Текст книги "Альфа и Омега Марины Журинской. Эссе, статьи, интервью"

Среди людей молодых по возрасту или недостаточно духовно опытных подчас можно услышать о необходимости отринуть все душевное и предаться исключительно сфере духовной. При этом говорится даже, что апостол Павел якобы «велел» убивать все душевное.

Можно предположить, что это странное воззрение исходит из слов: сеется тело душевное, восстает тело духовное (1 Кор. 15, 44). Но при ближайшем рассмотрении данного текста становится совершенно очевидным, что при таком понимании игнорируются (помимо самого евангельского духа), по меньшей мере, два аспекта. Во-первых, слова эти относятся к всеобщему воскресению, к жизни будущего века, как может убедиться каждый, кто заглянет в текст. Во-вторых, сеять вовсе не значит «убивать»; напротив, семя – это символ, обетование зарождения будущей жизни, более могучей и прекрасной, нежели оно само, – достаточно вспомнить притчу о горчичном зерне (см. Мф. 13, 31; Лк. 13, 19). Но при этом из семени розы вырастет роза, из семени плевела – плевел; генетическая закономерность и последовательность тоже входят в значение символа сеяния.

Нелишним будет упомянуть и о том, что апостол Павел (как и другие апостолы) употреблял слова душа и дух не вполне терминологично[115]115
  Об этом см. Архимандрит Ианнуарий (Ивлиев). Основные антропологические понятия в Посланиях святого апостола Павла // Альфа и Омега. – № 1(31), 2002 г. С. 17. – М.Ж.


[Закрыть] и не совсем в том значении, которое придается этим словам в учении о трехчастном составе человека. Очевидно, более адекватное понимание данных слов апостола скорее таково: по воскресении праведных преумножаются и расцветают их добродетели, приобретая невиданные в падшем мире свойства и масштабы[116]116
  Слова о том, что душу-де следует убить, обычно произносятся в оправдание собственной черствости. Как-то, не удержавшись, автор в ответ на подобную реплику заметил, что для того, чтобы убить в себе душу, нужно как минимум ее иметь. В менее полемической форме можно было бы сказать, что душевное семя должно быть «многообещающим», содержать в себе начатки богатств духа. – М.Ж.


[Закрыть]. Наша земная задача – стяжать душевные добродетели ради того, чтобы в Царстве Небесном они преобразовались в нетленные духовные добродетели.

Можно вспомнить о том, насколько свойственны были душевные движения Господу нашему Иисусу Христу, совершенному Богу и совершенному Человеку, во время Его земной жизни: Спаситель мог негодовать (знаменитое отойди от Меня, сатана, см. Мф. 16, 23), гневно порицать (обличения фарисеев, изгнание торгующих из храма, см. Мф. 21, 12–13; Мк. 11, 15–17, проклятие смоковницы, см. Мф. 21, 19–20; Мк. 11, 12–14, 20–21) и, что для нашего рассмотрения очень важно, скорбеть (прослезился, см. Ин. 11, 35), сострадая[117]117
  Очень полезно перечитать первые 40 стихов Ин. 11 и подумать о том, почему же Христос, Который твердо знал, что воскресит Лазаря (11, 4,23), тем не менее и плакал, и скорбел и возмущался духом (11, 33)? – От сердечной полноты, от богатства душевной жизни, от переполнявшей Его любви и жалости. – М.Ж.


[Закрыть]. А разговор Христа с самарянкой (см. Ин. 4, 4–42)? Сколько здесь теплоты, задушевности, снисходительности, – душевных качеств, получающих тем самым Божественное достоинство…

Можно долго рассуждать о том, откуда исторически возникла в христианстве идея черствого, бездушного бесстрастия (этого нет в учении о страстях преподобного Максима Исповедника; напротив, есть святоотеческое учение о дозволительных страстях), но, пожалуй, нет в этом ни нужды, ни пользы; вспомним святоотеческое изречение о том, что отношение христианина к миру не должно быть ни чувственным, ни бесчувственным, но сочувственным – и обратимся к тому, что непосредственно связано с нашей темой. Ибо желание продемонстрировать свое бесстрастие – результат той же спешки, того же стремления мгновенно достигнуть совершенства – точнее, провозгласить себя совершенным, – что и притязание на статус сыновства. И точно так же в этом случае торопящийся не задумывается о том, какое отношение его бесстрастие – а на деле горделивая черствость – имеет к подлинному христианству, самая суть которого в любви, и причем в любви не только к Богу, но и к ближнему.

А любить ближнего нужно – заповедано! И любовь к ближнему трудна для каждого из нас, людей; ей нужно учиться, учиться долго и прилежно, обуздывая свои антипатии, раздражительность, жажду осуждения[118]118
  Примечательно, что как раз те, кто считает долгом отрешиться от страстей душевных, на деле отказываются от любви и сострадания – и всецело предаются самопревозношению и страстному осуждению ближних и дальних. – М.Ж.


[Закрыть].

Кто может сосчитать, сколько людей стали жертвами ложного стремления к якобы чисто-духовному восприятию жизни! Сколько родителей были обижены и заброшены – как будто нет в Евангелии слов, обличающих «предпочтение» высоких слов и жестов незаметному, повседневному подвигу любви (см. Мк. 7, 9–13) – уходу за немолодыми, может быть, сварливыми и бестолковыми, но родными, чтить которых заповедал Декалог, а любить – Сам Спаситель.

Как не пожалеть детей, которые вместо материнской теплой любви получают только кислые и прохладные поучения, ничего не говорящие ни уму их, ни сердцу, кроме одного: мама не любит… А разве мало случаев, когда человек в беде ищет душевной поддержки у своего верующего друга – а получает пустое для него «молиться надо», произносимое без всякого участия, либо указание на собственную вину как причину несчастья – и уходит, чувствуя себя совершенно оплеванным, уничтоженным и опустошенным?

Как-то мы все ожесточились в ужасном ХХ веке, это правда[119]119
  Наш разговорный язык статистически беден выражениями собственного раскаяния и сожаления о ближнем: с англоязычных уст sorry слетает с удивительной легкостью, а часто ли нам приходится слышать некогда употреблявшиеся сплошь и рядом «виноват» или «сожалею», «мне очень жаль»? Конечно, можно сказать, что они это делают автоматически, а у нас зато душа богатая. Но в том-то и дело, что частотность выражений сожаления и сострадания есть признак некоторого уровня общественных воззрений, и хотя при их распространенности неизбежна формализация, но иногда и формальное сочувствие помогает, а отсутствие такового не греет и не светит даже при (подразумеваемой?) высоте духа. – М.Ж.


[Закрыть]. Но на то христианам и дан неиссякаемый источник воды живой (Ин. 4, 10), веры, любви и милосердия, чтобы вопреки духу века иметь в себе и нести людям Благую Весть о Милующем Боге; нести не в словах, а во всем своем существе.

Скажем и о том, что Православие – вера трезвых людей – учит о различении духов, о том, что в мире духовном имеются сущности, враждебные Богу, и «прорыв» в духовность человека, не подготовленного внутренней дисциплиной, рискует привести его под власть именно этих сущностей; в конце концов, мать всех грехов, гордыня, – явление чисто духовное. И именно гордыня, а не любовь к Богу влечет неопытных к непосильным, недоступным и неясным для их разумения духовным подвигам и свершениям.

Подлинное же возрастание к духовности – процесс таинственный и таинственный, и его мера устанавливается не нами, а Тем, Кто хочет, чтобы все спаслись.

Так не лучше ли просто молиться о духе любви, как преподобный Ефрем Сирин[120]120
  В молитве преподобного Ефрема Сирина испрашивается еще и терпение, которого так не хватает спешащим отказаться от душевного. – М.Ж.


[Закрыть], и помышлять о чистоте сердца, читая 50-й псалом, и радоваться с радующимися, коль скоро радость их чиста, и плакать с плачущими – и вновь и вновь дерзать соединяться со Христом благодатью Святого Духа в Таинстве Евхаристии?

* * *

Уже вошла в привычку резко отрицательная реакция на слово гуманизм, что, в общем, неудивительно хотя бы после «гуманитарных»[121]121
  К сожалению, «гуманитарные» принципы как составляющая общественного поведения достались нам после обработки соответствующих текстов чиновниками; отсюда и безобразный термин: в общем-то по-русски нужно было бы говорить о гуманном, а слово гуманитарный в языке образованного общества (к которому чиновники, получается, не принадлежат) издавна обозначало принадлежность к сфере наук о человеке: гуманитарное знание и т. д. – М.Ж.


[Закрыть] бомбардировок, при постоянной апелляции к гуманитарной значимости детоубийства и убийства больных, к тому, что из гуманитарных соображений следует разрешить (и чуть ли не распространять) «легкие» наркотики и оправдывать самых жестоких преступников, если у них в детстве были нелады с семьей и учителями. Это все – на уровне так называемого общественного сознания. Но ведь и по истории мы «проходили», что гуманисты всегда были против Церкви и что гуманизм – это хорошо, а Церковь – плохо, так что по логике «перевернутых оценок»[122]122
  Эта логика имеет свою традицию: по древнему преданию, некий языческий европейский король, сначала гнавший христиан, а потом крестившийся, спросил священника, как ему теперь следует жить, и получил ответ: «Сожги то, чему поклонялся, и поклонись тому, что сжигал». Возможно, что это предписание было уместным для короля-варвара, но в современном нам мире, сильно усовершенствовавшемся во лжи, как представляется, требуется дополнительная процедура: сначала человеку следует выяснить, чему же все-таки он на деле «поклонялся» и что он реально «сжигал». При отсутствии промежуточной рефлексии такого рода могут возникнуть печальные недоразумения; так, иногда неофиты начинают придерживаться мнения, что сжигать людей – это хорошо, поскольку этим занималась инквизиция, а она – организация церковная. – М.Ж.


[Закрыть] получается, что если мы считаем, что Церковь – это хорошо, то должны признать, что гуманизм – это плохо.

Правда, наиболее известные «господа гуманисты» в свое время были врагами, скорее, римо-католицизма и при этом «добрыми протестантами» (а Томас Мор был гуманистом и твердым – вплоть до казни! – противником протестантизма, канонизированным Римом, а Лютер, безусловно протестант, гуманистом отнюдь не был). Классический гуманизм в большой мере состоял в изучении еврейского и греческого языков, на которых была написана Библия (то есть имел характер скорее гуманитарный, нежели гуманистический), и уже в меньшей – в констатации того, что современное ему общество недостаточно милосердно, когда речь идет о скромных нуждах маленьких людей. Тем не менее сегодняшний «гуманитарный» гуманизм с христианской точки зрения представляет собой явление, скорее, непривлекательное. А между тем по прямому значению гуманизм – это человечность. Так что же теперь – людей любить нельзя?

Любить людей (и не только их) можно и необходимо; стремление любить и быть любимым заложена Творцом в самую сокровенную глубину человеческой личности, и, казалось бы, что может быть проще и естественнее? А получается так, что то, что подчас называется любовью, приносит не радость, а горе и ужас. И благотворители наживают огромные деньги. И происходят в семье убийства. И гуманитарные бомбардировки…

Так может быть, дело не в том, что христиане против любви к людям, а в том, что нынешние «гуманитарные» принципы имеют мало отношения к любви Божией? Попробуем рассмотреть, в каком качестве призывают любить людей нынешние гуманисты.

Человек в некоторой современной неопределенной и смутной, но расхожей модели предстает как высокоорганизованное белковое тело, биологическое существование и функционирование которого требуют определенных условий, каковые ему и следует предоставить. Человек – это избиратель, и нужно предпринимать ряд усилий, чтобы он проголосовал так, как этого хочет та или иная группировка. Человек – это потребитель, которого следует уговорить потреблять как можно больше определенных благ, являющихся товаром (это могут быть и нематериальные блага). Человек живет в обществе, и нужно законодательно регулировать его отношения с другими людьми. Человеку для того, чтобы быть довольным, нужно еще неуловимое «нечто», так что пусть осуществляет самые разнообразные свои желания и причуды, лишь бы был доволен.

Все это и называется комплексом гуманитарных проблем.

Любовью здесь не пахнет (правда, человека, представляемого таким образом, любить как-то и неохота) – и откуда взяться любви, источник которой в Боге, если Сам Бог в этой системе как-то не предусмотрен? Да, у некоторых людей в совокупности их желаний и привычек находится и «отправление религиозного культа» – так пусть отправляют, если это никого не раздражает. А если раздражает – извините… Получается именно та любовь к человечеству, а не к человеку, о которой Честертон заметил, что такой любовью даже кошку можно только оскорбить.

Похоже, что в антропоцентрической модели мира, которая по определению вся развернута вокруг человека, любовь к человеку как-то не получается[123]123
  Разумеется, данный набросок шаржирован и реальной картине взаимоотношения людей в современном мире не соответствует. Но соответствует идее. А то, что идея не воплощается последовательно в жизнь, – так это потому, что миром правит не современная социальная гуманитарная идея, а Господь Вседержитель, и любовь Его не иссякает. – М.Ж.


[Закрыть].

Христианская же модель мира теоцентрична; это значит, что главное в ней – Бог, находящийся вне мира, но непрестанно в нем действующий, создавший мир и человека в нем – по Своему образу и подобию, наделивший его бессмертной душой и давший обетования вечной жизни. И только если человек представляется образом Божиим, получившим в наследие Вечность, он достоин и любви, и сострадания, ибо изгнан из земного рая и влачит тяжкое бремя воздаяния за первородный грех в падшем мире[124]124
  Сейчас много говорят о необходимости возвращения к православным идеалам, к православному устройству жизни России, и это правильно. Но почему-то при этом не вспоминают, что одной из прекраснейших черт этой жизни была милость к падшим, обращение к которой Пушкин считал одной из главных своих заслуг перед народом. А ведь посещение тюрьмы и раздача праздничной еды и небольших денежных сумм несчастным (так тогда называли нынешних зеков) считались наиболее достойным времяпрепровождением в дни церковных праздников. Помощь заключенным осуществляется сейчас в отдельных приходах; в тех же или других приходах регулярно кормят бездомных. Но на всю громадную Москву нет ни одной ночлежки, и горожане, с отвращением шарахающиеся от грязных бомжей, даже не задумываются о том, что этим людям просто негде помыться! Программа помощи беспризорным проявила беспримерную заботу о детях: их теперь можно содержать вместе с преступниками. Не по-людски как-то все это… – М.Ж.


[Закрыть]. И только тот, кто обращается к Богу с любовью, получает от Него возможность любить, – любить той любовью, о которой апостол говорит в блистательной 13-й главе Первого послания к Коринфянам. В этой любви нет ни эгоизма, ни лицемерия, ни расчета.

Образец этой любви – любовь к нам Того, Кого мы в богослужении называем Человеколюбцем.

Опубликовано: Журнал «Альфа и Омега». – № 2 (32), 2002 г.

Гордыня и гордиев узел

Начало Великого поста обычно протекает в кулинарной суете, затем наступают ожесточенные стычки на темы догматики, экклезиологии, патрологии и других серьезных вещей, – если бы не повышенный тон и градус, то это было бы неплохо.

А уже вокруг Крестопоклонной и после разговоры ведутся, и серьезные, и относительно в спокойном духе. Такое течение событий наблюдается из года в год и свидетельствует о том, что Великий пост играет в нашей жизни одноименную роль, что он важен, нужен, полезен, что он действительно очищает души, – даже если они сопротивляются.

Вот разгорелась краткая, но оживленная дискуссия о пастырстве. И как-то получается, что огромное большинство ее участников высказывает хорошие, правильные мысли, но при этом друг другу противоречит. В чем дело? А в том, что каждый (каждая) видит проблему со своей точки зрения, которую и рассматривает как единственно существующую (или в лучшем случае как единственно важную). Вот ее он/она и решает, а другие сии и оные, естественно, выдвигают свои единственно существующие и важные.

Это действительно гордыня, но не духовная, а, скорее, умственная. При желании довольно просто излечивается на том же умственном уровне, стоит только захотеть. Но вот чтобы захотеть – нужно бороться с гордыней уже духовной. А это сложнее.

Вообще-то, тотальная ошибка состоит в том, что вот сейчас мы помолимся-покланяемся-попостимся, гордыню победим, в смирение облечемся и спасемся. А вот ничего подобного. Единый безгрешный – это Христос; на нас – и даже на лучших из нас – эта безгрешность не распространяется. Наше дело – стремление; или мы стремимся к смирению, к свету, к высотам духа – и тогда Господь лобызает наши намерения, или мы вольно или от безволия соскальзываем вниз, во тьму, подстрекаемые исподтишка рогатыми и хвостатыми. Идея программы спасения – идея, скорее всего, ошибочная; тем более единственной программы.

Коль скоро сказано в Евангелии: В доме Отца Моего обителей много, то и дорожек к этим обителям немало, и не нужно тут же со страхом говорить о еретиках, потому что эти обители – для людей, которых разными тропинками ведет к Себе Спаситель, и я не удивлюсь, если выяснится, что по двум разным дорожкам пришли к Нему апостолы Петр и Павел – и обнялись у подножия Престола Господня, а с двух дальних концов, из Испании и из Иерусалима, явились два Иакова, а с индийского побережья Малабар поспешил апостол Фома… И дайте Ему в конце концов Самому разобраться с теми, кого Он считает достойными, а кого недостойными.

И лишь бы нам с наших стежек-дорожек не переругиваться, а радостно перекликаться, приветствуя друг друга… Лишь бы не утверждать, что наше мнение опровергает все другие, что наша тропиночка барьером встает на пути остальных. Вот тутто черным пламенем возгорается лик гордыни.

Столкновение множества мнений создает своего рода гордиев узел, подобный тому, который Александр Македонский разрубил мечом. Но он не был женщиной, потому что женщины привыкли иметь дело с клубками и распутывать их медленно и осторожно. Бывают при распутывании и сложные случаи: когда-то я пришла с работы и обнаружила, что котенок художественно обмотал громадным клубком мохера вертящуюся табуретку для пианино. Усталая и голодная, я принялась наматывать клубок обратно (а табуретка вертелась…), причем виновник ходил вокруг и возмущенно мяукал, потому что считал, что создал дивное произведение искусства, а я – вандал, который его безжалостно разрушает…

Но вернемся к дискуссии. Тема ее представлена интересно и мудро: в чем, собственно говоря, состоит пастырская практика? Никто не выражает сомнения, что главное дело пастыря – литургия. То есть что-что, а литургию священник обязан служить, и здесь вопросов нет.

Однако они были исторически не столь давно. Бывало, что права служить (и не только литургию) лишался овдовевший священник. Вот так: овдовел – и либо в монастырь, либо за штат. А поскольку матушки отправлялись в Царство Божие чаще всего по причине многочадия, то куда ж ему в монастырь, кто деток растить будет?.. А если за штат, то как он их прокормит? И тут наступил в Русской Церкви сплошной гуманизм: отправляя батюшку в заштат, ему оставляли епитрахиль и требник.

Это означало, что он мог крестить, отпевать, служить панихиды и венчать – и тем кормиться, хотя и горек был его хлеб: нужно было странствовать по дальним деревенькам, где церквей нет, а люди по тем или иным причинам не могут добраться до мест, где они есть. Решением же Стоглавого собора вдовцам добавлялись и еще льготы: они не только получали право во время литургии стоять на клиросе в епитрахили и причащаться в алтаре, но и заменившие их священники (а диаконам – диаконы) должны были уделять им четверть доходов от службы. Однако о служении ими литургии речи не было.

Не все однозначно и с исповедью: в Греции молодой, новоначальный священник не имеет права принимать исповедь, а только служит литургию и исполняет требы. Тем самым мы видим на практике три «блока» пастырского служения: литургия – требы – исповедь. Необходимость литургии вроде бы никаких сомнений не вызывает в силу своей Евхаристической значимости. Требы – на то они и требы, что людьми затребованы.

Время от времени дискутируется вопрос, следует ли служить молебны после литургии. С одной стороны, вопрос не совсем праздный, с другой – следует различать деревенский храм, приход которого рассеян на десяток километров, а то и больше, и у людей просто нет возможности прийти (приехать!) в церковь в другой день, а только в воскресенье, – и куда более доступный храм в городе, где вполне возможно служить молебны в будние дни по вечерам. Кстати сказать, патетически поставленную проблему «вечерней» утрени и «утренней» вечерни (тут даже звучат слова о лжи перед Господом) можно перевести на более прагматическую ступень, учитывая возможности людей.

В ход вступают правила икономии, а акривию[125]125
  Икономия (греч. οικονομια – устроение дома, дел) – неприменение канона или дисциплинарного правила там, где его настойчивое применение может вызвать соблазн и новый грех. Акривия (греч. ἀκρίβεια – точный смысл, строгая точность, тщательность), наоборот, твердое применение правила и канона. – Ред.


[Закрыть] мы можем предоставить монастырям, где отец игумен соблюдает все по строгости, не допускает на службы посторонних. Да, а как же быть с пожертвованиями? – А вот так и быть.

Мы в свое время печатали в «Альфе и Омеге» статью отца Алексия Князева «Аще изволит настоятель…», в которой очень просто и доступно разъяснялось, что многие вещи, считающиеся непреодолимой преградой, издавна предоставлялись на усмотрение настоятеля храма. Но самые болезненные споры связаны, если позволительно такое обобщение, с интерперсональными отношениями в Церкви. С людьми и вообще-то трудно, а когда они стоят друг против друга у последней черты истины и искренности, когда каждое словечко определяет их позицию относительно добра или зла, когда или правда, или ложь… во сколько же раз это труднее.

Уже довольно давно и, на мой взгляд, справедливо выражается недоумение по поводу нерасторжимой «связки» исповеди и причастия, – как ни говори, а Таинства-то два…. Здесь представляется правильным предлагаемый подчас, так сказать, двуступенчатый индивидуальный подход: настоятель получает право определять, допускает ли он в храме разделение исповеди и причастия, а священник предоставляет такую возможность тем, кого считает для этого достаточно созревшими.

Но хотелось бы еще заметить, что полезно (и справедливо) было бы, чтобы это разделение работало в обе стороны: после достаточно полной, зрелой исповеди священник определяет, в течение какого времени человек может причащаться, не исповедуясь. Но если этот человек каким-то образом сорвался или был свидетелем события, нарушившего его душевный мир, а к причастию никак не готовился, то следует предоставить ему право исповедоваться, а затем уже сосредоточенно готовиться к причастию.

Да, и еще: если приходит человек в слезах, в полном расстройстве чувств, то мудрый и добрый священник скажет ему какие-то успокоительные и назидательные по-доброму слова, а уже потом слегка и пожурит, и расскажет, как ему быть в следующий раз, и, может быть, епитимию какую наложит, чтоб в чувства пришел… И будучи пастырем добрым и мудрым, либо допустит к Чаше, чтоб не погиб, либо попросит себя до такого ужаса не доводить, а подуспокоиться и обрести силу для того, чтобы предстать перед Господом в менее раздрызганном виде, хотя и в осознании своей греховности…

Ну нельзя здесь придумать всеобъемлющей инструкции или законодательного акта! Нельзя! Не допустит Господь такой указивки[126]126
  Указивка (пренебрежит.) – документ, содержащий директивное указание. – Ред.


[Закрыть], чтобы воспрепятствовала хотя бы одному сбившемуся с пути, но страстно желающему на него вернуться человеку!

Наверное, при такой постановке вопроса подготовка к причастию будет иметь не только и не столько диетический характер и даже не сосредоточится на вычитывании трех канонов и соответствующего количества акафистов, а вновь и вновь будет устремляться к мысли о том, что наша «самоподготовка» – это не путь к спасению, а спасает Христос, и все мы недостойны причащения, а Он, тем не менее, нас допускает и ведет к Себе…

Но вот как прекрасны канон покаянный, акафист Божией Матери, канон ко Причащению и сверх всего – т. н. «10 молитв», в которых несомненно святые души святых отцов изливали свое покаяние перед Господом! Только вот читать бы их не марафоном, на скорость, а вдумчиво, тогда и приходит в голову мысль как логичная, так и покаянная: вот ведь же, святой, а именует себя первым из грешников… потому и именует, что близко подошел к Богу, видит Его святость и способен сравнить с собой… А мы с кем себя сравниваем?

И тут нужно сказать печальные слова, имеющие отношение как к Таинству Покаяния, так и к другим возможным типам речевого общения священника и того, кем он духовно(!) руководит.

Большой ошибкой было бы считать, что первый священник, которого человек увидел, переступив порог храма, – это его богоданный духовный отец. Такое, вообще-то, бывает, но редко, а как правило – это именно что первый священник, которого он увидел, переступив порог храма. Духовничество – это очень высокие отношения, и люди вступают в них через много лет знакомства и исповедального опыта – и только по обоюдному соглашению, со страхом и трепетом, потому что здесь велик риск ошибки и велика ее цена.

Не менее рискованны поиски батюшки «с именем», потому что есть в этом нечто потребительское, погоня за «брендом». Должна сказать, что в нормальном случае человек не без робости просит священника принять его в духовные дети, а священник почти как правило просит еще подумать, говорит, что он не уверен… и эту проблему они обсуждают, может быть, не один день и на пределе искренности.

Достаточно осознать всю важность такого договора, если учесть, что когда священник не допускает кающегося к причастию, он обязан назначить ему епитимью, и тот не имеет права просто пойти к другому священнику, как ни в чем не бывало: только к тому же самому и только выполнив епитимью. Это – большое напряжение, тяжкий духовный труд. Так представляете, какая это трагедия, когда такой надлом происходит в отношениях с духовником! Именно поэтому (но не только поэтому) при установлении таких отношений обе стороны должны проявлять максимальную трезвость. Именно поэтому опрометчиво исповедоваться первому попавшемуся батюшке: он может нанести вам духовные раны, которые нескоро затянутся. Да и вы ему, если честно.

И вообще, хорошо бы набраться храбрости и посчитать про себя, с каким местоимением священник употребляет глагольную форму «должен». Если он сразу говорит «ты должен» – разумнее избегать, тем более если за этим последует перечень: должен купить молитвослов, Псалтирь, какие-то творения отцов, ставить свечки туда и сюда… Если «вы должны» – имеет смысл послушать. Если «я должен» – можно услышать что-то мудрое.

И вот открывается крохотное противоречие в наших желаниях. Мы хотим, чтобы духовник благословлял нас на редкую исповедь. Мы хотим, чтобы он нас «понимал». Но под этим подразумевается в первую очередь, а также во вторую и в третью его бесконечная снисходительность – и чтоб «не дерзнул поперек слово молвить» (А. Пушкин).

Если честно, однако, то такие желания возникают, как правило, в качестве ответных, потому что – что греха таить! – наши батюшки-неофиты далеко не всегда рассуждают полностью в евангельском и святоотеческом духе и не всегда проявляют понимание того, кто перед ними склонил голову. Вот ведь, написала по застарелой привычке… А что говорит священник в чине покаяния? «Аз, недостойный иерей… аз же точию свидетель есмь… властию данной мне от Бога прощаю и разрешаю…»

Помню, как старый отец Глеб Каледа после первой своей онкологической операции встал на колени перед семилетним исповедником… Не администратор, а свидетель.

Вот это и есть настоящее духовничество – близость душ, когда люди вместе стоят перед Богом, когда один ведет, а другой за ним следует, когда они в немногих словах могут высказать друг другу много высокого простыми словами…

Конечно, бывают всякие чудеса. Но, как правило, полезно насторожиться, если очень горячий и тем симпатичный, хотя и крайне малознакомый батюшка, что называется, с лету предлагает себя в духовники. Тут думать и думать. Не исключено, что у батюшки духовная интуиция и что он предлагает благодатный и благодетельный вариант. Возможно, однако, что он набирает себе рейтинг, – бывает, к сожалению. А может быть и так, что он искренне желает помочь человеку, «спасти» его, взять под крылышко, но хотя намерения его чисты, но опыт мал…

Нужна очень большая, «состоявшаяся» духовная близость и духовная интуиция, чтобы между пастырем и пасомым установились ровные, высокие отношения; для этого следует отказаться от суеты. Священник – не гуру и не прорицатель, а также не советчик по бытовым и семейным вопросам, не говоря уже о профессиональных. Делать ремонт или не делать, какие выбрать обои и т д. – это не тема духовных бесед. Да и освящение квартиры, машины – тоже не совсем… А вот возрастание в семье любви о Господе – это да…

Тем самым я понимаю тех, кто говорит, что «духовные» беседы – дело лишнее, коль скоро они сводятся к дружеским разговорчикам на бытовые темы, украшенным артиклями «простите, батюшка» и «благословите, батюшка». И есть еще одно «но»: если батюшка лишен дара красноречия, проницательности и других утонченных даров, то многолетнее предстояние престолу обязательно даст ему дар доброты и любви.

Помню, скончался один батюшка в храме, где было много одаренных священников. А он – вроде бы ничего особенного. И примерно через полгода мы поговорили о нем с моим другом, который при нем был алтарником, о том, что при этом «ничего особенного» нечто в храме изменилось: ушла любовь. Не вся, разумеется, но значительная ее часть. Это при том, что я у него не исповедовалась, как и алтарник. Но он вспоминал, что необычайно хорошо было ему помогать, потому что в трудные моменты тот еле слышно приговаривал: «не спеши, успеешь».

И как славно было то, что именно он отпел Высоцкого, причем случайно: того принесли в их храм, а он в тот день дежурил и отпел без всякой «философии». И юмор у него был замечательный: за трапезой иерейской он рассказал, как пришла к нему «дама», рассказывать, что она такая тонкая, а он ей произнес какие-то спокойные слова. Дама приободрилась и на следующей исповеди увеличила напор: и нежная она, и особенная, и никто ее не понимает, и все хуже нее… на что батюшка тем же добродушным голосом заметил: «А ты, мать, стирай». Дама слегка поникла. Конечно, можно сказать, что он был груб, – а можно и что он преподал ей тонкий урок патерикового звучания, а дальше – уже ее дело.

Вот в этом-то распределении дел – очень важное скрыто. Точнее, два важных. Первое – батюшка и исповедник должны понимать друг друга, друг другу соответствовать. И это именно что взаимно. Но не на дамски-нервном уровне поддакивания, а на уровне созвучия душ, переходящего в духовную близость. Так что нет ничего осудительного в том, что приход собирается по каким-то склонностям, – лишь бы не по склонностям к агрессии, ко ксенофобии и другим порокам…

Именно поэтому практика перемещения священника представляется сомнительной: не все прежние прихожане могут последовать за «своим» батюшкой, но зато с новым могут прийти наиболее активные, и тем самым начинаются нестроения уже в двух приходах. При этом и те и те – хорошие люди, просто они разные, и получается, что из уютной квартиры их выпихнули в коммунальную кухню.

И еще в ходе упомянутой вначале дискуссии ставился вопрос: должны ли (или имеют ли право) священники быть психологами? Да хоть психиатрами, только хорошими. Не совсем понятно, однако, что под этим подразумевается. Если вперение пронзительного взора с проникновенным шепотом типа «я тебя насквозь вижу» или «у тебя есть грех нераскаянный», то категорически нет. Если просто понимание души человеческой, опирающееся на духовный опыт, духовную интуицию вкупе со знанием, то что здесь плохого?

Так что гордиев узел расправляется взаимной доброжелательностью, взаимопониманием и общим стремлением к тому, чтобы лучше стало большинству тех, кто хочет добра. А если тем, кто хочет, чтобы другим было хуже, станет-таки хуже, – простите, они на это напрашивались, вступая в отношения с силами зла.

Опубликовано: Православие и мир [Электронный ресурс]. – http://www.pravmir.ru/gordynya-i-gordiev-uzel-1/. 12 ноября 2013 г.