Текст книги "Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит"

К нам подошла одна из самых агрессивных русских цыганок с чем-то вроде шила в руке и сказала:

– Мне нужны твои пальто, герцогиня. Моим детям холодно.

Сейчас, когда решается наша судьба: переведут нас в другой барак или нет, мне совсем не хотелось устраивать шумную разборку. Но, с другой стороны, я и не могла позволить этой женщине забрать верхнюю одежду моих детей.

Я посмотрела ей прямо в глаза и спокойно произнесла:

– Мне бы хотелось помочь, но моим детям тоже холодно. Обратитесь за помощью к администрации лагеря.

Тут я заметила, что к нам приближаются две подруги этой женщины. Бороться с тремя, одна из которых вооружена, было бы верхом неразумности.

Тем временем Блаз вскочил, проскользнул между женщинами и поспешил к выходу из барака. Они не смогли его остановить, да никто и не осмеливался выходить из барака в этот час.

– Куда это твой сопляк рванул? Ничего, скоро его приволокут сюда, избитого. И поделом. Думаешь, с такими, как вы, не случается ничего плохого? Думаешь, это только мы заслуживаем всех бед в мире?

– Я никому не желаю зла. Мы все здесь находимся несправедливо. И если мы будем помогать друг другу, то, возможно, еще и выкарабкаемся, но если будем вести себя как животные, нацисты расправятся с нами в мгновение ока, – попыталась объяснить я.

Но, похоже, мои убеждения на этих женщин не действовали. Та, что потребовала отдать нашу одежду, сначала замахнулась на меня рукой, в которой было шило, а потом стала размахивать им, подступая ко мне все ближе и ближе. Не сводя с нее глаз, я сняла пальто и намотала его на правую руку. Иоганн мне как-то показывал, как цыгане защищают себя в драке с ножом. Русская цыганка удивленно посмотрела на меня, как бы раздумывая, что делать дальше, но продолжила угрожать нам. Силы явно были неравны – трое на одного, и я понимала, что долго не продержусь.

Младшие дети рыдали, только Отис сохранял спокойствие. Он встал рядом со мной, как будто и вправду мог помочь мне в борьбе с тремя агрессивными женщинами.

Остальные заключенные с детьми столпились вокруг, не желая пропустить такое увлекательное зрелище. Сердце мое бешено колотилось. Во мне вспыхнули остатки жизненной энергии. Я не могла позволить им снова унизить меня.

– Не отдашь по-хорошему, тогда я пощекочу тебя вот этой штукой. Поверь, я не знаю людей, кому бы это доставило удовольствие, – с угрозой произнесла цыганка и сделала первую попытку ударить меня шилом.

Мне удалось увернуться, а свободной рукой я смогла ударить ее в живот. Она вскрикнула и согнулась от боли, но тут же ее подруги набросились на меня и повалили на грязный пол. Та, что напала первой, воспользовалась этим, уселась сверху мне на грудь и приставила шило к горлу. Отис попытался защитить меня и стукнул одну из женщин, но одного ее пинка было достаточно, чтобы он полетел на нары.

– Делай, что я тебе говорю, иначе твои дети останутся без матери. Хотя все равно. Рано или поздно они все равно сдохнут. Такие, как вы, в таком месте долго не живут.

Я попыталась подняться, но две другие женщины крепко держали меня. Я подумала о том, чтобы умолять их, но мои мольбы ничего не изменили бы. На людей в таком животном состоянии не действуют никакие уговоры.

В этот момент в дверях появился Блаз в сопровождении нескольких мужчин и женщин – это к нам на помощь пришли цыгане из четырнадцатого барака.

– Русские, оставьте гаджо[6]6
  Гаджо, или гадже (мн. ч. «гадже»), – в цыганской философии обозначение человека, не имеющего романипэ. Таким может быть даже этнический цыган, воспитанный вне рамок цыганской культуры, не имеющий цыганских качеств и не стремящийся принадлежать к цыганскому сообществу. Но все-таки обычно «гаджо» практически означает «нецыган».


[Закрыть] в покое! – крикнула пожилая женщина, с которой я познакомилась накануне.

Три мои обидчицы с вызовом встали, но, увидев с дюжину мужчин и женщин, вооруженных ножами и заточками, просто отошли в сторону и позволили немецким цыганам подойти ко мне.

– Собирай свои вещи. Тебе уже разрешили переехать в наш барак, – сказала пожилая женщина, улыбаясь.

Оглядевшись вокруг, она прошипела:

– Не прикасайтесь к ней, понятно? Даже если вы хотя бы подумаете о том, чтобы причинить ей какой-то вред, мы не остановимся, пока вы не умрете. Понятно?

Ее слова произвели желаемый эффект. Я же быстро собрала все наши немногочисленные пожитки и выбежала из барака, крепко прижимая к себе детей. Немецкие цыгане окружили нас, как наши личные охранники, и отвели в свой барак. Причем никто из капо не вмешивался. Очевидно, эти заключенные пользовались каким-то влиянием в лагере, и никто с ними не связывался.

Их барак был немного лучше тех, которые я видела. Здесь было чище, да и заключенных поменьше. Конечно, раем назвать его язык не поворачивался, но, по крайней мере, здесь было меньше ада, чем в первые часы нашего пребывания в Аушвице. Моя новая знакомая показала мне наше место на нарах.

Едва разложив вещи, я почувствовала, как перед глазами у меня все плывет. Не успев сесть, я рухнула на пол. Когда я пришла в себя, вокруг меня стояли несколько женщин, а другие успокаивали детей. Одна положила мою голову себе на колени и, увидев, что я открыла глаза, спросила, когда я ела в последний раз. Она протянула мне нечто похожее на колбасу. Я откусила несколько кусочков – на вкус казалось, что она скоро испортится, – но потом покачала головой и сказала, что лучше отдать еду детям.

– Не волнуйся, мы им тоже сейчас что-нибудь принесем, но и тебе нужно подкрепиться. Если ты не будешь есть, у них не будет матери, которая о них сможет позаботиться. И тогда их отправят в барак для сирот. А там бедняжки долго не протянут.

Я медленно съела остаток колбасы, смакуя ее как восхитительный деликатес. Очень скоро я почувствовала, что ко мне постепенно возвращаются силы. Приподнявшись, я поискала глазами своих детей. Они играли с другими детьми и выглядели более спокойными и менее испуганными, чем всего час назад.

– Вот увидишь, вам всем здесь будет лучше. Конечно, и тут не курорт, но мы стараемся помогать друг другу. И, кстати, завтра ты начнешь работать в больнице. Врачи были просто счастливы, узнав, что в лагере появилась новая медсестра, – говорила пожилая женщина, не переставая улыбаться.

Это была музыка для моих ушей. В таком месте, как Аушвиц, работа могла стать единственным спасением от верной смерти.

Единственное, что меня беспокоило, где будут дети, пока я буду в больнице.

– Не бойся, мы за ними присмотрим.

– Как вас зовут? – спросила я.

– Анна, Анна Розенберг, хотя многие зовут меня просто Ома.

В ту ночь я впервые, с тех пор как мы покинули свой квартиру, спала спокойно. Робкие лучи надежды забрезжили передо мной. Теперь я была частью общины, и новые знакомые были готовы помочь мне. Только мысли о муже тревожили меня. Где он? Что с ним? Жив ли он?

Некоторые женщины говорили, что очень трудно установить контакт с кем-то из заключенных за пределами нашего лагеря, но я не хотела отказываться от этой идеи.

Иногда, когда реальность страшна, лучший способ сбежать от нее – немного помечтать. Закрыв глаза, я попыталась представить себе, как сложится наша жизнь, когда закончится этот кошмар. Иоганн точно вернется в филармонию, наши дети пойдут в колледж, и мы купим себе небольшой домик на окраине Берлина. Я очень ясно видела его в своих мечтах.

А когда родятся внуки, мы будем играть с ними у камина, а за окном большими хлопьями будет тихо падать снег и накрывать землю восхитительным белым ковром.

Глава 5

Май 1943 года

Аушвиц

Из всего, о чем я тогда мечтала, единственное, что сбылось, и сбылось уже на следующее утро – это снежный ковер, прикрывший всю грязь в Биркенау. Никто не ожидал снега в конце мая, но тем не менее он выпал, навсегда избавив от боли и страданий многих беззащитных. Работа в последующие недели была изнурительной. Некоторые из давно находящихся в Аушвице заключенных из числа польских военнопленных рассказали мне, что надпись над ведущими в лагерь воротами гласит: «Arbeit macht frei» – «Работа освобождает». Ежедневно через лазарет проходили десятки людей, большинство из которых умирали в течение двух-трех дней. У нас не хватало инструментов, лекарств или хотя бы элементарных обезболивающих, чтобы хоть немного уменьшить страдания несчастных больных.

Мы с другой медсестрой по имени Людвика работали под началом доктора Зенктеллера. Людвика была польской еврейкой, и до лагеря ей довелось пройти через несколько еврейских гетто. Ее лицо, как никакое другое, отражало бесчувственность, которой рискуют заразиться в Аушвице. Доктор Зенктеллер, очевидно, сдался еще не совсем, требовал, чтобы больницу обеспечили лекарствами, и настаивал на необходимости лучшего обращения с бедными пациентами.

В лагере свирепствовали тиф, малярия, дизентерия, но медицинский персонал ничего не мог поделать. Единственным способом предотвратить распространение эпидемии была полная дезинфекция бараков. Но главного врача больницы – доктора Виртса – похоже, совершенно не заботило то, что заключенные мрут как мухи.

Пациентов он называл «подопытными свинками». И хотя при общении с ними он и старался придать своему лицу участливое выражение, в действительности Виртс редко проявлял что-то похожее на человечность. Доктор Зенктеллер рассказал мне, что его брат Эдвард однажды был свидетелем того, как Виртс оперировал пациента с несколькими злокачественными опухолями и операционное вмешательство он проводил без анестезии. Без малейших признаков сострадания он мучил страдающего человека.

Стоит ли удивляться, что при виде нас, людей в белых халатах, у пациентов часто случались приступы паники. Мы были для них не надеждой на спасение, а предвестниками боли и долгих страданий.

А теперь в больнице ждали прибытия нового врача. Доктор Менгеле оказался молодым человеком чуть старше тридцати лет, получившим ранение на Восточном фронте. Он был довольно красив и при первой встрече произвел на меня впечатление вежливого и приятного человека. Он всегда улыбался, особенно был нежен и внимателен с детьми и не походил на других нацистов из Аушвица. Те, в своей серой или черной форме, выглядели служителями Смерти, собиравшими косами свой мрачный урожай на полях Польши.

Свою деятельность Менгеле начал как раз с того, что сделать было необходимо. По его предписанию к концу мая все бараки были продезинфицированы. Правда, как и всегда в лагере, эта процедура сопровождалась жестокостью по отношению к заключенным со стороны администрации. Я следила за процессом в четырнадцатом бараке, где жили мы с детьми.

В то морозное утро капо и надзирателям приказали вывести из барака всех заключенных полуодетыми. Никому не разрешили ничего брать с собой с нар. Потом нас заставили полностью раздеться и под угрозой избиения заставили залезать в ванну с обжигавшим кожу дезинфицирующим средством. Мне запомнилась одна женщина – Анна, с младенцем на руках. Обнаженное тельце малыша посинело от холода, но ей не разрешили его накрыть. Она все умоляла и умоляла охранниц, пока одна из них не вырвала ребенка из рук матери. Тот едва шевелился от холода и слабости. Охранница погрузила его в дезинфицирующий раствор, едва не утопив. Младенец надрывался от боли, мать кричала, пока ребенок умирал у нее на руках.

Охранницы и капо не обращали никакого внимания на пол или возраст: пройти через дезинфекцию должны были все. Сразу после этого заключенным брили волосы и бороды. Затем они еще оставались стоять голыми на снегу, пока им не разрешали пройти в уборную, чтобы привести себя в порядок и одеться.

Бараки продезинфицировали, но уже через несколько дней они снова стали рассадником паразитов. Жестокая, зверская дезинфекция оказалась напрасной.

Когда в конце мая выявились новые случаи тифа, доктор Менгеле собрал всех врачей и медсестер в бараке номер двадцать восемь, где жил весь медицинский персонал, кроме меня. Мы с детьми продолжали жить в четырнадцатом бараке. За несколько дней наше отношение к новому главному врачу переменилось. Менгеле стоял перед нами и говорил с хмурым видом:

– Тиф вернулся, и бараки под номерами девять, десять, одиннадцать, двенадцать и тринадцать заражены. Нельзя допустить распространения эпидемии. Недавние меры по дезинфекции не произвели желаемого эффекта. Поэтому я отдал приказ устранить всех обитателей бараков с восьмого по четырнадцатый.

Мы пришли в ужас от слов Менгеле. Получалось, что все страдания, которые претерпели узники во время недавней дезинфекции, были бесполезными. Что он имел в виду, говоря об «устранении»? Что будет с заключенными всех этих бараков? Все подчиненные молчали. Никто не осмеливался задать вопрос, а уж тем более – возражать офицеру СС, прекрасно понимая, что даже одно слово может стоить жизни.

Закончив речь, Менгеле отвернулся, давая понять, что совещание окончено. Один за другим мои коллеги покидали помещение, но я оставалась на месте, ожидая, пока мы останемся с ним наедине.

Наконец Менгеле повернулся и, увидев меня, опустил голову и нетерпеливо прочистил горло, ожидая, что я скажу.

– Господин доктор…

– Что вам нужно? Ваш номер?..

– Я медсестра, Хелена Ханнеманн. Мои родители немцы, и я училась в Берлинском университете.

– Вы что, немецкая еврейка?

– Нет, господин доктор. Я арийка, как и мои родители.

– Тогда вы политическая заключенная?

– Нет, я здесь, чтобы заботиться о своих детях. Мой муж – цыган, и полиция сочла, что и моих детей нужно привезти сюда, потому что они наполовину цыгане. Но я не могу позволить им остаться без матери, – сказала я.

– У меня нет времени выслушивать трогательные личные истории. Я здесь, чтобы не дать лагерю вымереть. Если не принять решительных мер, тиф уничтожит всех нас за несколько недель.

Доктор, казалось, догадывался, о чем я хотела спросить. Несмотря на приветливые манеры и широкую улыбку, он был всего лишь жестоким офицером СС.

– Вы сказали, что нужно устранить всех обитателей бараков с восьмого по четырнадцатый. А это более полутора сотен невинных человек.

Голос мой дрожал.

– Незначительное досадное неудобство. В противном случае умрут более двадцати тысяч цыган во всем лагере, – сухо ответил он.

– Бараки номер восемь и четырнадцать не заражены… – я замолчала не договорив.

– Но из-за близости к зараженным баракам в них, скорее всего, тоже имеются зараженные, – сказал он таким тоном, будто наш разговор его утомил.

– Их можно было бы ликвидировать при новой вспышке, – сказала я.

– Об этом не может быть и речи. Гораздо лучше предотвратить, чем лечить. Законы войны суровы. В такие времена нам всем приходится идти на жертвы. Вы не представляете, что мне пришлось вынести на русском фронте. По сравнению с ним это место – рай на земле.

Он с отвращением покачал головой.

Я покрылась потом. Похоже, Менгеле не желал меня слушать, а я и так уже слишком многим рисковала. Моя жизнь для него абсолютно ничего не значила. Он мог бы избавиться от меня одним росчерком пера, причем совершенно недрогнувшей рукой.

– В чем проблема? – нетерпеливо спросил он. – У вас есть родственники в тех бараках?

– Да, в четырнадцатом бараке находятся мои дети, – ответила я, чуть посомневавшись, ведь он мог бы воспользоваться этими сведениями против меня.

– Хорошо, если это вас так беспокоит, мы заберем ваших детей из барака. Теперь вы довольны? Можете идти, – сухо сказал он.

Я продолжала стоять. Менгеле сделал несколько шагов в мою сторону. Он подошел так близко, что я ощутила запах его одеколона. Такого приятного запаха я не ощущала уже несколько недель.

– Что еще вы хотите? – спросил он, нахмурив брови.

– Я прошу вас пощадить бараки номер восемь и четырнадцать, господин доктор. Было бы преступлением убивать всех этих невинных людей.

Я не могла поверить, что у меня изо рта вырвались эти слова. Я только что подписала себе смертный приговор.

Он удивленно посмотрел на меня. Слово «преступление», похоже, разозлило его, но перед ответом он постарался собраться. Наверное, еще никто не говорил с ним в таком тоне, тем более заключенная. Не знаю, спасло ли меня арийское происхождение или обескураживающая смелость моих слов, но факт остается фактом: Менгеле склонился над столом, написал записку и передал ее мне.

– Бараки восемь и четырнадцать пока что не тронут. Но если обнаружится хотя бы еще один случай заболевания тифом, то я распоряжусь очистить их немедленно, понятно? Я делаю это не ради вас. Я просто хочу, чтобы вы поняли, что мне это не доставляет никакого удовольствия. Мы должны жертвовать слабыми, чтобы смогли выжить сильные. Единственный способ для природы не сбиться с верного пути – это позволять ей самой выбирать, кому жить, а кому умереть.

– Да, господин доктор, – ответила я, дрожа, хотя и попыталась унять сердцебиение, когда он протянул мне подписанную бумагу.

– Отнесите эту записку секретарю Гуттенбергер. Она еще не успела обработать приказ, – сказал он.

– Благодарю вас, – сказала я.

– Не благодарите меня, фрау Ханнеманн. Моя работа заключается в том, чтобы сохранить лагерь и выполнять свои обязанности, а не заботиться о жизни каждого заключенного. Германия сохраняет жизнь тысячам неарийцев, но не потому, что заботится о них или следует каким-то абсурдным гуманитарным соображениям, – высокомерно ответил он.

Я выскочила из барака и почти бегом бросилась в канцелярию, боясь, что дополнение к приказу придет слишком поздно. У самого барака я остановилась, чтобы перевести дыхание, и в этот момент ко мне подошла одна из охранниц – Мария Мандель. У меня еще не зажила рана, которую я получила от нее сразу же после нашего прибытия в Аушвиц.

– Куда это ты собралась, цыганская шлюха? – спросила она, поднимая кнут.

– У меня приказ от доктора Менгеле, – протянула я бумагу.

Она сделала вид, будто хочет скомкать ее и выбросить, но тут у нее за спиной возникла другая охранница, Ирма Грезе, прошипевшая:

– Ты что, ищешь неприятностей? Разве ты не узнаешь подпись Менгеле?

Мандель нахмурилась. Удостоверившись в подлинности подписи, она разрешила мне пройти.

Едва смея дышать, я вошла в главное помещение и положила бумагу на стол Элизабет Гуттенбергер. Это была умная и красивая цыганка. За все время нашего пребывания в лагере мы едва обменялись с ней парой слов, но большинство заключенных отзывались о ней хорошо. Ее семья торговала антиквариатом и струнными инструментами в Штутгарте. Отец ее был депутатом Рейхстага и одним из самых известных членов цыганской общины.

– Доктор Менгеле отменил ликвидацию бараков восемь и четырнадцать, – сказала я, все еще пытаясь перевести дух.

– Хвала Богу хотя бы за это. У меня кровь в жилах застыла, когда я увидела приказ, – сказала Элизабет, ставя печать на записку.

– Мне так жаль всех, кто завтра умрет, – ответила я.

– Единственное, в чем я уверена, так это в том, что мы все умрем. Но если мы сможем спасти хотя бы кого-то, наша ежедневная борьба того стоит, – сказала Элизабет. – Я здесь с середины марта и видела только смерть и опустошение. Всю мою семью в Мюнхене арестовали. Здесь в лагере находятся несколько моих братьев и сестер, и я пытаюсь воспользоваться своим положением, чтобы помочь им, но это почти бессмысленно. Здесь нечем делиться.

– Ну, у тебя хотя бы приличная работа.

– Когда мы приехали сюда, нам пришлось строить бараки и прокладывать улицы лагеря. Мой отец не выдержал напряженного труда и умер первым. Кто знает, сколько из нас выберется отсюда живыми? Иногда я думаю, что никто.

Ее слова в очередной раз подтвердили неумолимую реальность Аушвица. Откладывать смерть нескольких человек бессмысленно, если всем нам здесь предстоит умереть. Конец разговору положила вошедшая охранница Мандель – суровая женщина, способная посеять ужас в душе одним лишь своим взглядом. Я никогда не могла понять, как охранники достигали такой высокой степени бесчеловечности. В конце концов я просто смирилась с тем, что они видят в нас животных, за которыми нужно следить и при необходимости уничтожать. Я медленно вернулась в свой барак и глубоко вдохнула, прежде чем войти. Увидев всех своих соседей, я медленно выдохнула. Приди я в канцелярию на пару минут позже, всех их на следующий день уничтожили бы.

Блаз, которому было поручено заботиться о младших братьях и сестрах, дал мне полный отчет за день. Отис подрался с другим мальчиком. Близнецы украли костыли у пожилого мужчины по имени Клаус, но все обернулось шуткой для всех. И, наконец, Адалия вела себя как обычно, то есть очень хорошо. Весь день она почти не отходила от Анны, а та обращалась с ней, как с родной внучкой.

Я накормила их тем, что удалось раздобыть сегодня. Благодаря моей должности медсестры мне было легче достать хлеб, картофель или банку сардин. Это было немного, но каждый день я передавала их разным семьям в бараке. Потом я немного посидела и поговорила с Анной.

– Все в порядке? – спросила она. – Сегодня ты какая-то особенно подавленная.

– Трудный выдался день, – ответила я, не желая вдаваться в подробности.

– Разве не так всегда? Здесь каждый день как подъем на высокую гору.

– Это точно, – рассеянно кивнула я.

– Нам уже все известно, – добавила она чуть тише, стараясь, чтобы никто не услышал.

Лагерь – маленькая деревня, и новости тут распространялись подобно лесному пожару.

– Я ничего не могла для них сделать, – покачала я головой в отчаянии.

– Но ты смогла спасти нас. Рано или поздно их все равно бы убили. Больные люди здесь долго не живут. И вообще, не всегда получается так, как задумаешь. Я выросла во Франкфурте. У нашей семьи была текстильная фабрика. И мы все вместе там работали. Однажды я познакомилась с учительницей по имени Мария. Она была настоящим ангелом: добрая и внимательная. Она попросила моего отца позволить ей научить меня читать и писать. И вот днем я работала на фабрике, а вечером и в воскресенье приходила к Марии заниматься. За месяц я научилась читать и писать. Мне было уже тринадцать лет, но я обладала острым умом и любознательностью. И мне захотелось учиться и дальше. Но затем одна семья посватала нам своего сына и наши семьи договорились о браке.

– В тринадцать лет? – недоверчиво спросила я.

– Да, они согласились подождать, пока мне не исполнится четырнадцать. Но как только меня посватали, мама запретила мне продолжать учебу. По ее мнению, теперь мне нужно было учиться другим вещам: готовке, шитью и всему тому, что должна уметь замужняя женщина.

– Печально, – сказала я.

– Нормально, – пожала она плечами. – Как обычно. Мне было непросто с мужем, но у меня было пятеро замечательных детей. Я следила за тем, чтобы все они ходили в школу, включая девочек, но это мало что дало. Нацисты разрушили все мои мечты.

– Но вы хотя бы смогли дать своим детям образование. Здесь, в лагере, у вас получилось сохранить порядок среди немецких цыган, и вы спасли меня с детьми. Я восхищаюсь вами, Анна. Мало найдется таких храбрых женщин, как вы.

Анна была очень мудрой женщиной. Она руководила немецкими цыганами, поддерживала мир, следила за тем, чтобы никого не обделили, и вообще относилась ко всем нам как к огромной семье.

И в тот день я почувствовала, что выступила против зла и победила. Доктор Менгеле представлял собой идеальное сочетание бессердечия и эффективности. Он понимал, что не стоит настраивать абсолютно всех против себя в цыганском лагере, но желал, чтобы начальство одобрило его работу. И это было его слабым местом. В отличие от остальных эсэсовцев, он мог пойти на уступки, если надеялся таким образом повысить свою репутацию в глазах начальства или заручиться помощью подчиненных в осуществлении задуманного.

Когда принесли ужин, я вернулась к своим детям. Они были бойчее, чем пару недель назад, но с каждым днем становились все грязнее и худее. Я понимала, что в случае их болезни я мало что смогу сделать для их спасения. А ведь они оставались для меня единственной надеждой, поддерживающей мою жизнь. Их улыбки заставили меня на мгновение забыть тяжелые испытания последних недель. И я старалась не думать о завтрашнем дне, когда более тысячи человек расстанутся с жизнью по прихоти одного врача. Но ведь для него – для всех них – мы не более, чем животные, приносимые в жертву во имя высшего идеала. Будь прокляты идеалы, делающие людей настолько мерзкими!

Возможно, для мужчин убивать и умирать за идеи – это естественно. Но для женщин – носительниц жизни – убивать ради идеалов – худшее извращение, на какое только способно человечество. Дающие жизнь матери никогда бы не стали соучастницами стольких смертей.