Текст книги "Альфа и Омега Марины Журинской. Эссе, статьи, интервью"

Последнее утверждение подкрепляется удивительным жизненным наблюдением. Был у меня большой и красивый филодендрон, такая лиана с огромными фигурными листьями и красными лохмами на черенках. Висел на стене над постелью мамы. Разросся до неприличия: три ствола вместо одного, обещанного ботаниками. Мама тогда уже тяжело болела и практически не вставала. Я спросила ее, не мешает ли ей эта зеленая громадина над головой. Она ответила: «Что ты, напротив, я на него смотрю, и мне как-то спокойно становится и кажется, что он ко мне хорошо относится». Когда мама умерла, я украсила гроб гирляндой из этого филодендрона, оставив себе солидную часть, а один лист (он же черенок) подарила знакомой, которая была цветоводом и по достоинству оценила пышность растения. У нее тоже была больная мама, и укоренившийся филодендрон был повешен над ее постелью и, можно сказать, обрадовался: не только буйно рос, но и зацвел. Оставшийся же у меня «затосковал», и я его еле выходила; он стал нормальным здоровым растением, но не выдающимся.

Известно, что друзей нужно принимать такими, какие они есть, не стараться как-то переделать их для собственного удобства (разумеется, речь не о том, чтобы поощрять их греховность, но и в том случае, когда вы, видя недостатки своих друзей, желаете им помочь, как известно, лучше начать с себя). То же и с растениями. Например, вам очень хочется, чтобы на журнальном столике в уютном теплом уголке пышно цвела азалия. Ничего не выйдет: ей нужно много света (а для растений электрическая лампа – это еще не свет) и прохлада. При паровом отоплении азалию держат под приоткрытой форточкой, а по краям горшка кладут снег (если нельзя принести с улицы – а в больших городах это просто не рекомендуется – выцарапывают из холодильника, там он стерильный). А если вы считаете, что ваша лиана семейства ароидных (филодендрон, сциндапсус, сингониум или антуриум) разместилась как-то малохудожественно и вы желаете придать ее изгибам более эстетичную форму, – поберегитесь: листья должны расположиться точно в той же плоскости по отношению к свету, в какой они сами пожелали расположиться. Если это правило нарушить, черешок листа «вывихивается» и лист отмирает.

Допустим, вы решили завести плодоносящий лимон. Дело это долгое и хлопотливое. Но главное – откажитесь от мысли, что у вас на окне будет пушистое деревце: для цветения лимону нужно формировать плоскую крону, всю расположенную в плоскости окна, и никогда его не переворачивать, так что из комнаты вы будете видеть только «изнанку» деревца. Однажды вечером в центре Москвы я в окне какого-то офиса увидела большой лимон, повернутый (очевидно, недавно) листьями к комнате. Мне очень захотелось наклеить на стекло записку «Поверните ваш лимон», и муж меня с трудом отговорил, сказав, что, скорее всего, это примут за шпионский шифр и перепугаются до полусмерти. Так и ушла с тяжелым сердцем.

Несколько лет у меня жило невзрачное растение, пучки кожистых листьев на суковатых и кривоватых стволиках. Эта австралийская причудница Daphna odora (дафна душистая) цвела белыми цветками с невыразимо прекрасным запахом: немного лимона, немного снега, остальное – свежесть и еще что-то тонкое. Но только ей для цветения нужно было не выше 15 °C, причем цвела она летом. А у меня окна юго-западные, и если 25°, то это еще хорошо. Я обставляла ее мисками со льдом (производила в холодильнике); менять лед нужно было чуть ли не каждый час. Промаявшись так год-другой, я смирилась и подарила ее человеку с восточными окнами и более прохладной квартирой. При громком вое всех знакомых цветоводов: такую редкость отдавать! Но не пропадать же дафне из-за меня!

Что касается теплокровной живности в доме, то ее заводить нужно тоже с полным сознанием своей ответственности. Нельзя большую собаку держать в маленькой квартире: и она будет все сметать на своем пути, и вы ей лапы поотдавливаете… а кусает она при этом совершенно рефлекторно. Почти с любой собакой нужно много гулять, а не просто выводить дважды в день минут на 20 (а, например, с колли – еще и много бегать, эта шотландская пастушья собака в нормальных условиях пробегает в день около 30 километров по пышной траве шотландских холмов и предгорий, овеваемых океанскими ветрами). Иногда собаке требуется выйти в самое неудобное для человека время; значит, владелец должен уметь вскакивать и одеваться почти так же быстро, как пожарный. Всякий знает, что при астме держать кошек в квартире нельзя, особенно пушистых, это вредно людям. Но нельзя их держать и в жарких помещениях, это вредно им, они это переносят с трудом, хотя тепло любят, точнее, любят время от времени погреться. Да и собакам это не полезно. Так что если вы вообще-то любитель «комнатной» температуры градусов этак в 27, попробуйте понаслаждаться ею в шубе – а потом уже удивляйтесь тому, что кот смотрит мутным взглядом, места себе не находит и начинает рваться наружу. Он не за свободу поведения борется, а за свободу дыхания. И жить в тесноте кошки тоже не очень-то любят; замечательно заметил некий специалист по домашним животным, что собаке квартира – это все-таки конура, а для конуры она не так уж мала (это если собака большую часть времени проводит на улице), а для кошки квартира – это весь ее мир, и мир этот, конечно, для вселенной тесноват[98]98
  Не стоит решать проблему, выпуская котов на улицу (речь о больших городах), потому что там автомобили (видели раздавленных кошек на мостовой? кстати, некоторые автомобилисты утверждают, что кошку или собаку всегда можно объехать или пропустить, так что эти несчастные – жертвы умышленного наезда); злые люди и особо жестокие к животным злые дети; всегда могут оказаться поблизости «деятели» из так называемого треста очистки, охотящиеся за животными и убивающие их иногда даже в присутствии хозяев; злые собаки или стаи одичавших собак – эти и людей не боятся, они страшно мстят за свою заброшенность; наконец, в городах на тротуарах полным-полно всяких злокозненных возбудителей болезней, от которых кошки могут умереть. А если вашу кису просто и благополучно украдут? У меня однажды на даче украли котенка, прельстившись его красотой. Было это лет пятьдесят назад. Жалко до сих пор. – М.Ж.


[Закрыть].

Кошка в отличие от собаки предпочитает одиночество, так что любителям окружать себя множеством котов нужно помнить, что от этого у зверушек может возникнуть психологический дискомфорт, а это вам же хуже, потому что в первую очередь он выражается в несоблюдении правил гигиены. И линяют они на нервной почве почти круглый год.

И еще очень важно – хотите ли вы научиться понимать своих меньших братьев или считаете, что это они должны к вам приспосабливаться? Этого они не могут, умственных способностей все-таки маловато, но могут бояться, озлобиться, начать потихоньку строить пакости, – короче, они переживают эмоциональный стресс, который ломает им психику.

Есть такое правило: наступил зверю на лапу или на хвост – немедленно приласкай, догони (они при этом, как правило, убегают). Ведь они считают, что их наказали, и не понимают, за что, что они сделали неправильно. Погладить ошеломленного зверя, сказав пару слов ласковым голосом, нетрудно, но крайне для него полезно. В этой связи идея тыкать зверька мордочкой в содеянную лужу не выдерживает критики: во-первых, они этого не понимают, во-вторых, в очень раннем возрасте их все равно не приучишь соблюдать чистоту.

Был у нас пес Франтик, довольно взбалмошный и с пестрой родословной: ветеринары смогли раскопать в нем колли, кавказскую овчарку, а далее говорили, что и еще кто-то наверняка имеется. Он умел раскапывать мышиные норы (мышей не ел), но страстью его было древнее пастушеское ремесло. Страшно было смотреть, как он, увидев вдали корову, вырывается (был очень сильный) и мчится ее пасти; рыже-белый пестрый клубок вьется вокруг коровьих ног и неистово лает. Самое странное – корова вместо того, чтобы отбросить его одним ударом копыта, послушно движется в том направлении, в котором он ее понуждает двигаться.

Однажды жила у нас на даче милая девочка лет шести. Все было хорошо, пока мы с ней не отправились гулять по полю, прихватив Франтика. И здесь все было мирно, но вот она увидела в некотором отдалении цветок, который захотела сорвать. Франтик внезапно кинулся за ней с лаем, оббежал и стал прыгать (даже слегка треснул ее по голове лапой), загоняя ее назад. И тут я поняла его, а заодно, наверное, и некоторых других собак-пастухов: в его представлении люди движутся степенно, осмысленно, а животные нет; следовательно, дети, которые на природе движутся беспорядочно – что-то вроде овец, и их нужно пасти, не давая уйти от хозяина. С тех пор, знакомя Франтика с детьми, я это им объясняла и просила постоять смирно, пока он не подойдет и не обнюхает; только после этого можно погладить, но ни в коем случае не занося руку перед собачьей мордой (может неправильно понять). И не носиться при нем с криками туда-сюда. А «понятый» Франтик детей уже никогда не обижал.

Так что добиваясь взаимопонимания с животными, всегда нужно помнить, что они – не люди. Но имеют с людьми много общего в том отношении, что требуют к себе внимания и понимания. У Чехова есть замечательный рассказ о том, как люди (учитель гимназии и его кухарка) учили котенка ловить мышей, и при этом так на него орали, топали ногами и даже лупили, что котенок этот, выросший в вальяжного огромного кота, смертельно боялся на свете только одного – мышей. Конечно, кот – не человек, но нередко приходится наблюдать у людей неприязнь к тем вещам, которым их обучали в школе, не так ли?

…Да, человек нарек имена вещам, растениям и животным и тем самым получил над ними царскую власть. Но царево дело – соединять в своем отношении к подданным милость и истину, а вовсе не наслаждаться своими возможностями делать с ними то, что угодно. Священное право царя – миловать, а не издеваться.

Когда дедушка Крылов в басне «Пустынник и медведь» выводит мораль: «с разбором выбирай друзей», ее не следует рассматривать как призыв, обращенный только к области человеческих отношений (в басне речь идет о взаимоотношении человека с медведем и о знаменитой «медвежьей услуге»). Можно, конечно, ограничить смысл басни своими интересами, мол, дружи только с тем, кто не навредит. Это, конечно, правильно, но можно этот смысл и расширить: выбирай друзей так, чтобы ты сам был в состоянии стать их другом, нести за них ответственность перед Богом и миром. И если мы хотим иметь друзей в мире растений и животных, следует подойти к делу трезво, с должным пониманием – и все эти зеленые, цветущие, пушистые, лохматые и хвостатые ответят нам самой горячей взаимностью и самой теплой привязанностью. И в крохотном уголке мира вокруг нас проявятся любовь и милость. А это – то самое, чего ждет от нас Господь, милующий нас всех и помнящий о всех скотах (Быт. 8, 1).

Опубликовано: Православие и мир [Электронный ресурс]. – http://www.pravmir.ru/mir-kak-sodruzhestvo/. 10 августа 2012 г.

Многие продолжают воспринимать окружающий мир как пространство, населенное злыми духами

Только каждый четвертый россиянин не суеверен, в то время как остальные могут быть отнесены к суеверным или среднесуеверным. К таким выводам пришла исследовательская служба «Среда» в результате всероссийского опроса. 14 % россиян являются суеверными, 24 % – несуеверны, 63 % – среднесуеверны. Чаще всех суеверными оказываются россияне, которые верят в Бога, но конкретной религии не исповедуют. Христиане, принадлежащие к РПЦ, так же как и мусульмане, чаще попадают в число среднесуеверных.

Результаты опроса комментирует Марина Журинская.

Опрос не показывает, насколько суеверны люди в нашей стране, поскольку в нем заужено само понятие «суеверие», ограниченное лишь тремя показателями. И если бы опрос был выстроен более грамотно и подробно, то цифры были бы гораздо катастрофичнее.

Надо понимать, что суеверие – это анимизм[99]99
  Анимизм (от лат. anima, animus – душа, дух) – система представлений о наличии у человека, животных, растений и предметов независимого духовного начала – души; вера в существование духов. – Ред.


[Закрыть], неверно называемый первобытным. Он никогда не умирал и вполне комфортно чувствует себя в наше время, и многие продолжают воспринимать окружающий мир как пространство, населенное злыми духами. Даже те люди, которые ходят в церковь. Другой вопрос – для чего они это делают? Сколько людей приходит в храм, потому что гадалки посоветовали им какой-то ритуал, для которого, скажем, нужна освященная свеча. И всевозможных магических ритуалов множество. Назвать таких людей православными нельзя, как бы они себя сами ни определяли. Православные – это люди, которые правильно славят Бога. Нельзя одновременно верить в Бога и еще во что-то магическое. Подавляющее большинство «православных» считает, что им нужно регулярно совершать определенные механические действия, и все у них будет хорошо. А это и есть яркий показатель суеверия. Я писала, что у нас все духовные глаголы заменены глаголами физического действия – в церковь ходят, на службе стоят, вместо того, чтобы молиться, – вычитывают правило. При этом люди уверены, если все делается – совершается хождение, стояние и вычитывание, – то вне этого можно себя вести как угодно. Коммунистическая религия старательно готовила народ к тому языческому состоянию, в котором он сейчас по большей части находится. Борьбы с суевериями не было, была борьба с христианством. А на фоне отсутствия христианства, естественно, суеверия разгорались пышным цветом. В результате мы имеем то, что имеем. В том числе академиков, которые выступают против религии, но не знают, что такое религия, не видят разницы между религией и суевериями. И мы, христиане, им эту разницу не показываем. Православное просвещение сейчас практически отсутствует.

Несмотря на коммунистическую идеологию, в советское время в школах и в вузах давалось более приличное образование, что и объясняет большое число несуеверных людей среди россиян старше 65 лет. Тем более что во времена их детства не было на каждом шагу магических салонов. Современная суеверная молодежь взрослела среди этих салонов, среди реклам чуть ли не в каждой газете, призывающих снять порчу и сглаз, среди телевизионных программ, посвященных экстрасенсам, астрологии…

Опубликовано: Православие и мир [Электронный ресурс]. – http://www.pravmir.ru/. 27 июля 2011 г.

Поворот оверкиль

Давно уже хочется поговорить более-менее подробно о том, что наши общие сетования на то, что мир очень изменился, грешат расплывчатостью. Нам не хватает точного понимания того, как именно он изменился.

Обычно «конкретика» не идет дальше вызывающих одежд молодежи. Что есть, то есть, но справедливости ради следует сказать, что это, скорее, знак стабильности, потому что такого рода конфликты поколений присущи всем временам без исключения, и в конце XIX века дамы ворчали на вконец обнаглевших девиц, которые носят платья, открывающие щиколотку. Очевидно, приметы времени следует искать в других местах. Но в каких именно?

Древний символ Церкви – корабль – используется (во всяком случае, в России и в ХХ веке) и как символ движущегося в русле своей истории человечества; это можно обнаружить и у Мандельштама, и у Есенина, и почти наверняка у кого-нибудь еще. Возможно, в истоках такой символики – псевдомессианский характер русской революции, но тема эта требует отдельного рассмотрения, а нам интересна такая деталь: мачта корабля-Церкви представляет собой крест, и это – знак не только конечного целеполагания, но и надежности. Для «общеисторического» корабля это считается необязательным, более того, нежелательным, что, разумеется, политкорректно, но значительно менее надежно.

Любителям морских путешествий и приключений или по меньшей мере чтения о них наверняка неоднократно встречались звучные слова поворот оверштаг. Это такой маневр парусного корабля, когда он ложится на новый галс (попросту – меняет направление), пересекая при этом линию ветра. Уметь надо, само собой разумеется, небось, не политические перевороты.

А поворот оверкиль – это такой мрачный юмор; проще говоря, поворот корабля по продольной оси, а еще проще – переворачивание его кверху дном. При повороте по вертикали на 180° у байдарки (точнее, у правящего ею человека) есть шанс перевернуться дальше, еще на 180°, либо повернуться обратно и вернуться в изначальное положение. На это способна и яхта – при условии, что не отломился киль, а для более крупного корабля это уже невозможно.

Вот что-то вроде поворота оверкиль происходит с историческим кораблем, и для тех, кто полон мужества и решимости проповедовать христианство, – а проповедовать его, быть свидетелями и исповедниками нам следует до последних секунд существования этого мира – это может быть важным: когда к кому-то обращаешься, полезно знать, к кому именно. Когда что-то говоришь, просто необходимо отдавать себе отчет в том, как это может быть воспринято.

Сравнительно недавно я решила было перечитать «Просто христианство» К. С. Льюиса – и безмерно удивилась. Исходный пункт его рассуждений – то, что в Бога люди верят или не верят, но уж хорошими-то хотят быть все. К сожалению, теперь, полвека спустя, это далеко не так: в основном хотят быть не столько хорошими, сколько крутыми и успешными. А ведь если подумать, то это исключительно значимая перемена.

Когда-то мы смеялись над голливудским сюжетным стандартом, причем не только в кино, а и в том, что называется легким чтением: имеют место good boys «хорошие парни» и bad boys «плохие парни»; коловращение сюжета сводится к тому, что хотя по видимости все преимущества на стороне плохих парней, побеждают все-таки хорошие.

Тогда о том, что это есть признак христианской культуры, можно было говорить разве что в шутку, как утверждал это Честертон о детективе. Теперь понятно, что это не совсем шутка. Полезно поупражняться в этой классификации, читая «Остров сокровищ»; заодно там можно найти и много чего еще интересного, например практически непреодолимое обаяние злодея Сильвера. И ведь он не скрывает, что злодей!

Был когда-то вестерн «Хороший, плохой, злой». В чем там было дело, я уже не очень-то помню, вестерн как вестерн, но вроде бы там злой терпел поражение, плохой как-то не слишком запомнился в силу своей промежуточности, а хороший, естественно, все и всех преодолел. Сейчас «парни» бывают даже еще более разнообразными, а побеждают те из них, кому умелые авторы адресуют симпатии зрителя/читателя. И далеко не всегда эти персонажи обнаруживают хоть какую-никакую склонность к добродетели. И чем дальше, тем меньше.

Достаточно давно вошел в наш культурный обиход Хулио Кортасар, действительно значительный писатель (правда, кажется, с угасанием всеобщего интереса к чтению угасает интерес и к нему, как и ко множеству других хороших писателей). У него есть совсем маленький рассказ, на страничку с небольшим – монолог «кого-то», кто живет в уединении и тоске. Иногда, как он говорит, к нему приходят другие существа; они испытывают страх, а он «освобождает их от страха». Но жизнь у него все равно невеселая, и он вовсе не против того, чтобы она окончилась.

Рассказ завершается крайне неожиданно: «Поверишь ли, Ариадна, – сказал Тесей, – Минотавр почти не защищался». Так вот и выясняется, что этот тоскующий герой – чудовищный полубык-получеловек, живущий в лабиринте и принимающий человеческие жертвы, – сам он называет это «освобождать от страха». Веками он считался олицетворением ужаса. Теперь предлагается ему сочувствовать.

* * *

Поэтические тексты – это своего рода индикатор эпохи. Преследовать или хотя бы даже порицать поэтов за то, что они говорят вещи неприятные, – примерно то же, что разбивать зеркало, не одобрив свое в нем отображение. Однако именно в силу своей чуткости (ее не всегда можно объяснить через натуральную логику) поэты во все времена принимали на себя главный удар косного большинства, не желающего видеть, что мир меняется. Очень уж не хочется перемен, а эти перемены есть, и настолько глубокие, что сказываются даже на таких вроде бы художественных тонкостях (мелочах, словами того же большинства), как тип поэтической метафоры.

Уже в конце XIX – начале ХХ века наметился переход от преимущественного использования восходящей метафоры к преимущественному использованию метафоры нисходящей. Когда появился на горизонте Маяковский, полагалось возмущаться его грубостью, тем более что при таком, с позволения сказать, подходе можно было вовсе не разбираться в его метафорах, что, между прочим, было бы нелегко.

А вообще-то, они такого труда стоили, и ноктюрн, сыгранный «на флейте водосточных труб», до сих пор пленяет тех, кто сохранил склонность как к поэзии, так и к музыке. А вот еще, например, «в зеленый бросали горстями дукаты» – это вечером зажигаются фонари на бульварах; метафора заимствована непосредственно с зеленого стола казино. Конечно, она нисходящая, но от этого не менее изысканная.

С годами жизнь не становилась краше и спокойнее, скорее наоборот. Совершенно проходная жизненная констатация у Некрасова («Около леса, как в мягкой постели, / выспаться можно – покой и простор!») сейчас вызывает недоумение: это кем же надо быть, чтобы так вот просто улечься спать на опушке? Это опасно, не говоря уже о том, что грязно! И вот постепенно, в полном соответствии с правдой жизни нисходящие метафоры стали не просто нисходящими, а прямо-таки ужасающими:

 
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе…
 

О. Мандельштам

 
Вы меня, как убитого зверя,
На кровавый подымете крюк…
 

А. Ахматова

И даже:

 
Но пока мне рот не забили глиной,
Из него раздаваться будет лишь благодарность.
 

И. Бродский

Так в поэзии формировался тип метафоры, который хочется назвать «метафорой катастроф»; нисходящая метафора стала превращаться в ужасающую и катастрофическую, потому что сама жизнь сначала выявила всю возможную низость, потом явила ужас, а затем покатилась по направлению к катастрофам.

Правда, различие здесь может быть и чисто количественным, когда весь вопрос в том, сколько ужасов стряслось над каким количеством людей. Но таково уж нормальное человеческое восприятие: сгорел дом в деревне – это ужасно, выгорела деревня… сами понимаете, насколько хуже. Ведь и казни египетские, если их рассматривать по отдельности, выглядят, конечно, ужасающими, но не катастрофическими…

Выше было сказано про нисходящую «ночную» метафору Маяковского. Но вот что теперь: «Город стреляет в ночь дробью огней, но ночь сильней, ее власть велика» (В. Цой). Это уже не игра, пусть и азартная, это стрельба. И всяческих поэтических аллюзий, прямо или косвенно связанных со стрельбой, причем отнюдь не в воздух, у современных поэтов более чем достаточно.

В «Музыке слов, музыке ветра» Цоя среди этой самой музыки, среди дивной картины безмятежной и чистой жизни на морском берегу вдруг (именно что вдруг!) возникает тревожная нота опасности:

 
Кто из вас вспомнит о тех, кто сбился с дороги?
Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?
Кто из вас вспомнит, чувствуя холод приклада,
Музыку слов, музыку ветра?
 

О том, что лирический герой Некрасова, полагающий, что можно спать на опушке леса, в нашей жизни выглядел бы каким-то экстремалом, уже упоминалось. Но вот нам и Лермонтов. «Выхожу один я на дорогу… Спит земля в сиянье голубом…» Надеюсь, полностью цитировать еще не надо. И та же тема одинокого путника в современной поэзии: «Выйдешь на пустую дорогу – Щелкнет за спиной пистолет» (В. Бутусов).

Дело даже не в том, что дорога опасна и грозит смертью, дело в том, какую смерть она готовит. Это ведь не разбойник грозит чем-то огнестрельным, мешая пройти. Пистолет – прежде всего табельное оружие. Из пистолета в затылок расстреливали. Это у нас уже в генетической памяти. Такое же веяние времени – в песне про «Титаник», гибель которого, получается, предначертана его маршрутом, проложенным на «секретных картах».

В современную поэзию, даже тогда, когда она, казалось бы, совершенно далека от политических аллюзий, вторглось и слово «конвой»; без особых поисков могу указать два случая: «В лапах этого конвоя / Я спускаюсь в ад» (отец Роман о бесах); «…шпионил за мной, / Следил за мной взглядом / Бесшумный конвой» (Бутусов о снегопаде).

Сторонники и защитники того, что называется мутным словом «позитив» (и противопоставляется еще более мутному и расплывчатому «негативу»), разумеется, скажут, что в жизни есть много хорошего. Это чистая правда. Но правда и то, что нужно очень дисциплинированное сознание (хочется сказать тренированное), чтобы это хорошее не омрачали мысли совершенно другого плана и другой направленности.

Разберем одну поэтическую строфу:

 
И наши заботы
как самолеты
взрываются на полосе.
И наши убийцы
как синие искры
тонут в холодной росе.
 

Это про сказочно исполненную красоты и безмятежности жизнь влюбленных на Мауна Лоа (Гавайи). Но образность-то какова: беззаботность происходит в результате того, что забот нет изначально, – а современное сознание диктует причину: взорвались, как самолет при взлете, – вот их и нету. Жизни ничто не угрожает – но только потому, что потенциальные убийцы погибли какой-то таинственной и малообъяснимой смертью.

А далее в тексте появляются «змеи, и каждая хочет стать твоим счастьем навек». И это, конечно, отдаленная аналогия со змеем Эдема, но гораздо более четкая и близкая – со змеей из «Маленького принца». Мало кто задумывается над тем, почему эта книга, столь утонченно-романтичная, возвышенная и изящная (и действительно содержащая важную истину – «мы в ответе за тех, кого приручили»), стала культовой книгой самоубийц, но это именно «благодаря» змее, которая успешно уговаривает принца добровольно исчезнуть…

Универсальная семантика птицы включает, как правило, красоту и свободу («Размах крыла расправленный / Полета вольное упорство» как символ поэзии у Пастернака), высокую мечту (Синяя птица Метерлинка). Птица – вестница Божиего милосердия (голубь в ковчеге), в конечном счете рая. Но не всегда, и у нас под руками контрпример: зловещие гуси-лебеди русской сказки.

А ныне Дафна Дюморье пишет книгу «Птицы» (а Альфред Хичкок ставит по ней фильм, а через 40 лет ставят еще один) о том, что птицам просто-напросто надоели люди на Земле и они порешили от них избавиться. И выяснилось, что противостоять им невозможно. Сюжет же бутусовской песни (слова И. Кормильцева) «Черные птицы» настолько ужасен, а птичий крик в ее конце настолько невыносим, что они с этой книгой и с фильмом складываются в какую-то общность, производящую впечатление достоверности. Тем самым и птицы превратились в символ и орудие страшной и неотвратимой опасности.

Страхи, страхи, рациональные и иррациональные…

Примерно год назад вышла очень хорошая научная книжка, которую всякому можно прочесть, потому что в ней описываются (без всякой мистики и без всякого фрейдизма, с чисто языковой точки зрения) сны детей. Две группы – дети-невротики и здоровые дети – рассказывают свои сны.

Сны эти преисполнены страхов, и страхи в общем у всех одинаковы: в снах фигурируют бандиты, какая-то непонятная опасность, разрушающая или опустошающая города и/или лишающая крова, но самое страшное – распад родительской семьи, уход отца. К сведению тех, кто философствует на тему новых отношений в обществе, при которых семья практически не нужна: для детей ничего более страшного нет.

Это было подтверждено воспитательницей-психологом, занимающейся с детьми в довольно-таки элитарной школе. Ее методика небесспорна, но возможна. Она расспрашивала детей о том, чего они боятся, и если боязнь была велика, то предлагала это записать – и вроде бы становилось легче.

Вначале был обычный набор: болезнь и смерть, свои собственные и близких, пожар, война, бандиты и хулиганы, бедность. Но вот кто-то из детей признался, что каждый раз, когда папа вечером говорит, что, пожалуй, сходит в булочную, становится страшно: вернется или нет? И класс взвыл. И воспитательница быстренько сказала, чтобы писали все. И они писали и ревмя ревели.

За полвека с лишним ситуация разве что усугубилась, но не слишком отличается от той, которая была в послевоенной Германии и описана Генрихом Беллем в романе «Дом без хозяина». Там два подростка рассуждают о хороших семьях и хороших матерях: лучше всего, когда папа вернулся к маме с войны. Неплохо, если мама, овдовев, вышла замуж за хорошего человека. Если же она не вышла замуж и воспитывает ребенка одна, то достойна всяческого уважения, хотя жизнь и ее, и ребенка трудна. Но нет жизни хуже, чем когда она устраивает в доме проходной двор из временных «пап».

А ведь пожалуй, еще хуже другое: уже достаточно давно было увидено, что образ отца в общих представлениях претерпевает изменения. Некогда Христос открыл людям Имя Божие – Отец (Ин. 17, 6), – но с тех пор отцы в значительной степени перестали быть для людей тем, чем были.

В самом деле, отец был безусловным главой семьи, при этом не только юридическим, но и религиозным, опорой, кормильцем, защитником, воспитателем и учителем. Отца искренне уважали и боялись огорчить. Что из этого сохранилось в современном мире – судить читателю. А как объяснить Божественное отцовство, да так, чтобы весть о нем потрясала умы и души так же, как во времена земной жизни Спасителя, – дело миссионеров и проповедников.

При этом необходимо понимать, что «старые», как в «Слове о полку Игореве», «словеса» могут и не дойти. А новые подобрать не так-то просто – не к слэнгу же обращаться! Такие попытки есть, но они способны разве что отвратить от содержания речей даже тех, кто этим слэнгом пользуется. Потому что людям всегда хочется найти в проповеди что-то иное, не повседневное, а манящее…

И часто ли мы задумываемся о том, что в центре современной проповеди – проповеди в мире, который буквально сходит с ума от страха, – должно находиться именно освобождение от него, и не как у Минотавра (увы, с этим-то как раз все в порядке, и убийц, и самоубийц, к сожалению, хватает), а как в Писании: совершенная любовь изгоняет страх (1 Ин. 4, 18)? Ведь если честно, то в основном излагается программа, которую нужно без рассуждений выполнять, – и тогда, может быть, спасешься. А может, и нет. А уж если нет…

Когда-то Вертинский пел: «И просить буду доброго Бога, чтоб продлил мои грешные дни». Это ради маленьких дочерей. Все на месте: человек сознает, что грешен, но молится доброму Богу о долголетии. И кстати, вымолил ведь. Сейчас мы все больше молимся о собственной полной безгрешности, а насчет Божественной доброты… как-то это не очень звучит в нашем религиозном обиходе. А безгрешными нам все равно не быть, но это не учитывается, хотя и повторяется довольно часто.

Но не это самое страшное; ужас-то весь в том, что если не проповедовать доброго и любящего Отца Бога, то люди все равно потянутся, но потянутся – даже вымолвить боязно – к мощному администратору. А поскольку безгрешности так и так не достичь, то на этом пути разве что в уныние впасть можно – без твердой, горячей и яркой веры в то, что Бог силен и добр настолько, что и меня может простить и приблизить к Себе, смахнув мимоходом все мои пакости.

Один из самых ярких эпизодов мировой литературы, обличающих тех, кого можно назвать лжепроповедниками, – знаменитое рассуждение Гека Финна. Гек считает, что он укрывает беглого негра Джима. Для американского Юга тех дней это самое страшное преступление, а для Библейского пояса – еще и ужасающий грех, страшней которого быть не может, ибо это рассматривается как посягательство на богоустановленный порядок вещей.