Текст книги "Тайна Ведьминой Рощи"

Глава вторая

ИСЧЕЗНУВШАЯ.

Он чувствовал! чувствовал, что всё это не к добру! Так и вышло. Пропала его Златушка в лесу. Не вернулась домой после обряда. Сгинула. И хоть и искали её весь следующий день, почитай, всеми окрестными сёлами, однако ни следа, ни пылинки какой, показавшей бы, где была она и где ещё искать её, родимую, так и не сыскали. Уж и деревья в лесу и в той берёзовой роще подарками для русалок увешали, и гостинцев съестных под деревьями, по лугам да берегам реченьки для них пооставляли, уж и хороводов девчата с парнями в их честь поводили, а уж песен величальных сколько спето было! Не показалась никому Златушка, не ответила голоском своим ангельским. Не нашлась. Как есть, сгинула. …Ни с чем вернулись они в деревню.

Мать Златы заходилась в плаче. Всем миром стояли у её избы деревенские, как есть – без вины виноватые – но сами-то они и выбрали её доченьку единственную в «русалочки»… А и то правда – краше неё никого в деревне не было – в чём их винить… Да только сами они себя винили. Потому и стояли, понурившись мужики, и утирая слёзы, бабы. Никто не осмелился войти в избу к матери, потерявшей свою единственную дочь-кровинушку, без мужа взрастившую её и выпестовавшую.

И Яромир не вошёл в избу – вину свою чувствовал безмерную: ведь всё время сердцем чуял, кровью своей ощущал, что не кончится добром всё это – быть неладному, коли его невеста в роль ту пойдёт. Стоял у избы и в который уж раз корил себя без жалости: ведь пришёл к ней снова, в тот день во второй уж раз, чтоб просить не ходить в «русалки», а на своём не настоял.

– Сызнова, Яромир, ты средь бела дня ко мне идёшь. Не говорила ли я тебе, что не к лицу мне, девке на выданье, пусть хошь на выданье и за тебя, а всё ж – парня – в избе своей привечать. Эк, какой неслушный ты!

– Правду говоришь ты, лелечька моя, но не могу я поперёк своих чувств неспокойных идти. Не спится мне, не дышится спокойно с того дня, как выбор на тебя пал с ролью русальной этой. Пришёл оттого, что уж завтрева тебе идти в ту роль придётся. Времени у меня совсем не осталось, чтобы заставить деревенских всё назад отвернуть… Вот, послушай, что скажу.

И Яромир, не проходя в светлицу, так и стоя у двери, рассказал, что ходил к старцу Посохню после разговора ихнего за околицей, и что сказал ему старец.

– …и отказал он мне пособить, но сказал, коли деревенские придут за советом, то уж тогда на мою сторону станет. Сердечко моё, Златушка, пойду к деревенским спориться – пусть отменят выбор свой! Не стану мириться с ним! Тебя, единственная моя, оберечь хочу.

Подошла к нему Злата, руки лёгкие на плечи его опустила, в глаза ласково заглянула.

– Что ж мы, Яромирушка, не здешние словно будем. Ведь век от веку обычай этот существует, век от веку наши предки русалками рядились и – ничего. И в нашей деревне не впервой девушку обряжают – всё ж всегда ладно было, и молодёжь веселилась. Праздник, вона какой, вслед за тем идёт! Ивана Купалы! Нешто испортим мы своим отказом сельчанам нашим этот праздник?

– Ой, и не след тебе, доченька, в русалки-то идти, – подала голос её мать, возившаяся до того у печки и как будто не слушавшая их разговор. – Ведь невеста ты. Осенью, вона, и свадьбу играть решили. А для кикимор тех да русалок самая сладкая добыча – девушка на выданье. Али неведомо тебе, что и русалки те сами невестами были, да до срока померли. Вот и призвал к себе Водяной их, чтобы тешили они его, пучеглазого, да других невест в омут утягивали. Вишь, красотой-то потому и надо светиться, чтобы в русалки девушку выбрали… Но ты, доченька, на выданье! Ой, чует моё сердце материнское – быть беде. Не ходила бы ты в «русалки»! Послушайся и Яромира – не ходи.

Девушка в расстройстве сняла руки с плеч жениха и к матери обернулась.

– Да что ж вы совсем запугали меня! Моё-то сердце ничего мне не пророчит печального. Только радость оттого, что Иван Купала приближается. Так радостно да весело через костры прыгать, хороводы водить, песни до утра петь! Вот и венков мы с подружками завтрева наплести собираемся, наряды уж приготовили праздничные. И себе наряд русальный я уж подобрала в сундуке бабушкином. А вы всё беду кликаете!

Она с укором посмотрела на Яромира и снова обернулась к матери.

– Да плетите вы венки и наряды готовьте. И веселиться вам никто не возбраняет. Да только ты-то в «русалки» не ходи! – в сердцах уже воскликнула мать.

Удивлённая таким тоном, какого никогда от матери не слыхала, Злата растерянно опустила руки, но всё же упрямо наклонив голову, проговорила:

– Не пойду я супротив общего выбора… А вы, маменька, – кинулась она к матери, – не страшитесь понапрасну – всё хорошо будет. Вот увидите. Весёлая да счастливая прибегу я завтра после гулянья ввечеру домой с подружками нахороводившись, да с парнями набегавшись.

Она нежно обняла мать и в глаза ласково заглянула – не помогло: на упрямые слова дочери та отстранилась от неё и только огорчённо головой покачала… обессиленно опустилась на лавку у печи и голову на руки опустила, а потом, тихо так, и печально, точно про себя произнесла:

– Так же и отрада сердцу моему – соколик ясный Веденеюшка, тятенька твой, говаривал, когда собрался за тем Перуновым Цветком в ночь на Ивана Купалу. «Нешто может со мной что худое приключиться, когда ты, душа моя, любишь меня». Вот как сказал он мне напоследок… и ушёл. И больше его никто не видал.

Мать приложила край передника к глазам своим и зашлась в тихом плаче.

Яромир продолжал стоять у двери, растерянный, а Злата, до того присевшая на скамейку под окном, вскочила и подбежала к матери. Первый раз с тех пор, как пропал отец, маменька об нём вслух сказала. Видно, не спроста она, и в самом деле, так встревожилась. Но сама Злата никакой тревоги не чувствовала, а напротив, не могла дождаться вечера, чтобы с молодёжью деревенской погулять и повеселиться на проводах «русалки» из деревни.

Обняла она мать за плечи и давай к ней ластиться.

– Ну, будет, будет, маменька! Печалиться вам не о чем, – ласкала она мать, – вот и Яромир мой, свет, рядом же со мной. И в обряде, и после него, не даст никакому худу случиться!

И так радостно и светло улыбалась Злата, так нежно обнимала за плечи и к плечу её льнула, что хоть и не отлегло от сердца материнского, но высохли слёзы печальные, и улыбнулась она своей Злате:

– Будь по-твоему, Златушка. Раз и Яромир рядом с тобой будет, как есть – нечего мне печалиться. Ваше дело молодое, когда и погуляете, как не в такие праздники! Замужней станешь – забудешь игрища, не до того будет.

Яромир тоже больше не мог противиться словам и смеху Златы. А и правда ведь – последний праздник девичий у неё. Пусть порезвится с подружками.

И не стал он больше перечить своей Златушке ненаглядной, только улыбнулся в ответ на её улыбку…

И стоял сейчас Яромир у избы невесты своей, голову повесив, и тяжко корил себя в случившемся: вот теперь так всё и случилося, как сердце материнское и его любящее сердце чувствовало. И кого винить теперь, кого наказывать, как не самих себя, что не остановили Злату, на уговоры её купилися… Да что толку кориться? Что произошло, того не поправить. …Да только как жить теперь ему, как быть теперь ему без лебёдушки своей, Златушки?

Постоял так постоял он у избы, не смея войти в неё, и пошёл куда глаза глядят. Шёл он, не ведая, куда идёт, и сжигали его сердце терзания. Всё не мило было Яромиру, всё сразу опостылело. Одна мысль только жгла его, одно желание теребило душу: найти свою ненаглядную. И даже если придётся пропасть, ищучи, то и пусть! А без неё не жить ему на этом свете, да и на том свете покоя больше не знать! Потому ноги сами несли парня за околицу, к тому самому брёвнышку, что стало свидетелем беседы той ихней, так ничем для Яромира и закончившейся… Подошёл Яромир к брёвнышку, опустился на него и осмотрелся вокруг – куда идти, где искать Злату?.. А вокруг всё дышало миром и покоем, солнышко то и дело скрывалось за почти прозрачными облачками, и оттого лёгкие, зыбкие тени пробегали по травам и цветам луговым. То и дело жужжали коротенькими крылышками упитанные шмели, пролетавшие по своим делам, а рядом с брёвнышком и по всему лугу на цветах трудились тихие пчёлы, собирая для ульев своих нектар и пыльцу.

«Господи боже, день-то до чего хорош! Да разве может так быть, чтобы в таком покое и раздолье водились тёмные силы и пристанище себе где-то, среди эдакой красоты находили?! – невольно засмотрелся на красоты эти Яромир. – Да нешто подвластны могут быть силы природные нечисти какой аль нежисти?»

Но в ту же секунду неоткуда вдруг налетела тёмная – чёрная туча, затянула весь небосклон собой, солнце закрыла! И стало темно вокруг и совсем тихо… Как по мановению злой волшебной палочки, исчезли все звуки, и цветы закрыли свои лепестки… Насторожилось пространство… и замер воздух вокруг в недвижности… Длилось это, может, мгновение, может, чуть поболе… – и дунул мощно ветер! порыв его пригнул цветы и травы к земле – и погнал! погнал ту тучу прочь, так и не дав ей громом и молниями нарушить мирный порядок течения жизни. Яромир даже не успел встревожиться – снова цветы распустили лепестки, снова в глубине их чашечек трудились пчёлы, снова пригрело солнышко, и зажужжали шмели.

«Однако… – подумал Яромир, – а не знак ли я получил от кого, стоило только о нечистой силе вспомнить?»

Холодком сердце обдало, и снова вся тревога и вся печаль по утрате любимой затопили его.

«Пойду искать. Во что бы то ни было – найду Злату! А уж если и вправду старики говорят, что нежисть её утащила, то пусть и меня утащит: не на этом свете, так хоть на том встретимся».

– Ох, ох, ох, паря: не разбрасывался бы ты словами такими, судьбу бы свою не искушал.

Но Яромир не услышал голоса оберегающего. Он решительно поднялся с брёвнышка и пошёл к роще…

***

Но так ни с чем, под самую ночь, и вернулся домой. Цельный день ходил-бродил он по лугам и полям окрестным, рощу ту вдоль и поперёк прошёл, в лес, тёмный и дремучий даже днём, не побоялся войти – всё напрасно. Ни следа, ни знака. И не встретил он там, в лесу, злыдней каких тёмных или гостей в лесу непрошенных. Как всегда, шумели сосны да ели, как всегда, трепетали листвой осинки, как всегда, сухие веточки хрустели под ногами, как всегда, трещали сороки, предупреждая живность лесную о приближении человека.

…Родители его встретили молча, только переглянулись меж собой, понимая, что не след им сейчас о чём-то сына спрашивать. Сестра тоже только быстро глянула на родненького братишку, смахнула передником со стола невидимые крошки и принялась проворно на стол еду выставлять – хлеб да молоко, и картошечку молодую в миске.

Яромир и не видел ничего. Безразлично посмотрел на стол… и за печь ушёл… на лежанку свою лёг и к стене отвернулся: камнем тяжким на сердце его давила вина…

И весь следующий день пролежал он, отвернувшись к стене. Но как только солнышко за речку пошло катиться, и по избе тени вечерние пролегли, встал с лежанки, и ни слова никому не сказав, вышел из избы и снова за деревню направился. Видели это деревенские, но как ни хотели Яромиру помочь, никто уж в вечер, а тем паче – в ночь, не рискнул больше в ту рощу войти – уж больно странным и почти необъяснимым стало исчезновение Златы. Поневоле начнёшь во всякие небыли верить!

…И всю ночь, и весь день следующий бродил жених неутешный один по окрестным лугам, лесам и берегам реки.

«Злата, Злата, невеста моя наречённая. Где искать тебя, дай знак хоть какой – пойму я и вызволю тебя, где ни была бы ты, с кем бы воевать мне ни пришлося».

Так звал-позвал он свою суженную по имени, просил русалок да кикимор, в существование которых уже верить начал, отдать ему его суженую, молил владыку ихнего, Водяного, отпустить на свет божий возлюбленную. Да только молчали леса и луга, неслышно шевелили листвой белые берёзоньки в роще, да текла-потекала реченька лесная неширокая, не плеснувшись даже на камешках…

Когда пришёл он домой следующим вечером, осунувшийся, сам на себя непохожий, встретил его в избе Богдан, брат его названный. Хотел по первости накинуться на него, ведь и родители все глаза проглядели, и сестра слёзы тайком утирает: а как, в самом деле, сгинет в лесу братик любимый! Но увидав исхудавшего за два дня и с потухшим взглядом Яромира, просто спросил:

– Что сам-то один по лесам бродишь? Чай, есть у тебя я, брат твой. Вместе-то сподручнее. Клятву же давали, что и радость, и беду пополам всегда делить будем. Не гоже её нарушать.

Яромир посмотрел на Богдана пустыми глазами и только рукой махнул. И снова, ни слова не говоря, за печь ушёл и молча улёгся на лавке.

Богдан остановился в нерешительности, не зная, идти ли вслед за другом, и с какими словами утешения к нему подступиться… Потом лишь заглянул за печь и произнес:

– Ты вот что… Ты это… я так понимаю… чай, снова сегодня в ночь искать любушку свою пойдёшь. Так я тебя за околицей ждать буду – вместе двинемся.

Постоял, ожидая знака какого от Яромира. И не дождался. Тогда вернулся в светлицу, и желая успокоить совсем поникших от горя родителей друга, с тревогой и надеждой смотревших на него, приложил руку к сердцу своему и тихо, но с твёрдостью в голосе, произнёс:

– Сегодня я с ним пойду – пускай ищет, мешать ему негоже. Да и не удержишь его – уж я ведаю нрав его твёрдый. …Глядишь, побродив, и успокоится… Однако… знамо дело, что коль скоро за два дня и три ночи не вернулась Злата, то уж, видать, и не вернётся. В лесу-то много кого есть. Да и неделя «русальная»… И хошь и не верим мы старикам, сказками считаем их россказни, а глядишь, и впрямь правда в тех россказнях есть.

Родители Яромира только молча в пояс ему поклонились и перекрестили.

Вечером, чуть за околицу вышел Яромир, как услышал спешные шаги за собой. Оглянулся – Богдан догоняет.

– Стой, братушка, не ходи один. Вижу, что к лесу ты направился, к роще снова той ведьминой.

– Не видал я куда ноги меня несут, – ответил ему Яромир, останавливаясь. – Не чую я ни ног своих, ни рук, ни тела своего. Несёт меня будто сила какая-то. А куда? Мне без разницы. …Лишь бы идти и надеяться, что Злату свою встречу аль найду.

– Да пошто счас-то идти? Стемнеет скоро. Много ли в лесу увидишь? Давай утра дождёмся, с первыми петухами и наладимся.

– Не понимаешь ты, братко, что с первыми петухами русалки да кикиморы враз по омутам своим попрячутся, на деревьях засядут – и не увидишь ты их. А что, если и Злату мою они уже захомутали? Тогда на заре и она исчезнет вместе с ними.

«Совсем, видать, с горя разумом тронулся брат – в небылицы те старые уверовал», – с болью душевной о друге подумал Богдан, но виду не подал и снова попытался остановить друга, но на этот раз не выдержал:

– Да что же ты такое говоришь, Яромир! – в сердцах воскликнул он. – Да разве ж не понимаешь ты, что коли невеста твоя русалкой стала, то и искать, и находить тебе её не след! Ведь утянет она и тебя в своё мокрое место, лишит жизни земной, и придётся тебе до скончания дней твоих с кикиморами любезничать да с Водяным брататься!

– Пусть так! А не жить мне без неё! – словно пробудился ото сна и тоже с жаром воскликнул Яромир, – и не смогу в глаза матери её смотреть – не уберёг дочь её, хоть и божился. Как жить мне, Богдан, когда вина моя в том, что Злата пропала! Скажи, братушка! Ты бы смог так жить?!

Опустил голову Богдан, сдавило в груди его от большой жали к Яромиру. Конечно, не смог бы и он сам дальше жить, случись такое с ним и с его суженой… И поднял он голову и посмотрел в глаза другу:

– Прав ты, Яромир! И я бы не смог… Да может, рано ещё горе горевать?! …Может, найдём мы ещё твою лебёдушку… Будем вместе в лесах ходить, по лугам бродить, по берегам реченьки искать! Авось, посчастливится – найдём твою ненаглядную!

– Спасибо, друг! Мне от твоих слов полегчало. Может статься, что и взаправду, заплутала моя лелечка, и найдём мы её погодя. …Но не останавливай меня, Богдан, сейчас. Всё равно в деревне в избе не усижу – пойду Злату искать… И не ходи ты со мной, судьбу не испытывай! Уж если суждено мне будет в сети к русалкам попасть, так пусть один я буду.

Сказал так Яромир своему брату названному Богдану и пошёл дальше. В лес…

И снова догнал Богдан друга своего и пошёл рядом.

Яромир, уж больше не останавливаясь, на ходу произнёс:

– Не ходи ты со мной, братушка. Один я должен… Не ходи.

Но Богдан тронул брата своего за плечо и остановил:

– Стой, братушка. Посмотри на меня и ответь прямо: если б со мной беда такая приключилася, нешто не пошёл бы ты мне в помощь? Ты ж брат мой названный!

Не смог Яромир ничего ответить Богдану супротив – известное дело: пошел бы друга выручать, хотя бы и к самому Лешему в логово – и зашагали они рядом, плечо к плечу, полные решимости отыскать Злату, где бы она ни была.

…Всю ночь ходили-бродили они по лесу, факелами смоляными себе путь в чащах освещая. Иногда казалось, что видят какое-то мерцание али свет какой за деревьями, но подойдя ближе только лунный блик находили… Как-то почудились весёлые голоса и пение в роще берёзовой. Бегом бросились бежать – никого! Белели в лунном свете берёзоньки стволами своими невестиными, да и только.

Наконец к утренней зорьке ближе, когда по чуть-чуть сереть, поднимая густой туман от земли, стала тёмная ночь, усталые, вышли они на опушку леса. Рубахи ихние сыростью ночной пропитались, и факела уже потрескивать начинали, последние капли смолы в свет живительный превращая. Сели они на поваленный временем ствол векового дерева и совет держать решили.

– Слышь, братушка Яромир, вместе ходючи, понапрасну мы время базарим. Как думаешь, что, если разойтись нам по одному. Авось, кому из нас и пофартит Злату встретить.

Яромир повертел в руках факел.

– А что? Дело говоришь. Я и сам уж подумал об том – чего друг за дружкой ноги-то переставлять? Куда как больше резонов лелечьку мою повстречать, если в разных местах по лесу идти.

– Так, стало быть, и порешим. Не боись, друг, сколь нужно, столь и будем Злату искать.

И разошлись они, каждый в свою сторону.

***

– Богда-а-н! – закричал Яромир не своим голосом, – и не раздумывая, кинулся на свет, замелькавший среди деревьев. В ответ услышал знакомый голос: – Ты, братушка Яромир?

…Когда в предрассветном тумане разошлись они каждый в свою сторону, договорившись, что как только луна совсем «осядет», то есть уйдёт с неба, приняв полный рассвет, то сойдутся они вместе здесь же, на опушке. Богдан пошёл в сторону лесного озера, а Яромир – к границе между лесом и выгоном. У каждого в руках был зажженный факел – и чтобы светить путь, и от нечисти оберег.

Хруст веток под ногами, глухое уханье филина и настороженная размытость леса – туман так густо на землю лёг, что, протяни руку, а её уж не видать – никак не давали душе Яромира успокоиться. Чувство вины перед Златой не оставляло его, бередило, не давало дышать. Но он все шел и шел, почти не разбирая дороги, и продолжая все-таки нести в себе, гаснувшую с каждым шагом, надежду на встречу со своей невестой.

…Он уже подходил к выгону, когда впереди увидел какой-то неясный свет – то ли лунный блик, то ли отсвет факела? И пошёл на него. И вышел на поляну. А там…

И вот он бежал, не помня себя от страха, а куда бежал, в какую сторону? – лишь бы подальше от той ведьмы. В том, что повстречался лицом к лицу с ведьмой – никаких сомнений у него не было: ведьма на шабаше – вот и весь сказ!

Сколько он так бежал, и куда его ноги несли – не смог он потом вспомнить. Но только вдруг сбоку, за густыми деревьями, мелькнул яркий свет – свет факела.

– Богда-а-ан! – закричал он – и выскочил из чащи прямо на Богдана. Тот осветил его лицо факелом, и вмиг побледнел:

– Ты чего? Злату, что ль видал? Где она?!

– Какая там Злата, братушка! Я с самой ведьмой повстречался, чуть околдован не был! Уж как она крутилась, как металась, завораживая своим кружением да светом потусторонним! Бросился бежать я, не успела околдовать! Еле ноги унёс!

И он, всё ещё задыхаясь от волнения, рассказал другу, как увидал на лесной поляне кружащуюся и светящуюся фигуру, как бросил со страху факел и помчался через лес сломя голову, а вокруг была только кромешная темнота. Ветки деревьев хлестали по лицу, обжигая ударами, корни деревьев хватали за ноги, словно цепкие руки Лешего, сучки деревьев рвали одежду, клочки которой оставались на их костлявых пальцах. Казалось, что весь лес вокруг взбесился и накинулся на него, стремясь к одному – опрокинуть его, затоптать, уничтожить!

Он торопливо рассказывал, как продолжал ломиться сквозь всю эту «нечисть», сам не зная куда, а перед глазами стояла одна лишь страшная картина: посреди поляны в свете луны жуткая фигура с горящей синим светом палицей в руках, размахивающая этой палицей и вихрем вертящаяся вокруг себя в развевающихся светящихся одеждах!

И всё дальше и дальше в лес гнала и гнала его эта страшная картина.

Богдан слушал друга, встревожась, и всё ещё бледный. Но когда тот, взбудораженный, закончил свой сбивчивый рассказ, пытливо глянул ему в глаза, и приглушив голос, произнёс:

– Так, стало быть, правду люди говорят – есть эта нечисть в лесу. На шабоши вылезла… А и твою голубушку-любушку, знать, она уволокла.

Они помолчали. И Яромир виновато опустил голову – не мог Богдану в глаза смотреть. Он понял, о чём сейчас думает друг: что зря он, Яромир, бежал, что струсил и забыл о том, что Злата могла там рядом быть, и что мог он ещё, быть может, её спасти. А он, сойдя с ума от страха и суеверного ужаса, кинулся бежать, даже не попытавшись ничего предпринять.

Ему стало неуютно под светом факела, и он отодвинулся в сторону.

Ветер как-то сразу стих, филин ухать перестал. В ночи слышно было сейчас только потрескивание догоравшего смоляного факела.

– Что, Богдан, думаешь – струсил я, сбежал? Да, было такое. А ты бы не струсил?

Яромир помолчал, не ожидая ответа от Богдана. Знал он, каким мог быть его ответ.

– Да ты не сопи, не сопи! Хошь, прямо сейчас один вернуся?! Только факел дай – свой обронил где-то.

– Не в сердцах я на тебя, братушка. С ведьмой повстречаться – позабыть от страха и мать родную можно. Не пойдёшь ты один обратно – вместе пойдём. Авось, и любушка твоя там! С ведьмой справимся. А то! Не одолеем, что ль?

– А то! – благодарно вскинулся Яромир, – пойдём, друг сердечный, поквитаемся с нечистью. А коль голову сложить придётся – так хотя не в страхе окочуримся!

И они повернули в сторону выгона…

Молча шёл Яромир, ободрённый присутствием друга. Молчал и Богдан. Но всей душой Яромир чувствовал, что ровно половину тоски его Яромировой и боли взял на себя брат его названный, что не меньше его хочет отыскать Злату, и что готов любую участь его разделить с ним поровну.

А Богдан в это время думал:

«Об чём сейчас разговоры разговаривать? Да и по сторонам лучше посматривать – ведь кого-то увидел Яромир на поляне! Не из пугливых, знаю, брат мой, знаю это твёрдо. Но уж коль и его страхом прижало, значит не так всё просто в этом лесу и роще».

И так шли они сквозь лес, и каждый о своём думал.

Постепенно суеверный ужас, что охватил его на той поляне, отпускал Яромира, и всё муторнее становилось ему оттого, что позволил он ужасу взять верх над собой и заставил бежать, куда глаза глядят, позабыв всё на свете… и голубушку свою, невесту наречённую – Злату. Думал он сейчас и о том, что искупление его за этот поступок будет тяжёлым. Но не страшило это его, а как раз напротив – теперь уже желал он этого тяжёлого искупления: и за то, что не отговорил он Злату от участия в обряде, и за то, что односельчан не заставил от выбора ихнего отказаться, и за то, что слово матери Златы давал дочь сберечь, а не сдержал его – не сберёг, и за то, что позабыл о ней от страха за себя на лесной поляне… И где-то глубоко внутри его существа, рождалось некое новое горькое чувство, что не будет больше жизни для него среди сельчан, не сможет он больше жить как прежде, среди тех, кто выбрал его невесту для роли русалки и за деревню вывел. И хотя понимал он, что ни в чём односельчане его не виноваты, а всё ж… как-никак своим выбором сгубили они его Злату. Но главное – без Златушки своей ненаглядной не хочет он больше на земле этой оставаться: где бы ни была она, что с ней ни сталося – только с ней одной он рядом быть хочет.

***

Дорога за город оказалась действительно неблизкой. Катя, прожившая всю жизнь в Ленинграде, и объездившая его пригородов немало, понятия не имела, что где-то за его пределами, в полутора часах езды на автобусе, есть небольшое селение с маленькой католической церквушкой, где и ксёндз настоящий есть, и службы, как положено, регулярно проходят, и прихожане-католики там имеются.

Церквушка эта, а скорее маленький костёл, стояла чуть в отдалении от дороги. Вокруг неё не было ни деревьев, ни высаженных кустов, ни клумб. Место больше напоминало пустырь с вытоптанной землёй. Как называется это место, Катя почему-то не удосужилась ни у кого спросить, хотя, возможно, слышала его название от кого-то в разговоре. Однако это прошло мимо её сознания, поскольку сначала она была занята разговором с Вандой Пятровной.

Когда автобус остановился рядом с костелом, не все из тех, кто приехал, пошли в него. Большинство разбрелось по окрестностям, разминая ноги после длительного сидения в автобусе. Кроме того, недалеко от костела виднелся деревянный поселковый магазинчик, и некоторые из пассажиров направились туда, кажется, просто поглазеть, поскольку вряд ли что-то в том сельпо могло их устроить из продуктов.

Ванда Пятровна без разговора направилась к церкви, и Катя пристроилась к ней. Следом пошли и остальные – из тех, кто ехал в микроавтобусе. Внутри костела никого не было – вошедших встретили тишина и полумрак. Чтобы после яркого солнечного света на улице привыкнуть к нему, глазам потребовалось некоторое время. Но постепенно стали проявляться невысокие потолки, амбразурного типа вытянутые оконца, а всё пространство, казалось, заполняли только одни иконы, развешанные на стенах.

Было темновато и как-то… узковато.

Посередине костела стояло несколько скамеек, и дальше был алтарь. Чуть слева возвышался помост, видимо, для проповедей.

Всё казалось очень маленьким, миниатюрным и… узким.

Но вот кто-то из вошедших вполголоса произнёс, что костёл этот какой-то необычный, то есть, с особой историей, и что иконы здесь очень даже старинные.

После этих слов все начали с заметным прилежанием, так показалось Кате, рассматривать обстановку и убранство церкви, на многих лицах появилось выражение почтения и торжественности. Но никто не крестился перед иконами, и всё это действо напоминало, скорее, экскурсию. Однако и Катя теперь тоже, глядя на иконы, почувствовала в себе движение торжественного придыхания перед временем, и сама, не отдавая себе отчёта почему, с большим уважением принялась рассматривать окружающую обстановку и даже прониклась этим полумраком: ей показалось, что и этот полумрак тоже какой-то древний, средневековый, хотя, понятное дело, церквушка эта стояла здесь даже не с середины девятнадцатого века.

И тем не менее… Время в ней как будто остановилось. И остановилось очень давно.

…Когда, наконец, она вышла оттуда на свежий воздух, её охватило ощущение необыкновенной свободы! Оказалось, что всё ещё светит и греет солнце, что тёплый ветерок поднимает столбики пыли на грунтовой дороге и даже крутит небольшие пыльные «смерчи» на утрамбованной площадке перед костёлом, где воробей-попрыгунчик скачет в поисках съестного. …Где-то щебетала птица…

«Это надо же – день! И солнце… Уж больно как-то подавляюще подействовала на меня эта церквушка – совсем не как в Друскениках, в том прекрасном высоком ажурном костёле, где органистом был отец Чюрлёниса.55
  Литовский художник и композитор – 10 (22) сентября 1875 – 28 марта (10 апреля) 1911) – родоначальник профессиональной литовской музыки, далеко раздвинувший своим творчеством границы национальной и мировой культуры. Прим. автора.


[Закрыть] Тесно здесь в ней и темно, оттого и кажется, что холодно даже на улице».

Её передёрнуло.

– Озябла, Катя?

Это была Ванда Пятровна. Катя о ней почему-то совсем забыла, пока бродила между икон.

– Есть чуть-чуть. А вы? Не озябли? У вас такое платье лёгкое.

– Нет, Катюша. Я привычная. Где я только ни побывала за свою долгую жизнь, в каких условиях мне только ни пришлось оказаться. А в Австралии жарковато для меня. Никак не могу привыкнуть.

Пожилая дама снова взяла Катю под локоть, и они потихоньку направились к ожидавшим их автобусам. Со всех сторон туда уже подтягивались пассажиры, и Катя снова увидела своих одногруппников, идущих от магазинчика и о чём-то возбуждённо переговаривающихся.

Когда все расселись по своим местам, и руководители пересчитали своих подопечных, путешествие продолжилось.

После посещения церкви все в автобусе присмирели, разговоры почти прекратились. Юргис Витович задремал. Только Ванда Пятровна продолжала расспрашивать Катю о занятиях литовским языком: по каким учебникам они учатся, какую литературу им дают преподаватели читать, трудно ли даётся грамматика языка, какие авторы ей, Кате, нравятся и так далее. Дама так живо интересовалась всем этим, что Катя даже разоткровенничалась.

Она рассказала новой знакомой, что не только с удовольствием, но даже с некоторым рвением изучает литовский язык, что в нём она открыла для себя необыкновенно трогательную и упоительную поэзию литовских поэтов и некий особый мелодизм литовского языка, который, видимо, по причине её абсолютного музыкального слуха, так быстро и легко ложится на память. Катя даже поведала поэтессе о том, что никогда на русском языке не могла выучить больше двух-трех столбцов любого стихотворения:

– Знаете, это всегда было камнем преткновения для меня в школе: часами мне приходилось зазубривать наизусть заданное на дом стихотворение из трёх-четырёх столбцов, а уж если отрывок из поэмы надо было выучить, так этому посвящалось аж несколько дней. И всё равно – стоило мне выйти перед классом, как начало каждого столбца стихотворения мгновенно терялось в памяти и вспоминалось с большим трудом. Вот если песню надо спеть – пожалуйста! Тут стихи сами собой запоминались с первого раза вместе с мелодией. А так, чтобы стихотворение какое-нибудь, или, не дай бог, отрывок поэмы наизусть – нет – один-два столбика, и всё.

– А я, представь себе, – весело в ответ тоже пооткровенничала поэтесса, – ни одно своё стихотворение наизусть не помню, на авторских вечерах всё по написанному читаю.

Они рассмеялись.

Новая знакомая Кати оказалась дамой очень известной в Литве. Она была поэтессой, её много печатали, особенно на родине – в Литве, и, конечно, больше – в постсоветское время. На этот раз в Литву она приехала по приглашению Министерства Культуры, а когда в Обществе любителей литовского языка об этом узнали, то, естественно, её захотели увидеть и в Санкт-Петербурге. А тут как раз и День Росы – Йонинес – подоспел.