Текст книги "Тайна Ведьминой Рощи"

Чего там она «ещё», Катя додумывать не захотела, зато показала себе в зеркале язык и устремилась к выходной двери.

А через сорок минут уже входила в квартиру Добровых, и навстречу ей шла счастливая Агния с Кирюшей на руках.

– Вот тебе мой подарочек, – с нежной улыбкой глядя на сына, передала она Кате сосредоточенно сосущего большой палец Кирюшу. – А я – побежала! До связи! Пока, пока!

– Да уж беги! Без тебя управимся, да, Кира?

Карапуз во весь беззубый рот улыбнулся Кате, а она закрыла за Агнией дверь.

Вечер в семье Добровых прошёл, как всегда, в суматохе. Сначала пришёл с работы голодный Антон. Он ввалился на кухню и начал хватать со стола всё подряд: конфеты, сушки и даже полез в сахарницу. С трудом Кате удалось уговорить его подождать, пока она разогреет приготовленные для него Агнией щи и тефтели с макаронами. Негусто и неизящно, конечно, но зато много и сытно.

Потом проснулся Кирюша, и пришлось заниматься его питанием.

Антон потискал своего отпрыска, поиграл с ним в «паровозик» и уединился в отгороженной части комнаты, где для него был оборудован маленький кабинет.

«Да, маловато внимания ребёнку, – подумала с сожалением Катя. – Вот потому ты и не выходишь замуж, девушка, – приструнила себя она. – Кто с твоим отпрыском сидеть будет, если что? Как накатит вдохновение, кого – Агнию вызывать будешь?»

Она не стала надоедать Антону разговорами, хотя они давно не виделись: то Антон задерживался в клинике, то Кате некогда было с Кирюшей посидеть. Ну, и тем более сейчас, ребёнок настоятельно требовал к себе внимания – надо было позаботиться о его гигиене. Потом она поила чаем Антона, и они немного побеседовали за жизнь. Потом Кирюша раскапризничался, и Катя долго укладывала его спать, потому что ребёнок требовал маму. Пришлось пригласить к нему Антона для вечернего поцелуя. Наконец в квартире наступила тишина: ребёнок спал, папа работал. И только Катя собралась воспользоваться компьютером, как позвонила Агния и сообщила, что через десять минут будет дома.

Короче говоря, к тому времени, когда глубоким вечером Агния заявилась домой, Катя, честно говоря, уже подустала.

Агния стала уговаривать остаться у них, мотивируя это поздним временем, закрытым метро и плохими дядями в подворотнях, но Катя категорично вызвала такси и, пообнимавшись с подругой, выбежала из квартиры.

Она, конечно, могла бы остаться у Добровых, но… но дома, то есть на съёмной квартире, которую она сняла на время косметического ремонта своей малометражки, её ждал принтер, уже практически готовый к работе в тот момент, когда позвонила Агния, и к сожалению, ей пришлось его выключить. Зато теперь Катя очень хотела, не откладывая на завтра, отпечатать всё-таки на нём уже написанное.

…Старенький принтер загудел, готовясь произвести на свет красоту тёплых печатных листов. Лампочки индикаторов замигали суетливо и, наконец, остановились, выбрав зелёный цвет. И пошла работа. Он трудился честно, не покладая рук, и не зажёвывая ни одного листа. После каждого отпечатанного, Катя поглаживала его боковую поверхность и с благодарностью произносила:

– Умница моя, умница. Молодец. Хороший. Спасибо.

И принтер отвечал ей новым, хорошо и без замятия распечатанным листом.

Процесс этот Катя считала для себя почти ритуальным.

Когда-то, когда она только начинала баловаться написанием рассказов и стихов, купила мама ей этот великолепный по тем временам, лазерный принтер. Он был мощным, надёжным и безотказным. Сотни и сотни двусторонних листов выдавал он без перерыва. Катя много тогда писала – молодо-зелено! И посылала в разные редакции. Увы! По большей части ей не отвечали, а если и отвечали, то советовали продолжать учиться писать. Кате не совсем понятны были эти пожелания, поскольку, что значит «учиться писать», она не знала – писала она то и так, как говорило ей сердце. А если сердце ей ничего не говорило, а такое бывало, и особенно после пожелания очередного редактора «учиться писать», – она не писала вообще. И особо от этого не расстраивалась – к славе она не стремилась, а писала только потому, что не могла не писать.

С каждым годом принтеру трудиться становилось всё тяжелее. А когда Катя не смогла найти на рынке его «родной» картридж и пришлось вызывать мастера и засыпать в него почти насильно чужой порошок, он и вовсе «расхворался»: то ему толщина пачки бумаги не нравится, то поверхность её ему кажется неровной, то с формата сам её ненароком собьёт… начал чихать, лихорадить огоньками индикаторов, гудеть натужно, зажёвывать листы и выключаться.

Но Катя на него не сердилась. Когда он «грешил», она терпеливо отключала его от сети, выдёргивала его шнур из компьютера, перезагружала компьютер, ровняла пачку листов в его каретке, снова всё включала и с замиранием сердца ждала – отпечатает или не отпечатает? И когда он начинал печатать, как молодой, она гладила его боковую поверхность и приговаривала:

– Умница, умница ты моя. Молодец. Хороший. Спасибо.

…Последний двусторонний лист резво выскочил из недр старичка-принтера, и тот сразу прекратил урчание. Запахло озоном. Как же Катя любила этот запах!

– Спасибо, друг, на сегодня хватит. Потрудился ты на славу, – обратилась она вслух к принтеру, легонько похлопала его по «макушке» и обратила свой взор на распечатанные листы.

«Да, не густо, не густо. А казалось – прилично написала. Как же тяжко писать и писать, добывая печатные знаки! Рассказы и новеллы писать – милое дело. Они как выстрел из винтовки: раз-два – и прямо в цель. И всё понятно. Вот только попробуй нынче добейся, чтобы их напечатали. Романы всем подавай! А роман…»

Она подержала в руках отпечатанные листы, потрясла ими, словно пытаясь вытрясти из них ещё больше печатных знаков, потом пощупала толщину пачки и, наконец, аккуратно сложив её и постучав ею о стол для придания совсем уже ровных краёв, положила рядом с компьютером.

– Всё, всё! Спать, спать! Очень правильно – «утро вечера мудренее»! – похлопала она рукой по стопке. – До завтра, Злата. Надеюсь, ты сможешь выбраться из леса. А то… – и отойдя от компьютера, погасила в комнате верхний свет.

Оставив светить лишь торшер, она отправилась в ванную комнату для вечернего туалета, как то: почистила зубы, умылась, сняв налёт компьютерного мерцания с лица, и увлажнила кремом для питания его кожу (пусть «покушает», болезная). Затем с чувством полностью выполненного перед телом долга, подошла она к давно уже разобранному дивану (а если честно – не собранному ещё с прошлой ночи – не до этого было, так писать хотелось), с нежностью посмотрела на мягкую поверхность его спинки и, блаженно улыбаясь, потихоньку вползла под одеяло, легла на спину, умиляясь расслаблению позвоночника, глубоко вздохнула и, протянув руку, выключила торшер.

– Спокойной ночи, книга, – как родному человеку сказала она оставленной на столе рукописи и мгновенно заснула…

…В квартире тихо и темно.

Плотные шторы занавешены ещё с вечера, и свет фонаря с улицы не проникает сквозь них. Все предметы обстановки, а их немного – шкаф с зеркальной дверцей в углу комнаты за дверью, диван вдоль стены, журнальный столик а-ля семидесятые и такое же кресло; особое место у окна занимает компьютерный уголок, служащий и канцелярским целям, и писательским; к нему подкатывается офисное кресло на колёсиках; в противоположном от компьютерного стола углу, под окном, на древней деревянной подставке с металлическими ножками обитает Катин любимый отечественный телевизор – все эти предметы темными точками разных размеров выделяются на фоне светлых обоев. Они напоминают стражников замка, оберегающих покой здесь живущих.

Но вот на компьютерном столе начинается какое-то, пока ещё едва заметное, движение. То ли это монитор компьютера мигнул, то ли свет фонаря с улицы вдруг проник в комнату на мгновенье, – но занавески и шторы не шевельнулись. Кресло у стола дрогнуло и чуть откатилось – что это? И снова полная тишина и темнота. Однако, чуть погодя, начинается новое движение – зашелестели страницы рукописи, будто чья-то невидимая рука пролистывает их, да и сами страницы приходят в движение. Ручка, небрежно брошенная Катей на столешницу, покатилась и упала на пол, произведя громкий щелчок. Но Катя не слышит этого сигнала – она продолжает безмятежно пребывать в царстве Морфея, возможно, добывая там новые подробности для своего романа.

И вдруг вся пачка листов рукописи вспыхивает странным голубовато-белёсым светом, и над ней поднимается такое же синевато-белёсое пламя! Но рукопись не горит! Только печатные буквы её, то уменьшаются, то увеличиваются, и пачка сама, то уменьшается, то становится объёмнее. Наконец этот процесс завершается, и пламя начинает сходить на нет, тая. Оно бросает вверх сноп белых искорок, похожих на снежинки, и исчезает совсем. Комната вновь погружается в темноту, и наступает тишина. И только предметы – «стражники» этой комнаты – выделяются на фоне светлых обоев отдельными разновеликими точками, ещё более темными, чем сама темнота…

***

«С добрым утром, с добрым утром и хоро-о-ошим днём!»

Как же нравилось маленькой Кате просыпаться под эту бодрую и добрую песенку по утрам! Сразу утро становилось добрым, и день грядущий был заранее и по определению хорошим, даже если пасмурными были небо и деревья за окном.

С тех пор просыпаться под эту песенку, спетую самой себе утром, стало для Кати доброй традицией. Как бы при этом ни заканчивался предыдущий день, какими бы сложными ни были её пути, и как бы иногда ни приходилось мучиться бессонницей, устав разумом от писательского труда, каждое утро Катя начинала с этой песенки. И, действительно, как по мановению волшебной палочки, утро начинало радовать, и день грядущий возбуждал интерес. И сразу очень хотелось сесть за компьютер и продолжить фантазии на тему названия очередной своей книги.

Так и в это утро, Катя, ещё не открывая глаз, промурлыкала себе под нос слова любимой «зажигательной» советской песенки и, широко потянувшись и глубоко вздохнув, на выдохе, как учил её когда-то литовский врач, побывавший в Индии и освоивший много всяких приёмчиков их нетрадиционной медицины, открыла глазоньки. Сразу захотелось кинуться к компьютеру и «зацокать» по клавиатуре – продолжение сюжета висело прямо на кончиках её пальцев.

Но усилием воли Катерина заставила себя, не торопясь, сесть, покрутить головой в разные стороны, подвигать руками туда-сюда и, встав, понаклоняться, не сгибая колени. Мгновенно по телу побежала волна тепла и лёгкости, конечности обрели жизнь и сами захотели двигаться – Катя направилась… понятно, куда ходят люди по утрам.

Начинался новый день. Хорошо было не принадлежать никому, не идти никуда по обязаловке, не толкаться с раннего утра в битком набитым транспорте, не давиться в не очень хорошо пахнущих вагонах метро, а потом вместе с плотной толпой, еле-еле перебирая ногами, продвигаться к эскалатору и зомбировано стоять на его ступеньке, ожидая, пока он доползёт до верха и позволит снова бежать вместе с другими. Куда? На работу, конечно, куда же ещё? А там тусоваться вместе с такими же работниками в местах, отведённых для курения, или одиноко и тоскливо коротать время в шикарно обставленном и оформленном салоне какого-нибудь бутика, пламенно мечтая вначале, чтобы хоть кто-то заглянул в него, а к концу дня, уже дойдя до апатии от безделья и бессмысленности такой «работы», уже не хотеть видеть никого и мечтать только о своей квартирке, или комнатке в коммуналке. Ох!

Нет, ничего такого ей не грозило, и это придавало её существованию будто бы даже какую-то видимость внеземного бытия. Добывать немного деньжат, чтобы прокормиться и вести более или менее сносную городскую жизнь, ей позволяло её увлечение: она шила куклы. И хорошо шила. В перерывах между написанием рома-а-нов, она садилась и с огромным наслаждением предавалась своему увлечению, а закончив куклу, сдавала её в магазин. Иностранцы хорошо покупали её работы, и это позволяло Кате достаточно безбедно существовать. Если бы не писательство, она могла бы даже, о, господи! разбогатеть на куклах! Но не писать не могла.

Итак, начинался новый день, и его наступление было вдвойне приятным, поскольку не сопровождалось трезвоном будильника – а зачем? На работу спешить не надо – работа ждёт тебя сама, прямо здесь, за компьютером.

После необходимых утренних процедур и принятия внутрь белкового коктейля с бананом и отрубями, можно было и к компьютеру подсесть. Как любила говорить Катя, у неё уже вовсю «пятки чесались», то есть зуд писательский был почти невыносим.

Она подошла к компьютерному уголку и собралась усесться в кресло. Но тут её взгляд упал на бесхозно валяющуюся на полу шариковую ручку.

«Это ещё что такое? Не бросила же я её нарочно? А может, сбросила и не заметила?»

Катя подняла ручку и уселась в кресло. Она не любила набирать на компьютере много текста и только потом править его, поскольку иногда от первичной правки написанного небольшого куска, события романа начинали развиваться совершенно в новом направлении, и герои его шли совсем другим путём, чем до этой правки. Поэтому первым делом сейчас Катя собиралась перечесть написанное и отпечатанное вчера, сделать какие-то исправления, а уж потом продолжить писать роман.

Она уселась поудобнее и только собралась приняться за чтение, как запиликал мобильник.

«Ну вот. Приехали! Вот-вот лишь утро начинается, а Агнии уже не сидится на месте».

В том, что звонить могла сейчас только Агния, Катя нисколько не сомневалась. Кто же ещё с раннего утра?

Она дотянулась до телефона и с удивлением обнаружила, что звонит совсем не Агния, а преподавательница литовского языка из Общества друзей литовского языка Марите. Звонок был сейчас приятным сюрпризом, поскольку занятия ещё в начале июня закончились, и все они, любители литовского языка, должны были к этому времени, по идее, разойтись и разъехаться на лето кто куда. В том числе и Марите. Однако именно она и звонила сейчас. Катя поглубже вздохнула, стараясь по-быстрому вспомнить несколько фраз приветствия на литовском языке, и нажала кнопку для ответа.

* – Лабас ритас, Катерина, – услышала она своеобразный голос Марите, – кайп юмс сякаси?

– Лабас ритас, Марите. Малону гирдети. Ман сякаси гярай. О кайп сякаси юмс?

– Ачу! Лабай гярай. Ар галитя дабар кальбети?

– О, тайп, галю.

– Гярай. Аш норю паквести юс…33
  * – Доброе утро, Катерина. Как ваши дела? – Доброе утро, Марите. Приятно вас слышать. У меня всё хорошо. А как дела у вас? – Благодарю. Очень хороши. Можете ли сейчас говорить? – О, да, могу. – Хорошо. Хочу пригласить вас… – Авторский перевод с литовского.


[Закрыть]

Дальше она сказала, что Обществом организован выезд его членов на природу для празднования Дня Росы, а по-нашему – дня Ивана Купалы. К сожалению, у Общества нет возможности устроить выезд с ночлегом, но пробудут они там до самого вечера. Она посетовала, что раньше не имела возможности связаться с Катей, и потому звонит прямо сейчас, с утра пораньше, так как выезд автобуса назначен на двенадцать часов дня, и если Катерина хочет присоединиться к ним, то может это сделать. С собой брать ничего не надо – обо всём позаботилось Общество.

** – Ачю лабай уж кветимас, Марите! Айшку: аш норю важёти, лабай норю. Бусю лайку, – не скрыла радости Катя.

– Лабай гярай, Катерина. Ики пасиматима,44
  ** – Большое спасибо за приглашение, Марите. Конечно, хочу ехать, очень хочу. Буду вовремя. – Очень хорошо, Катерина. До встречи. – До встречи. – Авторский перевод с литовского.


[Закрыть] – завершила разговор преподавательница.

– Ики пасиматима, – с облегчением проговорила Катя, мысленно поздравляя себя с выдержанным экзаменом по литовскому языку.

«Слава богу, справилась! Как всё-таки приятно на другом языке, не только по-русски и по-английски, уметь говорить! Как будто ты другим человеком становишься. Как будто другая натура в тебе проявляется. Здорово!»

Она быстренько навела порядок на столе и уже без сожаления, аккуратно сложив, отложила листы отпечатанного текста и принялась приводить себя в порядок для предстоящей встречи со своими одногруппниками по учёбе. Она почему-то не сомневалась, что те ребята, которые вместе с ней увлечённо изучали литовский язык в их группе, обязательно тоже поедут на праздник.

Спустя час она уже ехала на маршрутке к месту сбора, а про себя всю дорогу радовалась предстоящей поездке и не переставала удивляться:

«Это надо же! Надо же такому случиться! Пишу себе роман о празднике Ивана Купалы, а тут раз – как по мановению волшебной палочки – приезжайте, девушка, на этот праздник. Да ещё не просто Ивана Купалы, а День Росы – литовский день Ивана Купалы. Как интересно! Увижу, значит, как литовцы этот день празднуют».

…Большой комфортабельный автобус уже стоял на стоянке напротив дома, где размещалось Общество. Вокруг него прогуливался разный народ – явно не только с курсов литовского языка.

Катя начала осматриваться, выискивая знакомые лица, и вдруг у неё за спиной раздался незнакомый женский голос. Говорили по-русски, но с прибалтийским акцентом. Голос спрашивал, здесь ли собираются люди для поездки на природу.

Катерина вздрогнула от неожиданности и обернулась. Перед ней стояла невысокая, худенькая, лет семидесяти, женщина в широкополой соломенной шляпе, с накинутым поверх неё шифоновым шарфом кремового цвета и завязанным широким бантом под подбородком на манер русских дачниц девятнадцатого века. Платье на ней тоже было из легкого шифона в тон шарфу, но на подкладке. Оно легкими фалдами стекало вниз по стройной сухонькой фигурке до самой земли. В одной руке женщина держала изящную плетёную корзиночку с плетёной же крышечкой на застёжке, а другой рукой опиралась на элегантный летний зонтик нежного салатного цвета. Вся она была какая-то не… советская, как раньше выразился бы любой человек, встретившись с ней на улице. Всё в её облике дышало простотой, под которой, однако, угадывалась масса достоинства и интеллигентности.

Женщина продолжала вопрошающе смотреть на Катю чуть раскосыми глазами, в бледной голубизне которых читался ум и знание жизни – она словно смотрела не на Катю, а как бы внутрь неё. Но это нисколько не угнетало, а наоборот – открывало то самое «что-то» внутри, и кажется – самое хорошее…

Конечно, всё это Катерина не осмысливала в тот момент. Она это как-то сразу восприняла и впитала, и пожилая дама, несмотря на всю свою необычность, с первого же взгляда ей очень понравилась…. А впрочем, возможно, именно благодаря этой необычности, она как раз и понравилась Кате.

– Извините… – засмотревшись на женщину, не сразу откликнулась она, – да здесь. Вот и автобус уже подъехал. Но, думаю, все мы в него не поместимся.

– Да, пожалуй, – улыбнулась одними глазами дама, – пожалуй, что так… а вы, извините за мой вопрос, тоже из Общества?

– Да. Я литовский язык изучаю.

– О, это интересно. А позвольте спросить – для чего? – глаза её лукаво и молодо блеснули, – вы ведь не литовка, не так ли?

Катя оценила лукавинку в глазах дамы, и тоже лукаво улыбнувшись, совсем уже по-свойски ответила:

– А вот нравится мне литовский язык, и всё тут! Он же самый древний после латыни!

– Это приятно, что наш язык вам нравится… А в Литве приходилось бывать?

– Приходилось. Один раз. Очень понравилось. А вы, позвольте вернуть вам вопрос, ведь литовка? По акценту слышно.

– Литовка. Но в Литве давно уже не живу. Родители в конце войны в Канаду уехали… А я потом в Австралию перебралась. Там сейчас и проживаю.

– Далековато от родины. Каково это?

– …Скучаю. Вот выдался случай – приехала в Вильнюс, а тут и в Санкт-Петербург пригласило наше Общество. С радостью приняла приглашение. Это хорошо, что литовцы, живущие здесь, родной язык забывать не хотят. Вот и такие, как вы, могут приобщиться к нему.

Она ещё что-то хотела сказать, но тут из-за автобуса появился мужчина и замахал им руками. Вернее, он махал этой даме. Не увидав никакой реакции с её стороны, кинулся к ней через дорогу.

– Ванда Пятровна! Ну разве же так можно пугать? Смотрю туда, смотрю сюда – нет вас нигде! Так и до инфаркта недалеко.

– Ладно, ладно тебе, Юргис, кудахтать! – остановила властным голосом мужчину дама. – Что ты разошёлся? Не маленькая я, не инвалид, слава Богу, чтобы опекать меня без конца. И не в варварской стране мы наконец! Уж и пройтись самостоятельно через дорогу нельзя! Я-то тебя вижу! Я-то знаю, где ты. Этого и достаточно.

Дама теперь уже с откровенным лукавством посмотрела на Катю.

– Девушку интересную увидела. Поговорить захотелось. Где я у себя в Австралии с русской девушкой по-литовски поговорю? Верно ведь… э…

– Катя. Меня Катя зовут, – кивнула Катя. – А откуда вы знали, что я русская и по-литовски говорю?

– Знала, Катюша. Знала… Ну что, Юргис Витович, скоро поедем? – обернулась она к мужчине.

– Скоро-то, скоро, да только нам с вами другой автобус выделили. Сказали – небольшой. И с нами в нём поедут руководители Общества и преподаватели… Да вот он и подъехал. Пойдёмте.

Ванда Пятровна не обратила никакого внимания на призыв своего провожатого. Она пристально смотрела на Катю и как будто что-то обдумывала или решала про себя. И вдруг сунула мужчине корзинку, и освободившейся рукой взяла Катю за локоть.

– Пойдём, Катерина. Ничего, что на «ты»?

Катя растерянно посмотрела на большой автобус, куда началась посадка её знакомых. Там были и Кристина, и Ядя, и Андрей, и Александр, и Альбина. Они уже заметили её и призывно махали ей руками. Она тоже махнула им рукой, приветствуя, но отказать Ванде Пятровне почему-то не решилась.

Она увидела маленький микроавтобус, рядом с которым уже стояла Марите, директор Общества – Дана и ещё какие-то совсем незнакомые ей люди.

– Ничего, – вежливо отозвалась она и почувствовала, как пожилая дама, крепко взяв её за руку, потянула за собой к маленькому автобусу.

– Пойдём, пойдём. По дороге, а она, сказали мне, неблизкая, и поговорим по-литовски. Ты – мне, я – тебе стихи почитаем. Быстрее доедем.

У Кати гулко застучало сердце при мысли, что придётся ей стихи на литовском читать прилюдно, но тут же она успокоила себя:

«Я же много стихов знаю. И ребятам в группе, и Марите нравится, как я их читаю. Ничего – справлюсь!»

Они уже подходили к автобусу, и Катя сразу обратила внимание, с каким уважением, и даже отчасти подобострастием, заулыбались этой сухонькой пожилой даме все стоявшие у автобуса, в том числе и начальство. А Марите с нескрываемым изумлением наблюдала, как эта дама за руку ведёт за собой Катю – лучшую её ученицу.