Текст книги "Альфа и Омега Марины Журинской. Эссе, статьи, интервью"

С юмором вообще странно: то чувства юмора вовсе нет, то наблюдается его гипертрофия: страстное желание видеть его там, где им и не пахнет. Юмористам вообще жить трудно.

Свой первый рассказ будущий известнейший юморист О’Генри написал в состоянии отчаяния: он сидел в тюрьме, близилось Рождество, он хотел хоть подарком утешить свою маленькую дочку, а денег не было. Написал смешной рассказ; напечатали. Так и пошло.

Утверждаю, что Зощенко считается юмористом больше по недоразумению. Не верите? Прочтите рассказ «Рыбья самка» о дьяконе, страдающем от гонений и от того что жена, прельстившись новой жизнью, ведет себя вовсе неприлично. И не смог дьякон молчать: обличил советскую власть с амвона и был арестован. Куда уж смешнее; разве что рассказ о кошмарном издевательстве, которому подвергается священник: он крестит ребенка, а папаша-безбожник сопровождает Таинство глумливыми высказываниями. Думаю, что по прочтении этих рассказов привычные зощенковские истории про ужасы коммунального быта тоже особо смешными не покажутся. Юмористы, как правило, люди мрачные. То, что молодой Чехов был очень жизнерадостным, заставляет усомниться в его преимущественно юмористическом даровании. А он был именно таким – полным сил, энергии и радости. В благополучные годы он очень любил устраивать домашний уют, работать в саду, благоукрашать землю. Со знанием дела и со вкусом руководил стройками. А свои юморески писал, чтобы поддержать большую разорившуюся семью. При этом как писатель стремительно эволюционировал: расхожие для юмористов приемы быстро исчезали, вырабатывался свой стиль. В 1880 году он писал действительно смешные вещи, и было ему двадцать лет. В 1886-м вышел его первый «серьезный» сборник, сразу сделавший его любимым писателем образованных и вдумчивых людей. Его ранние произведения объединяются со всем дальнейшим творчеством тем, что Чехов никогда не придерживался никаких социально-политических направлений. Он считал злом то, что и было злом: несправедливость, тупость, агрессивность, лицемерие, пошлость, – невзирая на то, обитали ли носители этого зла в хижинах или во дворцах. Его невозможно представить себе сторонником какой бы то ни было партии.

Точно таким же был замечательный русский поэт (и уж безусловно один из лучших версификаторов[25]25
  Версификация – мастерство стихосложения. – Сост.


[Закрыть]) граф Алексей Константинович Толстой, писавший: «Двух станов не боец, но только гость случайный…» Терпеть он не мог нигилистов, народников и так далее, но после ареста Чернышевского высказал свое недовольство царю, с которым был достаточно близок: негоже цареву крепость на такой ничтожный повод употреблять…

Возвращаясь к «человеку в футляре», нужно заметить, что наряду с его «зловещестью» и закрытостью автора не устраивает его интеллектуальная пошлость и абсолютная бездарность. Пошлость Чехов вообще относил к числу величайших пороков, что понятно: ведь она – профанация даров Божиих. В «Ионыче» нравственная деградация главного героя усугубляется тем, что его занесло в семью чудовищно пошлых, лишенных творческого начала людей, считающихся в провинциальном городке цветом местной интеллигенции. Там есть такая деталь: мать семейства, графоманка средних лет, любит читать вслух свои произведения, в частности роман о том, как молодая красивая графиня строила в своем имении школы и больницы. Благодаря мастерству Антона Павловича впечатление убийственное. Но здесь есть и юмористический момент: дело в том, что молодой красивый доктор Чехов (а он был невероятно красив: очень высокий, стройный, с прекрасной каштановой шевелюрой, с правильными чертами лица и удивительными глазами: умными, добрыми, улыбчивыми) построил в своем имении школы (целых три, а четвертую в Ялте) и больницу, которая просуществовала до 1960-х годов. Но вот говорить об этом счел бы пошлостью.

Ах, как поносили его критики-народники! Чтобы увидеть это, достаточно ознакомиться с заголовками статей Скабичевского и Михайловского: «Есть ли у г. Чехова идеалы?» и «Об отцах и детях и о г. Чехове». Разумеется, имелось в виду, что идеалов нет и что упоминаемый «г. Чехов» глух к проблемам, волнующим передовую общественность. Нужно сказать, что к концу XIX века в литературной критике наименование писателя «господином» стало означать высшую степень презрения.

А между тем этот «господин» за год принимал в своей больничке тысячу человек – бесплатно, а во время холеры был единственным врачом на 25 деревень. Наконец, предпринял исследование условий жизни каторжников на Сахалине (кстати сказать, социологически безупречное), чем ускорил свою смерть, потому что туберкулезнику на Сахалине не место. Мы уже привыкли заслуженно почитать доктора Гааза за его заботы о заключенных. Давайте не забудем в этой связи и доктора Чехова, отдавшего за страдающих каторжников жизнь. Тем более что его социально мыслящие современники отнеслись к этому более чем холодно, руководствуясь извращенным знанием и извращенной логикой: мол, всем обеспечен – чего он туда полез? «Аполитичность» Чехова, разумеется, способствовала (и пока способствует) его неоцененности в своем отечестве: не монархист, не революционер, не западник, не славянофил… Никакой тенденциозности, а только невероятный литературный талант, а к нему – талант понимания людей и сострадания, психическое и нравственное здоровье и удивительное литературное мастерство. Совершенно не бросающимися в глаза языковыми средствами Чехов добивается несравненной силы воздействия на читателя. Далеко не всякий писатель, даже из знаменитых, в состоянии создать свой художественный мир. Чехову это удалось. Нужно сказать, что Чехову принадлежит один из виртуознейших в мировой литературе детективных сюжетов – «Драма на охоте». Некий вальяжный господин приносит в редакцию свою рукопись, описывающую действительно драматический случай: немолодой управляющий княжеского имения убивает свою красавицу-жену, принимающую ухаживания князя. Автор-юрист способствует расследованию; убийца изобличен, приговорен, умирает на каторге. А рассказчик-редактор исключительно благодаря ясности мышления и вниманию к слову делает вывод: убийца-то автор; убитая была его любовницей, и он не простил ей намерения променять его на князя. А потом замел следы и «подставил» мужа; рукопись же – психопатологический выверт глубоко порочного человека. Никакого юридического возмездия не следует; редактор остается в глубочайшей скорби о падении человеческом. Чехов вообще не судит, не обличает, а видит людские свойства и качества и умеет приобщить читателя к этому своему видению. Но насколько же высока в его глазах значимость слова! Насколько последовательно он придерживался принципа «словам тесно, мыслям просторно», создавая прозу поистине уникальную.

Отметим, что в набоковских «Лекциях по русской литературе» Чехову посвящены самые теплые строки, хотя сам Набоков своих читателей душевным теплом никогда не баловал. Прежде чем приступить к анализу чеховских произведений, он четко (даже можно сказать – подчеркнуто) отмечает главное свойство Чехова: его «великую доброту». Хорошо бы, чтобы эта великая доброта и нас проняла, как проняла она блестящего и холодного виртуоза русской прозы.

Для начала отметим, что философских отступлений, которыми столь славен Лев Николаевич, у Антона Павловича нет вовсе; всю «философию» он упрятывает в стиль и пейзаж. Что же касается пейзажа, то пейзажами (в очень широком смысле) Лев Николаевич тоже славен; правда, пейзаж его можно, пожалуй, назвать философским, то есть в конечном итоге авторским. Обойдя вниманием знаменитое небо Аустерлица и еще более знаменитый дуб в «Войне и мире», отметим мастерство Толстого на менее популярном примере: Левин едет делать предложение Кити по райскому городу, Анна едет на вокзал по адскому городу, а на деле город один и тот же. Но вот есть у толстовских пейзажей одна деталь: где-то за спиной персонажа мелькает строгое лицо автора. В особенности это выявляется, когда Наташа смотрит балет, который Толстой истово ненавидел. Не может юная впечатлительная девушка смотреть на театральное действо, разлагая его на нелепые механические составляющие. Однажды, перечитывая «Войну и мир» и привычно негодуя по этому поводу, я воочию представила, что над розовым декольте Наташи вместо трогательной шейки маячит знаменитая борода. Помогло.

Чехов же, совершенно лишенный дидактического пыла, умеет смиряться до того, что полностью исчезает из ситуации.

«Степь» – один из самых загадочных шедевров русской прозы. Что происходит? Едет мальчик, смотрит по сторонам. И вся его бесконечная степная дорога предстает перед читателем непередаваемо значительной и прекрасной, потому что прекрасна простая детская душа. В этом вся тайна чеховских пейзажей: единство человека и природы. Поэтому-то так задевают читателя за живое и пейзажи, и люди. При этом – никакого сиропа, и для измученного нелепым бытом дачника комары превращаются в грозную казнь египетскую. Ну что ж, так вот и живем. Такая вот Россия, без особого пафоса и без особого надрыва и, может быть, именно благодаря этому любимая теплой, прочной любовью. Смело можно предположить, что неподдельный и длительный интерес к Чехову в мире объясняется как раз этим: очень хороший человек мастерски рассказывает о своей великой стране, ничего не скрывая, не преувеличивая и не преуменьшая.

Довлатова можно сравнивать с Чеховым и потому, что он – великий мастер русской прозы, и потому, что он почти сверхъестественно чуток и наблюдателен и в том, что касается людей, и в том, что касается слов. Различие в том, что Довлатов, что называется, позиционирует себя неверующим. Это для него не принцип, которым можно гордиться, а печальная констатация (он пишет, что его жена – «единственная христианка в нашей басурманской семье»). Есть такое определение – печальный язычник, это и о Довлатове. Его печальное язычество, однако, не мешает ему утверждать, что милосердие выше справедливости, – всем бы православным так думать.

Чехов все неустройства человечества сострадательно слагает в сердце своем, Довлатова же эти неустройства и нелепости пронзают навылет. Нужно удивляться не тому, что он так рано умер, а тому, как долго смог жить, терзаемый смертельными ранами.

Позиция Чехова – результат нравственного здоровья, данного ему Богом. А Довлатов жил в такие времена, когда именно нравственное здоровье могло довести человека до гибели, и нет в этом его вины.

И дольше века… нам не дает покоя коллизия вокруг Лопахина и вишневого сада. За это время энергичный предприниматель побывал и варваром, уничтожающим красивую жизнь[26]26
  Был такой по тем временам гламурный журнал, называвшийся «Столица и усадьба» с подзаголовком «Журнал красивой жизни». – М.Ж.


[Закрыть], и прогрессистом-строителем нового, лучшего будущего, и буржуем, хищнически истребляющим все вокруг ради своей выгоды, и, наконец, гордым мстителем за вековечные унижения и помещичий гнет. Теперь он снова прогрессист, успешный бизнесмен и новый русский. Однако кое-что в нем настораживает. Не без болезненности и не без надрыва он упоминает крепостное прошлое семьи. А между прочим, дед Антона Павловича тоже был крепостным и выкупился на волю за очень приличную сумму. Очевидно, толковый был человек, и внук в него пошел. Только хвастаться «дистанцией» не имел привычки, потому что в этом тоже есть привкус пошлости. Далее, Лопахин, этот тигр и дракон (так его воспринимают нежные обитатели имения) не может собраться с духом, чтобы сделать предложение девушке, которую любит, да и любит не очень, а как умеет. Слабовато то есть. А отсутствие способности любить – это чревато. Можно предположить, что никаких особых свершений мы от Лопахина не дождемся, тем более если посмотреть на другого «прогрессивного» персонажа: на доктора Топоркова («Цветы запоздалые»). Тоже из крепостных, он в погоне за карьерой и деньгами прохлопал великую любовь. Его попытка спасти жизнь княжне Марусе возвышенна и прекрасна, тем более что он как врач знает, что она обречена. Тем не менее похоронив бедную княжну, он возвращается к своей практике и к своей вульгарной жене-купчихе – как будто ничего и не было. И действительно ничего не было, только умерла Маруся. Да и вся ситуация со страстями вокруг вырубки вишневого сада чрезвычайно смутна, хотя и дает роскошный сценический эффект. Не Лопахин губит вишневый сад, а нерадивые хозяева, потому что срок плодоношения вишневого дерева – пятнадцать лет, и при разумном ведении хозяйства сад нужно и постепенно засаживать, и регулярно частично вырубать. Вишневый сад Раневской – пустоцвет, он мертв, и Лопахин просто расчищает почву. Сомнительно, чтобы Чехов этого не знал.

Знаете что? Давайте отметим юбилейный чеховский год совершенно необычным способом. Давайте обойдемся без заседаний, опросов, интервью и телешоу. Пусть по телевизору показывают не говорящие головы нынешних знаменитостей, а прекрасные старые фильмы по Чехову с блистательными созвездиями легендарных актеров – от «Свадьбы» до «Неоконченной пьесы для механического пианино». И что самое главное – давайте будем читать Антона Павловича, медленно, с вниманием и любовью, одним словом – со вниканием. И пусть нам от этого будет хорошо и ясно на душе, хотя и грустно подчас. Попробуем.

Опубликовано: Журнал «Фома». – № 3 (83), март 2010 г.

Может ли христианин читать фантастическую литературу?

Это замечательный вопрос, хотя бы потому, что ответ на него способен кого-то повергнуть в изумление, а изумляться полезно. Наверное, предполагается, что я, редактор православного просветительского журнала, скажу – «ни в коем случае». Но я, скорее, склонна утверждать, что только христианин фантастику читать и может, другое дело – захочет ли. Самое общее объяснение этому таково: только христиане, в противоположность тому, что пишут о них люди неосведомленные, обладают некоторой трезвостью рассудка, которая и необходима для того, чтобы эту фантастику читать и не пополнять при этом ряды граждан, мягко говоря, с неустойчивой психикой.

А на еще один вопрос, возникающий следом за первым, захочет ли христианин читать и воспринимать эту самую фантастику, можно ответить по-разному, потому что христианин в течение своей жизни все время развивается, все время меняется. Известно, что биологически человек начинает умирать с первым вздохом, который уже амортизирует его легкие, с первой мыслью, которая нагружает нервные клетки мозга… А тот, кто устремлен ко Христу и в жизнь вечную, растет всю жизнь, он, напротив, развивается до последней секунды своей земной жизни. На каком-то этапе существования человека и художественная литература, и всякое светское искусство могут быть ему чрезвычайно полезны, потому что способствуют тому, что Флобер называл воспитанием чувств, а мы можем назвать душевным взрослением. Прискорбно, что сейчас очень многие увлечены идеей, что для того, чтобы духовно возрасти, надо уничтожить в себе душевное, то есть эмоции и страсти. Идея, конечно, основывается на словах великого апостола Павла (точнее, на недопонимании того, что слова эти прямо отнесены ко всеобщему воскресению), но только для того, чтобы их уничтожить, надо их для начала иметь. Человеку, совершенно не развитому душой, духовно возрастать просто не на чем. Душа от Бога, и обращаться с ней так безжалостно совсем нехорошо. К тому же есть страсти, называемые дозволительными, которые испытывал и Христос: голод, жажда, усталость, потребность в сне.

Наконец, есть высокие душевные движения, и первое из них – сострадание (а сострадание порождает милосердие).

Много лет назад я разговаривала с одним молодым человеком, который недоумевал: в каком смысле говорят о страстях Богородицы? Я начала было говорить: «Ну как же, ведь Она стояла у Креста, когда убивали Ее Сына…» – И мне ответили: «Ну и что же? Ведь Ее Саму никто не мучил?» – Вот вам человек, отринувший душевное, но хорошо ли это? Так что большая литература может способствовать возрастанию души молодой, неопытной, неразвитой, наконец, черствой. И только люди, далеко ушедшие по пути духовной жизни, в ней просто уже не нуждаются. Но разве может человек сам определять степень своего духовного возрастания? Не является ли стремление «вырваться в чемпионы» в этой области верным признаком недостаточной духовности? И прежде чем говорить о фантастике, можно спросить: так полезно или не полезно читать художественную литературу? Ведь это тоже вымысел. – Как кому; в зависимости от умонастроения, в зависимости от того, как она воспринимается. Если человек воспринимает ее как непререкаемый авторитет и учебник жизни, то лучше ему ее вообще не читать.

Это наша национальная беда, оборотная сторона существования нашей великой русской литературы. И писатели у нас претендуют прежде всего на роль учителей жизни; есть даже такая поэтическая цитата, ставшая расхожей фразой: «Поэт в России больше, чем поэт». Ну и напрасно. Мы знаем, что Лев Толстой как-то очень легко поменял свою позицию прекрасного писателя на позицию сомнительного учителя и гораздо лучше себя чувствовал в позиции сомнительного учителя, чем в позиции замечательного писателя. Это общее замечание о таком восприятии литературы, которое никому не полезно. Сколько мы видели людей, которые, отдавая или не отдавая себе в этом отчета, руководствуются в своей жизни не здравым смыслом, не Евангельским учением, а художественной литературой. Девушки стараются себя вести, например, как Анжелика из французского сериала. Это для них пример, образец и так далее. Но ведь дело не в том, что она вела себя не вполне по правилам добродетели, а в том, что ее вообще не было; это фантом, а гнаться за фантомом – дело заведомо проигрышное. Это погружение в мир литературы, в мир фантомов, никому не полезно – независимо от того, чего человек хочет и чего не хочет. Это – уход от реальных дел в мир иллюзий. А между тем какой пример для подражания дает нам пушкинская Татьяна? – глубина чувств, мягкость и доброта, стойкое следование долгу, тонкий ум, безупречное умение держаться… Вот ей, в виде исключения, можно было бы и подражать. Но трудно. Да и Наташе Ростовой можно было бы подражать, но только не в том, как она очертя голову бежала с Анатолем, а в том, как серьезно и глубоко в этом раскаивалась. Вот тут бы почитать – и понять, что и убегать-то не стоило…

И в том, что есть книги великие и пошлые и воспринимать их нужно трезвым разумом и глубоко чувствуя, а не скользя по сюжету, фантастика ничем не отличается ни от какой другой литературы. Различие начинается дальше, оно, так сказать, в степени искажения реальности. Писатель старается что-то написать про окружающий его мир, насколько он его понимает. Если он «крепкий атеист» (выражение заимствовано из «Писем Баламута» Льюиса, там это комплимент – в устах беса), то он создаст сугубо искаженную картину мира. Если голос Божий как-то ему слышен и внятен, эта картина, скажем так, будет стремиться к полноте, но останется неполной, – именно потому, что не все возможное Богу, людям тоже возможно, и создать вселенную со всем множеством «держащих» ее взаимосвязей и соответствий, и определить в ней людские судьбы человеку не по плечу. А писатель-фантаст принципиально строит мир, не совпадающий с реальным, и при этом чаще всего исходит из обезбоженной картины мира. Почему принципиально? – А как вообще возможно для христианского сознания заниматься фантастикой, в смысле ее писать?[27]27
  Исключения существуют, о них чуть позже, но сразу скажем, что есть два жанра христианской литературы, тяготеющих к фантастике: притча и видение. – М.Ж.


[Закрыть] Это же мечтание. И какая может быть фантастика в мире, определенном тем, что он Богом создан, Богом одобрен (это хорошо, – приговаривал Творец во дни творения), Богом управляется и устремлен к Богу? Я не хочу сказать, что все в мире жестко детерминировано, но места для произвольных или тем более тенденциозных домыслов в этой системе нет или почти нет. Тварный мир абсолютно реален – как в видимой, так и в невидимой своей части. А если начнутся домыслы, то христиане должны знать, что это мечтания, а мечтания – вещь чрезвычайно вредная, потому что уводят разум из мира Божественной реальности в мир непонятно чего; это – блуждание разума.

Правда, есть в христианской литературе жанр видений, или снов, довольно обширный (самый известный сейчас пример этого жанра – «Расторжение брака» К. С. Льюиса), но авторы его честно предупреждают о том, что излагают порождения своего воображения. И кстати, существует множество признаков того, от кого видение – от Бога или от противоположной стороны.

Научная фантастика возникла в конце XIX века. Это была песня, гимн торжествующей науке. Вообще XIX век человечество прожило в некотором угаре, с одной стороны – вооруженной борьбы за социальную справедливость (это только сейчас, после кровавых проб и роковых ошибок, некоторые стали постепенно догадываться, что это дело ни к чему хорошему не ведет), а во-вторых – твердой уверенности, что наука все развивает, все превозмогает, все скорби человеческие снимает, что существует научно-технический прогресс и этот прогресс ведет людей к какому-то необозримому счастью. Но уже более полувека назад один очень грустный человек, юморист Илья Ильф, заметил, что в фантастических романах самое главное было изобретение радио, при нем ожидалось всеобщее счастье человечества. Радио уже давным-давно есть, а счастья все еще нет.

Могу добавить, что знаю замечательный юмористический фантастический рассказ, где всеобщее счастье человечества связано с уничтожением не только радио, но и электричества, без которого человечество возвращается к более-менее пристойному существованию в небольших городах – без скоростей, без телевидения, без рекламы, без этой сумасшедшей гонки. Вместо того чтобы смотреть телевизор и при этом пить какие-то сверхжуткие алкоголи, люди в этих маленьких городах собираются по вечерам и музицируют при свечах, у них маленькие камерные оркестры. Вообще проводят время осмысленно и приятно и не пьют ничего крепче домашнего вина и пива. Это, кстати, уже чистая фантастика, потому что самогон изобрели без всякого электричества и спирт тоже гнали без него…

К вопросу об эволюции этой самой научной мысли. Известно, что первым научно-фантастическим романом считается «Ральф 124641+» Хьюго Гернсбека (если эти цифры прочесть по-английски, то получается смысловая фраза); это роман про светоч человечества, имеющий просиять в отдаленном будущем… Читать безумно смешно, потому что, что бы ни случилось, Ральф тут как тут со своими изобретениями, вся нелепость которых нам уже понятна. Даже несколько утомляет, потому что он на все случаи чего-то изобрел, и ледяные лавины уничтожает (конечно же, лучом), и урожаи невероятные снимает (конечно же, держа поле под электрическим напряжением, – тогда не было линий высоковольтных передач, и об их реальном воздействии на растительность и на людей ничего не знали, но полагалось на всякий случай считать, что электричество – это прогресс, а всякий прогресс на пользу), и даже мертвых воскрешает строго по-научному.

А сам сюжет ничем не отличается от Майн Рида, обычный приключенческий сюжет, только вместо злобного индейца, как часто бывает у Майн Рида, и еще более злобного мулата (тогда политкорректности еще не было) существуют злобные расово неполноценные марсиане, которые строят герою козни, похищают девицу, которую он обожает, потом эту девицу даже убивают (очевидно, цитируя при этом «Бесприданницу»: «Так не доставайся же ты никому»; естественно, эту девицу он и воскрешает). Сейчас хорошо видно, какое это жалкое и беспомощное явление как со стороны литературы, так и со стороны силы научного предвидения. А между тем в Америке существует одна из самых престижных премий в области фантастики, она называется «Хьюго» по имени автора этого романа. Как представляется, объяснить это можно только глубокой признательностью первопроходцу, проторившему пути к коммерческому успеху. Вот вам в принципе и вся научная фантастика. Во-первых, она строится на обожествлении науки, на оголтелой вере в то, что наука может снять все проблемы человечества. А поскольку фон – обезбоженность мира, то вопрос о том, снимаемы ли в принципе эти проблемы, не задается вообще. Вся научная фантастика идею сотворенного и падшего человечества просто не воспримет, а вот есть у человека мозги, непонятно откуда взявшиеся, и с помощью этих мозгов он может все изобрести.

Была такая советская песня: «Мы все построим, найдем и откроем»[28]28
  Имеется в виду «Марш веселых ребят». Слова В. Лебедева-Кумача, музыка И. Дунаевского. В песне: «Мы все добудем, поймем и откроем». – Ред.


[Закрыть]. Там же были слова, которые сейчас воспринимаются исключительно как горькая ирония: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой». Действительно, в течение многих десятилетий у нас героем становилась, допустим, женщина, которой надо было купить валенки для ребенка: усилия, которые она при этом прилагала, явно тянули на героический подвиг; без героизма выжить физически было невозможно.

Таков в общем мир научной фантастики. Стоит ли ее читать? – Историку литературы – да; тому, кто интересуется философией науки – да; тому, кто хочет наглядно убедиться в том, как же люди могут заблуждаться – пожалуй, если у него много лишнего времени и он понятия не имеет, что лучше бы обратиться к собственной биографии. Разумеется, в научной фантастике есть свои шедевры, и здесь в первую очередь нужно помянуть добрым словом приключенческие романы Жюля Верна – клад для воспитания подростков. Но дело в том, что Жюль Верн – сначала добрый и хороший человек и способный беллетрист, а затем уже фантаст. Тем, кто склонен к размышлению, можно предложить сравнить «Робинзона Крузо» и «Таинственный остров»: Робинзон вооружен Библией, вынужденные мигранты-островитяне – наукой. И никто из них не хуже.

Сейчас такая фантастика почти целиком вытеснена тем, что называется fantasy: это сказки для взрослых. Но дело ведь не в технической подоплеке фантастических произведений, а в их направленности. Кстати, в XVIII веке тоже была какая-то фантастика, и она носила чисто оккультный характер; эта оккультная фантастика сильно связана с грядущим романтизмом. Между тем Пушкин в своих стихах назвал романтизм «парнасским атеизмом», потому что мир в представлениях романтического писателя – мир в лучшем случае обезбоженный, а в худшем Бог просто-напросто враждебен герою, стремится его уничтожить. Но вот существует же изречение Бог гордым противится (Иак. 4, 6), так что не все тут ложь; как раз гордыня непомерная – отличительная, если не главная черта романтического героя, и не случайно в «Трех разговорах» В. С. Соловьева монолог антихриста перед тем, как он отрекается от Бога и предается сатане, выдержан в романтических тонах и произносится в романтической обстановке. И от старинных повестей вроде «Влюбленного дьявола» до наисовременнейших фэнтези наблюдается одна характерная деталь: они повествуют о мире, где Бога вроде бы нет, в лучшем случае, Он кроется где-то на заднем плане и только в финале карает нечестивцев, – но это вовсе не Бог Авраама, Исаака и Иакова, а просто-напросто deus ex machine[29]29
  Deus ex machina (буквально «бог из машины») – атрибут позднеантичного театра: божество, спускавшееся на сцену сверху (с помощью механизма) и разрешающее сюжетную коллизию. – М.Ж.


[Закрыть], нехитрое театральное устройство для ублаготворения цензуры. Зато сатана действует во всю силу. Герои постопришествия таковы: все становятся здоровыми и вежливыми и к капитанским грубостям безразличными.

И только.

И тут мы попадаем в болевую точку очень серьезных людей, со всей серьезностью считающих, что писать про множество обитаемых миров – это страшная ересь. Но ересью не может быть то, что не противоречит Писанию и Преданию, где про это просто ничего не сказано. Господь создал Землю и нас – кто может помешать Ему создать другие земли и других людей? Кто может воспрепятствовать тому, что где-то во Вселенной живет народ Божий, избежавший грехопадения? Кто может возражать против того, что Христос спас несколько планет?

Попросту говоря, наличие или отсутствие во вселенной других разумных существ не имеет никакого отношения к делу нашего спасения, поэтому об этом в Библии ничего не сказано и никакого богословия на этом основании не построишь. Лично мне близка мысль о том, что мы во Вселенной уникальны и что весь гигантский космос – просто устройство «сдержек и противовесов», необходимых для того, чтобы наша маленькая Земля имела такие астрономические параметры, которые допускают образование на ней жизни. Или космос – это то пространство, которое будет вручено нам для освоения в жизни будущего века. Но это только моя личная идея, вовсе не богословская. А вот построил же Льюис апологию христианства на допущении существования иных обитаемых миров (см. его «Фантастическую трилогию»)!

Однако вернемся к антиутопиям. Все антиутопии сближает именно то, что авторы игнорируют. Промысел Божий, не хотят (или не могут?) увидеть, что Господь управляет миром и не попустит ни свершения тех ужасов, которые они как бы предсказывают, исходя из современной ситуации, ни тем более исправления этой ситуации предлагаемыми ими способами. Не хочется оперировать жесткими определениями, но в антиутопиях есть что-то от лжепророчества.

Здесь самое время сказать о том существенном уточнении, на которое выше уже был некий намек: социальная фантастика (высокого качества, разумеется; о фантастических опусах, рисующих «благодатные» последствия претворения в жизнь решений пленумов, мы просто говорить не будем) обычно основывается на какой-то философской системе, поэтому правильнее было бы называть ее социально-философской.

Особого рассмотрения заслуживала бы фантастика, в которой набросок общественного устройства призван лишь иллюстрировать философские положения, но она, как правило, скучна и, как говорил Зощенко, «высокомалохудожественна», так что и говорить о ней следовало бы в философском журнале. Однако и здесь есть маленькие радости: юмористические произведения. Блистательный пример обыгрывания философии времени – «Фантастическая сага» Гарри Гаррисона. Философии там мало, юмора очень много, главный философский вопрос остается без ответа, и от этого еще веселее. Вообще следует заметить, что лучшие фантастические книжки – это книжки юмористические, и невыносимо было бы читать рассуждения Саймака в «Заповеднике гоблинов» о преходящих вселенных и о способах передачи знания от одной вселенной другой, если бы не масса юмористических персонажей и положений. Пожалуй, один из лучших фантастико-юмористических рассказов мне придется пересказать, благо он очень короткий, потому что я не помню ни автора, ни заглавия. Некий нью-йоркский мусорщик считает, что не вовремя он родился, что в дивные стародавние времена жизнь его была бы прекрасна. Появляется некто, говорящий, что в отношении героя была допущена ошибка, что он живет не в своем времени и что при его согласии это можно исправить. Тот с энтузиазмом соглашается и переносится во двор средневекового замка. Из конюшни выходит некто с вилами и говорит: «На, иди навоз кидай. Дело нехитрое, постараешься, так научишься».