Текст книги "Сицилиец"

Аспану решил убить Маркуцци не только потому, что контрабандист предлагал полиции помощь в поимке раненого Гильяно, но и потому, что тот хвастался этим перед своими приятелями. Смерть контрабандиста должна была послужить предупреждением всем, кто захочет выдать Гильяно. Кроме того, им пригодится оружие, которое будет у Маркуцци при себе.

Долго ждать ему не пришлось. Поскольку караван Маркуцци шел порожним, чтобы загрузить товары для черного рынка в Кастелламмаре, контрабандист был беспечен. Он восседал на первом муле, перекинув винтовку через плечо, а не держа ее наготове. При виде Пишотты, перегородившего ему тропу, он нимало не встревожился. Подумаешь, низкорослый тощий мальчишка со щегольскими усиками, разве что улыбочка его раздражает… И только когда Пишотта выдернул из-под куртки лупару, Маркуцци по-настоящему обратил на него внимание.

– Ты поторопился, – ворчливо сказал он. – Я еще не забрал товар. И эти мулы под защитой «Друзей друзей». Не глупи и поищи себе другого клиента.

Пишотта негромко ответил:

– Мне нужна только твоя жизнь.

Маркуцци плотоядно улыбнулся.

– Как-то раз тебе захотелось выслужиться перед полицией. Пару месяцев назад, помнишь?

Маркуцци помнил. Он развернул мула боком, вроде как случайно, чтобы Аспану не видел его рук. Вытащил из-за пояса пистолет. И дернул поводья мула, поворачивая обратно. Последним, что он увидел, была улыбка Пишотты, – и тут же выстрел лупары выбил его из седла, швырнув в дорожную пыль.

С мрачным удовлетворением Аспану встал над телом и выстрелил еще раз, в голову, а потом вытащил пистолет из руки Маркуцци и снял винтовку с его плеча. Переложил патроны из куртки контрабандиста к себе в карманы. Потом быстро, одного за другим, перестрелял всех четырех мулов – предупреждение любому, кто станет помогать врагам Гильяно, пусть даже косвенно. Он стоял на дороге с лупарой в руках, с винтовкой покойника через плечо и с пистолетом за поясом. Пишотта не испытывал раскаяния, и собственная жестокость радовала его. Несмотря на любовь к другу, он всегда соперничал с Гильяно. И теперь, признав главенство Тури, считал, что должен доказать – он достоин их дружбы. Он тоже храбр и тоже умен. И вот Аспану порвал волшебный круг их детства, презрел законы и присоединился к Гильяно за пределами этого круга. Своим поступком он связал себя с ним навсегда.

* * *

Два дня спустя, перед ужином, Гильяно покинул монастырь. На прощание он обнял каждого из монахов, собравшихся в трапезной, и поблагодарил за доброту. Монахам жаль было, что он уходит. Да, Тури не участвовал в молебнах, не исповедался и не покаялся в убийстве, которое совершил, но многие из этих людей начали свой путь так же и потому не осуждали его.

Аббат проводил Гильяно до ворот монастыря, где того ждал Пишотта. Вручил прощальный подарок – статуэтку черной Девы Марии, точную копию той, что стояла у Марии Ломбардо, матери Гильяно. У Пишотты был при себе зеленый армейский вещмешок, и Гильяно сунул статуэтку туда.

Пишотта с ухмылкой наблюдал за тем, как Тури с аббатом прощались. Он знал, что священник – контрабандист, тайный член «Друзей друзей», а со своими монахами обращается похуже рабовладельца, и не понимал, с чего это старик так растрогался. Пишотте не приходило в голову, что Гильяно, к которому он испытывал безграничную любовь и привязанность, мог внушить те же чувства и старому аббату.

Последний же имел в этом деле и свой интерес. Он сознавал, что Тури со временем станет силой, с которой на Сицилии придется считаться. Это было похоже на прикосновение Божьей длани. Сам же Гильяно испытывал к старику искреннюю признательность. Аббат спас ему жизнь, более того, наставил во многих вещах и был ему приятным собеседником. Он даже позволил Тури пользоваться своей библиотекой. Удивительно, но Тури нравилась даже его изворотливость – он считал ее умением сохранять в жизни баланс, делать добро, не причиняя особого зла, и использовать свою власть ко всеобщей пользе.

Аббат и Гильяно обнялись. Тури сказал:

– Я ваш должник. Если вам понадобится помощь – какая угодно, – обращайтесь ко мне. Что бы вы ни попросили, я все исполню.

Аббат, похлопав его по плечу, ответил:

– Христианское милосердие не требует оплаты. Следуй по пути Божьему, сын мой, и исполняй свой долг.

Однако то была лишь затверженная формула. Он прекрасно знал, что такое юношеский максимализм, – дьявольский огонь, готовый в любой момент вырваться наружу. Он запомнит обещание Гильяно.

Тот забросил вещмешок за плечо, несмотря на протесты Пишотты, и вдвоем они пошли прочь от монастыря. И ни разу не оглянулись.

Глава 6

С выступающей скалы близ вершины Монте-д’Ора Гильяно и Пишотта смотрели на городок Монтелепре. В нескольких милях ниже в домах зажигались огоньки, отгоняя наступающую ночь. Гильяно показалось даже, что он слышит музыку из громкоговорителей на площади, которые транслировали римские радиостанции, развлекая горожан, вышедших прогуляться перед ужином.

Однако впечатление это было обманчивым. До городка внизу два часа хода; четыре потребуется, чтобы забраться назад. Гильяно с Пишоттой играли тут детьми; они знали каждый уступ на этой горе, каждую пещеру, каждый туннель. За скалой находилась пещера, Гротта Бьянка, их любимое укрытие в детстве, – больше любого дома в Монтелепре.

Аспану отлично выполнил приказ, думал Тури Гильяно. В пещере имелись спальные мешки, сковородки, ящики с патронами, мешки с хлебом и другими продуктами. Там стояла коробка с фонариками, светильниками и ножами, несколько канистр керосина. Он рассмеялся:

– Аспану, мы могли бы тут жить целую вечность!

– Только несколько дней, – ответил тот. – Когда карабинери бросились тебя искать, они первым делом нагрянули сюда.

– Эти трусы рыщут по горам только днем, – сказал Тури. – Ночью мы в безопасности.

Темнота набросила на горы свое покрывало, но в небе было столько звезд, что они отчетливо видели друг друга. Пишотта развязал вещмешок и начал доставать оттуда оружие и одежду. Медленно, словно совершая особый ритуал, Тури вооружался. Он снял монашескую рясу и натянул кожаные брюки и теплую куртку из овчины с многочисленными карманами. Сунул за пояс два пистолета, а автомат повесил под куртку, чтобы тот не был на виду, но его можно было легко привести в действие. Застегнул вокруг талии патронташ, а запасные коробки с патронами рассовал по карманам. Пишотта протянул ему нож, который Тури засунул за голенище армейского ботинка. Еще один пистолет, поменьше, он спрятал в перевязи за полой куртки. Все оружие тщательно проверялось.

Винтовку Тури прятать не стал и надел, перебросив ремень через плечо. Теперь он был готов. Улыбнулся Пишотте, у которого при себе были только лупара да нож в чехле за спиной.

– Чувствую себя голым, – сказал Пишотта. – И как ты собираешься идти с таким количеством железа? Если упадешь, мне ни за что тебя не поднять.

Гильяно по-прежнему улыбался – загадочной улыбкой ребенка, который верит, что весь мир в его власти. Огромный шрам у него на боку болел от тяжести амуниции, но Тури рад был этой боли, воспринимая ее как отпущение грехов.

– Я готов к встрече: и с семьей, и с врагами, – сказал он Пишотте. И двое юношей начали спуск по длинной извилистой тропке от вершины Монте-д’Ора к Монтелепре.

Они шли под звездным небом. Вооруженный, чтобы дать отпор смерти и другим людям, наслаждаясь ароматами далеких лимонных садов и диких цветов, Тури Гильяно ощущал безмятежность, какой не знал ранее. Он больше не будет беспомощен перед лицом случайно встреченного врага. Не будет бороться и с внутренним врагом – тем, что сомневался в его храбрости. Силой воли он заставил себя выжить, заставил свое тело зарастить раны – и теперь считал, что сможет делать это снова и снова. Он больше не сомневался, что его ждет великая судьба. На него распространяется та же магия, что и на средневековых героев, которые не могли погибнуть, не достигнув конца своей длинной истории, не одержав своих славных побед.

Он никогда не расстанется с этими горами, с этими оливами, со своей Сицилией. Тури лишь смутно представлял, какой будет его грядущая слава, но знал, что она его ждет. Нет, он больше не бедный крестьянский юноша, боящийся карабинери, судей, коррумпированные власти.

Они уже спустились с гор на одну из дорог, что вели к Монтелепре. Прошли запертую на висячий замок придорожную часовенку Девы Марии с младенцем; выкрашенное в голубой цвет гипсовое одеяние святой сияло в лунном свете, словно море. От сладкого духа цветущих садов у Гильяно кружилась голова. Он видел, как Пишотта остановился понюхать ветвь дикой груши, источавшей в ночном воздухе одуряющий аромат, и ощутил прилив любви к другу, который спас ему жизнь, – любви, коренившейся в их детстве, проведенном вместе. Тури хотел разделить с ним свое бессмертие. Нет, они не умрут двумя безвестными крестьянами в сицилийских горах. В приступе воодушевления Гильяно воскликнул: «Аспану, Аспану, я верю, я верю», – и бегом помчался вниз по склону, удаляясь от призрачных белых скал, мимо статуй Христа и святых мучеников, поставленных сверху запертых на засов деревянных часовен. Пишотта бежал следом, хохоча, а месяц освещал им путь к Монтелепре.

* * *

Предгорья перешли в зеленое пастбище, через сотню метров заканчивавшееся черной стеной домов на виа Белла. За этой стеной у каждого домика имелся огород с помидорами, а кое-где с одинокой оливой или лимонным деревцем. Калитка в огород Гильяно была не заперта, и двое юношей тихонько нырнули внутрь. Мать Гильяно уже ждала их там. Она бросилась к сыну в объятия; по щекам у нее лились слезы. Женщина целовала его, шепча: «Сынок мой любимый, мой сынок», – и Тури Гильяно вдруг понял, что сейчас, стоя под луной, впервые в жизни не может со всей полнотой чувства откликнуться на ее любовь.

Приближалась полночь, луна светила ярко, и они поспешили в дом, чтобы не попасться на глаза шпионам. Окна были закрыты ставнями, родственники со стороны обеих семей, Гильяно и Пишотта, караулили на улицах, чтобы предупредить о приближении патруля. В доме друзья и семья Гильяно собрались, чтобы отметить его возвращение. На столе дожидался ужин, достойный праздника Святой Пасхи. У них была всего одна, последняя ночь, прежде чем Тури уйдет жить в горы.

Отец Гильяно обнял его и похлопал по спине в знак одобрения. Две сестры Тури тоже были там, как и Гектор Адонис. А еще мать пригласила соседку по имени Ла Венера – вдову лет тридцати пяти. Ее муж был знаменитым бандитом – его звали Канделерия, – которого выдали полиции и схватили год назад. Они с матерью Гильяно крепко сдружились, но Тури был удивлен, что ее пригласили на эту встречу. На мгновение он задумался, как это вышло.

Они ели и пили, обращаясь к Тури Гильяно так, будто тот вернулся из путешествия в дальние страны. Потом отец захотел посмотреть на его рану. Гильяно задрал рубашку и показал большой багровый шрам от винтовочного выстрела, окруженный черно-сизым синяком. Мать запричитала. Гильяно сказал ей с улыбкой:

– Ты предпочла бы видеть меня в тюрьме, с побоями после бастинадо?

Хотя нынешняя сцена повторяла счастливые дни его детства, он не ощущал прежней близости с этими людьми. На столе стояли любимые блюда Тури: соус из чернил каракатицы, макароны с томатом и пряными травами, жареная баранина, большая миска оливок, зеленые и красные листья салата, политые свежеотжатым оливковым маслом, и бутылки местного вина в бамбуковой оплетке – благословенные дары Сицилии. Мать с отцом рассказывали об их жизни в Америке. Гектор Адонис, вторя им, напоминал о славной сицилийской истории. Гарибальди и его знаменитые краснорубашечники. Сицилийская Вечерня – когда народ Сицилии поднялся против французских оккупантов сотни лет назад. Обо всех, кто пытался подмять Сицилию под себя, – начиная с Рима, потом о маврах и норманнах, вплоть до французов, немцев и испанцев. Печальна судьба Сицилии! Никогда она не была свободна, народ ее голодал, труд его продавался задешево, а кровь проливалась без всякого повода.

Вот почему сицилийцы не верят в правительство, в законы, в общественный порядок – ведь с ними всегда обращались как со скотом. Гильяно, годами слушавший эти истории, помнил их все наизусть. Но только сейчас вдруг понял, что может это изменить.

Он поглядел на Аспану, который курил, попивая кофе. Даже при этой радостной встрече с губ у него не сходила язвительная улыбка. Гильяно знал, что он думает и что скажет позже: надо было просто свалять дурака, подвернуться полицейскому под пулю, совершить убийство, заделаться преступником – и вот уже родные превозносят тебя и обращаются с тобой так, будто ты святой, сошедший с небес. Тем не менее Аспану был единственным, с которым Тури по-прежнему чувствовал связь.

А еще это женщина, Ла Венера… Зачем мать пригласила ее и зачем та пришла? Тури видел, что лицо ее до сих пор красиво – яркое, выразительное, с угольно-черными бровями и губами такой красноты, что они казались багровыми в приглушенном дымном свете. Он ничего не мог сказать про ее фигуру, поскольку женщина была одета в бесформенное черное одеяние сицилийской вдовы.

Тури Гильяно пришлось рассказать им весь ход перестрелки на перекрестке. Отец, слегка захмелевший от вина, одобрительно фыркнул, когда дошло до смерти полицейского. Мать хранила молчание. Отец рассказал, как фермер приходил за своим ослом и как он ответил ему: «Радуйтесь, что лишились только осла. Я лишился сына».

Аспану сказал:

– Осел пришел за ослом.

Все расхохотались. Отец Гильяно продолжал:

– Когда фермер узнал, что убили полицейского, то побоялся подавать жалобу – думал, что и его ждет бастинадо.

Тури ответил:

– Он получит оплату.

Наконец Гектор Адонис изложил свой план по спасению Тури. Семье погибшего выплатят отступные. Родителям Гильяно придется заложить свой клочок земли, чтобы выручить деньги. Адонис тоже кое-что добавит. Однако с этим придется подождать – надо, чтобы все улеглось. Придется привлечь великого дона Кроче, чтобы уладить дело с властями и семьей убитого. В конце концов, это был всего лишь несчастный случай; ни одна из сторон не ожидала, что так выйдет. Но придется разыгрывать спектакль, пока власти и семья жертвы не придут к согласию. Единственной уликой остается удостоверение Тури, брошенное на месте убийства. Однако через год дон Кроче договорится, чтобы оно исчезло из прокурорских архивов. Главное, чтобы за этот год Тури Гильяно не попал в какую-нибудь переделку. Ему надо раствориться в горах.

Тури Гильяно терпеливо слушал их, улыбался и кивал, ничем не выдавая свое раздражение. Они все еще видели в нем того парнишку, которым он был на Фесте больше двух месяцев назад. Тури снял куртку и положил оружие на пол у своих ног, под столом. Однако это не оказало на них никакого действия, как и его уродливый шрам. Они не понимали, что его разум взорвался от выстрела одновременно с его телом, что никогда он больше не станет юношей, которым когда-то был.

В своем доме Тури ненадолго оказался в безопасности. Надежные люди караулили на улице и у казарм карабинери, чтобы предупредить его о возможном нападении. Сам дом, построенный столетия назад, был каменным, с крепкими деревянными ставнями на окнах, со стенами в полметра толщиной. Надежные деревянные двери запирались на железный засов. Ни лучика света не проникало через ставни, никакая вражеская сила не могла застать их врасплох. И все-таки Тури Гильяно ощущал угрозу. Любящая родня затягивала его обратно, в ловушку прежней жизни, стремилась снова превратить в крестьянина, заставить не браться за оружие, покорно склониться перед законом. Тури понимал, что ему придется проявить твердость по отношению к тем, кого он любит больше всего. Он всегда хотел завоевать любовь – не власть. Но Тури изменился. Теперь он ясно понимал – власть превыше всего.

Гильяно мягко обратился к Гектору Адонису и остальным:

– Дорогой крестный, я знаю, что вы меня любите и беспокоитесь за меня. Но я не допущу, чтобы мать с отцом лишились своего участка земли, дабы вытащить меня из неприятностей. И все вы, сидящие здесь, не тревожьтесь за меня так. Я взрослый мужчина, который должен расплачиваться за свою беспечность. И не позволю никому платить отступные за карабинери, которого застрелил. Вспомните: он пытался убить меня только за то, что я потихоньку провозил кусок сыра. Я выстрелил в него потому лишь, что думал, будто умираю, и хотел свести счеты. Но все это в прошлом. В следующий раз меня не удастся так легко подстрелить.

Пишотта, ухмыляясь, добавил:

– Да и вообще, в горах куда веселей.

Однако мать Гильяно не дала сбить себя с толку. Все видели ее панику, страх в ее горящих глазах. В отчаянии она воззвала к сыну:

– Не становись бандитом, не грабь бедняков, которым и так тяжело приходится в жизни! Не становись преступником. Пусть Ла Венера расскажет тебе, как жил ее муж.

Ла Венера подняла голову и посмотрела прямо на Гильяно. Чувственность ее черт потрясла его, пробудила в нем страсть. Ее глаза глядели дерзко, чуть ли не призывно. Раньше он видел в ней лишь взрослую женщину, теперь же ощутил к вдове настоящую тягу.

Она заговорила; от переживаний голос ее звучал хрипло. Вдова сказала:

– В горах, куда ты собрался, мой муж влачил жизнь животного. В вечном страхе. Он не мог есть. Не мог спать. Когда мы вместе лежали в постели, он подскакивал от малейшего шума. Рядом с кроватью он клал оружие. Но и это ему не помогло. Когда наша дочь заболела, он захотел проведать ее, и его выследили. Они знали, что он – человек добрый. Его застрелили на улице, как собаку. Они стояли над его трупом и хохотали мне в лицо.

Гильяно увидел ухмылку на лице Пишотты. Знаменитый бандит Канделерия – добрый человек? Он прикончил шестерых членов своей банды, заподозрив в них доносчиков; он грабил богатых фермеров, отнимал последние деньги у крестьян, наводил ужас на всю округу. Однако жена видела его по-другому.

Ла Венера, не заметив насмешки Пишотты, продолжала:

– Я похоронила его, а неделю спустя похоронила нашу дочку. Мне сказали, это пневмония. Но я знаю, что ее сердце было разбито. Больше всего мне запомнилось, как я навещала его в горах. Он там мерз, голодал, часто болел. Он отдал бы все что угодно, чтобы вернуться к жизни честного крестьянина. Но, что самое худшее, сердце его ожесточилось, стало твердым, как оливковая косточка. Он перестал быть человеком – да покоится он с миром. Поэтому, дорогой Тури, оставь свою гордыню. Мы выручим тебя из неприятностей – только не превращайся в того, кем стал мой муж перед гибелью.

Все молчали. Пишотта больше не улыбался. Отец Гильяно пробормотал себе под нос, что был бы рад избавиться от фермы – по крайней мере, мог бы спать подольше. Гектор Адонис, потупившись, разглядывал скатерть и хмурил брови. Никто ничего не говорил.

Молчание прервал короткий стук в дверь – сигнал от наблюдателя. Пишотта пошел поговорить с ним. А вернувшись, дал Гильяно знак вооружаться.

– В казармах карабинери зажегся свет, – сказал он. – Полицейский фургон перегораживает тот конец виа Белла, где она упирается в городскую площадь. Они готовятся обыскивать дом. – Сделал паузу. – Надо скорее прощаться.

Больше всего остальных поразило спокойствие, с которым Тури готовился к бегству. Мать бросилась к нему на грудь, и он обнял ее, уже держа в руках овчинную куртку. С остальными Тури не попрощался; уже в следующее мгновение он был полностью вооружен, в куртке и с винтовкой наперевес. При этом двигался неспешно, без суеты. Еще секунду постоял, обводя их взглядом, а потом сказал Пишотте:

– Можешь остаться и присоединиться позднее ко мне в горах, или сразу пойдем вдвоем.

Пишотта без слов подошел к задней двери и распахнул ее.

Гильяно в последний раз обнял мать, а она, целуя его, повторила:

– Спрячься и не делай глупостей. Позволь нам тебе помочь.

Но он уже разомкнул объятия.

Пишотта шел первым – через луг к подножию горы. Гильяно резко свистнул, и Пишотта остановился, чтобы тот мог его нагнать. Дорога в горы была открыта – наблюдатели сказали, что полицейских патрулей там нет. Спустя четыре часа подъема они окажутся в безопасности в Гротта Бьянка. Если карабинери решатся преследовать их в темноте, это будет невероятный акт храбрости и безумия.

– Аспану, – спросил Гильяно, – сколько всего карабинери в местном гарнизоне?

– Двенадцать, – ответил Пишотта. – Плюс старшина.

Тури усмехнулся:

– Тринадцать – несчастливое число. И с какой стати мы бежим от этой горстки людей?

На секунду он замолк, а потом сказал:

– Иди за мной.

Они двинулись назад через луг, чтобы войти в Монтелепре дальше по центральной улице. Пересекли виа Белла и притаились в узком темном переулке, откуда виден был дом Гильяно. И стали ждать.

Пять минут спустя до них донесся грохот «Джипа», катящегося по виа Белла. Шестеро карабинери жались в кузове – включая самого старшину. Двое из них сразу же выскочили на боковую улочку, чтобы перекрыть задний вход в дом. Старшина с еще тремя уже колотили в двери. Одновременно небольшой крытый грузовичок притормозил за «Джипом», и двое других карабинери, с винтовками на изготовку, выпрыгнули из него и стали наблюдать за улицей.

Тури Гильяно с интересом следил за ними. Полицейские считали, что контратака им не грозит, что единственной альтернативой для беглецов будет скрыться при приближении превосходящей силы. В эту минуту Тури Гильяно понял, что главное – иметь возможность напасть, когда за тобой охотятся, и не важно, в чью пользу перевес. Даже так: чем больше врагов, тем лучше.

Это была его первая тактическая операция, и он был поражен тем, как легко держать ситуацию под контролем, если ты готов пролить кровь. Да, он не может стрелять в старшину и троих мужчин перед дверями, поскольку пуля может попасть в дом, ранив кого-то из его родных. Однако с легкостью может разделаться с двумя полицейскими, наблюдающими за улицей, и двумя водителями, сидящими в машинах. Если он захочет, то сделает это, как только старшина со своими людьми вступит в дом Гильяно. Выйти назад они уже не осмелятся, и Тури с Пишоттой смогут сбежать в горы через луг. Что касается полицейских, перегородивших другой конец улицы своим фургоном, те слишком далеко, чтобы принимать их в расчет. По своей воле они не сдвинутся с места – а приказ им не получить.

Однако пока что у него не было цели пролить чью-то кровь. Он только размышлял. А еще хотел понаблюдать за старшиной в действии, ведь этот человек в ближайшем будущем станет его главным противником.

Тут отец Гильяно открыл двери, и старшина, грубо схватив его за локоть, выдернул старика из дома и окриком приказал ждать во дворе.

Старшина – самое высокое звание у итальянских карабинери, обычно это глава подразделения национальной полиции в маленьких городках. Соответственно, он считается влиятельным членом местной общины, и относятся к нему с тем же почтением, что к мэру и приходскому священнику. Вот почему старшина не ожидал такой реакции от матери Гильяно – она преградила ему путь и плюнула под ноги в знак презрения.

С тремя полицейскими он вломился в дом и начал обыск, пока мать Гильяно осыпала его проклятиями. Всех, кто был внутри, вывели на улицу и подвергли допросу; из соседних домов тоже вытаскивали людей, громко ругаясь и оскорбляя их.

Когда обыск не дал результатов, старшина решил допросить родных Тури. Отец Гильяно был поражен.

– Вы что, решили, что я донесу на собственного сына? – рявкнул он в лицо старшине под одобрительные выкрики толпы. Тот приказал вести семью Гильяно обратно в дом.

В темноте переулка Пишотта сказал Гильяно:

– Повезло им, что у твоей матери не было нашего оружия.

Однако Тури не ответил. К голове у него прилила кровь; приходилось прикладывать громадные усилия, чтобы держать себя в руках. Старшина выхватил дубинку и ударил мужчину, который попытался протестовать против грубого обращения с родителями Гильяно. Двое других карабинери начали хватать жителей Монтелепре и заталкивать в грузовик, пиная и подгоняя дубинками, несмотря на крики страха и протесты.

На улице остался всего один мужчина, стоявший лицом к лицу с карабинери. Он кинулся к старшине. Раздался выстрел, и мужчина упал на мостовую. Женщина с криком выскочила из соседнего дома и бросилась на мертвое тело мужа. Тури Гильяно ее узнал – это была старая знакомая их семьи, всегда приносившая матери на Пасху свежеиспеченный кулич.

Тури хлопнул Пишотту по плечу, прошептал: «Давай за мной» – и побежал по узким извилистым улочкам к центральной площади городка, на другом конце виа Белла.

Пишотта закричал ему вслед: «Что ты делаешь?» – но потом вдруг замолк. Ему стало ясно, что задумал Тури. Грузовик с арестованными должен проехать по виа Белла до конца, чтобы развернуться и вырулить к казармам Беллампо.

Мчась бегом по темной параллельной улице, Тури Гильяно чувствовал себя невидимым, подобно богу. Он знал, что врагу ни за что не догадаться, даже не представить себе, что он делает сейчас, – они уверены, что Тури поспешил укрыться в горах. Его охватило какое-то дикое воодушевление. Он покажет им, что никто не имеет права безнаказанно вторгаться к его матери в дом; в следующий раз они дважды подумают, прежде чем хотя бы приблизиться к нему. Он не позволит хладнокровно убивать невинных людей. Он заставит их уважать своих соседей и свою семью.

Тури подбежал к площади и в свете единственного уличного фонаря увидел полицейский фургон, блокировавший въезд на виа Белла. Они что, всерьез рассчитывали поймать его в эту ловушку? Да за кого они его принимают! И это их хваленая выучка? Тури метнулся на другую сторону улочки и оказался у заднего входа в церковь, Пишотта следовал за ним. Внутри оба перескочили через алтарное ограждение и на миг замерли перед алтарем, где оба когда-то прислуживали священнику на воскресных мессах и причастиях. Держа оружие наготове, преклонили колена и неловко перекрестились; зрелище восковых фигур Христа в терновом венце, гипсовых статуэток Девы Марии в синем с золотом одеждах, других святых ненадолго утишило их боевой дух. Но тут же оба бросились по боковому приделу к тяжелым дубовым вратам, откуда можно было обстреливать всю площадь. И, встав на колени, взялись за оружие.

Фургон, перегораживавший виа Белла, сдвинулся, уступая путь грузовику с арестованными, чтобы тот мог развернуться и проехать по улице в другом направлении. Тури Гильяно толкнул створку церковных врат и скомандовал Пишотте:

– Стреляй поверх голов.

Сам он уже палил из автомата по фургону, целясь в шины и мотор. Внезапно площадь озарилась пламенем – мотор взорвался и поджег фургон. Двое карабинери вывалились с передних сидений, словно тряпичные куклы, не успев прийти в себя от шока. Пишотта тем временем выстрелил из винтовки в кабину грузовика, на котором везли арестованных. Гильяно видел, как водитель дернулся, а потом застыл. Второй карабинери, вооруженный, выскочил из кабины, и Пишотта выстрелил снова. Полицейский упал. Тури обернулся к Пишотте, собираясь отчитать его, но тут цветные витражи церкви содрогнулись под напором автоматного огня, и разноцветные осколки, словно драгоценные камни, просыпались на церковный пол. Тури понял, что пощады не будет. Аспану прав: им придется убивать – или убьют их самих.

Гильяно дернул Пишотту за руку и побежал обратно к задним дверям, а потом дальше, по горбатым улочкам Монтелепре. Он знал, что сегодня выручить арестованных не удастся. Они выбрались за городские стены, пронеслись через луг и продолжали бежать, пока не добрались до своей пещеры по крутым склонам, усыпанным гигантскими белыми валунами. На рассвете они стояли на вершине Монте-д’Ора в горах Каммарата.

За тысячу лет до них Спартак прятался тут со своей армией рабов, противостоявшей римским легионерам. Преисполненный юношеской гордости за то, как ловко он сбежал от врагов, Гильяно наблюдал с вершины Монте-д’Ора за восходом сияющего, несущего жизнь солнца. Никогда больше он не подчинится другому человеческому существу. Он сам будет решать, кому жить, а кому умереть. Тури не сомневался, что все его поступки послужат славе и освобождению Сицилии, добру, а не злу. Он восстановит справедливость, поможет беднякам. Победит в любом сражении и завоюет любовь простого народа.

Тури Гильяно было двадцать лет.