Текст книги "Альфа и Омега Марины Журинской. Эссе, статьи, интервью"

Гек старательно обличает себя: выходит, все равно что украл негра у бедной старушки, которая мне ничего плохого не сделала, а только добра хотела («бедная старушка» – жестокосердная ханжа, портившая ему жизнь, насколько это было в ее силах), и самое страшное – что мне за это гореть в аду… Но он не находит в себе сил предать Джима. Душа не позволяет. И тогда бедный мальчик решается: «Ну что ж, значит, придется гореть в аду».

Всегда ли можно поручиться за то, что суровая (и лживая по существу!) проповедь не приведет к отталкиванию от Бога, а при отсутствии Гекова чистосердечия результат не будет ужасающим?

Эпизод этот в творчестве Марка Твена – отнюдь не случайность. Дело в том, что писатель, обладая живым и мощным ощущением христианской веры, жил в среде пресвитериан, религиозные «отправления» которых были предельно формализованы, а убеждения отличались крайней степенью фарисейства.

Будучи человеком кротким, Марк Твен искренне считал всех окружающих людьми истинного благочестия, а себя – окаянным безбожником, обреченным на погибель. Он тайно написал «в стол» повесть «Путешествие капитана Стормфилда на небеса», относительно которой был убежден, что она антихристианская. Но мало найдется в мировой литературе произведений такой апологетической направленности и такой силы, – разве что «Письма Баламута» и «Расторжение брака» Льюиса.

Сейчас достаточно часто можно встретить рассуждения православных мыслителей о том, насколько пагубно заблуждение тех, кто считает жизнь величайшей ценностью. Это рассуждение было бы справедливо, если бы не два обстоятельства. Первое состоит в том, что жизнь действительно есть величайшая ценность из даров Божиих, но только если рассматривать ее как совокупность жизни этого мира и будущего века. Как оно и замыслено и как оно и есть на самом деле и как – и только так! – следует ее мыслить христианам.

Поэтому из двух логических возможностей – отрицать ценность посюсторонней жизни, умалчивая о внутренне присущей ей связи с жизнью потусторонней, и утверждать ценность жизни в расширенном (то есть полном) ее понимании – истина и наша честь требуют выбирать вторую. Но увы, это делается далеко не всегда. Второе же обстоятельство сводится к тому, что на мир накатилось паническое отрицание ценности жизни как таковой, и поддерживать это сумасшедшее заблуждение – дело далеко не почтенное.

Замечательный писатель Карел Чапек видел Первую мировую войну, видел бомбардировки мирных городов во время войны в Испании. Этого ему хватило для того, чтобы писать о возможных страшных бойнях грядущего. Тем не менее он говорил (в связи с классической трагедией), что не найдется писателя, который обладал бы дерзновением, необходимым для того, чтобы вывести на сцену обреченный на смерть хор.

И ошибся; при всей своей фантазии он не мог предугадать весьма недалекое будущее, которое еще при его жизни (он умер в 1939 г.) для миллионов людей стало настоящим. И это настоящее будущее (в отличие от фантастического) создало и своего писателя, потому что как иначе мы можем назвать коллективного героя «Архипелага ГУЛАГ», как не таким хором смертников?

Такие времена.

В самом деле, при нагромождении человеческих трупов в разных масштабах – от геноцида и стихийных бедствий до серийных убийств (слово-то какое отыскалось! прямо кино!) – не нужно быть гением, чтобы догадаться, что жизнь ближнего в глазах многих не имеет никакой ценности. Включая и жизнь детей.

Что же касается собственной жизни… Подход к рассмотрению ее ценности в глазах современников может дать нам краткий исторический обзор: как менялся взгляд на самоубийство в произведениях ряда весьма популярных авторов.

Для Диккенса ничего ужаснее просто нет. В «Николасе Никльби» злодейского дядюшку Ральфа постигает кара: оказывается, что бедный юноша, которого он злобно преследовал и который умер, не выдержав травли, – его сын, похищенный в давние времена его же сообщником. Добросердечные братья Чирибл не в силах сразу сообщить ему эту страшную весть, а пытаются подготовить его: призывают покаяться, смягчиться, чтобы по-христиански ее принять.

Ослепленный злобой Ральф, который и в Бога не верит, и людям не доверяет, назначает им встречу на завтрашний полдень – и перед тем, как они должны прийти, вешается. Все в ужасе: ведь он хотел таким вот извращенным способом причинить тем, кого ненавидит, последнее зло, – но для нихто хуже всего то, что в погоне за этим злом он и не заметил, что распорядился собственной душой – и притом необратимым образом.

А в «Мартине Чеззлуите» человек из хорошей семьи, опустившийся до того, что стал помощником полицейского пристава и вроде бы никаких добрых правил уже не признающий, отшатывается от предложения арестованного взять крупную сумму за то, чтобы выпустить того в соседнюю комнату (понятно, что за ядом). Дальнейшее как минимум примечательно: он не препятствует этому замыслу (силы убеждения у него нет, а физическую силу применять опасается по ряду причин), но вот денег не берет – и тем самым по крайней мере в собственных глазах не является соучастником.

В произведениях сэра Артура К. Дойла сообщения о том, что изобличенный преступник кончает с собой, встречаются героями во всяком случае «с пониманием». Кавалерственная дама Агата Кристи позволяет Эркюлю Пуаро возводить это «понимание» в степень уважительного сочувствия.

А совершенно нетитулованный Рекс Стаут просто-таки с удовольствием повествует о том, как хитроумный Ниро Вулф предоставляет преступнику полную возможность покончить с собой, сообщив тому об имеющихся у него уликах и прекрасно сознавая, что для суда присяжных этих улик недостаточно. Если называть вещи своими именами, то он занимается шантажом со смертельным исходом. Ну и еще известное значение имеет то, что если довести дело до суда, то придется ему туда ехать и выступать свидетелем. А ему неохота.

По-моему, тенденция налицо, все достаточно выразительно. Простите, но такому человечеству объяснять, что не так-то и важна человеческая жизнь, вроде бы избыточно. Хорошо бы ему, напротив, напоминать, что каждый из нас драгоценен в глазах Божиих. Тем более что единственность жизни стала – сугубо извращенным образом в чисто логическом смысле слова – пониматься как повод для эксперимента: при нормальном устроении человеческого сознания мысль о том, что жизнь одна и что земная жизнь конечна, вызывает стремление не терять зря ни минуты и все свои усилия направить к достижению высокой цели; при нынешних тенденциях та же исходная мысль вызывает лихорадочное желание все испробовать и все успеть.

Таким образом все ценностные моменты бытия приобретают вид и характер эксперимента: люди экспериментально вступают в брак, экспериментально пробуют наркотики, экспериментально предпринимают попытки суицида. Даже деторождение становится подчас экспериментальным. Даже религиозный опыт превращается в интересный эпизод, с которым связаны более или менее острые переживания и ощущения. А когда они приелись, поблекли, – ну, извините…

Отец Роман определил это состояние как «люди жить и умирать устали». А задолго до него Мандельштам писал о своих современниках: «Не любим рая, не боимся ада». И это, пожалуй, еще серьезнее. Различие этих двух стихотворных фрагментов в том, что это – два аспекта жизни: земной и небесный. И нет ничего удивительного в том, что равнодушное пренебрежение земной жизнью влечет за собой точно такое же пренебрежение жизнью вечной.

Чем дольше живу – тем больше убеждаюсь в правоте К. С. Льюиса, писавшего, что наша земная жизнь есть не просто подготовка к жизни вечной, но подготовка в том числе и в том смысле, что человек, мироощущение которого близится к адскому (неблагодарность, ожесточение, подозрительность, озлобленная зависть, агрессивность и злорадство, жажда всех судить, уныние, уныние, уныние, отчаяние), просто-напросто готовит себя к аду.

Тот же, кто, говоря словами другого мыслителя, видит, что и в луже отражаются звезды, кто не на основе литературы, а на основе собственных глубочайших переживаний приходит к тому состоянию, о котором говорил Апостол языков (Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите – 1 Фес. 5, 16–18), кто искренне готов в любую минуту своей жизни вслед за Златоустом сказать: «Слава Богу за все», – в сущности живет в раю и будет пребывать в нем вечно. Тем самым я все менее склонна к резкому противопоставлению жизни здесь и жизни там.

И в этом я не одинока, причем хочется сказать – в частности, к сожалению, не одинока. Потому что я хочу жить здесь и сейчас – и там и всегда, а те, кто устал жить здесь, не хотят и жизни в вечности.

Я сейчас даже не хочу, что называется, «подробно останавливаться» (по-моему, это очень смахивает на степ, в лучшем случае – на фламенко, а дело печальное, тут не до танцев) на тех кошмарных случаях, когда отдельные граждане требуют их «раскрестить», потому что считают, что крещение препятствует свободе их оккультных опытов. Очень, в сущности, прозорливые граждане, гораздо, по-моему, адекватнее тех, которые считают, что не препятствует.

И вот ведь на явно ироничное предложение написать заявление на имя Патриарха – «прошу не считать» или лучше того «отчислить» – не покупаются, считая, что нужно что-нибудь более серьезное. Но при всей их занимательности мы ими сейчас заниматься не будем, потому что им хоть что-то да интересно.

А речь о тех, кто болен стародавней болезнью, которую знали и древние римляне, – потому что и Древний Рим переживал период упадка, и апостасия[100]100
  Апостасия – вероотступничество. – Ред.


[Закрыть] тоже играла в древности свою сумрачную роль. И называли они эту болезнь taedium vitae «отвращение к жизни». При этом имеется в виду то отвращение, которое вызвано пресыщением и очень близко с ним связано. Когда все, что осталось привлекательного, – это идея покончить с собой максимально эффектным и зрелищным образом.

И это – расплата за то, что так многое доступно, так многое позволено (а если не очень-то позволено, то и не преследуется особенно, и не карается). За стремление все узнать, все испытать, короче – быть как боги, знающие добро и зло (Быт. 3, 5). А теперь благодаря всеобщему процветанию и распространению все шире и глубже благ цивилизации такой вот отвратный образ действий перестал быть привилегией избранных и стал достоянием народных масс.

Но что нам римляне, представление которых о бессмертии было довольно расплывчатым. Наши современники, которым неинтересно жить, – вот они и не желают, – почти поголовно сведущи в том, что будет за гробом. И вывод, который они из этого своего знания делают, по-своему логичен: в таком случае не надо нам никакой вечности!

И вот тут-то и начинается уже полный кошмар. Дело в том, что одно дело – вера, а другое – знание. Казалось бы, мы к этому привыкли, нас и «по атеизму» так учили, отдавая безусловное предпочтение знанию. И «по религии» нас подчас учили точно так же, только отдавая предпочтение вере. А здесь получается, что верь не верь, а знаешь, что физическая смерть – это не конец, что вечность есть, что и для тебя она будет и что с этим ничего не поделаешь, как ни противься этому знанию об этом будущем. И вот человек, доподлинно знающий в глубинах своего существа, что вечность есть, корчится в муках, желая, чтобы этого не было, и осознавая всю тщетность этого желания.

А ведь когда-то это стало для нас Благой Вестью: то, что мы не умрем, то, что будем во веки веков пребывать с Богом, Который – Отец наш Небесный. И вот – пресытились, и все потеряло смысл, и жизнь не мила, и вечность из манящего обетования превратилась в удручающую перспективу. Господь уже не сулит нам, недостойным, ослепительно прекрасной вечности. То есть Он-то сулит, да люди это воспринимают вовсе не так, и возникает бесконечно печальный текст, отражающий это их восприятие: Обрекающий на вечность и бессмертие Господь…

Но тут же – буквально тут же! – обнаруживается, что не только времена упадка и апостасии уже бывали, но и что современный проповедник, как говорится, «в курсе» и не опускает рук. Оперируя теми же понятиями, он, тем не менее, утверждает, что спасти от непредставимой вечной муки и привести к немыслимому вечному блаженству способна только любовь к людям и к Богу. Потому что она от Бога исходит и к Нему возвращается, связывая Творца и тварь незримыми, но наипрочнейшими узами – единственными нерушимыми из тех, которые только есть во вселенной.

И пусть один этот маленький пример послужит нам опорой в мыслях о том, что Господь способен вывести нынешнее человечество из той гибельной пучины отчаяния, в которую оно себя ввергло. И о том, что наши проповедники способны найти слова помощи и поддержки. Но это, как известно, для тех, кто хочет. А история о том, что Бог пощадил бы Содом, если бы там нашелся десяток праведников, мало кого вдохновляет.

* * *

Так что же получается – поворот оверкиль сулит человечеству неминуемую гибель? – Возможно, но необязательно. Никто не мешает нам, находящимся в трюме гибнущего корабля, в поисках света и воздуха пробить дно и таким образом освободиться. Дело ведь не в корабле, а в жизни, этой и будущаго века. А перевернувшийся корабль ни на что не годен. На растопку разве что или на то, чтобы понаделать из него чего-нибудь временного: плотиков, шалашей…

Тем более что у нас есть соответственная культурная модель. Помните, у Пушкина: «Вышиб дно и вышел вон» («Сказка о царе Салтане»).

Опубликовано: Журнал «Альфа и Омега». – № 1 (60), 2011 г.; Православие и мир [Электронный ресурс]. – http://www. pravmir.ru/povorot-overkil/. 11 мая 2012 г.; Журнал «Фома». – № 6 (98), июнь 2011 г.

О человеке

О людях, хомячках и бандерлогах

Есть такой «замечательный» метод дискуссии – не излагать свои взгляды, не разъяснять свои действия, а унижать другую сторону. Для этого служат в первую очередь простые уменьшения: если противную сторону представляют тысячи – пишется «горстка людишек», если в этих тысячах много людей нерядовых профессий, то это «кучка отщепенцев» и т. д. Но это бы ладно, хотя не очень понятно: если горстка и кучка, то зачем такое мощное противодействие организовывать.

Далее располагаются простые обзывания и обвинения. И как будто никто из дискутирующих в школе не учился и не слышал бронебойную реплику «от такого слышу», базирующуюся, между прочим, на том сугубо научном факте, что человек может обвинить другого человека только в том, на что способен сам. Я про это писала неоднократно, в том числе и в «Фоме», так что сколько можно, надоело. Тем более что этим грешат ну буквально все заинтересованные лица.

Но на этот раз – о дальнейшей ступени унижения. Это когда людям отказывают в человеческом достоинстве, обзывая их животными. Нельзя сказать, что это – блестящее достижение новейшего времени, это и у Гомера есть. Как бы уже культурная привычка. Настолько «культурная», что дает совершенно фрейдистские ляпы.

Нужно сказать, что в ряде национальных культур за называние человека животным предусмотрена очень жесткая реакция вплоть до всякой. В других следует различать; некоторые называния относительно безобидны, иные же – наоборот.

Кстати сказать, обычай ласкательного употребления названий животных «проходит» далеко не всегда и далеко не со всеми.

Как бы то ни было, сейчас наблюдается широкое употребление животных наименований. «Офисный планктон», бесконечные «хомячки», плавно переходящие в «леммингов» (опять Фрейд: лемминги славны массовыми самоубийствами, так что здесь явно проглядывает желание гибели оппонентов), наконец, «бандерлоги». Уже и в Давосе некто из власть имущих (ну, или приближенных) сравнил российскую общественность с собакой. Ну, что тут скажешь? Оно, конечно, язвительно, но… Вот Ким в свое время пел:

 
…Отчего у собак жизнь собачия?
Знать, хозяин их хуже Каина,
Убежать бы им от хозяина…
 

Здесь есть два аспекта: культурологический в широком смысле слова и христианский как таковой.

Что касается первого, то не так безобидно называние людей животными, как могут предположить люди, видящие в этом всего лишь метафору.

Возьмем Новую Гвинею. Там на нагорье условия жизни просто нечеловеческие: хоть и экватор, но высоко, поэтому почитай что круглый год ночью заморозки или близко к тому. А они голые. Приходится спасаться кострами и тем, чтобы натираться жиром. Ну и голод к тому же; очень бедная природа. Так что когда совсем конец приходил, пробавлялись… гм-гм, людоедством. Может быть, в последние десятилетия перестали, может быть, у них там гуманитарная помощь или они вообще уехали. Но в ХХ веке такое бывало.

И происходило по строгим канонам культурного кода. Для начала нужно было изловить кого-то из другого племени живьем. Далее начинался ритуал, который мог длиться и несколько суток: нужно было убедить себя, духов и жертву, что это не человек, а животное. И есть можно было только согласного со своим животным статусом.

Так что на месте тех, кто радостно (или гневно, какая разница) говорит: «Да, мы хомячки и бандерлоги», я бы подумала. На месте же тех, кто называет людей хомячками, офисным планктоном и бандерлогами, я бы подумала сугубо. Потому что неловко признаваться в человеконенавистничестве. Увы, человек не всегда волен в своих мыслях; бывает, что в голову лезет сущая дрянь, что в аскетике называется «прилоги». Но вот признак цивилизованности – как минимум не выпускать эту дрянь на всеобщее обозрение. А как максимум преодолевать.

Преодолевается она в русле христианской практики, исповедью и молитвой. Пост, в общем-то, тоже не помешает. Но вот достаточно ли четко мы понимаем, почему нельзя уподоблять людей животным?

В общем-то, просто-напросто по Символу веры:

«Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес… и вочеловечшася».

Христос стал человеком и умер за нас. За всех людей. Мы как-то легко об этом забываем. А не следует. Тут ведь дело не в том, спасутся ли инославные, иноверцы и просто неверующие, а в том, что Он всем дал такую возможность. И кто мы такие, чтобы кому-то в этом отказывать? Потому что низведение человека к животному (ну да, на словах, но не сказано ли, что от слов своих осудимся?) – это отказ ему в шансе на спасение.

Конечно, изощренные в полемике могут сказать, что и Сам Господь уподоблял людей овцам. Да, это так, но разве кто-либо из провозглашающих людей хомячками обещал положить за них свою жизнь, как обещал – и сделал – Добрый Пастырь?

Нужно сказать, что эпидемии словесного низведения людей к животным предшествовала широкомасштабная акция называния зверями – и даже зверьками, см. начало текста – людей иной национальности. С чисто практической точки зрения это неразумно, потому что давно подмечено: там, где отказываются от христианских основ жизни, действует жестокое правило «око за око и т. д.», так что легко можно вызвать к себе симметричное отношение.

Но вот ведь еще какая вещь: уподобление людей зверям и полемически неоправданно, потому что звери на самом деле никаких зверств не совершают: хищники просто питаются, а животные одного вида при выяснении отношений не наносят друг другу тяжких увечий, а так, потрепать могут: «ворон ворону глаз не выклюет». Так что уже само слово «зверство» по отношению к человеческой жестокости представляет собой прямую клевету и – опять Фрейд, ну что тут поделаешь! – подсознательное желание свалить с себя ответственность.

…Сказано, что ученики Христовы будут узнаваться в мире по тому, что любят друг друга. Можно, конечно, сказать, что друг друга мы любим, а не любим хомячков, рыжих, велосипедистов и т. д. Но вот ведь какая штука: привычка к не-любви может оказаться неискоренимой. А окружающий мир состоит из людей. А люди обладают способностью к экстраполяции и будут нас судить не по нашим тайным внутренним благим свойствам (ох, ох!), а по внешним выбросам ненависти. Так что лучше бы не надо, а?

Опубликовано: Фома [Электронный ресурс]. – h ttp://www. foma.ru/article/. 31 января 2012 г.

Стоит ли канонизировать глупость?

Часто при полемике происходит почти незаметная подмена: вместо спора о сущностях ведется спор о словах. Но за словами всегда кроются сущности, просто слова способны их маскировать. И получается, что речь идет совсем о другом…

Когда-то в убогом коридорчике Института языкознания встретились двое коллег и перекинулись парой слов. Это была не научная работа, а так, предварительные соображения (которые, кстати, ни к чему не привели). Нижеследующие высказывания можно считать продолжением этих соображений, носящим столь же предварительный характер.

В ходе того разговора на бегу собеседники усмотрели, что в значение слова «дурак» входит признак злобы. В самом деле, доброго, но недалекого человека дураком не называют; в крайнем случае говорят, что он далеко не Эйнштейн, и он сам с этим добродушно соглашается. Дурак же не только неумен, но и агрессивен, самодоволен, стремится навязывать свое мнение и не слушает никаких возражений. Для него решающий аргумент: «Я так не считаю» или «Я не согласен». И не может он взять в толк, что это не аргумент, а описание его собственного состояния. Всякого, кто умнее его, он стремится уничтожить, и хорошо если морально.

Близка к этому прискорбному состоянию и «глупость», но отличия все-таки есть. Глупый человек даже не отрицает, что он глуп, он этим, скорее, гордится и пламенно обличает тех, кто этого качества лишен. Девизы глупца: «Мы университетов не кончали», «Мы люди простые». Это произносится с гордостью; кстати, глупец любит говорить если не от имени всего народа, то от имени значительной (и лучшей) его части. Дурак может быть весьма активен, глупец прежде всего ленив – что называется, лень мозгами пошевелить. Свою идеологию он внедряет в основном ради самообороны, чтоб не приставали, не возникали и не высовывались.