Текст книги "Альфа и Омега Марины Журинской. Эссе, статьи, интервью"

На это на все могут сказать: ну, допустим, брак создает уникальные отношения, но ведь люди смертны, и далеко не всем удается «умереть в один день», как живописал супружеское счастье романтический Александр Грин. И что тогда – темный ужас одиночества, еще более страшного, поскольку произошла утрата? – Да в том-то и дело, что вовсе нет. Для христианского брака нет вечной разлуки, а есть вечная жизнь, хотя и в таких формах, о которых мы знать не можем. Но когда я в «Альфе и Омеге» печатала воспоминания двух супругов (кстати, идеально дополняющие друг друга), один из которых к тому времени скончался, я в послесловии написала, что язык не поворачивается назвать ту, которая еще в земной жизни, вдовой. И она позвонила мне, поблагодарила и сказала, что это чистая правда, что она себя вдовой и не чувствует.

Вот это все и есть то, ради чего очень даже стоит вступать в брак. А то, что обычно называют семейными радостями, – это лишь внешнее выражение удивительной тайны супружества, но и оно полно красоты и величия и дивно в очах Божиих и человеческих.

Опубликовано: Журнал «Фома». – № 7 (63), июль 2008 г.

Дефект критики

Дефект критики – так психологи называют состояние человека, который не умеет трезво и разумно посмотреть на себя со стороны, а склонен не только завышать свою самооценку, но и переводить ее в область несбыточного. Не нужно понимать дефект критики как определение того, что некто плохо критикует; это он недостаточно критично, то есть недостаточно трезво относится к себе самому. Отсюда – великое множество недовольных, непризнанных гениев буквально во всех областях человеческой жизни, от семьи и школы до искусства, науки и политики. А уж в богословии, да и просто в Церкви…

Сейчас дефект критики проявляется у многих молодых в форме, которая, пожалуй, начинает становиться угрожающей для жизни общества. Молодые люди, ища свое место в жизни, прежде всего ставят своей задачей получать много денег, – настолько много, чтобы хватало не просто на жизнь, а на роскошную жизнь (при этом представления о роскоши довольно убоги и распространяются скорее на величину затрат, нежели на высокие качества эстетических параметров бытия, не говоря уже об этических). Что они за эти деньги могут предложить работодателям, их не волнует; по большей части ничего или близко к тому. Поэтому некому мыть машины, некому ухаживать за детьми и за больными в семьях среднего достатка, некому заниматься уборкой… Принято ворчать на тему «понаехали тут…» – а кто убирает Москву? Мы бы потонули в грязи, мы бы вымерли от эпидемий, если бы не приезжие, потому что москвичи такой работой принципиально заниматься не хотят. Они выше этого. Дефект критики… Внутренний механизм дефекта критики более-менее представим; заметим, как этот механизм, опираясь изначально на само по себе не вредное стремление к совершенству, соскальзывает в сторону греховности и, вслух говоря, безумия. И общая причина этого проста: не в Бога богатеем (см. Лк. 12, 21).

Хочется быть хорошим, и это так понятно и в общем правильно. Но встать на путь, ведущий к Богу, Подателю всего доброго, как-то боязно, – а вдруг чего потребует (и ведь потребует – тебя!); хочется попроще и по-своему, и даже не очень замечаешь, что цель при этом подменена: стать не столько хорошим, сколько знаменитым. И задуматься некогда о том, что здесь – начало отпадения, даже не от Церкви отпадения – от человечества: в том, что хочется быть не как все, проявляются ростки гордыни и человеконенавистничества. Хочется быть лучше других – и тот, кто предается самоусовершенствованию на этом пути, уже отмеряет дистанцию между собой и человечеством. Покаяние становится проблемой, потому что оно возможно, только если всерьез и от души можешь признать себя первым из грешников, а думая о людях, увидишь, что ты хуже всех.

В этом смысле дефект критики было бы лучше называть дефектом самопознания, тем более что в смысловом пространстве русской письменности слово критика приобрело значение тотального отрицания, – благодаря бронебойным свойствам нашей литературной критики. Вот и от библейской критики принято шарахаться, хотя на самом деле это всего-навсего исследование корпуса библейских текстов.

Впрочем, самопознанию тоже не особенно повезло; считается, что это что-то бердяевское и тем самым подозрительное. А самопознание есть необходимый компонент труда христианина, направленного на его спасение, и без него невозможно покаяние. Впрочем, как это ни назови, а суть остается, и состоит она в том, что при дефекте критики хочется с блеском себя проявить… в какой области – неважно, есть ли к тому способности – несущественно; главное, чтобы все ахнули. А вот думать о том, кто же я на самом деле – не хочется. Знала я человека, который в 14 лет писал свою нобелевскую речь, а на вопрос о том, в какой области он намерен получить премию, отвечал, что это не так существенно, главное – произвести впечатление.

В связи с этим к вышесказанному нужно добавить одну существенную деталь: если вдруг начинаешь подозревать, что не получается быть (о, конечно, исключительно по вине злых людей), то все старания направляются на то, чтобы хотя бы слыть… Так вырастает тщеславие. Тщеславие велит своей жертве оторваться от реальности; тщеславие мутит голову сценами предполагаемого триумфа. В результате – крушение и катастрофа.

А в основе тщеславия – страх, многослойный, чудовищный страх. Страшно, что не оценят твои неслыханные достоинства, что обидят, что даже просто скажут неприятное, – но ведь и обижают в конце концов, и именно благодаря тщеславному поведению. Страшно попытаться понять, что же такое ты собой представляешь. Страшно представить, что в жизни может и не быть всеобщих похвал, триумфов, награждений, фейерверков – того успеха, о котором настойчиво трубят СМИ, провозглашая его единственной целью бытия, – это так страшно, что подчас приводит к мысли быть хуже всех, раз уж не получается лучше, – лишь бы заметили. Наконец, как известно, страшно впасть в руки Бога живаго (Евр. 10, 31). Что же делать бедному человеку, задавленному всеми этими страхами, страдающему от непризнанности?

Напрашивается кристально простой совет: пойти в храм. Но не все так просто. Можно было бы, строго говоря, и проконсультироваться у психолога; тоже неплохо. И опять-таки не все так просто. Профессиональный психолог, в отличие от шарлатана, не будет бегать за людьми с криком: «Вам нужна помощь, и я в состоянии ее оказать». Человек должен прийти к нему сам – со своей самостоятельно осознанной проблемой. Беда же в том, что страдающие дефектом критики (да и многими другими душевными болезнями и отклонениями) вовсе не знают, что они больны, – и знать не хотят; их позиция сродни тому случаю, когда рыдающая от злости женщина отталкивает валерьянку, крича, что это ей не нужно. Получается порочный круг: человек, страдающий дефектом критики, именно в силу этого не может дать себе здравую оценку и не обращается за помощью.

Но ведь и опытный священник не будет тыкать пальцем в человека, восклицая: «Вижу, вижу твой грех!» – хотя, увы, слишком многие верующие именно этого жаждут, именно за этим ездят к «прозорливым» старцам. При таком подходе к окормлению труд окормляемого сводится к преодолению расстояний и очередей, а не к духовной работе. Однако пастырский духовный долг в том и состоит, чтобы терпеливо объяснять, что для начала свой грех нужно осознать, что это необходимое условие для того, чтобы отделить его от себя и, прося у Господа избавления от этого греха, в то же время самому решительно от него отречься – опять-таки с Божией помощью.

Что же получается? Для того чтобы прибегнуть ради избавления от дефекта критики к врачу, нужно ясно осознать, что это – болезненное, недолжное состояние, и работать над собой в контакте и даже в сотрудничестве со специалистом.

Но и для того, чтобы получить духовное исцеление, нужно столь же ясно осознать, что ложное, да и просто непродуманное мнение о себе – это грех, и захотеть от этого греха избавиться. И еще – понять, что это возможно, только если пойти путем синергии, соработничества с Богом. Что греха таить, про синергию слышали многие, но понимается она подчас как что-то вроде «делового партнерства» в каких-то смутных, но грандиозных делах глобального масштаба. А тут вот дело вроде небольшое, вроде бы только тебя касающееся… Но оно может оказаться решающим в жизни и в деле спасения.

Только не надо делать поспешных выводов на мотив «значит, ходить в храм вовсе не обязательно». В том-то и дело, что может быть и не обязательно (в духовной жизни с обязательствами вообще не очень понятно, коль скоро есть обязанности и обеты), но чрезвычайно желательно, и вот почему.

Се, стою у двери и стучу, – говорит Господь (Откр. 3, 20). Он обращается к нам всегда и везде, терпеливо ожидая встречного обращения. А мы то ли не слышим, то ли нам некогда, то ли вообще не до того. Так вот, в храме у нас просто-напросто больше шансов услышать и откликнуться, – потому что меньше внешних раздражителей. Да, разумеется, взгляд бесцельно бродит, мысли отвлекаются… а все же нет здесь ни пива, ни рэпа, ни телевизора. А если еще и не зацикливаться на «байронических» мыслях о том, что-де, мол, все здесь мне чуждо, а просто побыть, – глядишь, и уловишь нечто, к тебе относящееся, потому что чем проще такое бытие в храме для новоначального, тем ближе оно к бытию с Богом.

Но не нужно ожидать ослепительного наития. Все проще, тише и как-то подлинее… А уж если возникла склонность к покаянию, то дальше открывается путь трудный, чреватый осложнениями и падениями, но, тем не менее, изобилующий дарами. И только на этом пути возникает возможность поверить в то, что совершенная любовь изгоняет страх (1 Ин. 4,18). Это требует усилий, потому что страх окружает нас в этой жизни со всех сторон, – да и где найти ту самую совершенную любовь? Вот ее-то и нужно просить у Бога, а не всеобщего признания, процветания и наказания врагов, – да даже и не их «вразумления», потому что это – дело Божье.

А освободившись от страха (ну, если не совсем от страха, то, по крайней мере, от страха перед страхом, – уже неплохо), человек может смотреть на себя и делать выводы о том, кто же он такой на самом деле, чего ему от себя ожидать не следует, а о чем можно и постараться. А главное – что же просить у Бога. Недаром святой праведный Иоанн Кронштадтский говорил, что молитва должна быть конкретной. При этом не имеется в виду конкретная вещность молитвы; конкретное прошение – это о даровании, например, терпения, безгневности, неосудительности, стойкости в испытаниях… да мало ли чего нам не хватает!

И не нужно пытаться изменить мир; это не в наших силах, да и если честно, то мы вовсе не знаем, что именно нужно менять. Меняться следует нам самим – для того, чтобы изменилось наше отношение к окружающему.

И вот, святой апостол Павел во Втором послании к Коринфянам (2 Кор. 6, 4 – 10) в подробностях живописует, что бывает, если человек, свободный от дефекта критики в силу того, что он целиком обращен к Богу, встает лицом к лицу с прискорбными тяготами земного бытия. Мы… во всем являем себя как служители Божии… в бедствиях, в нуждах, в тесных обстоятельствах, под ударами, в темницах, в изгнаниях, в трудах… в Духе Святом, в нелицемерной любви, в слове истины, в силе Божией… в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах: нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают, нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем. Вот она, совершенная любовь и как следствие – свобода от страха. И свобода от греха. То есть, конечно, как же греху не быть, но одно дело нападение греха, осознаваемое и преодолеваемое обращением к Богу, а другое – рабство греху. Об этом Павел писал неоднократно, но, пожалуй, яснее всего в Послании к Римлянам (Рим. 6, 17–22): раб Божий свободен от рабства греху, и напротив, противящийся тому, чтобы быть рабом Божиим, становится рабом греха. Но главное здесь для нашей темы – это свобода от тщеславия, свобода от суетных и ложных людских мнений. Эта свобода ничего общего не имеет с высокомерным игнорированием окружающих, хотя выглядит сходным образом. Так, в Патерике содержится рассказ о молодом монахе, с полным бесстрастием реагировавшем на окружающие его нестроения и на разнообразные конфликты среди братии; на вопрос о том, как ему удалось достичь такого высокого состояния духа, он ответил: «А они мне как псы». Конечно, никакой свободой здесь не пахнет, а имеет место проявление совершенно безумной, губительной гордыни. В силу достижения свободы в Боге человек освобождается и от дефекта критики, – если вдуматься, от тягостного недуга. Распространено и в общем справедливо представление о грешнике как о том, кто пьет, курит, ругается, дерется, ворует, развратничает… А страдающий дефектом критики вроде бы ничего такого не делает. Он может быть очень даже тихим человеком. Он «всего-навсего» калечит свою душу, тратит попусту данную ему жизнь и чем дальше, тем глубже погружается в тоску и недовольство, – в состояние поистине адское.

А нам это надо?

Опубликовано: Журнал «Фома». – № 4 (84), апрель 2010 г.

Как жить в Содоме?

К чему скрывать: мы боимся бедности, преступников, болезни, катастроф, конца света и вечной гибели. При этом масштабы наших страхов отнюдь не соответствуют масштабу того, чего мы боимся. И часто мы забываем, что совершенная любовь изгоняет страх (1 Ин. 4, 18). А если проще, то забываем, что Господь с нами; от души поем в храме: С нами Бог! или Господь просвещение мое и Спаситель мой – кого убоюся? – а в жизни (или, как принято нынче говорить, «по жизни») боимся всего вышеназванного. Честно говоря, бояться есть чего. Вечной гибели бояться даже полагается – и каяться, и молиться о милости Божией; но это «не тот» страх, это страх во спасение. С концом света уже сложнее – без страха здесь, конечно, не обойтись, но он смягчается размышлениями о славном Втором пришествии Господа нашего Иисуса Христа, а не лихорадочными поисками сомнительных источников, якобы сообщающих о сроках и знаках. Катастрофы – что с ними поделаешь, они не в нашей власти, в том числе – увы! – и техногенные, и тем более вызываемые террористами, но с их возможностью полезнее просто примириться, чтобы не умирать десятки раз страшной смертью в воображении. И ничего хорошего нет в болезнях (говорить, что они-де духовно полезны, человек может только если речь идет о его болезнях, а указывать корчащемуся от боли ближнему на духовные преимущества этого состояния – как-то не очень по-доброму получается). Бедность тоже бывает относительная; так, миллиардеру горько и обидно переквалифицироваться в простые миллионеры. Вот и пословица сложена: у всякого свое горе, у кого щи жидки, у кого жемчуг мелок.

Пожалуй, хуже всего, иррациональнее всего вполне разумный страх перед преступниками. Дело не в том, что любого из нас могут оскорбить, лишить имущества, искалечить и мучительнейшим образом убить… Да, это действительно страшно. Но еще страшнее то, что сфера преступности окутана смрадом нечестия, и мы не только боимся за себя и за близких, но и ужасаемся той глубочайшей бездне безнравственности, с которой рискуем соприкоснуться, о которой знаем, что она существует и распространяется в мире. И одно это нечестие, даже если оно не чревато криминальной угрозой для нас лично, повергает в ужас.

И возникает вопрос: как жить в Содоме? И вопрос этот становится страшным еще и потому, что Господь может казнить Содом. А мы здесь живем. На мой взгляд, обстоятельный, поучительный и утешительный ответ на этот вопрос содержится во Втором соборном послании святого апостола Петра. Хорошо бы усесться попрочнее и внимательно прочесть его от начала до конца. Святой апостол говорит и о предающихся пороку, и об отпадающих от веры, и о лжепророках, и о Дне Господнем, когда погибнет этот мир, и о том, что мы, верующие во Христа, Сына Божия, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда (2 Пет. 3, 13). И нам нужно думать о том, чтобы явиться перед Богом неоскверненными и непорочными в мире (3, 14). А долготерпение Господа следует, по словам апостола Павла, почитать спасением (ср. Рим. 2, 4): Господь не желает, чтобы люди гибли, а ждет, когда они придут к покаянию. Поэтому наше дело в развратном мире – не вопиять иначе как в молитве (а разве редко приходится слышать и произносимое походя призывание кары на головы нечестивцев, и – что еще того хуже – порицания непосредственно в адрес Создателя: «Господи, как Ты это терпишь!»), а блюсти себя. И помнить, что праведник выполняет в мире очень важное дело: спасает народ от гибели. Но не пропагандой и агитацией, не громкими обличениями, а просто фактом своего существования. Обратившись к прискорбной истории Содома, точнее, к предыстории его гибели (см. Быт. 18, 20–33), увидим, что Господь склонен был оказать ему милость по предстательству Авраама. Эпизод «торга Авраама» – один из самых драматичных в Ветхом Завете: Авраам просит, чтобы не были погублены праведники с нечестивыми. И Господь соглашается пощадить город, если в нем найдется 50 праведников (число предлагает Авраам). Затем Авраам просит пощады для Содома, даже если праведников будет всего 45… 30… 20… 10. И Господь всякий раз соглашается. Но ведь и десяти не нашлось! Вернувшись к заголовку, скажем, что жить в Содоме можно – но так, чтобы оставаться праведником. А для этого необходимо некоторое спокойствие духа, достичь которого очень непросто. Вот и апостол Петр, говоря о единственном милостивом исключении при гибели Содома, указывает, что Господь праведного Лота, утомленного обращением между людьми неистово развратными, избавил (ибо сей праведник, живя между ними, ежедневно мучился в праведной душе, видя и слыша дела беззаконные) – 2 Пет. 2, 7–8), потому что знает Господь, как избавлять благочестивых от искушения. Какое неожиданное и хорошее слово – «утомленный»! Не возмущенным, не озлобленным, даже не взволнованным был Лот в Содоме, а утомленным, – конечно, от постоянного напряжения, вызванного необходимостью именно не возмущаться, не озлобляться, не волноваться, короче – не ввергаться в пучину страстей.

А ведь если подумать, Богу с нами тоже непросто…

Опубликовано: Журнал «Фома». – № 9 (77), сентябрь 2009 г.; Православие и мир [Электронный ресурс]. – http://www. pravmir.ru/kak-zhit-v-sodome/. 22 сентября 2009 г.

Мы – заложники

…«Отмашка» на слова святого князя Владимира «веселие Руси есть пити» уже не работает. Равноапостольный князь говорит о веселии. А какое уж тут веселие… Наверное, все слышали под окнами дикие пьяные вопли, к которым в последнее время все чаще присоединяются нежные девичьи голоса. Децибелов много, сквернословия даже с избытком, а вот веселия что-то не слышно. А раньше за праздничным столом пели прекрасные песни… По данным Минздрава на 2004 г. (более поздней статистики, кажется, нет), в стране около двух миллионов больных алкогольными психозами. И это только те, кто зафиксирован, то есть в реальности их значительно больше. И это не привычное пьянство, а зеленые чертики, «шмыгающие собаки» и прочие несимпатичные явления, это голоса, повелевающие творить ужасное, так что попадется под руку что-нибудь тяжелое – и готово, а нет – так и в окно можно сигануть или дом поджечь. Не радует и статистика бытовых убийств; их много, и число их увеличивается, – а ведь они почти исключительно совершаются по пьяному делу. Когда в одной деревне местный алкоголик на Троицын день возжелал убить двоих людей на церковном дворе (не удалось по милости Божией: один из них нечувственно ощутил приближение опасности и уклонился от занесенного сзади топора), прибежавшая сожительница преступника стала его активно защищать: «Он когда не пьяный, добрый». Существует в расхожем языке множество синонимов пьянства и состояния опьянения. Перечислять их нет нужды. Но, кажется, выпало из обихода степенное и укоризненное «глаза-то залил». Интересно, почему? Неужели состояние помрачения считается уже чем-то нормальным? Давайте посмотрим правде в глаза: среди людей, просто пьющих или пьющих с экстраординарными последствиями, очень много потомственных, наследственных алкоголиков. А им много не нужно: один глоток – и человек над собой не властен. Только кто у нас одним-то глотком обходится? Случаи наследственного алкоголизма умножаются от поколения к поколению, и лавинообразно умножаются, когда пьют женщины. А они пьют.

Нелишне будет вспомнить и о том, что в районах контактного проживания православных и мусульман православные девушки все чаще выходят замуж за мусульман, принимая при этом ислам: мусульмане не пьют, а на пьяниц-мужей эти девушки нагляделись. Легче всего их осудить, да и повод серьезный: как-никак отступничество от Православия. Но может быть, уместно вспомнить слова Христа про ответственность, падающую на тех, кто способствует соблазнению малых сих (см. Мф. 18, 6; Мк. 9, 42)? И спрашивается, кто должен стать объектом миссии: эти отступницы или окружающие их отцы, братья, ровесники и друзья, сумевшие внушить им непреодолимый ужас?

Поздно нам говорить о культуре винопития; потомственного алкоголика никакая культура не спасет. Нечего кивать на пример других народов: на то они и другие. Чем воспевать красоту грузинского застолья (действительно вещь великолепная, с чередой тостов, в которых явственно проглядывают древние молитвы), давайте уж лучше вспомним о наших северных народах, которых водка буквально выкосила. В свое время советская печать гневно обличала угнетателей-капиталистов, запрещавших продажу алкоголя, например, кафрам в Южной Африке, но именно благодаря этому угнетению кафры и выжили. Обидно, конечно. Но уж коль скоро мы говорим о народном здоровье, о проблемах демографии, то давайте говорить серьезно. И давайте вспомним, что многие из новомучеников до революции основывали общества трезвости, считая это делом Церкви, и причем делом первостепенной важности. А сейчас проповедь о вреде пьянства стала редкой гостьей на наших амвонах. Получается, что гораздо сподручнее обличать дамские брюки, так как они к собственному батюшкиному житью-бытью никакого отношения не имеют…

«Так что же получается? – слышатся голоса. – Мы что, протестанты какие, чтоб не пить?» Да нет, не протестанты. И нет в Православии запрета на вино, но только тогда, когда оно веселит сердце человека (Пс. 103, 15) или в малом количестве укрепляет здоровье (см. 1 Тим. 5, 23). Однако же Писание предостерегает: вино – глумливо (Притч. 20, 1); не будь между упивающимися вином (Притч. 23, 20), не следует засиживаться за вином (см. Притч. 23, 30) и даже не смотри на вино (Притч. 23, 31), хотя в Притч. 31, 6 говорится: дайте вина огорченному душой – это, наверное, кому как полезно. Пророк Исаия уподобляет вино сильному и коварному врагу, побеждающему людей. В книге пророка Даниила вино – главный атрибут нечестивых языческих пиршеств. Итог этой теме подводит апостол Павел: не упивайтесь вином, от которого бывает распутство, но исполняйтесь Духом (Еф. 5, 18). В церковнославянском тексте здесь стоит слово «блуд», а это в языке Писания – символ богоотступничества.

И прошу отметить – это все говорится о вине; никакие более крепкие напитки в Писании просто не упоминаются. Этот далеко не полный обзор позволяет увидеть, что Священное Писание взывает к нашей рассудительности, которую православные и должны проявить. Однако пресловутое «нужно знать свою меру» здесь ни при чем; знала я среди погибших от пьянства (у каждого из нас, увы, есть список таких погибших, и если не на бумаге, то в душе) и тех, кто сверзался в могилу, неукоснительно эту меру соблюдая, и «теоретиков», рассуждавших о разных сортах зелья, о разных закусках и т. д. (очень похоже на изобретателей систем выигрыша в рулетку).

О причинах пьянства говорилось много, подробно и убедительно. Не повторяя множество умных построений, хочу привести один-единственный текст: молитву о пьянице святого праведного Иоанна Кронштадтского: «Господи, призри милостивно на раба Твоего, прельщеннаго лестию чрева и плотскаго веселия, даруй ему познать сладость воздержания и поста и проистекающих от него плодов Духа».

Нелишне вспомнить, что церковнославянская «лесть» означает «ложь», и тем самым кронштадтский пастырь очень точно указывает механизм пьянства: ложное животное стремление к утешению, к «поднятию настроения». А ложь – она известно от кого. А Утешитель наш – Дух Святой. Поэтому, в самом общем виде, можно сказать, что пьют те, кто не может или не умеет искать духовного утешения. Совсем уж стирать их в порошок презрением не годится: «ты меня уважаешь?» – это вопль истерзанной, заблудившейся, замученной души, которая плачет о своем утраченном христианском достоинстве. Тем не менее врачуется пагубная страсть именно Духом Святым.

Но для поддавшихся пороку пьянства выбраться на путь духовного исправления чрезвычайно непросто; недаром народная мудрость гласит: пьяного молитва до Бога не доходит. И недаром Церковь предлагает нам не столько молитвы пьющих, сколько молитвы за пьющих. Так, может быть, будем молиться о них (очень удобно также возлагать этот нелегкий труд на священников), о тех, которые совсем уж пропащие, и жить себе потихоньку, поскольку мы-то в порядке? По-моему, сейчас человек, потребляющий алкоголь только по праздникам, уже твердо считается непьющим. Правда, праздников у нас сильно много; известный журналист подсчитал, что средний россиянин работает 100 дней в году. Но в любом случае давайте подумаем: такой ли уж непроницаемой стеной отделены мы, хорошие, порядочные и «даже» верующие, от тех, кто стоит на пути погибели? В том-то все и дело, что совсем даже не отделены, так что впору вводить термин «пассивный алкоголизм», как существует понятие пассивного курения. Но здесь дело не в том, что мы дышим перегаром, а в том, что мы живем по бытовым правилам, определяемым алкоголиками. Мысль о том, что отдыхать можно без пьянства, уже мало кому приходит в голову. Выпивкой сопровождаются деловые встречи, командировки, отдых на природе, свидания влюбленных и спортивные занятия – а все это, казалось бы, вещи, просто несовместимые с алкогольной стимуляцией. А «модное» купание в проруби на Крещение сопровождается таким массовым потреблением крепких спиртных напитков, что страшно становится. Наверное, пора сказать, что это увлечение с Православием мало связано (конечно, повод – христианский праздник, а как Церковь боролась с разгулом языческих оргий на Ивана Купалу – забыто?). Нынешнее бытование человечества бок о бок с террористами выявило одну слабость, расцветающую в падшем мире, когда он становится толерантным. Речь идет о пресловутом синдроме заложника, когда захваченные начинают вживаться в ход мысли тех, кто их захватил, понимать, восхвалять, и даже вполне искренне любить и сугубо искренне требовать от мировой общественности, чтобы требования злодеев были удовлетворены. В этом смысле мы практически все – заложники алкоголизма; мы готовы осуждать всех и все, но только не пьяниц, потому что это страшно, ибо мировая закулиса до нас не доберется, а безумец с топором – в любую минуту. И дело ведь не в том, чтобы обличать в лицо невменяемого человека, ибо это бессмысленно и действительно опасно, тем более что своего рода чуткость у пьяных обострена, неприязнь они ощущают – и реагируют на нее сугубо агрессивно, а в том, чтобы запретить себе оправдание пьянства, заместив его молитвенным состраданием к жертвам зеленого змия. Давно пора, потому что непьющим стало жить затруднительно. Пойти в гости и не пить – мука мученическая: застыдят, засмеют, обвинят в том, что праздник-де испортил, а в обществе менее культурном могут и побить. Вот и получается, что мы вынуждены либо отказаться от общения (что, в конце концов, обидно), либо «отдыхать» по правилам, навязанным нам пьяницами. Посещение мест мирного отдыха (парков и т. д.) также чревато тем, что можно на уединенной аллее нарваться на такую компанию, что и не уцелеешь; это не говоря о том, что вопящие, шатающиеся, ко всем пристающие или уже лежащие фигуры обильно декорируют садовую перспективу, архитектура которой такого украшения отнюдь не предусматривает. А как с работой? Уже понятно, что из интенсивной рабочей жизни выпадают дни перед праздниками и дни после праздников. Понятно также, что «деловые переговоры», проводимые за бутылкой, сильно проигрывают именно в своем деловом компоненте. Но пагубнее всего, наверное, то, что у алкоголиков своя иерархия ценностей и стратегий поведения (если я чего решил – выпью обязательно, по Высоцкому), и мы бьемся в сетях этой стратегии. Для пьющего человека деловая договоренность – ничто, если она препятствует выпивке. Обещания, даваемые коллегам и семье, – звук пустой, если на жизненном горизонте маячит бутылка. Вот и получается, что всех нас втягивают в эту липкую паутину необязательности, неопределенности сроков сдачи работы и нарушений тех сроков, которые вроде бы даже определены. О качестве работы можно умолчать вопреки абсолютно лживой – и отцом лжи внушенной – поговорке «мастерство не пропьешь»: именно мастерство пропивается совершенно нечувствительным для бывшего мастера образом, так что он искренне обижается на то, что результаты его трудов встречаются непониманием – и ищет утешения в бутылке.

И тут вновь проявляется синдром заложника: мы не только невольно втягиваемся в систему нарушений обязательств, но и сами по себе потихоньку привыкаем пренебрегать обязанностями, уговаривая себя, что-де на общем фоне этого все равно никто не заметит. Еще как заметят – и наша повреждаемая душа, и сотворивший нас Господь. Да и люди кругом не такие уж глупые. И вот идет молва: а че православные? такие же, как и все мы прочие, ничуть не более обязательные и так же плюют на свои обещания. Такой вот апостолат мирян. Только не надо принимать резолюции, публиковать обращения и устраивать собрания. Молитва – дело тихое. И покаяние тоже. К сожалению, не могу промолчать о том, что необходимо несчастным алкоголикам, кроме нашего понимания (понимания не стремлений опохмелиться, а пагубности ситуации), кроме наших молитв. Все методы лечения алкоголизма (в особенности женского) оказываются недейственными, если не соблюдается одно жесткое условие: полная пожизненная абстиненция не только для больного, но и для окружающих. Вот оно, место для христианского подвига! В доме, где живет алкоголик, пусть даже отрекшийся от этой пагубы и прошедший курс лечения, просто не должно быть винной посуды. Так что лучше давайте расстанемся с распрекрасными фужерами. Пить при «завязавшем» – хоть дома, хоть в гостях – это просто садизм. Все разговоры о «постепенном» и «частичном» бросании пить – такой же абсурд, как, скажем, идея, что искренне покаявшаяся блудница, укрывшаяся в монастыре, может время от времени посещать злачные места. Такая позиция требует не только выдержки и воли, но и совершенно творческого подхода к бытовым вещам: как принимать гостей, чтобы все не завяли от тоски, коль скоро нам для хорошего настроения обязательно нужна алкогольная стимуляция? А вот так: придумать и воплотить в жизнь иные формы досуга, нежели пьяное застолье. А для этого нужно и мозгами пошевелить, и как-то расширить мир своих знаний и представлений. Я вот думаю: в состоянии ли мы играть в «салонные игры», которыми развлекались и образованные люди, и даже предмет общей насмешки – провинциальные барышни и мелкие чиновники? Просто так – вряд ли; значит, хорошо бы подучиться. И елку для детей когда-то устраивали родители и их друзья (принято было собирать на нее детей всех родных и близких), и в голову никому не могло прийти, что просвещенные потомки будут нанимать пьяного актера в гриме Деда Мороза, ожидать его опять-таки за бутылкой, выпивать с ним и ограничивать праздник для томящегося ребенка нелепым экзаменом, который устраивает ему этот сомнительный персонаж, и вручением предметов, праздничность которых определяется их стоимостью. Так что при достаточном – и трезвом – понимании ситуации скучать не приходится. А если подумать, что цена такой «аскезы» – нормальная жизнь семьи и спасение души, то цена эта представляется не слишком высокой. Во всяком случае, посильной. Бог не дает крест не по силам.