Текст книги "Альфа и Омега Марины Журинской. Эссе, статьи, интервью"

Почему «воцерковленность» – неправильное слово?

Почему я не очень люблю слово «воцерковленность» (а если говорить более откровенно, то я его совсем не люблю) – потому что я не представляю себе путь христианина кончающимся на некотором этапе.

Обычно считают, что воцерковленный человек – это тот, кто читает правила, регулярно исповедуется и причащается и соответственно ходит в церковь и сам соблюдает в своей жизни распорядок церковного года.

И все.

Он уже воцерковленный, с ним уже все в порядке.

На самом деле это нулевой цикл для духовной жизни, потому что всякий человек, имеющий опыт этой жизни, прекрасно знает, что с этого все только начинается, в том числе и разнообразные ломки, проблемы, искушения.

Надо помнить, что слово «христиане» сначала было презрительной кличкой, которую первые христиане приняли из смирения – точно так же, как из смирения (не будем говорить о качестве этого смирения) доминиканцы приняли кличку domini canis, «псы Господни», и стали изображать собаку как свою эмблему.

Самоназвание первых христиан было «ученики Христовы». А диплома в церкви в общем-то не дают. Поэтому если человек – ученик Христов, то он учится всю жизнь. И его духовное возрастание должно всю жизнь продолжаться и никогда не кончаться.

Я помню, как однажды на отпевании было сказано про усопшую: «Мы были свидетелями возрастания души до последней секунды земной жизни». То есть когда апостол Павел говорит, что для него смерть – приобретение, много чего имеется в виду, и в том числе и это тоже. Как правило, умирают люди, отягощенные всеми неприятностями пожилого возраста. Смерть эти отягощения снимает. А духовная жизнь продолжается. Она должна идти всю жизнь до последнего дыхания, а потом продолжаться уже без дыхания.

Так что такое воцерковление?

Непонятно.

Какая-то формальная констатация непонятно чего. Того, что человек, так сказать, имеет все основания для духовного возрастания. Но всякий человек всегда имеет такие основания. А использует он их или не использует – это уже другое дело, вопрос личной ответственности.

Мы слово «воцерковленные» не говорили никогда. Говорили: он человек церковный. Это понятно: человек, который живет в Церкви. И вот тут вот нет никаких временных ограничений. Про церковного человека можно сказать, что он ушел из Церкви, и это полная аналогия тому, что он ушел из семьи. Это всегда печаль, это всегда трагедия.

А в связи с неудачным термином «воцерковление» появился и неудачный термин «расцерковление». Смысл у него какой-то смутный; это так же, как некоторые граждане, увлекшиеся оккультизмом, просят, чтобы их раскрестили: дескать, как покрестили, так пусть и раскрещивают. Опять-таки аналогия развода. Как воцерковился, так и расцерковился. Пришел – ушел. Безобразное слово «расцерковление» очень четко вырисовывает безобразность и противопоставляемого ему слова «воцерковление», потому что в возрастании души нет этапов, после которых можно расслабиться и передохнуть.

Прекрасная аналогия церковной жизни – мы поднимаемся по эскалатору, который идет вниз. Мы не можем остановиться, потому что нас унесет вниз за эту секунду. И мы должны двигаться с такой скоростью, чтобы наша скорость была выше скорости эскалатора. Единственная возможность передохнуть – если наша скорость равна скорости эскалатора, но тогда мы будем стоять на месте.

Я по собственному своему опыту могу сказать, что это очень тяжелое состояние – стоять на месте. Господь посылает некоторое отвращение к этому состоянию.

Человек чувствует: что же это такое? Вот я воцерковлен, а почему мне так плохо все время? Вот я молюсь, а мне скучно молиться, мне не хочется молиться. Я хожу в церковь, волоча ногу за ногу, мне не хочется. Я стою на литургии и думаю – поскорее бы все кончилось. Я лихорадочно думаю, что бы мне сболтнуть на исповеди, чтобы батюшка «дал пропуск», я очень хочу, чтобы мне стало лучше после того, как я причащусь, а мне лучше не становится. Потому что не надо при этом забывать, что в Последовании ко причащению довольно много говорится о том, что «суд себе ям и пию».

Довольно много говорится и у отцов про ложное причащение, когда человек причащается недостойно. Но это не потому, что он чего-то там не прочел, а потому, что он внутренне не готов соединиться с Христом. У него нет той степени открытости, у него нет вот этого – «да будет воля Твоя». У него нет: «Я всего себя Тебе предаю, в руце Твои». Без этого причащение недостойно и ничего не дает, кроме чувства угнетения. А еще хуже того – привычка.

В церковной жизни привычка – страшная вещь. Когда все делается на автомате, на автопилоте. Может быть, это вполне подходит под понятие «воцерковленность», потому что все делается, что надо, а на душе тяжело. И люди перестают молиться, потому что все равно никакого толку. Я молюся-молюся, а никакого мне счастья нету. К молитве отношение как к волшебной лампе Аладдина: я сейчас потру лампу, и будет мне караван верблюдов, груженных золотом и слоновой костью. А вот не получается. Или лампа не та, или Господь как-то лучше знает, нужен ли тебе караван верблюдов или не нужен вовсе, а нужно душ принять. Тоже неплохо.

Очень хорошо, когда человек молится, постится, но это же только техника, грубо говоря. Техника для того, чтобы работала душа. Не нужно ждать чуда и знамения. Часто думаешь: долго помолился, все правила вычитал, а мне опять не выпал счастливый билет в лотерею. Но вот бывает.

По этому поводу опытные духовники говорят, что нужно молиться всегда. Господь слышит вашу молитву и видит ваше сердце. Молитесь, даже если молитва холодна, потому что вдруг, неожиданно для себя и без вашей воли, без вашего участия – не надо себя разжигать на экстаз – прорвется молитва ко Господу и будет Им принята. Вы даже не знаете, что из-за этого произойдет, вы не всегда это почувствуете.

Мы всегда понимаем, что с нами происходит, только через какое-то время, оглядываясь на то, что было. И очень часто бывает, что человек живет в трудах, живет в усилиях, живет трудно. А через какое-то время смотрит: так у меня же счастливая жизнь! Вот это вот самое ценное, когда мы не даем сами себе оценку. Когда мы сами не оцениваем степень своей духовности, а предоставляем это Господу.

Опубликовано: Православие и мир [Электронный ресурс]. – http://www.pravmir.ru/pochemu-vocerkovlennost-nepravilnoeslovo-audio/. 20 марта 2012 г.

О культуре

Внехристианского искусства не бывает

Христианство – это откровение миру, Благая Весть. Прежде всего, конечно, это весть о спасении человечества. Но есть в ней и более «простые» аспекты. В частности, Благая Весть состоит в том, что мир – един, создан Единым Творцом и хорош весьма (см. Быт. 1, 31), а значит, подлежит единому художественному осмыслению и освоению.

Если мы посмотрим на этот факт свежим взглядом, то дух захватывает от того, какая же это ослепительно новая для человечества, величественная, грандиозная задача – художественно осмыслить, художественно освоить красоту, гармонию и цельность творения.

Далее, Благая Весть, в частности, состоит в том, что человек есть венец творения, человек богоподобен, и тем самым человек тоже может быть назван творцом. Это дает художнику – в широком смысле слова – такой высокий статус в мире, о котором до христианства и помыслить было невозможно, потому что творцы великих античных поэм просто увеселяли людей на пирах, а это совсем другое положение. В христианстве же художник – богоподобный творец.

Еще одно следствие богоподобия человека – это его высокая красота, которая означает возможность сделать объектом художественного отображения любого человека, говорить об эстетической ценности любого человека. Можно вспомнить известный голландский портрет дедушки и внука: на нем изображен старик с большим, болезненным красным наростом на носу, с красным лицом – известная болезнь, она производит не лучшее впечатление. А ребенок изображен, наоборот, с личиком невероятно чистым и ясным, чрезвычайно хорошеньким. Но при этом дед и внук смотрят друг на друга с такой любовью и нежностью, что через этот чистый, любящий взгляд и уродство деда становится не таким уж отвратительным, оно не мешает чувствовать любовь к этому самому деду. И это именно христианский взгляд на искусство, потому что Бог любит всех. Это у языческих богов есть любимцы и те, кого они жестоко преследуют, а христианский Бог любит всех, и поэтому каждого следует изображать с любовью. Художник, подобный Богу, на каждого должен смотреть глазами Христовой любви. И раз уж мы вспомнили про северное искусство, можно спросить – а как же Питер Брейгель Младший, прозванный Адским? Но Адский Брейгель на самом деле не уродует людей, он художественными средствами отображает свой ужас перед тем, до чего же люди сами доводят образ и подобие Божие в себе; это некоторым образом тоже проповедь и протест против искажения образа Божия. Если же обратиться к искусству слова, то мы увидим, что в сознание человечества христианство внесло представление о Божественном статусе Слова. И основание этого Божественного статуса превращает литературу из «плетения словес» в высокое искусство поиска и сопряжения смыслов.

В другом контексте можно коснуться и музыки, но для начала отметим, что христианское искусство отличается от искусства дохристианского невероятной творческой динамикой и расцветом жанров. К примеру, египетская скульптура – это прекрасное, но абсолютно застывшее, не имеющее никакого развития искусство. А если мы сравним историю искусства за 500 лет до Рождества Христова и за 500 лет после Рождества Христова, то прямо-таки буйный расцвет станет совершенно очевиден. Я не музыковед, поэтому я могу говорить о христианской музыке только в этом аспекте, но вижу, что из исключительно скудного сопровождения каких-то ритуалов и атрибута развлечений музыка превратилась в нечто совершенно иное. Церковная музыка внесла в мир звука духовность и гармонию. Можно сказать, что христианство и породило европейскую музыку…

С тех пор как появилось христианство, внехристианского искусства просто нет. Да, есть какие-то антихристианские направления, но это лишь отталкивание от христианства, то есть отрицание, и больше ничего, и дальше – пустота. Антихристианское искусство находится в той же самой плоскости, и тут можно привести аналогию: пребывание в парадигме христианства для искусства столь же неотвратимо, как пребывание физического тела во вселенной. Эта самая вселенная может очень не устраивать данное физическое тело, но деваться ему некуда – другой вселенной нет. И наконец, я хотела бы предложить основу для самостоятельных размышлений. Давайте вспомним работу Франсиско Гойя «Сон разума рождает чудовищ» – на нее можно смотреть под разными углами, она подлежит разным толкованиям и очень многомерна, но нужно обратить внимание, что сон разума – это не глупость, как можно было бы подумать, а эстетически отталкивающие образы. И тут-то и начинается материал для наших собственных размышлений о том, что именно сфера христианского сознания дает блистательные возможности и пролагает пути для удивительного синтеза умопостигаемого и чувственно постигаемого, для гармонии человеческого сознания и человеческого существа.

Опубликовано: Журнал «Фома». – № 12 (44), декабрь 2006 г.

«Остров» и острова

Остров на море лежит,

Град на острове стоит.

А. Пушкин. «Сказка о царе Салтане»

В связи с фильмом «Раскол» снова всплыло упоминание фильма «Остров». В том плане, что первый лучше второго, потому что адекватнее воспроизводит жизнь Церкви.

Я не в состоянии так судить о фильме «Раскол». Меня там не было, и с источниками я знакома слабо. Но вот говорить о фильме «Остров» я, кажется, и сама могу, потому что считаю, что проблема его адекватности – вовсе не в исторических реалиях. Более того, фильм Лунгина совсем не о реалиях. И он в этом не одинок.

…Был или не был один древний автор – науке доподлинно не известно. Но в одном из приписываемых ему произведений герой посещает острова с неясными географическими координатами, и описаны они так, что можно предъявить автору обвинение в искажении действительности. Однако мы вот уж третье тысячелетие читаем «Одиссею» и думаем о Гомере, и нам совершенно безразлично, отрицает его наука или нет и насколько реален его герой. И даже «суровый Дант» Одиссея описывает. И Мандельштам припоминает:

 
И покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
 

Потому что это искусство, которое живет, пока существует наша средиземноморская цивилизация. Потому что это мощный литературный архетип: остров или острова и события, на них происходящие. Недаром описанная Томасом Мором Утопия – остров, и обозначает это слово несуществующее место. Это такой прием: автор придумывает остров как изолированный мир – ему очень важно, чтобы был изолированный – и населяет его плодами своего художественного воображения и своих философских построений. К слову сказать, дальнейшие литературные утопии (плавно перетекшие в наш скептический век в антиутопии, то есть не про то, как может быть хорошо, а про то, как может быть плохо) часто соблюдают принцип изоляции.

И плавает от острова к острову Пантагрюэль, а Гулливера тоже носит по островам: то к лилипутам, то к великанам-бробдингнеггам, то на «двухуровневый» архипелаг, где в океане остров, а над ним – еще один, летучий, называется Лапута. А то и вовсе заносит его на остров разумных и благородных лошадей-гуигнгнмов, которым прислуживают омерзительные человекообразные йэху. Разумеется, всем знаком и Синдбад-мореход; у него в книге «Тысяча и одна ночь» сонмы соседей-путешественников, которые иногда переносятся в мир настолько отдаленный, что его можно считать недостижимым, изолированным и тем самым – островом.

В китайской литературе мы находим острова блаженных бессмертных (интересно, есть ли у них связь с кельтским островом Авалон, где обитает в ожидании лучших времен король Артур?). А в одной из японских сказок рассказывается, как странствовал Юри-вака, как узнал о том, что дом его осаждают желающие отнять у него жену, вернулся неузнанным, смог натянуть богатырский лук, что лишь ему был под силу, перестрелял негодяев… Похоже на Одиссея, правда? А если прибавить, что «Юри» – это то же имя, что «Улисс», он же Одиссей, то совсем интересно.

Вот и опоясал островной сюжет земной шар…

Островное положение способствует тому, чтобы действующие лица появлялись в стройном порядке, а не толпой. Это как в античной драме, где при единстве места и времени место выбирается достаточно искусно для того, чтобы непринужденно появлялись разные лица, рассказывающие о том, что было, потом – что делается и в конце концов объясняющие, чем дело кончилось и почему. И что теперь будет. Так что греческая «схена», ставшая впоследствии «сценой», – это тоже своего рода остров в житейском море, бушующем вокруг.

В литературе нового времени есть такие «острова», как Луна и планеты Солнечной системы, а также другие миры. Путешествия среди планет – идеальное продолжение литературной островной традиции: тут и изоляция, и странные народы со странными же нравами, и возможность тщательно изучить каждого нового пришельца. Заметим, что наряду с «Космической одиссеей» у нас есть «Обитаемый остров» Стругацких, овеществляющий метафору: планета – это остров в космосе.

Но и земные острова не обижены вниманием писателей. «Таинственный остров» Жюля Верна, в котором писатель пользуется случаем для завершения сюжетов еще двух романов («Дети капитана Гранта» и «20 000 лье под водой»); «Остров сокровищ» Стивенсона, где изолированность позволяет показать человеческую природу в самых разнообразных ее проявлениях. «Остров доктора Моро» Уэллса… честно говоря, странное произведение. Совершенно понятно, что оно «анти-», но не очень понятно, «анти чего». Так, ужастик.

В начале XVII века на о. Мас-а-Тьерра (ныне о. Робинзона Крузо) был высажен за строптивость матрос Александр Селкирк, который провел здесь четыре года. После своего спасения он опубликовал автобиографию, и ее прочел писатель Дэниэл Дефо. А писатель способен из факта жизни сделать факт искусства. Приключение буйного шотландца Дефо преобразовал в один из самых захватывающих европейских романов, в котором увлекательным образом описывается вроде бы исключительно материально-бытовое обустройство. Только не нужно упускать из вида, что наряду с инструментами, досками, парусиной и каким-то запасом еды Робинзон получает и Библию[22]22
  Была такая игра: на необитаемый остров (или в космос) вы можете взять с собой три книги (или десять). Что выбираете? Почти 100 % опрашиваемых первой называли Библию. За ней, как правило, шел Шекспир. – М. Ж.


[Закрыть]. А его анализ собственного положения с рассмотрением хороших и дурных обстоятельств смело можно рекомендовать как интеллектуально-духовное упражнение каждому, кто испытывает затруднения. И даже безбашенный Берти Вустер у Вудхауса, предприняв ни на что не похожее подражание Робинзону, чувствует себя успокоенным, выполнившим свой моральный долг.

Замечательный образец «островной» литературы – «Маленький принц»: море песков – вполне достойный аналог моря воды. Маленький принц путешествует с планеты на планету, а это тоже аналоги островов. Но возникает и новый печальный мотив: принц и летчик вполне симпатичны друг другу… и это все. Они не действуют вместе, они не стали друзьями. Иначе зачем бы сдалась принцу змея?! Мне кажется, здесь – зародыш темы людей как «островов в океане» одиночества, которую именно так сформулировал Хемингуэй.

Вышесказанное – это не вступление, а описание сюжетной схемы фильма. Понятно, что при таком уровне художественной условности говорить об исторической адекватности просто не стоит. Тем самым снимаются «жгучие» проблемы, терзавшие церковный и околоцерковный народ: правильно ли герой отчитывает? правильно ли отмаливает? правильно ли пожар провидит? правильно ли настоятель руководит? Один батюшка жаловался, что после фильма у них в епархии росло и ширилось движение чудотворцев. На что другой, более трезвый, задумчиво сказал: «А если показать мультик про волка и семерых козлят?»

Это на самом деле горе и беда: неумение видеть в искусстве собственно художественный компонент. «Остров» – это кино, а не инструкция, не агитка и не хроника. А что Петр Мамонов – потрясающий актер, так это другое дело. Это называется «убедителен в роли». Недаром мне жаловались, что в каком-то его интервью какая-то фраза богословски не выдержана… А вот он еще и наркоторговца играет – так что, арестовывать? Вообще напрасно забывается в погоне за сенсациями жесткое правило: комментарий автора чрезвычайно важен, но только это не истина в конечной инстанции. Иначе он просто достраивает произведение. Актер – разновидность автора. Какие приемы и ассоциации зреют в нем – зрителю знать даже и не следует. Для зрителя – результат.

Но сказанное не значит, что говорить больше не о чем; напротив, уяснив себе общие принципы, самое время подумать о специфике. Но не исторической и/или идеологической, а о художественной, из которой и должно вытекать восприятие на всех уровнях сознания. Тем более что по нашим меркам фильм старый, а к нему, несмотря на это, периодически вспыхивает интерес, – пусть это проявляется даже в желании лишний раз обругать, все равно заинтересованности не скроешь… Я и в те времена, когда он жег сердца людей, когда устраивались просмотры при храмах, да не просто так, а по два-три сеанса, встретила двух духовных лиц, которые с невероятной ожесточенностью говорили, что-де, мол, не смотрел и смотреть не буду, потому что… следовали отрицательные и порицательные характеристики без единой смысловой оценки. И тайна: что же их настолько вывело из себя? Неприятно такое предполагать, но, наверное, сам факт того, что осмелились сделать духовных лиц предметом художественного рассмотрения. Это ж примерно как при советской власти попытались бы снять фильм с достаточно напряженным сюжетом из жизни членов ЦК.

Так попробуем посмотреть, в чем же напряженность сюжета.

Можно сказать, что начало фильма живописует ад с его беспредельной жестокостью и цинизмом, которые порождают страх, выходящий за пределы выносимого. А вот выход из ада, оказывается, возможен не только для Того, Кто попрал смертию смерть, но и для того, кто принял адские правила игры. Однако жизнь ему даруется не по этим правилам (ад ничего дать не может, кроме мучений), а ради покаяния. Потому что и в глубинах ада действует милость Божия. Потому что вот она – та самая (очень) заблудшая овца, ради которой оставляются 99 незаблудших. А сам принцип выхода из ада порождает тот параллелизм, который разворачивается в дальнейших событиях сюжета.

Вся жизнь отца Анатолия – это путь из ада. На этом пути грешник и кается, и молится о прощении, и добровольно обрекает себя на бесконечное таскание угля (чтоб не забывалась угольная баржа!), и служит Богу и людям.

Казалось бы, многочисленные критики давным-давно разобрались с типом этого служения – юродство, так что даже при рассуждениях об этой странной форме человеческой деятельности отец Анатолий приводится как хорошо известный пример. При этом по умолчанию подразумевается, что юродивый – это такой неприятный и неопрятный чудак с легким привкусом шаманизма и суфизма; сектант, если вкратце. Но ведь проглядывает в действиях этого монаха и еще кое-что, о чем даже говорить стало непривычно: подражание Христу.

И дело даже не в том, что исцеляет, а в том, что просит поблагодарить Бога за исцеление – и получает отказ, а ведь это совершенно евангельская ситуация. И женщине обещано исполнение самой ее главной мечты – встреча с любимым, но на другой чаше весов оказывается поросенок, и она выбирает поросенка… И согрешившая девушка твердо знает, что нужно ей разрешение на аборт, а вовсе не обетование «золотого мальчика», в котором будет все счастье ее жизни… Поистине род лукавый и прелюбодейный (Мф. 12, 39).

А как много говорят в этом отношении цитаты из Писания в устах отца Анатолия… Если подумать, то поистине страшное, роковое отторжение вызывали слова Ветхого Завета, произносимые Христом, потому что так соблазнительно легко было бы обвинить Его в нарушении Закона – и так невозможно тяжко признать, что Он его не нарушает, следовательно, нарушаю я… Не потому ли и неприязненная реакция на отца Анатолия?

И вот приходится признать, что и в речах, и в поступках, и в учении Христа окружающие Его благополучные люди (по Его словам, здоровые, в то время как пришел Он к больным и даже к погибшим, см. Мф. 9, 12; Мк. 2, 17; Лк. 5, 31; Мф. 10, 6; 15, 24; 18, 11), конечно же, видели юродство, которое и отторгали. Из этого следует, что христианское отношение к феномену юродства должно быть более взвешенным, да и более центрированным, что ли, потому что ведь евангельские неразумные девы (см. Мф. 25, 2–12) в церковнославянском тексте названы юродивыми…

Казалось бы, кульминация сюжета – исцеление одержимой дочери человека, в подлом убийстве которого отец Анатолий всю жизнь кается, а тот, оказывается, и не убит, и давно простил. Чем не катарсис? Чем не благополучное завершение? А вот и нет, это было бы слишком просто. Ради такого разрешения не нужно было бы живописать противостояние трех монахов в исполнении замечательных актеров.

Про отца Анатолия почти ничего сказать не осталось. Что же до отца настоятеля, то он очень хороший человек, добрый, старающийся управлять братией мудро и кротко. Такая ось земли, вокруг которой все. И вот – от того, кого постоянно защищает, резкости которого всячески смягчает и затушевывает, он получает назидание, значительно перерастающее рамки символического в нашем понимании (но не в ветхозаветном, потому что там ради вразумления соотечественников пророк женится на блуднице), – назидание не только обидное, но даже и принесшее ощутимый ущерб и попросту опасное. И принимает его со слезами покаяния… и облегчения, и благодарит за то, что ему был преподан как на ладони его скрытый грех. Привлекательный образ, по-настоящему привлекательный. Он к тому же какой-то невероятно трогательный иконописец и явно чувствует себя хорошо и свободно среди образов, – среди людей труднее. И смирение его еще и в том, что он, сам не претендуя на духовные высоты, позволяет карабкаться туда очень «неудобному» монаху. А ведь если подумать, то разве это не духовный подвиг – постоянно хранить мир между такими разными людьми, кое-кто из которых очень-очень хочет, чтобы его признали правым? Чист сердцем отец настоятель – и тем самым готов узреть Бога (см. Мф. 5, 8). И как это ни обидно, не встречает он понимания (и даже просто внимания) среди тех, за кого особенно болеет душой. Что крайне реалистично[23]23
  Не берусь утверждать, но кажется, что и зрители, и критики как-то в недостаточной степени прониклись и глубоким христианским смыслом этого образа, и великолепной игрой В. Сухорукова. – М. Ж.


[Закрыть].

Совершенно другого замеса – молодой, деятельный, красивый отец Филипп. Успешный всегда: побывал и в комсомоле, и в предпринимательстве. Да, потянулся к вере, к спасению души, но все ли ненужное оставил он перед святыми вратами? Вроде бы он – фигура обличаемая… но не все так просто. Он же хочет как лучше. Он же хочет как правильно. Он, если честно, носитель фарисейской закваски – и не скрывает, что считает себя не только правильней, но и праведней Анатолия. Искусство искусством, но в этом фильме можно увидеть, как реализуется одно словечко из Евангелия: мытарь пошел более оправданным (см. Лк. 18, 10), чем фарисей. А это значит, что и фарисей получил свое.

В педагогике есть правило: не браниться именами существительными, потому что у них нет категории времени. Имя, называние – это безвременно и тем самым насовсем. А человек меняется… Поэтому нельзя говорить ты фарисей, но можно (если уверен, что это пойдет на пользу) – ты фарисействуешь.

И в христианстве есть принцип, по сути сходный: ненавидеть грех, а не грешника. Следуя ему, нам надлежит обличать фарисейство (ведь и Христос говорил о закваске фарисейской), а не отдельно взятого человека (восклицание Спасителя Горе вам! – это не обличение, а скорбь и даже сострадание).

А еще вспомним поименно названных фарисеев из Нового Завета: Иосиф Аримафейский и Никодим – праведники, прославленные Церковью; Савл Тарсянин, он же Павел – Апостол языков, один из двух Первоверховных; рабби Гамалиил, великий мудрец, учитель Павла, своими разумными речами спасший апостолов от расправы (см. Деян. 5, 34–39).

Да, отец Филипп – это человек, давший в своей христианской душе место фарисейской закваске. Но поскольку Христос жаждет спасения всех, то и для этого монаха, далеко не приятного, спасение будет совершено.

И тогда понятно, почему отец Анатолий его в покое не оставляет вплоть до того даже, что совершает невозможное и, пожалуй, вряд ли так просто допустимое отождествление себя с Христом: задает вопрос: любишь ли меня? (см. Ин. 21, 15–17). И этот «выход из себя» пробивает упорядоченное устройство фарисействующей души, и может быть, впервые за свою сознательную жизнь Филипп говорит правду: «Да я тебя терпеть не могу» – и объясняет почему.

Именно здесь и катарсис: правдой очищается душа фарисействующая, и теперь отец Анатолий может мирно скончаться: есть кому нести его крест.

…Ну вот, я так и не поняла, что именно в фильме «Остров» искажает действительность. Напротив, мне кажется, что христианство в нем не искажено – со всей его заостренностью на стремлении к истине. А что много красоты в северной природе, в деревянной архитектуре и в пении духовного стиха под колокол – так оно истине не помеха.

Опубликовано: Журнал «Фома». – № 12 (104), декабрь 2011 г.