Текст книги "Сосновые острова"

По-английски юноша говорил скверно. И смущенно теребил свою бородку, которая подпрыгивала вверх, когда он говорил. Треугольник, обращенный вниз, утверждают исследования, на человеческий мозг действует как сигнал угрозы. Но эти жалкие волоски еще не успели образовать правильный треугольник. Гильберт решил тему бороды пока вообще не затрагивать.

Он, Гильберт, наблюдал за молодым человеком, пояснил Гильберт, юноша так заботится о своей сумке, что хочется выразить ему уважение. Очевидно, он человек долга. Наверняка всеми силами служит на пользу государству и обществу. Он, Гильберт, от лица всех иностранцев хочет поблагодарить его, ведь Япония – страна в превосходном состоянии и в чистоте, без единого дурного запаха и открытая для туристов.

Гильберт где-то читал, что самоубийц надо отвлекать разговором. Особенно это справедливо в Японии, где по причине изящных манер просто невозможно, чтобы молодой человек не ответил на вопрос старшего по возрасту, даже если ни слова не понимает из этого вопроса.

Козлиная бородка задрожала, юноша взял свою сумку и последовал за Гильбертом к выходу.

Такасимадайра

Йоса Тамагочи собирался броситься под поезд, потому что боялся, что не сдаст экзамены. В сумке лежало прощальное письмо, каллиграфически написанное и датированное. Он изучал нефтехимию, учился хорошо, но, видимо, недостаточно хорошо. Из страха общественного провала он отпустил бороду, чтобы ни одна фирма не приняла его на работу. Тогда в случае неудачи он все свалил бы на бороду, а если бы, наоборот, повезло и его бы приняли на работу, он просто сбрил бы бороду, чего проще. Но теперь экзамен нагнал на него такого ужаса, что его как будто парализовало, он не мог не то что выучить что-нибудь, а вообще думать был не в состоянии. Какой уж тут экзамен. Родители его владели маленьким чайным магазином и трудились день и ночь, чтобы сын мог учиться в университете. И вот теперь он, их единственный ребенок, так разочарует своих родителей.

Йоса осторожно отпил пива. Гильберт отвел его в суши-бар, где сам сегодня обедал, купил несчастному поесть и задал несколько тактичных, не слишком личных вопросов. Йоса отвечал, как отвечает служащий в бюро справок, когда рабочий день уже кончился, а последний посетитель не отстает.

Ему надо назад, объявил юноша наконец, скоро последний поезд.

Ерунда, сымпровизировал Гильберт. Не то место для самоубийства. Освещено не так, сам же сказал. Не поискать ли более достойное место?

Йоса Тамагочи сник. И то правда, согласился он, место неподходящее. Для самоубийства есть места лучше, есть хуже. Вообще-то в Японии эти места выстроены в строгую иерархию. Достойным местом считаются утесы Нишикигаура на тихоокеанском побережье, кратер вулкана Михара тоже котируется, вокзал в Токио – это вульгарно, а вот скалы, утесы, к примеру, и сами величественны, и гибель среди них тоже возвышенна. Он сам, недостойный студент-неудачник, решил, что ему хватит и токийского вокзала, но мечтал, конечно, как и любой в его положении, о тихоокеанских скалах. Об одном утесе, поросшем соснами, несказанной красоты, чтобы свести счеты с жизнью в определенный момент, когда солнце освещает скалы под определенным углом.

Йоса говорил с восторгом. Потом опомнился и вернулся к депрессивному тону, ему, очевидно, свойственному.

Найдем место получше, высокопарно предложил Гильберт, и поскольку это прозвучало как приказ, Йоса смиренно кивнул.

Они допили пиво, и Гильберт поселил японца к себе в номер. Он велел принести футон и развернуть его у противоположной стены, подальше от кровати. Йоса Тамагочи, растерянный, подавленный, какой-то обреченный, смирился сразу со всем, что предложил Гильберт, как с приговором, подчинился безропотно. Весь вечер он дрожал от нервного напряжения, потом настал черед апатии, уныния, и он, измученный, наконец, уснул.

Найдем место лучше, бормотал Гильберт, только не сегодня. Матильде звонить сегодня тоже уже без толку. Да и Йосу разбудит. Но он все равно глядел на экран телефона. Сорок три пропущенных звонка, все вчерашние, все от жены. Она любит вбить себе что-нибудь в голову и давай долбить, без фанатизма никак. Он надел пижаму и взялся за книги, что купил в аэропорту. Лампа в изголовье кровати бросала резкий, четко очерченный круг света, остальная комната тонула в ночи. Гильберт Сильвестер полистал путевые дневники Басё. Потом погасил свет и долго глядел в темноту.

Мацуо Басё, великий новатор хайку, странствовал по дикому, опасному северу Японии. Всего он прошел пешком 2400 километров и назвал свой поход, полный опасностей, тягот и страданий, паломничеством пилигрима. С одной стороны, его путь лежал через самые известные регионы страны, святыни и памятники, с другой – он следовал за почитаемыми предшественниками, ведь он шел по следам поэта Сайгё, который прошел этими же дорогами пятью столетиями ранее, посетил храмы и святилища, восхищался природой и сочинил по дороге немало стихов.

Сайгё происходил из старинной зажиточной семьи. Служил при императорском дворе, ему прочили блистательную карьеру. Он слыл превосходным наездником и великолепно владел мечом; говорят, был весьма хорош собой. На одном стихотворном соревновании он сочинил лучшие стихи и был вознагражден драгоценным оружием и благородным шелковым одеянием. Быть бы ему знаменитым, жить бы да радоваться, он был молод, удачлив, вся жизнь впереди, но он вдруг внезапно покинул Киото. Его стала тяготить мирская суета и тщета всего земного, опротивело придворное тщеславие. Он покинул императора, оставил любимую жену и ребенка, даже ничего не объяснив. Он дал торжественный обет, ушел из столицы, где родился, и отправился в долгий одинокий путь. Он жаждал познания, избавления и озарения. Тосковал по луне, по лунному свету на цветках сакуры.

Басё было сорок пять, когда он пустился в путь, и прожил он еще пять лет. К сорока пяти годам он был знаменит, окружен учениками, друзьями, меценатами, обожаем, но слава стала его тяготить. Толпа его отвлекала, отрывала от поэзии. Следуя примеру Сайгё, Басё отправился на север, оставив позади все мирское. Как и Сайгё, он отрекся от общества, следовал своим поэтическим видениям, ему требовался свежий взгляд на мир, радикальное обновление для поэзии.

Басё продал дом и имущество, попрощался с друзьями и отправился вглубь страны. Это было путешествие не только для тела, но и для духа. Басё, как и Сайгё столетиями ранее, следовал за луной, той, что встает над Мацусимой.

Мацусима, прекраснейшее место во всей Японии, бухта Сосновых островов. Гильберту это чрезвычайно импонировало. Его собственное положение, в конце концов, весьма схоже, он тоже все бросил, резко, вдруг, бежал на край света от своего западного существования. Как и Сайгё, Гильберт ничего не стал объяснять жене, даже от участия в конгрессе отказался.

Мацусима притягивала лунатиков, очарованных луной эксцентриков. Эти лунные пилигримы слагали здесь свои собственные священные легенды, и ничто не имело для них значения, кроме поэзии, а поэзия стала для них дорогой духа к небытию. Они были экстремистами, аскетами, помешанными на красоте определенного типа – на мимолетной красоте цветов, на неверной, призрачной красоте лунного света, на хрупкой красоте уединенного, замкнутого ландшафта.

Гильберт представил себе полную луну над черными соснами. Серебристый свет разливается над темными силуэтами, освещает морщинистые лица старых скитальцев. Странствующих монахов. Художников с бородами до колен. Он взволнованно улыбнулся во мрак своей комнаты, в глубину Вселенной, и поправил сбившуюся подушку. Теперь у него есть цель.

Ночью, в полной темноте, он нащупал свой мобильный телефон и посмотрел на светящийся синим дисплей. 25 тысяч звонков, ни одного он не слышал. Наверное, что-то не то со звонком. Автоответчик переполнен, нет смысла все это прослушивать, это займет сутки точно. Кому очень надо, перезвонит еще раз.

25 тысяч звонков, 25 тысяч сосновых иголок мерцают в лунном свете. Сосновые иглы колышутся на ветру, потом отрываются от веток и превращаются в линии и рисунки, как железная стружка, притянутая магнитом. Тончайший рисунок, штриховка, подвижная, текучая. Серый асфальт повсюду, давящая пустота. Платформа, решетка. Бессчетные множества кружащихся сосновых игл. Поезд приближается.

Гильберт Сильвестер проснулся от звуков в ванной. Японец аккуратно сложил футон и пристроил его за белыми кубами так, что он и места-то не занимал. Дверь в ванную не доставала до пола сантиметров на десять. Из щели клубился белый пар. Спортивная сумка японца стояла у стены с расстегнутой молнией. Гильберт, не прикасаясь, позволил себе заглянуть внутрь. Белье, бумага и письменный прибор. Сверху лежала книга, на обложке – неловкий рисунок гробов, название, как нынче модно, на английском. «Полное руководство по самоубийству». Типичное пособие для типичной аудитории – развитых, но закомплексованных студентов с затянувшимся подростковым поведением и неясным, размытым представлением о себе. Йоса держится скромно, но втайне страдает манией величия. Студенты Гильберта вели себя очень похоже. Сомнительное существование человека, который уже знает заранее, что его существование таковым и останется, оттого-то они, должно быть, и слетаются все на его семинары, ибо он сам, Гильберт, лучший пример подобного человека. Пусть Йоса подольше пробудет в ванной, а пока Гильберт позвонит Матильде.

Она долго не отвечала. Он уже пожалел, что сам первый засуетился. Просто он исходил из того, что жена ждет его звонка. Она ответила сердито.

– Ночь на дворе!

Черт, он не учел разницу во времени, пришлось извиняться.

– Извини, не учел разницу во времени.

– Разумеется. Ты же в Токио.

Тон саркастический.

– Признаться, чудно находиться не в одном часовом поясе с тобой.

Это предложение перемирия, а то и вовсе – признание в любви.

Она секунду колебалась.

– И когда вернешься?

Он испуганно умолк: он сам себя еще об этом не спрашивал.

– Ситуация усложнилась со вчерашнего вечера, – признался он, глядя в сторону ванной, чего Матильда, конечно, видеть не могла.

– Стало быть, нескоро. Позвони, когда ситуация снова станет простой, – резко бросила жена.

Разговор был окончен.

Вода в ванной все шумела. Гильберт тихонько постучал в дверь. С этим молодым человеком придется постоянно быть начеку. Он мог отказаться от их вечернего замысла и утопиться в ванне. Но Йоса тут же ответил, что уже выходит.

Матильде надо написать подробное сообщение. А то ей, чего доброго, придет в голову заявить в полицию о его исчезновении да еще выставить его невменяемым. Они засекут его мобильный, определят, что он действительно в Токио, и Матильда лишний раз убедится, что ее муж не в себе. У нее на удивление негибкое мировосприятие, а еще она склонна к перфекционизму и ограниченности. Многие летают на шопинг в Нью-Йорк или спонтанно отправляются на серфинг в Австралию, с какой стати именно его должны счесть безумным, ну, взял человек и улетел в Токио, что такого? Он взрослый, работающий, платежеспособный, никаких проблем с законом. Пусть жена думает, что у него это исследовательская поездка. Сенсационные новаторские изыскания о ношении бороды у японцев. Матильда так устроена, что для нее безоговорочно ценен любой карьерный рост. В этом духе он и начал свое послание.

Пока он печатал, японец вышел из ванной в белом махровом халате, уселся на один из кубов и стал выводить новое прощальное письмо. Он украсил письмо наброском горы Фудзи, едва различимой среди облаков. Гильберт вздохнул. С одной стороны, японец подчинился его влиянию, велено было написать новое прощальное письмо – он пишет, и мебелью пользоваться умеет как надо, и вообще ведет себя смирно. С другой стороны, Йоса погряз в юношеской театральности. Прощальные письма – одно за другим, гора Фудзи в тумане, как будто размытая слезами, воплощенная скорбь, испытание для самого крепкого терпения, ходячая материнская боль.

Они вместе спустились к завтраку и сели за столик у окна. Йоса съел плошку с чем-то вроде рисовой каши и выпил зеленого чая. Он надел свежую белую рубашку, волосы у него блестели. Гильберт заметил, что юноша очень строен, прям и его жесты и движения отличаются элегантностью. Сам Гильберт выбрал в буфете континентальный завтрак. Кофе, тосты, яичница, апельсиновый сок. На миску с рисовой кашей он старался не глядеть. Серая и склизкая. Просто непостижимо, что Япония считается страной высокой культуры.

Ели молча. Йоса, склонив голову, ждал, пока Гильберт отложит в сторону нож и вилку. Потом молодой человек смиренно поблагодарил за помощь, участие и ночлег. Гильберт придал ему мужества. И доверия к себе. Он бесконечно обязан Гильберту, в этой жизни он, увы, никак не сможет отплатить ему добром, поэтому пусть Гильберт обратится к его родителям, они будут рады вознаградить его лучшим товаром из своего чайного магазина. Он обеими руками передал Гильберту записку с адресом, низко поклонился и сообщил, что сегодня поедет искать лучшее место для самоубийства.

Гильберт недоверчиво поднял брови, и Йоса тут же сдался. Малейший знак сомнения со стороны Гильберта, и Йоса помрачнел. Прямой, как палка, руки на коленях, голова опущена; Йоса объяснил, что у него есть книга, где перечислены все возможные места для сведения счетов с жизнью, одни лучше, другие хуже. Йоса свой выбор сделал и отыскал место высшей категории. Гильберт состроил бесстрастное выражение лица.

Хорошо, сказал он. Он тоже едет.

Отправились на вокзал. Йоса нес свою сумку с заветным путеводителем по самоубийствам, Гильберт захватил свой кожаный портфель с путевыми записками Басё. Он успел прочитать пока немного, но его вдохновило уже самое начало. Монашеская аскеза, смирение, медитация, сила духа. Гильберт предпринимал теперь собственный проект – проект предотвращения самоубийства и одновременно создания дистанции, отчуждения. Расстояния между ним и обществом, между ним и социальными условностями, между ним и нелепым принуждением вездесущего турбокапитализма. Путешествие пилигрима – максимально далекое, в поисках автономии и независимости, не имеющей ничего общего с пресловутой свободой, которую респектабельные бюргеры обеспечивают себе с помощью денег. Гильберт сам небогат, но на спонтанное путешествие на другой конец света ему средств хватило. Путешествие, которое, как выясняется, далеко еще не решает всех его проблем. Странствие, в которое даже его жена не поверила.

Взяли билеты на Такасимадайру. Йоса купил билеты на двоих, провел Гильберта через подземные лабиринты, эскалаторы и коридоры с кафельными стенами и раздобыл два сидячих места в поезде. Ехать далеко, объяснил он, почти до конечной. Он взял сумку на колени, вынул книгу и с головой ушел в чтение, не говоря больше ни слова. Гильберт хотел поступить так же, но не мог сосредоточиться. Он прикрыл глаза и прислушался к стуку колес, к шуршанию дверей. Спустя некоторое время Йоса напугал его, потрогав за плечо. Выходим, приехали. Йоса протянул ему книгу, которая, видимо, выскользнула у Гильберта из рук. Мацусима, напомнил японец. Ах да, Мацусима! И козлиная бородка благоговейно задрожала.

Они покинули станцию и оказались в безликом пригороде. Йоса шел, сверяясь со своим путеводителем. Гильберт шагал рядом. Он вдруг почувствовал, что до крайности измучен.

Панельные дома. Одинаковые, в десять этажей. Обшарпанные, ветхие. Район дешевого социального жилья. Как Хеллерсдорф в Берлине. Как окраины Москвы. Как в Сибири. Где в этом убогом квартале найдется более достойное место для суицида, чем на токийском вокзале?

Йоса провел его через торговый центр, где дети катались на скейтбордах. Покупателей не было. Прошли по кварталу, потом Йоса направился в один из подъездов. Открыто. Голый подъезд, ни одной детской коляски, никакого мусора, только свежеокрашенная белая стена, стерильная, как в больнице. Неуютный дом. Лифт не работает, пришлось тащиться пешком на десятый этаж, потом по пожарной лестнице на крышу. Никто не препятствовал. Совершенно банальная процедура.

С крыши видны были такие же дома, все одной высоты. Как будто ты стоишь на серой площади, которую в некоторых местах пересекают глубокие рвы. За площадью, далеко позади, кажется, начинаются горы, что, как на рисунке Йосы, расплываются в тумане и облаках. Одна из них Фудзи? Гильберт не мог разобрать. Он невольно стал искать глазами табличку-указатель, какими снабжены, скажем, панорамные площадки в Швейцарии, специально для туристов. Круговой обзор, тонкий абрис, контуры вершин, их названия и высота.

Но крыша была пуста. Гильберт не хотел спрашивать Йосу, что сказано об этом месте в его путеводителе. Конечно, с видом на Фудзи – место что надо. Хотя у суицидного руководства, вероятно, свои критерии, и это место приводится как достойное именно потому, что совершенно ничем не примечательно. Оно настолько тоскливо и депрессивно, что тут всякому захочется наложить на себя руки.

Йоса, однако, был совсем не уверен, что эта крыша отвечает его амбициям. Он ходил вдоль края, заглядывал вниз, возвращался к середине крыши и обследовал другую сторону. По всему фасаду шли балконы, увешанные сохнущим бельем. Прямо под ними колыхался на ветру розовый пуловер с капюшоном. Его подбрасывало ветром и закидывало через парапет, потом опять возвращало в исходное положение.

Йоса полистал справочник, сориентировался по сторонам света, померил шагами расстояние, как будто хотел взять разбег, и проверил, скользят ли подошвы кроссовок по крыше. Посуетившись, словно риелтор, покупающий недвижимость, он вдруг успокоился, уселся на край крыши, скрестив ноги, и долго медитировал, устремив глаза туда, где, как предполагал Гильберт, находилась гора Фудзи. Наконец, встал, поправил на себе одежду и собрался с многочисленными поклонами доверить Гильберту свою сумку. Гильберт ее не принял. Он шагнул по крыше, отбросил ногой гравий, неизвестно откуда взявшийся здесь на высоте, подошел к ограждению и пнул его ногой, но оно не шелохнулось. Гильберт с видом знатока потряс пожарную лестницу и больше не нашел, что ему делать.

Дорогая Матильда!

В дальневосточной культуре особенно ценится возвышенная глубина. Суть – она не бросается в глаза, она не то и не другое, она не громкая и не яркая, она предполагает такую уравновешенную сдержанность, что человек нечувствительный, например иностранец, едва ли способен заметить ее. Ничего никогда не происходит поверхностно, очевидно, но и не проходит фоном, слишком уж это важно. Она где-то между, она значима? Она – тайна? И это не так. Суть не имеет цвета и вкуса, никаких явных четких признаков. Она тонка, она, возможно, связана с тем, что в западной традиции называется возвышенным. И выражается она не через власть и силу, не через избыточность, не через величие или обладание. Ее не познать через грозные нависающие скалы и прочее, но скорее через спокойное созерцание пустынной отмели или сухой осенней травы, через природу безо всяких броских ярких пятен, она – в пейзаже пустоты и меланхолии. Но что при этом будет предметом созерцания – болото, или трава, или бамбук, блеклая листва, туманное поле и горы, укрытые облаками? В конце концов, речь идет об определенном состоянии духа, при котором суть ощутима повсюду. Ибо она есть основа всех явлений. Вероятно, именно это в немецкой музыке зовется первоосновой.

Здесь слишком шумно, повелительно заявил Гильберт, обращаясь к Йосе. Уличный шум отвлекает. Свет слишком резкий, а нужен приглушенный, необходима печальная, тихая местность, которая все стерпит и мягко растворит, так что человек самого себя перестанет замечать. А здесь слишком много неприятных раздражителей. Пахнет плохо, неужели Йоса не замечает. Туалеты, стеклоочистители, моющие средства для посуды. Искусственные ароматизаторы, да еще концентраты, даже ему, иностранцу, кажется все это совершенно неяпонским, вообще, слишком резко и броско.

Гильберт пошел к пожарной лестнице, потом вернулся и четко объяснил Йосе, что место однозначно неподходящее. Йоса стоял на крыше, тонкий и прямой, в легком поплиновом плаще, а расстегнутые полы и пояс колыхались от ветра за его спиной, как бумажные хвосты воздушного змея. Йоса прижимал к себе свою сумку, лицо непроницаемо. Гильберт, взяв под мышку портфель, стал спускаться по пожарной лестнице. На верхнем этаже он замер и прислушался. За дверью в одной из квартир спорила молодая пара. За другой дверью играла рок-музыка. На крыше все было тихо. Он спустился на один марш вниз, еще на этаж и еще. Потом ступеньки пожарной лестницы зазвенели под легкими кроссовками японца. Гильберт подождал его перед домом. Оба молча вернулись на станцию.

Басё полагает, что все это должно происходить на совершенно ином уровне. Крутые лестницы. Простейшее жилье. Да, необходим отказ от технических средств, прежде всего от мобильных телефонов. Только тогда человек достигнет состояния, которое позволит ему отойти на приличную дистанцию от того напряженного внешнего Я, которое мы в повседневной жизни пытаемся контролировать. Это состояние суверенитета и отсутствия потребностей, которое в конце концов позволит без особенных условий обратиться к другим вещам. К жизни внутренней. К соснам. К луне.

Так дело не пойдет, строго объявил Гильберт, когда они снова оказались у него в номере. Они поедут к Сосновым островам, пройдут путем Басё. Гильберт, как пилигрим, пройдет путь духовного очищения, а Йоса может быть его ассистентом.

Йоса с поникшей головой сидел на одном из кубов. Гильберт сомневался, что японец его правильно понял. Никакой реакции. Может быть, он просто медитировал.

Гильберт прилег на кровать с книгой Басё. Через несколько минут буквы стали расплываться у него перед глазами. Узнать бы, что там делает Матильда. В Токио теперь день. Он посчитал разницу во времени. Наверное, она как раз встала. Варит кофе и садится завтракать. Одна? Не сидит ли уже на его месте длинноногий смеющийся практикант? Стоило подумать о Матильде, как внутри загорелось, горячий шар поднялся из живота и ударил изнутри о свод черепа, и в комнате стало жарко от его злости. Закапало с потолка, потекло по стенам, осадки в комнате, сырость дошла уже до щиколотки. Гильберт злобно вскочил с кровати, бросился на один из кубов и стал набрасывать в гостиничном блокноте маршрут путешествия, ожесточенно надавливая на гостиничную ручку. Нижний лист – рельефная копия для Йосы. Надо строго придерживаться маршрута Басё. Возникнут дополнительные пожелания – пусть юноша о них заявит.

К ужину Йоса принес снизу два пластиковых контейнера бенто, купленных в лавочке на улице. На одном из кубов стоял чайник, чашки и лежали чайные пакетики. Гильберту не пришло в голову исследовать куб пристальней, иначе он бы обнаружил, что с одной стороны куб открывается, а внутри него – мини-бар с разными напитками и закусками. Хорошо, что Йоса разобрался. Он заварил зеленый чай. Аскетический чай для путешествия пилигримов, полного лишений. Очевидно, Гильберту придется привыкать к чаю.

Йоса открыл контейнеры, выложил палочки, налил чай. Рис с черным кунжутом, морковь, нарезанная в форме цветов, ломтики редьки, по кругу выложенный тофу, жареный карп, серо-зеленые овощи с кусочками розового имбиря. Молча поели, и Йоса робко заговорил. Стал оправдываться. Сегодня они побывали в одном из известнейших селений Японии. Образец социального жилья 1950-х, типовая застройка, стабильное жилье для тех, кто переселился в города из сельской местности. Электричество и водопровод, гигиена и современность. Квартиры крошечные, для беднейших и самых социально уязвимых, чтобы создать ощущение защищенности и интеграции в обществе, когда на закате теплый свет проникает в миллионы окон, когда вечером возвращаешься с работы, входишь в натопленное помещение со всеми благами цивилизации. Конечно, за столько лет глянец поблек. Уровень преступности вырос, дома заброшены. Многие стоят пустые. Пока другие страны гордились тем, что переняли принцип простой массовой жилой застройки согласно японским строительным традициям, а именно взяли за образец скромные деревянные дома с тонкими стенами и раздвижными дверьми, сама Япония стала рассматривать новые бетонные башни не как развитие национального архитектурного стиля, а скорее как символ открытости всему миру и интернациональности.

Теперь подобные районы социального жилья – символ упадка. Сброситься с такого дома – это знак.

Какой знак, поинтересовался Гильберт.

Йоса Тамагочи не смог дать ему ответа.

Рано легли спать.

Гильберту приснился гигантский плавающий гриб, высотой с дом, продырявленный окнами, как будто его прогрызли огромные улитки. В таком грибодоме жить скверно, стены покрыты плесенью, все затянуто черной слизью. Во сне Гильберт злился, что молодой японец заразил его своей депрессивной энергией, и теперь ему, Гильберту, снится черт знает что. Смотрел бы сам свои кошмары. Парень, сказал Гильберт и брезгливо ткнул пальцем в черную слизь, и правда ни на что не годится, полный неудачник.