить тем, что слушательницы будут читать стихи на своих родных языках. И одна немка начала было читать стихотворение Гете, но этому воспротивилась американка, закричавшая, что это язык фашистов, что она не намерена это слушать; вскочила, вылетела вон, хлопнув дверью. И преподавательница немедленно стала объяснять, что политкорректность состоит именно в том, чтобы никак не показать этой женщине, что она не права.

Получается, что оплевали и немку, и Гете заодно, истину тоже мимоходом поругали, потому что Гете к нацизму ровно никакого отношения не имеет – и все тихо-мирно, шито-крыто.

О. А.: И сама американка так никогда и не узнает, как обстоит дело и с ней самой, и с немецким языком, и с Гете, и насколько глубоко и несправедливо она оскорбила бедную немку и испортила праздник всем остальным. Это – модель политкорректности, но при чем здесь вежливость? Та вежливость, о которой мы говорим, которая расчищает пространство для общения и для любви.

М. Ж.: За политкорректностью кроется равнодушие, это на самом деле атомизация общества: никто друг друга не задевает, каждый ходит по своим рельсам и никого не касается то, что происходит с другими.

О. А.: И мало того, всякая попытка преодоления этого угашается, заглушается. Говорить искренне – неполиткорректно. А ведь высший смысл имеет только та вежливость, за которой стоит искренность.

М. Ж.: Но ведь и истину говорить неполиткорректно! Тем самым пропадают два главных параметра человеческого общения: истинность и искренность. Остается пустая шелуха.

О. А.: А ведь подлинная искренность и настоящая истинность просто не могут проявляться в грубой, невежливой форме.

М. Ж.: А с другой стороны, именно вежливость дает возможность высказать истину в нетравмирующей форме.

О. А.: То есть в адекватной, в соответствующей. А если истиной как топором махать, точнее – топором прорубать ей дорогу, то мы просто не сможем ее высказать, а дорога пойдет куда-то не туда.

М. Ж.: Истина просто испугается топора и убежит.

О. А.: Да, топор к ней прямого отношения не имеет. А вежливость – это, может быть, только форма, только оболочка, но содержание без этой оболочки не сохранить и не донести. Далеко не все равно, во что вместить некое содержание. И что нам с ним делать, коль скоро мы не имеем сосуда?

М. Ж.: Получается, что человек – чрезвычайно сложное явление, и при общении сложность наслаивается на сложность, так что никакими скудными правилами этого не описать. Все – как быть вежливым, зачем быть вежливым и т. д. – раскрывается только через любовь Христову. А ведь мы говорили о том, что вежливость может начинаться и без любви. Но любовь ее питает, и если вежливость не имеет своей целью вырасти в любовь, она вырождается.

О. А.: Вырождается в политкорректность, в пустой этикет… В конечном итоге главное мерило у нас – Христос, и на этом в принципе можно закончить.

М. Ж.: Да, и в этом случае, как и во всех без исключения случаях человеческой жизни Христос – наша главная тема.

О. А.: Из Евангелия мы знаем, что Христос бывал резок (бывало, что и из педагогических соображений), но никогда не был груб, не позволял панибратства и ничего, что было бы противоположно вежливости и благообразию. Конечно, Его отношение к людям не исчерпывается вежливостью и благообразием, но и ничего противоположного им мы не отыщем, потому что вежливость – это путь вверх.

М. Ж.: Замечательно, что и гнев Спасителя ничего общего не имеет с невежливостью.

О. А.: Гнев Божий может быть грозным и даже попаляющим. Но невежливым он быть не может. Точно так же и любовь Его бесконечно превосходит вежливость. И наверное, этим все сказано.

Опубликовано: Журнал «Альфа и Омега». – № 2 (49), 2007 г.