Текст книги "Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит"

Автор книги: Марио Эскобар
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]
К нам подошла одна из самых агрессивных русских цыганок с чем-то вроде шила в руке и сказала:
– Мне нужны твои пальто, герцогиня. Моим детям холодно.
Сейчас, когда решается наша судьба: переведут нас в другой барак или нет, мне совсем не хотелось устраивать шумную разборку. Но, с другой стороны, я и не могла позволить этой женщине забрать верхнюю одежду моих детей.
Я посмотрела ей прямо в глаза и спокойно произнесла:
– Мне бы хотелось помочь, но моим детям тоже холодно. Обратитесь за помощью к администрации лагеря.
Тут я заметила, что к нам приближаются две подруги этой женщины. Бороться с тремя, одна из которых вооружена, было бы верхом неразумности.
Тем временем Блаз вскочил, проскользнул между женщинами и поспешил к выходу из барака. Они не смогли его остановить, да никто и не осмеливался выходить из барака в этот час.
– Куда это твой сопляк рванул? Ничего, скоро его приволокут сюда, избитого. И поделом. Думаешь, с такими, как вы, не случается ничего плохого? Думаешь, это только мы заслуживаем всех бед в мире?
– Я никому не желаю зла. Мы все здесь находимся несправедливо. И если мы будем помогать друг другу, то, возможно, еще и выкарабкаемся, но если будем вести себя как животные, нацисты расправятся с нами в мгновение ока, – попыталась объяснить я.
Но, похоже, мои убеждения на этих женщин не действовали. Та, что потребовала отдать нашу одежду, сначала замахнулась на меня рукой, в которой было шило, а потом стала размахивать им, подступая ко мне все ближе и ближе. Не сводя с нее глаз, я сняла пальто и намотала его на правую руку. Иоганн мне как-то показывал, как цыгане защищают себя в драке с ножом. Русская цыганка удивленно посмотрела на меня, как бы раздумывая, что делать дальше, но продолжила угрожать нам. Силы явно были неравны – трое на одного, и я понимала, что долго не продержусь.
Младшие дети рыдали, только Отис сохранял спокойствие. Он встал рядом со мной, как будто и вправду мог помочь мне в борьбе с тремя агрессивными женщинами.
Остальные заключенные с детьми столпились вокруг, не желая пропустить такое увлекательное зрелище. Сердце мое бешено колотилось. Во мне вспыхнули остатки жизненной энергии. Я не могла позволить им снова унизить меня.
– Не отдашь по-хорошему, тогда я пощекочу тебя вот этой штукой. Поверь, я не знаю людей, кому бы это доставило удовольствие, – с угрозой произнесла цыганка и сделала первую попытку ударить меня шилом.
Мне удалось увернуться, а свободной рукой я смогла ударить ее в живот. Она вскрикнула и согнулась от боли, но тут же ее подруги набросились на меня и повалили на грязный пол. Та, что напала первой, воспользовалась этим, уселась сверху мне на грудь и приставила шило к горлу. Отис попытался защитить меня и стукнул одну из женщин, но одного ее пинка было достаточно, чтобы он полетел на нары.
– Делай, что я тебе говорю, иначе твои дети останутся без матери. Хотя все равно. Рано или поздно они все равно сдохнут. Такие, как вы, в таком месте долго не живут.
Я попыталась подняться, но две другие женщины крепко держали меня. Я подумала о том, чтобы умолять их, но мои мольбы ничего не изменили бы. На людей в таком животном состоянии не действуют никакие уговоры.
В этот момент в дверях появился Блаз в сопровождении нескольких мужчин и женщин – это к нам на помощь пришли цыгане из четырнадцатого барака.
– Русские, оставьте гаджо[6]6
Гаджо, или гадже (мн. ч. «гадже»), – в цыганской философии обозначение человека, не имеющего романипэ. Таким может быть даже этнический цыган, воспитанный вне рамок цыганской культуры, не имеющий цыганских качеств и не стремящийся принадлежать к цыганскому сообществу. Но все-таки обычно «гаджо» практически означает «нецыган».
[Закрыть] в покое! – крикнула пожилая женщина, с которой я познакомилась накануне.
Три мои обидчицы с вызовом встали, но, увидев с дюжину мужчин и женщин, вооруженных ножами и заточками, просто отошли в сторону и позволили немецким цыганам подойти ко мне.
– Собирай свои вещи. Тебе уже разрешили переехать в наш барак, – сказала пожилая женщина, улыбаясь.
Оглядевшись вокруг, она прошипела:
– Не прикасайтесь к ней, понятно? Даже если вы хотя бы подумаете о том, чтобы причинить ей какой-то вред, мы не остановимся, пока вы не умрете. Понятно?
Ее слова произвели желаемый эффект. Я же быстро собрала все наши немногочисленные пожитки и выбежала из барака, крепко прижимая к себе детей. Немецкие цыгане окружили нас, как наши личные охранники, и отвели в свой барак. Причем никто из капо не вмешивался. Очевидно, эти заключенные пользовались каким-то влиянием в лагере, и никто с ними не связывался.
Их барак был немного лучше тех, которые я видела. Здесь было чище, да и заключенных поменьше. Конечно, раем назвать его язык не поворачивался, но, по крайней мере, здесь было меньше ада, чем в первые часы нашего пребывания в Аушвице. Моя новая знакомая показала мне наше место на нарах.
Едва разложив вещи, я почувствовала, как перед глазами у меня все плывет. Не успев сесть, я рухнула на пол. Когда я пришла в себя, вокруг меня стояли несколько женщин, а другие успокаивали детей. Одна положила мою голову себе на колени и, увидев, что я открыла глаза, спросила, когда я ела в последний раз. Она протянула мне нечто похожее на колбасу. Я откусила несколько кусочков – на вкус казалось, что она скоро испортится, – но потом покачала головой и сказала, что лучше отдать еду детям.
– Не волнуйся, мы им тоже сейчас что-нибудь принесем, но и тебе нужно подкрепиться. Если ты не будешь есть, у них не будет матери, которая о них сможет позаботиться. И тогда их отправят в барак для сирот. А там бедняжки долго не протянут.
Я медленно съела остаток колбасы, смакуя ее как восхитительный деликатес. Очень скоро я почувствовала, что ко мне постепенно возвращаются силы. Приподнявшись, я поискала глазами своих детей. Они играли с другими детьми и выглядели более спокойными и менее испуганными, чем всего час назад.
– Вот увидишь, вам всем здесь будет лучше. Конечно, и тут не курорт, но мы стараемся помогать друг другу. И, кстати, завтра ты начнешь работать в больнице. Врачи были просто счастливы, узнав, что в лагере появилась новая медсестра, – говорила пожилая женщина, не переставая улыбаться.
Это была музыка для моих ушей. В таком месте, как Аушвиц, работа могла стать единственным спасением от верной смерти.
Единственное, что меня беспокоило, где будут дети, пока я буду в больнице.
– Не бойся, мы за ними присмотрим.
– Как вас зовут? – спросила я.
– Анна, Анна Розенберг, хотя многие зовут меня просто Ома.
В ту ночь я впервые, с тех пор как мы покинули свой квартиру, спала спокойно. Робкие лучи надежды забрезжили передо мной. Теперь я была частью общины, и новые знакомые были готовы помочь мне. Только мысли о муже тревожили меня. Где он? Что с ним? Жив ли он?
Некоторые женщины говорили, что очень трудно установить контакт с кем-то из заключенных за пределами нашего лагеря, но я не хотела отказываться от этой идеи.
Иногда, когда реальность страшна, лучший способ сбежать от нее – немного помечтать. Закрыв глаза, я попыталась представить себе, как сложится наша жизнь, когда закончится этот кошмар. Иоганн точно вернется в филармонию, наши дети пойдут в колледж, и мы купим себе небольшой домик на окраине Берлина. Я очень ясно видела его в своих мечтах.
А когда родятся внуки, мы будем играть с ними у камина, а за окном большими хлопьями будет тихо падать снег и накрывать землю восхитительным белым ковром.
Глава 5
Май 1943 года
Аушвиц
Из всего, о чем я тогда мечтала, единственное, что сбылось, и сбылось уже на следующее утро – это снежный ковер, прикрывший всю грязь в Биркенау. Никто не ожидал снега в конце мая, но тем не менее он выпал, навсегда избавив от боли и страданий многих беззащитных. Работа в последующие недели была изнурительной. Некоторые из давно находящихся в Аушвице заключенных из числа польских военнопленных рассказали мне, что надпись над ведущими в лагерь воротами гласит: «Arbeit macht frei» – «Работа освобождает». Ежедневно через лазарет проходили десятки людей, большинство из которых умирали в течение двух-трех дней. У нас не хватало инструментов, лекарств или хотя бы элементарных обезболивающих, чтобы хоть немного уменьшить страдания несчастных больных.
Мы с другой медсестрой по имени Людвика работали под началом доктора Зенктеллера. Людвика была польской еврейкой, и до лагеря ей довелось пройти через несколько еврейских гетто. Ее лицо, как никакое другое, отражало бесчувственность, которой рискуют заразиться в Аушвице. Доктор Зенктеллер, очевидно, сдался еще не совсем, требовал, чтобы больницу обеспечили лекарствами, и настаивал на необходимости лучшего обращения с бедными пациентами.
В лагере свирепствовали тиф, малярия, дизентерия, но медицинский персонал ничего не мог поделать. Единственным способом предотвратить распространение эпидемии была полная дезинфекция бараков. Но главного врача больницы – доктора Виртса – похоже, совершенно не заботило то, что заключенные мрут как мухи.
Пациентов он называл «подопытными свинками». И хотя при общении с ними он и старался придать своему лицу участливое выражение, в действительности Виртс редко проявлял что-то похожее на человечность. Доктор Зенктеллер рассказал мне, что его брат Эдвард однажды был свидетелем того, как Виртс оперировал пациента с несколькими злокачественными опухолями и операционное вмешательство он проводил без анестезии. Без малейших признаков сострадания он мучил страдающего человека.
Стоит ли удивляться, что при виде нас, людей в белых халатах, у пациентов часто случались приступы паники. Мы были для них не надеждой на спасение, а предвестниками боли и долгих страданий.
А теперь в больнице ждали прибытия нового врача. Доктор Менгеле оказался молодым человеком чуть старше тридцати лет, получившим ранение на Восточном фронте. Он был довольно красив и при первой встрече произвел на меня впечатление вежливого и приятного человека. Он всегда улыбался, особенно был нежен и внимателен с детьми и не походил на других нацистов из Аушвица. Те, в своей серой или черной форме, выглядели служителями Смерти, собиравшими косами свой мрачный урожай на полях Польши.
Свою деятельность Менгеле начал как раз с того, что сделать было необходимо. По его предписанию к концу мая все бараки были продезинфицированы. Правда, как и всегда в лагере, эта процедура сопровождалась жестокостью по отношению к заключенным со стороны администрации. Я следила за процессом в четырнадцатом бараке, где жили мы с детьми.
В то морозное утро капо и надзирателям приказали вывести из барака всех заключенных полуодетыми. Никому не разрешили ничего брать с собой с нар. Потом нас заставили полностью раздеться и под угрозой избиения заставили залезать в ванну с обжигавшим кожу дезинфицирующим средством. Мне запомнилась одна женщина – Анна, с младенцем на руках. Обнаженное тельце малыша посинело от холода, но ей не разрешили его накрыть. Она все умоляла и умоляла охранниц, пока одна из них не вырвала ребенка из рук матери. Тот едва шевелился от холода и слабости. Охранница погрузила его в дезинфицирующий раствор, едва не утопив. Младенец надрывался от боли, мать кричала, пока ребенок умирал у нее на руках.
Охранницы и капо не обращали никакого внимания на пол или возраст: пройти через дезинфекцию должны были все. Сразу после этого заключенным брили волосы и бороды. Затем они еще оставались стоять голыми на снегу, пока им не разрешали пройти в уборную, чтобы привести себя в порядок и одеться.
Бараки продезинфицировали, но уже через несколько дней они снова стали рассадником паразитов. Жестокая, зверская дезинфекция оказалась напрасной.
Когда в конце мая выявились новые случаи тифа, доктор Менгеле собрал всех врачей и медсестер в бараке номер двадцать восемь, где жил весь медицинский персонал, кроме меня. Мы с детьми продолжали жить в четырнадцатом бараке. За несколько дней наше отношение к новому главному врачу переменилось. Менгеле стоял перед нами и говорил с хмурым видом:
– Тиф вернулся, и бараки под номерами девять, десять, одиннадцать, двенадцать и тринадцать заражены. Нельзя допустить распространения эпидемии. Недавние меры по дезинфекции не произвели желаемого эффекта. Поэтому я отдал приказ устранить всех обитателей бараков с восьмого по четырнадцатый.
Мы пришли в ужас от слов Менгеле. Получалось, что все страдания, которые претерпели узники во время недавней дезинфекции, были бесполезными. Что он имел в виду, говоря об «устранении»? Что будет с заключенными всех этих бараков? Все подчиненные молчали. Никто не осмеливался задать вопрос, а уж тем более – возражать офицеру СС, прекрасно понимая, что даже одно слово может стоить жизни.
Закончив речь, Менгеле отвернулся, давая понять, что совещание окончено. Один за другим мои коллеги покидали помещение, но я оставалась на месте, ожидая, пока мы останемся с ним наедине.
Наконец Менгеле повернулся и, увидев меня, опустил голову и нетерпеливо прочистил горло, ожидая, что я скажу.
– Господин доктор…
– Что вам нужно? Ваш номер?..
– Я медсестра, Хелена Ханнеманн. Мои родители немцы, и я училась в Берлинском университете.
– Вы что, немецкая еврейка?
– Нет, господин доктор. Я арийка, как и мои родители.
– Тогда вы политическая заключенная?
– Нет, я здесь, чтобы заботиться о своих детях. Мой муж – цыган, и полиция сочла, что и моих детей нужно привезти сюда, потому что они наполовину цыгане. Но я не могу позволить им остаться без матери, – сказала я.
– У меня нет времени выслушивать трогательные личные истории. Я здесь, чтобы не дать лагерю вымереть. Если не принять решительных мер, тиф уничтожит всех нас за несколько недель.
Доктор, казалось, догадывался, о чем я хотела спросить. Несмотря на приветливые манеры и широкую улыбку, он был всего лишь жестоким офицером СС.
– Вы сказали, что нужно устранить всех обитателей бараков с восьмого по четырнадцатый. А это более полутора сотен невинных человек.
Голос мой дрожал.
– Незначительное досадное неудобство. В противном случае умрут более двадцати тысяч цыган во всем лагере, – сухо ответил он.
– Бараки номер восемь и четырнадцать не заражены… – я замолчала не договорив.
– Но из-за близости к зараженным баракам в них, скорее всего, тоже имеются зараженные, – сказал он таким тоном, будто наш разговор его утомил.
– Их можно было бы ликвидировать при новой вспышке, – сказала я.
– Об этом не может быть и речи. Гораздо лучше предотвратить, чем лечить. Законы войны суровы. В такие времена нам всем приходится идти на жертвы. Вы не представляете, что мне пришлось вынести на русском фронте. По сравнению с ним это место – рай на земле.
Он с отвращением покачал головой.
Я покрылась потом. Похоже, Менгеле не желал меня слушать, а я и так уже слишком многим рисковала. Моя жизнь для него абсолютно ничего не значила. Он мог бы избавиться от меня одним росчерком пера, причем совершенно недрогнувшей рукой.
– В чем проблема? – нетерпеливо спросил он. – У вас есть родственники в тех бараках?
– Да, в четырнадцатом бараке находятся мои дети, – ответила я, чуть посомневавшись, ведь он мог бы воспользоваться этими сведениями против меня.
– Хорошо, если это вас так беспокоит, мы заберем ваших детей из барака. Теперь вы довольны? Можете идти, – сухо сказал он.
Я продолжала стоять. Менгеле сделал несколько шагов в мою сторону. Он подошел так близко, что я ощутила запах его одеколона. Такого приятного запаха я не ощущала уже несколько недель.
– Что еще вы хотите? – спросил он, нахмурив брови.
– Я прошу вас пощадить бараки номер восемь и четырнадцать, господин доктор. Было бы преступлением убивать всех этих невинных людей.
Я не могла поверить, что у меня изо рта вырвались эти слова. Я только что подписала себе смертный приговор.
Он удивленно посмотрел на меня. Слово «преступление», похоже, разозлило его, но перед ответом он постарался собраться. Наверное, еще никто не говорил с ним в таком тоне, тем более заключенная. Не знаю, спасло ли меня арийское происхождение или обескураживающая смелость моих слов, но факт остается фактом: Менгеле склонился над столом, написал записку и передал ее мне.
– Бараки восемь и четырнадцать пока что не тронут. Но если обнаружится хотя бы еще один случай заболевания тифом, то я распоряжусь очистить их немедленно, понятно? Я делаю это не ради вас. Я просто хочу, чтобы вы поняли, что мне это не доставляет никакого удовольствия. Мы должны жертвовать слабыми, чтобы смогли выжить сильные. Единственный способ для природы не сбиться с верного пути – это позволять ей самой выбирать, кому жить, а кому умереть.
– Да, господин доктор, – ответила я, дрожа, хотя и попыталась унять сердцебиение, когда он протянул мне подписанную бумагу.
– Отнесите эту записку секретарю Гуттенбергер. Она еще не успела обработать приказ, – сказал он.
– Благодарю вас, – сказала я.
– Не благодарите меня, фрау Ханнеманн. Моя работа заключается в том, чтобы сохранить лагерь и выполнять свои обязанности, а не заботиться о жизни каждого заключенного. Германия сохраняет жизнь тысячам неарийцев, но не потому, что заботится о них или следует каким-то абсурдным гуманитарным соображениям, – высокомерно ответил он.
Я выскочила из барака и почти бегом бросилась в канцелярию, боясь, что дополнение к приказу придет слишком поздно. У самого барака я остановилась, чтобы перевести дыхание, и в этот момент ко мне подошла одна из охранниц – Мария Мандель. У меня еще не зажила рана, которую я получила от нее сразу же после нашего прибытия в Аушвиц.
– Куда это ты собралась, цыганская шлюха? – спросила она, поднимая кнут.
– У меня приказ от доктора Менгеле, – протянула я бумагу.
Она сделала вид, будто хочет скомкать ее и выбросить, но тут у нее за спиной возникла другая охранница, Ирма Грезе, прошипевшая:
– Ты что, ищешь неприятностей? Разве ты не узнаешь подпись Менгеле?
Мандель нахмурилась. Удостоверившись в подлинности подписи, она разрешила мне пройти.
Едва смея дышать, я вошла в главное помещение и положила бумагу на стол Элизабет Гуттенбергер. Это была умная и красивая цыганка. За все время нашего пребывания в лагере мы едва обменялись с ней парой слов, но большинство заключенных отзывались о ней хорошо. Ее семья торговала антиквариатом и струнными инструментами в Штутгарте. Отец ее был депутатом Рейхстага и одним из самых известных членов цыганской общины.
– Доктор Менгеле отменил ликвидацию бараков восемь и четырнадцать, – сказала я, все еще пытаясь перевести дух.
– Хвала Богу хотя бы за это. У меня кровь в жилах застыла, когда я увидела приказ, – сказала Элизабет, ставя печать на записку.
– Мне так жаль всех, кто завтра умрет, – ответила я.
– Единственное, в чем я уверена, так это в том, что мы все умрем. Но если мы сможем спасти хотя бы кого-то, наша ежедневная борьба того стоит, – сказала Элизабет. – Я здесь с середины марта и видела только смерть и опустошение. Всю мою семью в Мюнхене арестовали. Здесь в лагере находятся несколько моих братьев и сестер, и я пытаюсь воспользоваться своим положением, чтобы помочь им, но это почти бессмысленно. Здесь нечем делиться.
– Ну, у тебя хотя бы приличная работа.
– Когда мы приехали сюда, нам пришлось строить бараки и прокладывать улицы лагеря. Мой отец не выдержал напряженного труда и умер первым. Кто знает, сколько из нас выберется отсюда живыми? Иногда я думаю, что никто.
Ее слова в очередной раз подтвердили неумолимую реальность Аушвица. Откладывать смерть нескольких человек бессмысленно, если всем нам здесь предстоит умереть. Конец разговору положила вошедшая охранница Мандель – суровая женщина, способная посеять ужас в душе одним лишь своим взглядом. Я никогда не могла понять, как охранники достигали такой высокой степени бесчеловечности. В конце концов я просто смирилась с тем, что они видят в нас животных, за которыми нужно следить и при необходимости уничтожать. Я медленно вернулась в свой барак и глубоко вдохнула, прежде чем войти. Увидев всех своих соседей, я медленно выдохнула. Приди я в канцелярию на пару минут позже, всех их на следующий день уничтожили бы.
Блаз, которому было поручено заботиться о младших братьях и сестрах, дал мне полный отчет за день. Отис подрался с другим мальчиком. Близнецы украли костыли у пожилого мужчины по имени Клаус, но все обернулось шуткой для всех. И, наконец, Адалия вела себя как обычно, то есть очень хорошо. Весь день она почти не отходила от Анны, а та обращалась с ней, как с родной внучкой.
Я накормила их тем, что удалось раздобыть сегодня. Благодаря моей должности медсестры мне было легче достать хлеб, картофель или банку сардин. Это было немного, но каждый день я передавала их разным семьям в бараке. Потом я немного посидела и поговорила с Анной.
– Все в порядке? – спросила она. – Сегодня ты какая-то особенно подавленная.
– Трудный выдался день, – ответила я, не желая вдаваться в подробности.
– Разве не так всегда? Здесь каждый день как подъем на высокую гору.
– Это точно, – рассеянно кивнула я.
– Нам уже все известно, – добавила она чуть тише, стараясь, чтобы никто не услышал.
Лагерь – маленькая деревня, и новости тут распространялись подобно лесному пожару.
– Я ничего не могла для них сделать, – покачала я головой в отчаянии.
– Но ты смогла спасти нас. Рано или поздно их все равно бы убили. Больные люди здесь долго не живут. И вообще, не всегда получается так, как задумаешь. Я выросла во Франкфурте. У нашей семьи была текстильная фабрика. И мы все вместе там работали. Однажды я познакомилась с учительницей по имени Мария. Она была настоящим ангелом: добрая и внимательная. Она попросила моего отца позволить ей научить меня читать и писать. И вот днем я работала на фабрике, а вечером и в воскресенье приходила к Марии заниматься. За месяц я научилась читать и писать. Мне было уже тринадцать лет, но я обладала острым умом и любознательностью. И мне захотелось учиться и дальше. Но затем одна семья посватала нам своего сына и наши семьи договорились о браке.
– В тринадцать лет? – недоверчиво спросила я.
– Да, они согласились подождать, пока мне не исполнится четырнадцать. Но как только меня посватали, мама запретила мне продолжать учебу. По ее мнению, теперь мне нужно было учиться другим вещам: готовке, шитью и всему тому, что должна уметь замужняя женщина.
– Печально, – сказала я.
– Нормально, – пожала она плечами. – Как обычно. Мне было непросто с мужем, но у меня было пятеро замечательных детей. Я следила за тем, чтобы все они ходили в школу, включая девочек, но это мало что дало. Нацисты разрушили все мои мечты.
– Но вы хотя бы смогли дать своим детям образование. Здесь, в лагере, у вас получилось сохранить порядок среди немецких цыган, и вы спасли меня с детьми. Я восхищаюсь вами, Анна. Мало найдется таких храбрых женщин, как вы.
Анна была очень мудрой женщиной. Она руководила немецкими цыганами, поддерживала мир, следила за тем, чтобы никого не обделили, и вообще относилась ко всем нам как к огромной семье.
И в тот день я почувствовала, что выступила против зла и победила. Доктор Менгеле представлял собой идеальное сочетание бессердечия и эффективности. Он понимал, что не стоит настраивать абсолютно всех против себя в цыганском лагере, но желал, чтобы начальство одобрило его работу. И это было его слабым местом. В отличие от остальных эсэсовцев, он мог пойти на уступки, если надеялся таким образом повысить свою репутацию в глазах начальства или заручиться помощью подчиненных в осуществлении задуманного.
Когда принесли ужин, я вернулась к своим детям. Они были бойчее, чем пару недель назад, но с каждым днем становились все грязнее и худее. Я понимала, что в случае их болезни я мало что смогу сделать для их спасения. А ведь они оставались для меня единственной надеждой, поддерживающей мою жизнь. Их улыбки заставили меня на мгновение забыть тяжелые испытания последних недель. И я старалась не думать о завтрашнем дне, когда более тысячи человек расстанутся с жизнью по прихоти одного врача. Но ведь для него – для всех них – мы не более, чем животные, приносимые в жертву во имя высшего идеала. Будь прокляты идеалы, делающие людей настолько мерзкими!
Возможно, для мужчин убивать и умирать за идеи – это естественно. Но для женщин – носительниц жизни – убивать ради идеалов – худшее извращение, на какое только способно человечество. Дающие жизнь матери никогда бы не стали соучастницами стольких смертей.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?