Текст книги "Сицилиец"

На дальнем конце виа Белла, в стороне Кастелламмаре, Тури увидел Аспану Пишотту, который вел в поводу осла. На минуту он обеспокоился тем, как Аспану станет обращаться с ним после вчерашнего унижения. Друг его славился острым языком. Сделает он какое-нибудь пренебрежительное замечание? Гильяно снова ощутил приступ бесполезного гнева и поклялся, что теперь всегда будет настороже. Какие бы последствия ему ни грозили, он всем покажет, что не трус. Однако в глубине души сознавал, что поступил правильно. Дружки Кинтаны ждали, что произойдет дальше, один из них – с оружием. Они были «Друзьями друзей» и наверняка отомстили бы. Тури не боялся их – он боялся своего поражения, неизбежного не потому, что они сильней, а потому, что они куда более жестоки.

Аспану Пишотта одарил его своей хитрой широкой улыбкой и сказал:

– Тури, в одиночку этот осел не справится. Придется нам помогать.

Ответа не требовалось; Тури с облегчением понял, что его друг забыл про вчерашний вечер. Его растрогало то, что Аспану, никогда не упускавший возможности поглумиться над кем-нибудь другим, к нему относился с неизменным уважением и теплотой. Вдвоем они пошли к городской площади, ведя осла за собой. Ребятня вилась вокруг них, словно стайка проворных рыбок. Дети знали, что предстоит сделать ослу, и испытывали радостное предвкушение. Для них это было развлечением – большое событие в скучном течении летних дней.

В центре площади стоял маленький деревянный помост высотой около метра; он состоял из каменных блоков, которые вырубили в горах поблизости. Тури Гильяно и Аспану Пишотта затолкали осла на помост по земляному скату. Потом веревкой привязали его голову к короткой вертикальной железной планке. Осел сразу же сел. Над глазами у него было белое пятно, отчего он походил на клоуна. Дети собрались вокруг помоста, хохоча и отпуская шутки. Один из мальчишек выкрикнул: «Ну и кто тут осел?» – и все рассмеялись еще пуще.

Тури Гильяно, еще не знавший, что это последний день его жизни в качестве никому не известного деревенского парня, глядел с помоста вниз с покровительственным видом человека, находящегося именно там, где ему положено быть. Он стоял на том маленьком пятачке земли, где родился и всегда жил. Внешний мир не мог причинить ему зла. Забылось даже вчерашнее унижение. Он знал окружавшие его известняковые горы лучше, чем ребенок – свою песочницу. Каменные глыбы прорастали там с такой же легкостью, как летняя трава, образовывали пещеры и укрытия, где можно было спрятать целую армию. Тури Гильяно знал каждый дом, каждую ферму, каждого крестьянина, каждый разрушенный замок, оставленный норманнами или маврами, каждый скелет некогда прекрасных храмов, выстроенных греками.

С другой улицы на площадь вышел фермер, ведущий Чудесную мулицу. Именно он нанял их для утреннего представления. Звали его Папера, и он снискал себе уважение у жителей Монтелепре, одержав победу в вендетте против соседа. Они поспорили насчет смежного участка земли, где росла оливковая роща. Спор продолжался десять лет – больше, чем все войны, в которые втянул Италию Муссолини. Потом в одну ночь, вскоре после того, как союзническая армия освободила Сицилию и установила демократическое правление, соседа нашли практически перерубленным пополам двумя выстрелами из лупары – спиленного дробовика, который на Сицилии частенько применяют в подобных случаях. Подозрение немедленно пало на Паперу, но он предусмотрительно обезопасил себя, устроив стычку с карабинери, после которой был арестован и провел ночь, когда свершилось убийство, в тюремной камере в казармах Беллампо. Ходили слухи, что это был первый знак возрождения мафии и что Папера – женатый на родственнице Гвидо Кинтаны – присоединился к «Друзьям друзей», чтобы те помогли ему победить в споре.

И вот Папера вел мулицу к помосту, а дети так и крутились у него под ногами, и он отгонял их добродушными ругательствами, помахивая хлыстом, который держал в руке. Дети легко уворачивались от хлыста, пролетавшего у них над головами; Папера снисходительно улыбался.

Учуяв внизу мулицу, осел с белой мордой натянул веревку, которой был привязан к помосту. Тури с Аспану приподняли его; дети разразились приветственными кликами. Папера тем временем развернул мулицу так, чтобы ее круп оказался у края помоста.

Тут Фризелла, цирюльник, вышел из своей парикмахерской, чтобы присоединиться к веселью. За ним стоял старшина, напыщенный и важный, потирая гладкое красное лицо. Он единственный в Монтелепре приходил к цирюльнику бриться каждый день. Даже с помоста Гильяно учуял крепкий запах одеколона, которым его обрызгали только что.

Старшина Роккофино профессиональным взглядом окинул толпу, собравшуюся на площади. Как командующий местным отделением национальной полиции из двенадцати человек он отвечал в городе за порядок. Феста всегда грозила неприятностями, и он уже вызвал на площадь патруль, но те четверо еще не успели прийти. Роккофино внимательно присмотрелся к благодетелю города, Папере, с его Чудесной мулицей. Он был уверен, что Папера заказал убийство соседа. Эти сицилийские дикари злоупотребляли дарованными им священными свободами. Они еще пожалеют, что лишились Муссолини, мрачно размышлял старшина. По сравнению с «Друзьями друзей» диктатор был мягчайшим Франциском Ассизским.

Цирюльник Фризелла привык развлекать весь город. Мужчины, которым не удалось найти работу на день, собирались в парикмахерской послушать его шуточки и узнать последние сплетни. Он был из тех, кто обслуживает себя лучше, чем своих клиентов: с тщательно подстриженными усиками, напомаженными волосами, расчесанными на прямой пробор, – и с лицом клоуна из кукольного театра. Нос картошкой, широкий рот, который распахивался, словно ворота, и нижняя челюсть без подбородка.

Он крикнул:

– Тури, тащи своих зверюг ко мне, я их как следует надушу! Твой осел будет считать, что занимается любовью с герцогиней.

Тури проигнорировал его. Однажды в детстве Фризелла подстриг ему волосы – да так плохо, что с тех пор эту обязанность взяла на себя мать. Однако отец Гильяно по-прежнему ходил к Фризелле поболтать и поделиться воспоминаниями об Америке с упоенно внимающими слушателями. Тури Гильяно не любил цирюльника еще и потому, что тот был оголтелым фашистом и считался информатором «Друзей друзей».

Старшина закурил сигарету и пошагал по виа Белла, не обратив внимания на Гильяно, – промашка, о которой ему предстояло сильно пожалеть.

Осел тем временем попытался спрыгнуть с помоста. Гильяно ослабил веревку, чтобы Пишотта смог подвести животное к краю, где стояла Чудесная мулица. Теперь ее круп располагался точно под ослом. Гильяно ослабил веревку еще немного. Мулица фыркнула и толкнулась крупом ровно в тот момент, когда осел насел на нее. Он стиснул круп мулицы передними ногами, несколько раз конвульсивно дернулся и завис в воздухе с комичным выражением на белой морде. Папера с Пишоттой расхохотались; Гильяно изо всех сил потянул за веревку, и осел снова оказался рядом с железной перекладиной. Толпа кричала, болея за него. Дети уже разбегались по улицам в поисках других развлечений.

Отсмеявшись, Папера сказал:

– Жили бы мы все как этот осел – вот было бы здорово!

Пишотта не преминул ответить:

– Синьор Папера, так давайте я взвалю на вас корзины и погоняю хлыстом по горам часиков восемь в день. Ослы ведь так и живут.

Фермер скорчил гримасу. Упрек был очевиден: он платит работникам слишком мало. Пишотта никогда не нравился ему; вообще-то он нанял только Гильяно. Все в Монтелепре любили Тури. А вот с Пишоттой было по-другому. У него был слишком острый язык и дерзкие манеры. Лентяй – и нечего оправдываться слабыми легкими! Что-то они ему не мешают курить сигареты, увиваться за девушками в Палермо и одеваться как денди. А еще эти его усики, как у француза! Скорей бы он уже докашлялся до смерти и попал прямиком в ад, подумал Папера. Он дал им двести лир, за что Гильяно его вежливо поблагодарил, и отправился с мулицей обратно к себе на ферму. Двое юношей отвязали осла и повели его к дому Гильяно. Работа для осла только начиналась, и предстоявшая задача была куда менее приятной.

Мать Гильяно накрыла для сына с другом ранний обед. Две сестры Тури, Марианнина и Джузеппина, помогали матери раскатывать пасту к ужину. На квадратной деревянной доске, отполированной до блеска, горкой высилась мука, в которую разбивали яйца и замешивали тесто. Дальше на нем ножом вырезали крест – чтобы освятить. Теперь Марианнина и Джузеппина отщипывали от теста полоски и оборачивали их вокруг стебля сизаля; когда травинку вынимали, оставалась тонкая трубочка. По всей кухне громоздились корзины с оливками и виноградом.

Отец Тури работал в поле – короткий день, чтобы успеть на Фесту к вечеру. На следующий день должна была состояться помолвка Марианнины, и в доме Джулиано устраивали большой праздник.

Тури всегда был любимчиком Марии Ломбардо Гильяно. Сестры помнили, как в детстве мать каждый день собственноручно его купала. Воду грели в жестяном тазике на плите; мать проверяла локтем температуру и разводила особое мыло, привезенное из Палермо. Поначалу сестры ревновали, но потом привыкли и с удовольствием наблюдали за купанием голенького младенца. Он никогда не плакал – наоборот, радостно смеялся, пока мать, склонившись над тазиком, разглядывала его и объявляла его тело идеальным. Он был самый младший в семье, но рос самым сильным. И словно немного чужим. Читал книги и рассуждал о политике; считалось, что ростом и красотой он обязан времени, проведенному в материнской утробе в Америке. Но его любили – очень – за доброту и бескорыстие.

В то утро все женщины волновались за Тури и заботливо наблюдали за тем, как он доедал свой хлеб с козьим сыром, блюдце оливок и пил кофе из цикория. Подкрепившись, они с Аспану должны были провести осла до Корлеоне, а назад вернуться с гигантским кругом сыра, ветчиной и колбасами. Им предстояло пропустить один день Фесты – все, чтобы порадовать мать и устроить настоящий праздник в честь помолвки сестры. Часть продуктов они собирались продать на черном рынке ради пополнения семейного бюджета.

Всем трем женщинам нравилось видеть двух юношей вместе. Они дружили с самого детства, были ближе, чем братья, несмотря на полную несхожесть. Аспану Пишотта, с его темной мастью, тонкими усиками кинозвезды, подвижным лицом, блестящими черными глазами и волосами цвета воронова крыла на маленькой голове, своим остроумием покорял всех женщин. И однако, каким-то странным образом, его обаяние меркло перед красотой Тури Гильяно. Тот был крупным – как древнегреческие статуи, разбросанные по всей Сицилии. Весь шоколадный – и волосы, и загорелая кожа. Он всегда держался спокойно, но движения его были стремительны. Больше всего в нем привлекали глаза. Мечтательные, золотисто-карие, со стороны они казались самыми обычными. Но если он глядел прямо на вас, его веки приопускались, словно у скульптуры, а лицо становилось безмятежным, как маска.

Пока Пишотта развлекал Марию Ломбардо разговором, Тури Гильяно поднялся к себе в спальню, чтобы подготовиться к походу, который они собирались совершить. В спальне у него был спрятан пистолет. Памятуя об унижении, пережитом прошлой ночью, он решил, что в путь без оружия не выйдет. Тури умел стрелять, потому что отец часто брал его на охоту.

На кухне мать в одиночестве дожидалась его, чтобы попрощаться. Она поцеловала Тури и нащупала у него пистолет, заткнутый за пояс.

– Тури, будь осторожен, – сказала взволнованно. – Не ссорься с карабинери. Если вас остановят, отдай им все.

Гильяно успокоил ее.

– Продукты они могут забирать, – сказал он. – Но я не позволю, чтобы меня избили или отправили в тюрьму.

Это она понимала. И как сицилийка гордилась сыном. Много лет назад собственная гордость, злость на окружающую нищету заставили ее убедить мужа попытать удачи в Америке. Мария Ломбардо была мечтательницей, верила в справедливость и считала, что в мире должно найтись для нее достойное место. Она накопила в Америке целое состояние и, руководимая той же гордостью, решила вернуться на Сицилию и зажить как королева. Но тут все рухнуло. Лира в военное время обесценилась настолько, что они снова стали бедняками. Мария Ломбардо подчинилась судьбе, но для своих детей хотела иного. Ее радовало, когда Тури выказывал тот же нрав, что и у нее. Однако она страшилась того дня, когда он столкнется с суровой реальностью жизни на Сицилии.

Мария Ломбардо глядела, как он уходит по мощеной виа Белла следом за Аспану Пишоттой. Ее сын Тури шел как гигантская кошка; грудь у него была такая широкая, а руки и ноги такие мускулистые, что Аспану на его фоне казался стебельком травы. Но у него была хитрость, которой не хватало ее сыну, были жестокость и кураж. Аспану охранит Тури от жестокого мира, в котором они вынуждены жить. К тому же она питала слабость к темной привлекательности Аспану, хоть и считала своего сына более красивым.

Она глядела, как они шагают по виа Белла прочь из города в сторону долины Кастелламмаре. Ее сын, Тури Гильяно, и сын ее сестры, Гаспар Пишотта. Двое юношей, которым едва исполнилось по двадцать лет, а выглядели они и того моложе. Она любила их обоих и за обоих боялась.

Наконец и они, и их ослик скрылись за подъемом улицы, но она продолжала смотреть. И вот они появились снова, высоко над Монтелепре, у подножия гор, окружавших город. Мария Ломбардо Гильяно продолжала смотреть – словно она никогда больше их не увидит, – пока парни не растаяли в утреннем тумане на горных склонах. Растворились в воздухе, положив начало легенде.

Глава 4

В сентябре 1943 года на Сицилии можно было выжить, только торгуя на черном рынке. Система рационирования, учрежденная с началом войны, продолжала действовать, и фермерам приходилось свозить свою продукцию на централизованные государственные склады, где ее по фиксированным ценам покупали за бумажные деньги, которые ничего не стоили. Правительство в ответ должно было продавать и распределять эти товары населению по низким ценам. Так каждый получал достаточно еды, чтобы прокормиться. В действительности фермеры припрятывали что могли – ведь все, что поступало на государственные склады, тут же присваивали дон Кроче Мало и его приближенные, чтобы продать на черном рынке. Людям приходилось покупать продукты там – и нарушать закон о контрабанде, чтобы выжить. Если их на этом ловили, то отправляли под суд и сажали в тюрьму. Ну и что, что в Риме сидело демократическое правительство? Да, люди могли голосовать – а тем временем голодали.

Тури Гильяно и Аспану Пишотта нарушали эти законы с легким сердцем. У Пишотты были связи на черном рынке – именно он уговорился насчет сделки. Фермер даст ему большой круг деревенского сыра, который Аспану доставит закупщику в Монтелепре – а в качестве оплаты получит четыре копченых окорока и корзину колбас, которыми будут угощать на помолвке сестры. Они нарушали сразу два закона: один о запрете торговли на черном рынке, второй о контрабанде между провинциями Италии. С теми, кто торговал на черном рынке, власти ничего не могли поделать – за это можно было отправить в тюрьму все население Сицилии. А вот с контрабандой дело обстояло по-другому. Патрули национальной полиции, карабинери, рыскали по селам, устраивали засады, платили доносчикам. Естественно, они не связывались с караванами дона Кроче Мало, который перевозил продукты на американских военных грузовиках, со специальными правительственными пропусками. Однако они вовсю ловили мелких фермеров и изголодавшихся крестьян.

На то, чтобы добраться до фермы, ушло четыре часа. Гильяно с Пишоттой забрали громадный круг зернистого белого сыра и другие товары и погрузили их на осла. Набросали сверху сизаля и бамбука, чтобы все выглядело так, будто они везут траву на корм домашнему скоту, который держали многие горожане. У них еще были беспечность и самоуверенность юношей, даже детей, которые прячут от родителей свои сокровища, уверенные, что одного желания обмануть вполне достаточно. Отчасти эта уверенность основывалась еще и на том, что они отлично знали потаенные тропки в горах.

Отправляясь в долгий обратный путь, Гильяно послал Пишотту вперед – посмотреть, нет ли карабинери. Они договорились, что тот свистнет в случае опасности. Ослик легко вез сыр и не упрямился, поскольку перед выходом получил неплохую награду. Они шли уже два часа, медленно спускаясь в предгорья, без всяких признаков надвигающейся опасности. Потом Гильяно увидел за спиной, где-то в трех милях, караван из шести мулов и всадника на лошади, который двигался той же тропой. Если ее знали другие торговцы с черного рынка, полиция могла устроить тут засаду. И снова Тури предусмотрительно отправил Пишотту вперед.

Еще через час он нагнал Аспану, который сидел на валуне, курил сигарету и заходился кашлем. Аспану был бледен; не следовало ему курить. Тури Гильяно сел с ним рядом передохнуть. С самого детства между ними действовал молчаливый уговор – не командовать друг другом, поэтому Тури ничего не сказал. Наконец Аспану затушил сигарету и сунул почерневший окурок в карман. Они пошли дальше: Гильяно вел осла под уздцы, а Аспану шагал следом.

Тропинка вела в обход дорог и деревенек, но местами на ней попадались древнегреческие резервуары, где вода лилась изо ртов покосившихся статуй, или развалины норманнских замков, столетия назад преграждавших путь захватчикам. Тури Гильяно размышлял о прошлом и будущем Сицилии. Думал про своего крестного, Гектора Адониса, который обещал приехать на следующий день после Фесты и помочь ему заполнить бумаги для поступления в Университет Палермо. При мысли о крестном сердце Тури сжалось от горечи. Гектор Адонис никогда не ходил на Фесту; пьяные мужчины могли посмеяться над его ростом, а дети, многие из которых были выше, – жестоко обидеть. Тури не понимал, зачем бог задержал рост этого человека, одновременно наделив его голову столькими знаниями. Он считал Гектора Адониса самым умным человеком на свете и любил за доброту, которую тот проявлял к нему и его родителям.

Он думал об отце, который тяжело трудился на своем клочке земли, и о сестрах в поношенных платьях. Марианнине еще повезло, что она такая красивая и смогла найти мужа, несмотря на бедность и суровые времена. Однако больше всего он беспокоился о матери, Марии Ломбардо. Даже ребенком Тури чувствовал, насколько она разочарована, насколько несчастна. Мать вкусила богатых плодов Америки и не могла быть счастлива в нищем сицилийском городке. Его отец много рассказывал о тех славных деньках, и она неизменно разражалась слезами.

Но он изменит жизнь своей семьи, думал Тури Гильяно. Он будет много трудиться, выучится и станет таким же великим человеком, как его крестный.

Они вступили в рощицу, одну из немногих в этой части Сицилии, где остались, казалось, только белые валуны и мраморные карьеры. За перевалом начинался спуск к Монтелепре; тут следовало остерегаться рыскающих в окрестностях патрулей национальной полиции, карабинери. К тому же они приближались к Куатро Молине, перекрестку четырех дорог, где приходилось быть особенно осторожными. Гильяно натянул поводья осла и махнул Аспану рукой, приказывая остановиться. Они постояли в молчании несколько секунд. Ни одного постороннего звука – лишь мерный гул бесчисленных насекомых, напоминавший визг пилы где-то вдалеке. Они миновали перекресток, а потом снова оказались в лесу. Тури Гильяно вернулся к своим мечтам.

Тут деревья расступились, словно их раздвинула чья-то рука, и они вышли на прогалину, усыпанную мелкими камешками, из которой прорастали молодые стебли бамбука и редкая травка. Вечернее солнце уже садилось; оно казалось бледным и холодным над гранитом гор. За прогалиной тропинка убегала по спирали вниз, в сторону Монтелепре. Внезапно Гильяно вынырнул из своих грез. Левым глазом он уловил вспышку яркого света – словно огонек спички. Рывком остановил осла и дернул за руку Аспану.

В тридцати шагах от них из зарослей вышли незнакомые мужчины. Их было трое; Тури Гильяно смог разглядеть их жесткие военные фуражки и черную форму с белым кантом. Его затошнило от отвратительного чувства разочарования и стыда – их все-таки поймали. Трое мужчин веером разошлись в стороны, приближаясь к ним, держа оружие наготове. Двое были молодые, с наивными румяными лицами, в фуражках, нелепо сдвинутых на затылок. В излишнем рвении они тыкали в воздух своими автоматами.

Карабинери в центре был старше, с винтовкой в руках. Фуражка закрывала его изборожденное оспинами и шрамами лицо до самых глаз. На рукаве у него красовались сержантские нашивки. Вспышка, которую заметил Гильяно, была солнечным зайчиком, отскочившим от стального дула винтовки. Мужчина мрачно улыбался, уверенно целясь Тури в грудь. При виде этой улыбки отчаяние Гильяно сменилось гневом.

Сержант с винтовкой шагнул вперед; двое остальных держались у него с боков. Тури Гильяно насторожился. Молоденьких карабинери с автоматами он не боялся; они без опаски подходили к ослу, не воспринимая ситуацию всерьез. Жестами они показали Гильяно и Пишотте не шевелиться. Один из них выпустил автомат, и тот повис на ремне у него через плечо. Освободившимися руками он стряхнул ворох травы с поклажи на спине у осла и, увидев продукты, присвистнул с жадным изумлением. Он не заметил, как Аспану шагнул к нему, зато заметил сержант с винтовкой. Он закричал:

– Ты, с усами, а ну назад! – И Аспану отступил к Тури.

Сержант подошел ближе. Гильяно внимательно следил за ним. Лицо в оспинах казалось усталым, но глаза угрожающе сверкали.

– Ха, неплохой сыр! – сказал сержант. – Пойдет у нас в казарме к макаронам. А теперь назовите имя фермера, который вам его дал, и можете двигать со своим ослом обратно домой.

Они не отвечали. Сержант ждал. Они по-прежнему молчали.

Наконец Гильяно спокойно сказал:

– Я могу дать вам тысячу лир, если вы отпустите нас.

– Подотрись своими лирами, – ответил сержант. – Ну-ка, давайте сюда документы. И если они не в порядке, я заставлю вас обделаться и подтереться ими.

Наглость его слов, наглость этих черно-белых униформ пробудили в Гильяно ледяной гнев. В тот момент ему стало ясно, что он не позволит себя арестовать, не даст этим мужчинам ограбить себя и свою семью.

Тури вытащил удостоверение и двинулся к сержанту. Он надеялся выйти из-под прицела винтовки, понимая, что координация у него лучше, чем у патрульных, и делал на это основную ставку. Однако сержант взмахом винтовки показал, чтобы он остановился. И скомандовал:

– Бросай на землю.

Тури повиновался.

Пишотта, в пяти шагах слева от Гильяно, понял, что у товарища на уме; он знал, что под рубашкой у того спрятан пистолет, и попытался отвлечь внимание сержанта. С напускной беззаботностью он сказал, склоняясь вперед и протягивая руку за ножом, спрятанным в ножнах на спине:

– Если мы выдадим вам имя фермера, зачем тогда наши документы? Уговор так уговор. – Потом сделал паузу и с сарказмом добавил: – Карабинери всегда держат свое слово, не так ли?

Это «карабинери» он даже не произнес, а с ненавистью выплюнул изо рта.

Сержант сделал несколько шагов к Пишотте. И остановился. Потом улыбнулся, поднял винтовку. Скомандовал:

– И твои документы, красавчик, тоже. Или у тебя их нет, как и у твоего осла, у которого усы покрасивей твоих?

Двое молодых полицейских расхохотались. Глаза Пишотты блеснули. Он шагнул к сержанту:

– Документов у меня нет. И фермера я не знаю. А продукты мы нашли на дороге – валялись без присмотра.

Однако его дерзость не достигла цели. Пишотта надеялся, что сержант подойдет ближе, на расстояние удара, но тот, наоборот, отступил и снова улыбнулся, сказав:

– Бастинадо выбьет из вас вашу сицилийскую самоуверенность. – Сделав паузу, скомандовал: – А ну-ка, оба, лечь на землю!

Под бастинадо имелась в виду порка кнутами и палками. Гильяно знал нескольких человек в Монтелепре, которых подвергли ей в казармах Беллампо. Они возвращались домой с перебитыми коленями, головами, раздувшимися, как тыквы, и внутренностями, поврежденными настолько, что о работе больше не могло идти речи. Карабинери никогда не сделают этого с ним. Гильяно опустился на одно колено, словно собираясь лечь, оперся рукой о землю, а другой потянулся к поясу, чтобы вытащить пистолет из-под рубашки. Лужайку заливал призрачный закатный свет, солнце за деревьями уже опустилось за дальние горы. Он видел, что Пишотта стоит, отказываясь подчиниться. Уж точно их не застрелят из-за куска контрабандного сыра. Он заметил, что автоматы в руках молодых полицейских дрожат.

В этот момент послышалось ржание мулов и стук копыт, а следом на лужайку вышел караван, который Гильяно заметил раньше на тропе. У всадника на лошади через плечо висела лупара, он выглядел огромным в своей толстой кожаной куртке. Мужчина спешился и сказал сержанту с винтовкой:

– Так-так, отловил пару сардинок?

Они определенно были знакомы. Впервые сержант ослабил бдительность, чтобы взять деньги, которые протянул ему мужчина. Эти двое широко улыбнулись друг другу. Об арестованных ненадолго забыли.

Тури Гильяно медленно двинулся к ближайшему полицейскому. Пишотта отступил в сторону бамбуковых зарослей. Патрульные этого не заметили. Гильяно ударил полицейского кулаком, сбив с ног. А потом крикнул Пишотте:

– Беги!

Тот нырнул в кусты бамбука, Тури побежал к деревьям. Оставшийся патрульный остолбенел, не успев вовремя схватиться за оружие. Гильяно, уже ныряя под укрытие леса, возликовал; он в прыжке протиснулся между двух толстых деревьев, суливших надежную защиту. Одновременно выдернул из-под рубашки пистолет.

Однако он не ошибся, решив, что сержант – самый опасный из всего патруля. Тот отшвырнул скрутку денег на землю, подхватил свою винтовку и хладнокровно выстрелил. Выстрел попал в цель; Гильяно рухнул, как подбитая птица.

Он успел услышать выстрел, и в то же мгновение его пронзила боль – словно удар тяжелой дубины. Тури упал на землю меж двух деревьев и попытался встать, но не смог. Ног он не чувствовал и не мог пошевелить ими. Не выпуская из рук пистолет, перевернулся и увидел, как сержант триумфальным жестом потрясает в воздухе винтовкой. И тут Гильяно ощутил, как его штаны наполняются кровью, липкой и теплой.

Спуская курок, Тури чувствовал лишь изумление. Его подстрелили из-за куска сыра. Порвали ткань его семьи с жестокой беспечностью лишь потому, что он нарушил тот же закон, что нарушали сотни других, и попытался сбежать. Мать будет оплакивать сына до конца своих дней. Он лежит на земле, весь в крови, – человек, за всю жизнь не причинивший другим никакого вреда.

Тури нажал на спуск – и увидел, как винтовка упала, а черная фуражка с белым кантом взлетела в воздух. Мертвое тело осело и распласталось по каменистой земле. Попасть в цель из пистолета с такого расстояния было практически невозможно, но рука Гильяно словно проследовала за пулей и воткнула ее, как кинжал, сержанту в глаз.

Затарахтел автомат, но его очереди уходили вверх, чирикая, словно птички. А потом наступила тишина. Даже насекомые прервали свой неумолчный гул.

Гильяно откатился в кусты. Он видел, как лицо его врага превратилось в окровавленную маску, и это придало ему сил. Он не беспомощен. Снова попытался встать, и на этот раз ноги ему подчинились. Тури хотел бежать, но лишь одна нога шагала вперед, а вторая волочилась по земле, и это его удивило. В паху было тепло и липко, брюки намокли от крови, в глазах мутилось. Выбежав на прогалину, он испугался, что вернулся по кругу на то же самое место, и стал разворачиваться. Но тело его начало заваливаться – и не на землю, а в бесконечную багровую бездну, и он знал, что падает в нее навсегда.

* * *

На прогалине молодой патрульный снял палец со спускового крючка автомата, и чириканье прекратилось. Контрабандист поднялся с земли с толстой скруткой денег в руке и протянул их другому патрульному. Тот ткнул в него автоматом и сказал:

– Ты арестован.

Контрабандист ответил:

– Просто поделите это на двоих. А меня отпустите.

Полицейские переглянулись, потом посмотрели на сержанта. Он совершенно точно был мертв. Пуля размозжила глаз и глазницу; в ране пузырилась желтоватая жижа, в которую уже запустил свои усики геккон.

Контрабандист продолжал:

– Я проберусь через кусты и догоню его, он же ранен. Доставлю его вам, и вас объявят героями. Только отпустите.

Второй патрульный поднял удостоверение, которое Тури бросил на землю по приказу сержанта. Вслух прочитал: «Сальваторе Гильяно, город Монтелепре».

– Незачем его сейчас искать, – сказал другой. – Надо вернуться в казарму и отчитаться, это важнее.

– Трусы, – бросил контрабандист.

Он уже подумывал схватиться за свою лупару, но патрульные уставились на него с неприкрытой ненавистью. Он их оскорбил. За это оскорбление они заставили его погрузить труп сержанта на лошадь и довезти до казарм. А перед тем разоружили. Они так суетились, что оставалось лишь надеяться, что его не застрелят по ошибке, просто из-за нервозности. Вообще-то контрабандист не очень волновался. Он был хорошо знаком со старшиной Роккофино из Монтелепре. Они проворачивали кое-какие делишки, будут проворачивать и впредь.

Про Пишотту на время забыли. Но он слышал все, что они говорят, лежа в глубокой, заросшей травой ложбинке с ножом наготове. Аспану ждал, что они погонятся за Тури Гильяно, и собирался напасть на одного из патрульных и завладеть его оружием, перерезав ему глотку. Ярость, охватившая его, подавила страх смерти, и когда он услышал, как контрабандист предлагает притащить Тури к патрульным, лицо этого человека навеки запечатлелось у него в мозгу. Он почти жалел, что они ушли и оставили его одного на горном склоне. И сильно разозлился, когда его осла привязали последним к каравану мулов.

Однако Аспану знал, что Тури тяжело ранен и нуждается в помощи. Он обошел прогалину, заглянул за деревья, куда скрылся его товарищ. Тела его в зарослях не оказалось, и Пишотта побежал по тропинке в ту сторону, откуда они пришли.

По-прежнему никаких следов – пока он не забрался на гигантский гранитный валун, на вершине которого была небольшая выемка. В этой выемке Аспану заметил лужицу почти черной крови, а на другом краю валуна – цепочку ярко-красных капель. Он побежал дальше и, к своему удивлению, увидел тело Гильяно, распростертое поперек тропинки; в руке тот по-прежнему сжимал пистолет.

Аспану присел на колени, забрал пистолет и сунул себе за пояс. В этот момент глаза Тури Гильяно приоткрылись. В них горела неукротимая ненависть, но они смотрели мимо Аспану. Тот чуть не разрыдался от облегчения и попытался поднять Тури на ноги, но у него не хватило сил.