Текст книги "Альфа и Омега Марины Журинской. Эссе, статьи, интервью"

Не будем судить их за то, что они хотят, в общем, вещей нормальных: чтобы ученики были преданы идее учения, чтобы приняли как данность то, что учителя желают им добра. Чтоб на уроках сидели тихо, чтоб задавали лаконичные вопросы по существу, чтоб выполняли домашние задания. И активно участвовали во внеклассной работе. Дальше начинаются несогласования. Всеобщее обучение порождает ситуацию, когда учеником должен становиться тот, кто этого, может быть, вовсе не хочет. Его еще убедить надо, а это занятие трудоемкое и не всегда успешное. Сейчас почти не встретишь Филипка[131]131
  Филипок – заглавный герой рассказа Л.Н. Толстого. – Ред.


[Закрыть], преодолевающего трудный путь к учению, несмотря ни на что. Есть дети, особенно в младших классах, любящие ходить в школу, потому что там можно весело играть, но это далеко не то же, что любовь к знаниям. Насчет того, что учителя желают добра, – примем это как данность, тем более что в большинстве случаев это так и есть. Но вот понимание добра у учащих и учащихся может расходиться до полной противоположности. Потому что у первых помимо школы есть невероятное количество источников знания, и в большинстве своем источники эти мутны и сомнительны, – и с тем большей охотой приникают к ним неопытные умы. И ничего тут, в общем, не поделаешь, потому что каждый конкретный случай удавшегося разубеждения – на уровне чуда. И вот тут-то мы снова сталкиваемся с философским вопросом: а каким должен быть ученик с точки зрения преемственности знания? Увы, ничего продуктивного мы здесь не найдем, потому что идеальный ученик, во-первых, должен представлять собой пустой мешок, заполняемый учителем и только им, а во-вторых, все, что попало в этот мешок, должно пребывать там всегда. И никаких других источников. Что чревато внутриличностными коллизиями даже в таком невинном случае, когда педагоги-предметники о чем-то имеют каждый свое мнение. В принципе реализация такого идеала возможна при условии, что учитель выбран учеником сознательно и добровольно и что он тем самым является единственным и непререкаемым авторитетом. Конечно, так бывает. Но редко. И наверное, хорошо, что редко, потому что эта система в реальности прямо-таки провоцирует крушение кумира, а вместе с кумиром может рухнуть и личность ученика.

Вообще-то, фантом этот отличается от родительских фантомов изначальной доброжелательностью: для учителя идеал родителя – это Родитель Сотрудничающий. Чтоб приходил, смотрел в глаза и спрашивал робко: «А что мне делать? Мне какое задание?» И вот вместо этого учителя, как говорится, по полной программе получают кучу претензий (см. выше). А которые родители более-менее воспитанные и претензий не высказывают, те смотрят с разными нехорошими выражениями в глазах. К сбору средств тоже относятся с заведомой убежденностью, что деньги эти учителя как минимум пропивают. Или наоборот, суют какую-то незапланированную мзду с разными опять-таки нехорошими задними мыслями. В общем, никакой гармонии.

И начинает изначальная доброжелательность перерождаться в пламенное желание, чтобы родителей вообще не было. И в придачу к тому, что дома дети слышат про учителей нечто совсем нелестное, в школе они про родителей рискуют услышать даже и что-то оскорбительное для семьи в целом. Редко, но бывает.

Однако если сотрудничающий родитель все-таки может появиться, то родитель «нулевой» – вещь невозможная; ведь даже у детдомовских детей есть воспитатели, худо-бедно замещающие родительские функции. Получается, что учитель никак не может стать для ученика уникальным средоточием знаний и единственным источником воспитательного воздействия. Это в любом случае обидно и очень-очень часто несправедливо, но ничего тут не поделаешь, потому что достичь этого можно было бы лишь тогда, когда на земле остались бы два человека: учитель и ученик. Правда, свобода воли и тогда могла бы что-нибудь нехорошее устроить…

Увы, добрые намерения чрезвычайно часто приводят к печальным результатам. Возможно, что это объясняется именно тем, что в основе их – любовь.

Ну вот и сказано это всеобъясняющее слово. Вся жизнь человеческая – это поиски любви и попытки научиться любить. К сожалению, число тех, кто этого не понимает, любовь взращивать не согласен и считает, что учиться тут нечему, чрезвычайно велико и все растет. А между тем сказано, что главная заповедь, которую дал Христос – о любви (Ин. 13, 34: Заповедь новую даю вам, да любите друг друга). Сказано также, что Господь долготерпелив и многомилостив (Иоил. 2, 13). Но не сказано, что терпение Его беспредельно, поэтому испытывать долготерпение Божие – занятие рискованное и лучше ему не предаваться. В качестве предваряющего итога нашей темы мы уже имеем право сказать, что обе рассмотренные нами группы хотят именно что любви, но часто и сами не отдают себе в этом отчета. А даже если и отдают в той или иной степени, то все равно им самим плохо удается подвиг любви и, что еще печальнее, они не в силах понять, что их любят.

Да и дети хотят ровно того же, только еще слабее, чем взрослые, отдают себе в этом отчет и еще туманнее это выражают. Как часто можно услышать, что ребенок дурью мается и непонятно чего хочет. Насчет дури – так говорить нехорошо, а насчет непонятно чего хочет – так это чистая правда; горе в том, что не только он не понимает как следует, чего хочет, но и те взрослые, от которых он зависит, этого не понимают и, к сожалению, очень часто понимать не хотят.

Если мысленно вернуться к самым маленьким, то вот типичная картина: ребенок горько плачет, а мама с тревогой спрашивает, чего же он, в конце концов, хочет. А он говорить толком не умеет. Попытки предложить ему что-то вызывают только отчаянные взвизги. Считается правильным перестать обращать внимание на вопящее чадо, дескать, сам успокоится. А оно не успокаивается, а замолкает в изнеможении, в обиде, в разочаровании.

Старая история:

– Мама, ты меня любишь?

– Когда ты хороший мальчик, то люблю, а когда плохой, не люблю.

Вздох:

– А я тебя всегда люблю.

Собственно говоря, кто нам сказал, что с семи до семнадцати лет перед нами индивиды, в совершенстве владеющие способностью четко выражать свои мысли? Может, мы еще вообразим, что мы это умеем? Вот один мельчайший пример. После теракта в подземном переходе журналист с возмущением описывает, как какая-то девушка внимательно рассматривала жуткую картину, а другая дергала ее за руку и говорила: «Пойдем, мне скучно». Легко вообразить себе журналистские громы и молнии в адрес второй из девушек.

А между тем виновна она только в инфантилизме, потому что на языке детей скучно обозначает «страшно». Да, дети не умеют толком выражать свои мысли, свои желания, наконец, свою любовь. А мы не умеем их толком понимать. Если нам нужно, любой иностранный язык сможем выучить, но только не язык наших детей, которые от нас зависят. А совсем скоро и мы будем от них зависеть – и что тогда?

Мается детская любовь, не понятая, не принятая, безответная, и превращается… сами понимаете во что.

Итак, мечтать не полезно, но полезно знать, чего следует хотеть, потому что – а вдруг что-то из этого и сделается?

Всеобщей полной и совершенной любви мы в ближайшее обозримое время явно не дождемся. Но хорошо бы нам помнить, что нам нужна именно она. Как было бы хорошо, если бы отдельно взятый папа тепло сказал своей жене: «Слушай, я, в общем, не Эйнштейн, да и ты, родная моя, не Мэрилин, а ведь живем, и даже дружно и неплохо. Так чего же мы к Ваське (Катьке) привязались? Проживет небось». Ну что им стоит догадаться, что и на Моцарта чадо не тянет, и полиглот – не самая счастливая участь в мире (это даже если не путать его с пылесосом). Интересно, сколько еще юристов и бухгалтеров способно вместить наше многострадальное отечество? И кто будет покрывать дефицит добрых, совестливых людей?

И почему бы просветленным родителям не посмотреть человеческими глазами на учителей и не увидеть, что те – люди как люди, бывает, устают, бывает, радуются, а в институте их долго и старательно учили возиться с детьми, и они это, в общем, умеют – не все гениально, но лучше, чем первый попавшийся дизайнер. Или даже вокалист. И почему бы учителям не обозреть своих учеников умудренным взором и не сказать: «Ну и охломоны наши дорогие! Ну и бармалеи наши любимые! Как бы их пообтесать, чтоб с деревьев спускать можно было?» И тогда за стеной охломонов и бармалеев (если уж не любимых, то хотя бы терпимых в этом своем качестве) робко проглянет кто-то, с кем и посерьезнее повозиться стоит. Нам долго и старательно морочили голову в отношении человеческой природы, которую идеология якобы в состоянии изменить. А между тем ничего такого даже отдаленно похожего на железно-стальное поколение строителей коммунизма и обитателей его нет и не предвидится. Если честно, то сонмом святых наше население тоже вряд ли будет.

А кто же мы? – А люди как люди; есть среди нас хорошие, есть очень хорошие, есть плоховатые, есть ужасные. И хорошо бы нам всем – учителям и родителям – относиться ко всем нам мудрее, терпимее, трезвее и с хоть крошечкой душевного тепла.

И всем вместе старательно учиться любить и понимать детей.

Опубликовано: Журнал «Фома». – Спецвыпуск «Год учителя», 2010 г.; Православие и мир [Электронный ресурс]. – http:// www.pravmir.ru/mechtya-mechty/. 12 мая 2010 г.

У нас очень давно не было Пушкина

Интервью для журнала «Фома», посвященное современному русскому языку.

Журнал «Фома»: Марина Андреевна, опубликованные в «Фоме» материалы по поводу современного состояния русского языка вызвали ряд нареканий у профессионалов. Но ведь и профессионалы также, с одной стороны, ограничены в своих возможностях – есть внутренняя специализация, а, с другой – существуют различные школы, подходы. Даже профессионалы-филологи могут не соглашаться друг с другом по принципиальным вопросам… Разве публикации в «Фоме» не обращают внимание на то, что с современным русским языком что-то происходит…

Марина Журинская: Вот Вы употребили слово «филологи», и это очень показательно. На самом деле филологи занимались языком в XIX веке. С тех пор это прерогатива лингвистов. Филологи занимаются совсем другим: изучением и анализом текстов. А лингвистика – вещь, во-первых, очень специализированная и, во-вторых, имеющая к тому же глубокую внутреннюю специализацию.

Давайте по порядку: сначала о том, что в языке что-то происходит. Есть прецедент, который нужно помнить и по возможности избегать. Это мольеровский мещанин во дворянстве господин Журден, который вдруг обнаружил, что всю жизнь говорил прозой. Его «открытие» справедливо, но вряд ли достойно публикации. В языке постоянно что-то происходит, причем на разных уровнях и по-разному.

И говорить об этом нужно серьезно и не по-дилетантски. Конечно, носитель языка может говорить о своих субъективных ощущениях, однако не стоит их выводить на уровень глобального обобщения. Когда речь идет о специальных вопросах, лучше прислушиваться к мнению специалистов.

Ж. Ф.: Конечно, в языке всегда что-то происходит – здесь нет никакого открытия. Однако в опубликованных у нас статьях сделана попытка рассмотреть происходящие в языке изменения как отражение изменений в обществе. Иными слова ми, язык является своеобразной лакмусовой бумажкой общественных метаморфоз. Вы согласны с этим?

М. Ж.: Понимаете, мало сказать, что язык развивается или меняется, надо еще понимать, как и почему это происходит. И здесь не обойтись без определенного, простите, теоретического ликбеза. В бытовании языка выделяются некоторые уровни: система языка, норма и узус. Система языка – это объект описания академической грамматики. Академическая грамматика – это не та грамматика, которую пишут академики; академическая грамматика призвана зафиксировать максимально полно и максимально научно все моменты в бытовании языка на данном этапе. Норма – это то, в каком виде язык признает правильным, «грамотным» образованное общество, норма всегда отличается от системы. А узус – это языковой обиход, то, как язык реально употребляют. Причем узус – это не полная анархия, не полное своеволие. Например, узус позволяет говорить «фээргэ», хотя система требует «эфэргэ». Но мы узуально говорим «фээргэ», что, кстати, соответствует принципу наименования букв в русском языке: ведь буква называется «эф», а не «фэ» только потому, что названа заимствованным латинским принципом названия букв.

Конечно, узус – это, так сказать, авангард языка, он показывает, в каком направлении язык движется. Дело лингвистов – вводить какие-то нормативные ограничения, потому что основная масса носителей языка, к сожалению, неграмотна. Подавляющее большинство образованной публики понятия не имеет, что такое литературный язык. Считается, что литературный язык – это язык литературы, преимущественно художественной. Это не так. Литературный язык – это письменная норма речи. Подавляющее большинство той же образованной публики тем более не понимает, что такое разговорный язык. Многие считают, что разговорный язык – это блатной жаргон. На самом деле ничего подобного – это разговорная речь, у которой свои нормы. Даже порядок слов в письменном языке и в разговорной речи принципиально иной. По-другому и быть не может, потому что глаз не так воспринимает последовательность букв, как ухо – последовательность звуков. В устной речи и в письменной речи разное смысловое членение. Но коль скоро элементарные для лингвистики вещи широким сознанием не воспринимаются, то это тоже отчасти отвечает на вопрос: а кто может высказываться по поводу состояния языка? Приведу еще такой пример: в широких кругах интеллигенции с чрезвычайным почтением относятся к словарю Даля. Рассуждают нередко по такому принципу: «нигде такого слова не найдешь, а вот у Даля оно есть». Но ведь это объясняется чрезвычайно просто. В.И. Даль, замечательный, крайне интеллигентный человек, любивший русский язык и русскую словесность, просто не знал разницы между литературным языком и диалектами. В статьях словаря Даля без всякого различения упакованы слова диалектов и слова литературного языка. Но каждый диалект представляет собой отдельную систему…

Ж. Ф.: А разве в то время специалистам уже было известно это различие?

М. Ж.: Диалектология, насколько я понимаю – я не специалист в этом вопросе, – тогда еще была в зародыше. Но это не меняет сути дела. Владимир Иванович подошел к этому материалу с несколько ненаучных, несистемных позиций. Теперь о развитии языка и развитии культуры. Каждый раз, когда начинаются сетования с том, что русский язык переполнился иностранными словами (значит, бей космополитов, которые наполняют его этими словами), хорошо бы подумать, о каких словах идет речь – кстати, в статье Романенкова в предыдущем номере «Фомы» есть понимание данной проблемы. Да, лизинг и проч. – это безобразные слова. Но кто виноват? Разве бизнесмен, тем более бизнес-леди или, еще хуже, – бизнес-вумен отвечают за то, что сегодня так говорят. Кто виноват, что слово «купец» десятилетиями имело свойство клейма – за это сажали. Кто виноват, что всякие товарно-денежные отношения были уголовно наказуемы? Я хочу процитировать известного православного певца иеромонаха Романа, у которого есть абсолютно справедливые слова: «Кто сады свои под топор пустил, тот питается от плодов чужих». Если мы отстаем в какой-то области, а потом начинаем догонять, мы вынуждены вместе с этой областью использовать и мощнейшие пласты заимствованной терминологии. И это не страшно, ведь речь идет о терминах, т. е. словах, у которых есть только одно значение. Другое дело, что не надо пускать термины в расхожий язык. Тут ситуация меняется: если слово живет в языке, то оно обзаводится несколькими значениями. Иностранные слова лишены коннотаций – каких-то побочных оттенков значения, которые позволяют развивать многозначность этого слова. А заимствованных терминов бояться не стоит. Публицист Максим Соколов, которого я очень люблю, в одном из своих эссе цитирует письмо нашей соотечественницы, радеющей о русской культуре (причем в городе Париже!). Ей очень не понравился услышанный в парижском ресторане разговор новых русских, состоявший из бизнес-терминологии и непарламентских выражений. Поскольку у Соколова хорошее чувство истории, он привел такой пример: если бы боярыня Морозова попала в какой-нибудь голландский кабак, где пировали птенцы гнезда Петрова, она была бы шокирована ровно таким же сочетанием морской терминологии и тех же самых непарламентских выражений. Что до нецензурных выражений – это факт личной культуры и морали, но из таких вот языковых завихрений, из совершенно непонятно откуда взявшихся элементов, из стилистических фигур и лексических корней при нормальном развитии получается что-то даже очень симпатичное. Кстати, Максим Соколов в этом же эссе, описывая словесное буйство петровских загранкомандированных, констатировал: «Через 120 лет на этом языке было написано «На холмах Грузии лежит ночная мгла». Вообще, в вопросе о иноязычной терминологии царят полная неясность и детское непонимание того, что имя вещи нарекает тот, кто ее хозяин, – ведь Бог предоставил Адаму царственное право имянаречения именно в знак признания его человекобожия; другое дело, как человек распорядился этим своим статусом. То, что изобретатели получают право назвать свое изобретение, – только в порядке вещей, дальнейшее уже вопрос совести: мол, хоть калош мы не выдумали, но мокроступами их назвать завсегда рады. Возможно, правда, и, так сказать, наименование по ходу дела, когда некая популяция настолько освоила пришедший к ней извне предмет (в широком смысле слова), что нашла для него свое обозначение. Как кажется, сейчас нам в этом отношении особенно похвастать нечем, разве что триллеры мы научились называть ужастиками, но это сомнительное достижение, равно как и гадкие помеси вроде сидюшника (от CD, а вовсе не от «сидеть», что было бы резоннее). Но здесь есть один момент, ускользающий от сознания пуристов: такие вещи не спускаются «сверху» (или сбоку, от энтузиастов с идеологическим подтекстом), а возникают стихийно, в говорящем народе, и им же принимаются или отвергаются. В конце концов, называл же Ходасевич ремингтонированной бумагой то, что впоследствии мы легко и просто стали называть машинописью (а заодно переименовали бывших ремингтонисток в машинистки). А может быть, мы скоро и эти слова совсем забудем, потому что пишущие машинки уже отошли в область предания – и тем более, мало кто помнит, что в начале их процветания их называли по фирменным маркам «Ремингтон» и «Ундервуд». Я не хочу сказать, что народ никогда не ошибается, но он, по крайней мере, не врет и честно показывает в своей речи уровень своих интересов и т. д.

Ж. Ф.: То есть проблема не в заимствованиях?

М. Ж.: Заимствования приходят и уходят. Если они нужны, они остаются. Недавно у меня был замечательный случай. Я разговаривала с француженкой, очень хорошо знающей современный русский язык. Так вот, она понятия не имела, что такое амикошонство[132]132
  Амикошонство – бесцеремонное, неуместно фамильярное обращение под видом дружеского. – Ред.


[Закрыть]. Мне пришлось ей объяснить, что это от французского ami (друг) и cochon (свинья). А заодно и констатировать, почему это слово исчезло из языка: потому что амикошонство стало нормой общения. То, что было абсолютно недопустимо, и то, что называлось этим словом – причем называлось в образованных кругах, иначе они не назвали бы это французским словом, – стало нормой. И это – факт падения культуры.

Но и вне сферы заимствований в языке постоянно происходят изменения. Некоторые носят характер временный; так, в эпоху троллейбусных кондукторов в Москве звучала возмутительная фраза «Оплатите за проезд», подрывавшая принципы глагольного управления – но вот отошли кондукторы, и расточилась фраза (сейчас они возникают снова, но, кажется, пока, по счастью, бессловесны). Меняются ударения в словах, меняются типы склонения – и далеко не всегда от неграмотности, а просто происходит «внутренняя настройка». В процессе упрощения возникают сложности: мы уже не склоняем слово дитя, потому что мало кто умеет управляться с его правильным склонением (дитяти и т. д.), а неграмотное дитю, дитем все-таки ощущается как недозволенное просторечие. Поэтому получается такое склонение: именительный: дитя, родительный: ребенка и т. д. Множественное число обыкновенное: дети, а ребята – это там, где именительный падеж единственного числа ребенок. Или вот еще: было слово бобер, склонялось бобра, бобру и т. д. Теперь в именительном падеже тоже бобр. И это нормальный процесс, называемый выравниванием парадигмы, а вовсе не причина впадать в панику и преждевременный траур.

Кроме того, какого расцвета мы вправе ожидать от русского языка, в течение десятилетий подвергавшегося надругательству? Вроде бы центральные газеты в нормальном обществе должны преподносить образец литературного языка, пусть и официального (когда-то Лютер положил в основу немецкого литературного языка языковую норму официальных документов Великого герцогства Саксонского и, опираясь на эту норму, перевел Библию – и хорошо получилось). Но кто, будучи в здравом уме и не обремененным необходимостью проводить политинформацию, мог читать передовицы «Правды»? А бесконечные постановления, решения и прочую документацию? Неудивительно, что руководство страны отличалось косноязычием; скорее, это свидетельствует о нормальности этих людей, так и не смогших преодолеть кафкианскую гладкопись официоза. А русский язык тем временем хранился и развивался в неофициальной, разговорной, обиходной сфере; хранился плохо и развивался уродливо, но уж как получалось. Требовать теперь от него неслыханных высот – в общем-то, лицемерие.

Ж. Ф.: Марина Андреевна, а в чем, по-Вашему, реальная проблема развития современного русского языка?

М. Ж.: У нас очень скверно преподается в школах русский язык – где-то на уровне XVIII века. Хотя программа и предусматривает для какого-то младшего класса различие между звуком и буквой, но это, к сожалению, «проходит бесследно». А это нужно, чтобы вошло в голову навеки. Если бы люди это понимали, тогда и всенародное обсуждение реформы орфографии носило бы более грамотный характер. А ведь прошлую реформу убил народный академик, писатель Леонид Леонов, который выразил бурный протест по поводу того, что ему придется писать слово огурцы через «и». И тогда будет конец света. Но дело в том, что звук «ц» имеет такое свойство, что после него пиши, что хочешь: что «и», что «ы», он будет произносится так, как он может. Он твердый, ему все равно, что после него писать. Та безобразная форма, которой опасался Леонов, могла возникнуть только в случае, если бы слово писалось через «т». Вот для «т» не все равно: огурты или огурти, но об этом ведь и речи не было. Поэтому прежде, чем народ возьмется выносить свое суждение, хорошо бы знать разницу между звуком и буквой. Тем более в русском языке, где существует такая не вполне тривиальная вещь, как твердые и мягкие согласные, а по-разному пишутся гласные, их сопровождающие. Подобные примеры можно было бы продолжать. Но вывод один: должна быть языковая культура.

Ж. Ф.: А что она нам дает? Вы все очень интересно и правильно рассказываете, но какая от этого знания практическая польза человеку, если он не лингвист и даже не филолог? Зачем нам эта пресловутая культура речи?

М. Ж.: А чтобы голова лучше работала. Чему, например, также практически не учат в школе? Цивилизованно вести разговор, слышать себя со стороны. Мы не слышим то, что говорим. Нас не учат отвечать за значение того слова, которое мы произносим, выстраивать свою речь логично, чтобы за А следовало Б. У нас абсолютно не учат отвечать именно на заданный вопрос, а не на тот, на который хочется. И не учат прислушиваться к тому, что говорит собеседник, – чтобы понять, что он действительно хочет сказать. В конечном итоге языковая культура – это именно понимание собеседника. Я много раз была свидетелем печальных дискуссий, как устных, так и письменных, когда спорящие стороны просто не понимали друг друга, придавали одним и тем же словам разные значения или, наоборот, говорили об одном и том же, но называли это по-разному и готовы были дойти до мордобоя…

…У нас очень давно не было Пушкина. Сегодня почти нет писателей, на произведения которых можно было бы ориентироваться как на литературную норму. Те, которые есть, далеко не всегда соответствуют некоторым старым представлениям о речевом этикете. Но что делать – Пушкины по заказу не рождаются. Надо ждать, надо терпеть. Но также нужно, чтобы прошлая языковая культура была нами усвоена, чтобы мы опирались на нее, а не на язык современных газет. Ведь сейчас пишут, сами не понимают что. Недавно я встретила в газете «Известия», которая всегда славилась своей языковой культурой, словосочетание «долгополая шляпа». Но помилуйте: шляпа бывает широкополая!.. Так что причем тут заимствования? Если в центральной газете, можно сказать, лучшей из современных газет, употребляется такое безумное словосочетание. И никто не понимает, что оно безумное…