Текст книги "За семью печатями. Голос женского поколения"

Глава 20

День прошел ни так, ни сяк. Я с жадностью съела обед в рабочей столовой, потому что на завтрак и маковой росинки в рот не попало. Вечером отправилась домой утомленная.

Войдя в трамвай, обнаружила, что все места заняты. Советские граждане возвращались домой после рабочего дня: кто-то читал книгу, кто-то смотрел в окно, кто-то болтал или ехал молча. Я наблюдала за людьми, пока у меня внезапно не подкосились ноги. Мгновенное ощущение, что сил нет, сейчас упаду. Я схватилась за поручень и начала глубоко дышать. Страх накрывал меня волнами – я слышала такое бывает при инсульте. Повиснув на спасательной перекладине, я пыталась вспомнить, какие еще признаки инсульта знала. В голове было пусто, учащенное сердцебиение мешало думать, духота вагона превращала мое тело в консистенцию слизи, неприятно болтающуюся и мозолившую глаза людям. Мне хотелось сесть, потому что ноги держали уже совсем с трудом, но я стеснялась попросить кого-то уступить место. Через пятнадцать минут поток толпы вынес меня на нужной остановке, и я сразу опустилась на бордюр.

Я чувствовала, не поднимая головы, осуждающие взгляды прохожих, и надеялась, что никто не подойдет с вопросами. Скоро я услышала цоканье языком: неприятное, оценивающее, будто я стояла посреди площади абсолютно нагая, выкрикивая неприличные манифесты. Кто-то сказал:

– Ну надо же, еще даже семи нет. Гражданочка, где ж вы так набрались?

Я подняла глаза. Передо мной стояла женщина лет сорока, с седеющими волосами. Она не сказала это по пути, она остановилась. Может, ею управляла привычная осуждающая манера или невероятное любопытство, а может, даже сочувствие, тем не менее она стояла надо мной и протягивала руку. Я сказала лишь, что не пьяная.

В ее глазах мелькнул испуг, но она все так же настойчиво протягивала руку. Я приняла ее помощь и поднялась. К тому моменту внезапный приступ отхлынул, я почувствовала себя гораздо лучше, стыдясь своей слабости и того, что думали обо мне окружающие, стыдясь, что сидела на бордюре, как самый невоспитанный гражданин. Мое бледное лицо наверняка покрылось румянцем. Я быстро зашагала в сторону дома.

С охами и ахами меня встретила свекровь. Пока она махала передо мной газетой, периодически попадая по щекам, золовка принесла воду. Я не стала пить, а вылила ее на свою голову. Струйки побежали по лицу, я заплакала вместе с ними и сказала:

– Не понимаю, что происходит, мне плохо, очень плохо весь день.

Пахло свежей краской, потому что я сидела на новенькой лавке, которую в прошлые выходные сколотил муж. Свекровь смотрела потерянным взглядом, больше не размахивая газетой. Какое-то время мы будто играли в молчанку, вытаращив глаза друг на друга. Свекровь силилась телепатически передать мне какое-то послание, но я его не понимала, ощущая себя бестолковой. Наконец она не выдержала и выпалила:

– Маруся, а регулы-то когда были в последний раз?

Глава 21

Регулы – это месячные. Это то, чего мы так стыдились в школе. И это то, что символизирует взрослую девушку. Но женщину символизирует их внезапное отсутствие.

Мои регулы давно пропали куда-то, словно слились с неведомыми потоками времени, и недели тянулись без них, оставляя за собой лишь смутное беспокойство.

Осознание ситуации пришло ко мне не мгновенно, а медленно, как тяжело перевариваемый кусок пищи, который застревает в горле, не давая дышать. Сначала сомнение, потом отрицание, но наконец пришло понимание. Я почувствовала это – внутри меня уже развивалось маленькое живое существо.

Слезы беспомощности и отчаяния потекли по щекам, я пыталась сдержать их, но они не поддавались уговорам и лились вольным потоком, вымывая из меня боль и страдание. Я закрыла лицо ладонями и заревела пуще прежнего.

Свекровь, женщина несколько отстраненная по натуре, подсела рядом на лавку. Хотя мы никогда не были тактильно связаны, она приобняла меня одной рукой, а другой – погладила по плечу. Этот жест поддержки был неожиданным, но приятным. Она будто пыталась передать мне свою силу и спокойствие, словно знала, каково это – чувствовать себя потерянной и одинокой.

Будущее, которое я так тщательно планировала, оказалось под угрозой. Неопределенность и страх овладели мной, заставляя сердце стучать быстрее, а мысли – превращаться в кашу.

Во-первых, брак, который длился всего несколько месяцев, трещал по швам, потому что изменить мужа я не могла, изменить свое отношение к нему и смириться – не хотела.

Во-вторых, что гораздо важнее, карьера шла в гору. Если сейчас уйти в декрет, то рухнет все, к чему я так долго стремилась – перспективы, должности, статус!

Муж вошел во двор шатаясь, в расстегнутой на шее рубашке, небрежно заправленной в брюки. Шнурок на правом ботинке развязался и болтался, словно пленник, пытающийся освободиться из оков. Волосы были взъерошены, а на лице расплылись усталость и безразличие к окружающему миру. Он выглядел как человек, потерявшийся в собственной пустоте.

Молча я встала с лавки и вошла в дом. День стерся в памяти, в ней осталось только то, что еще утром я стояла так же, смотря на свое отражение, в полном неведении о новом состоянии и обидой внутри.

Я зашла на кухню, он гремел кастрюлями в поисках еды. В абсолютном молчании, которое свойственно ему под градусом, он посмотрел на меня затуманенным взглядом и сунул кусок хлеба в рот. Я прошла в комнату и села на кровать, ожидая, что еда даст ему хоть немного трезвости и здравости. Минут через десять он явился и, минуя меня, завалился на кровать. Я сказала, что беременна. В этот момент он захрапел. Я снова заплакала и от отчаяния стала колотить его по всему телу.

Я била так сильно, что каждый удар рикошетом отдавался во мне ужасной болью. Но он спал. Так и не услышав важную новость, так и не почувствовав моих ударов.

Ощущение одиночества и брошенности овладело мной с новой силой. Я поняла, что наш брак – это не та связь, которую я искала. Я чувствовала себя потерянной среди бурлящего потока жизни, не имея поддержки и понимания от человека, которого называла мужем.

Утром, войдя на территорию своей организации, я уже знала, что первым делом отправлюсь в отдел кадров. Мне срочно нужна была Галка, опытная замужняя женщина тридцати пяти лет, которая несколько раз на моей памяти брала отгул, чтобы сделать аборт.

Глава 22

О том, что такое аборт, я знала лишь с технической точки зрения. Я понимала, что этой процедурой можно прервать беременность, и считала, что в наше время, казавшееся мне прогрессивным и сугубо научным, аборт – своего рода средство контрацепции. Ну а что еще делать, если не собираешься становиться матерью так рано, но у случая свой план.

Что такое аборт с точки зрения психологической и тем более духовной, я не знала и даже не задумывалась. Где-то в глубине души сидела мысль, что внутри меня ребенок, живой человек, но вся советская повестка убеждала в том, что это плод, он настолько мал, что по форме даже на человека не похож, что женщина может распоряжаться своим телом самостоятельно, что в аборте нет ничего страшного и опасного.

Несмотря на то, что прерывание беременности в СССР с конца пятидесятых годов снова было разрешено, аборт все равно в обществе считался постыдным и безнравственным. На женщин, делавших это, смотрели с презрением и даже отвращением. В больнице им выдавали справку, где указывалось, почему они отсутствовали на работе.

В справке причиной чаще всего указывали «бытовую травму», и всем было ясно, что речь об аборте. Конечно, это серьезно влияло на отношение коллектива к таким женщинам.

С учетом того, что аборт был официально разрешен, причина столь негативного отношения непонятна. Возможно, потому что сексуальная тема была запретна. Если девушка вступала в брак, все как бы понимали, чем она занималась с мужем, но это все равно очень и очень стыдно! И мы, женщины, никогда не обсуждали постельную тему. У мужчин, я думаю, это тоже было табу.

Я села перед Галкой с глазами на мокром месте. Она спросила:

– Марусь, ты что, заболела?

Я опустила взгляд на живот, она все поняла без слов и дала адрес подпольной медсестры.

– Я была у нее уже восемь раз. Все отлично, иди спокойно.

Галка не ходила на аборт официально, но все равно всегда брала отгул. В заявлении она, конечно, не писала истинную причину, но все всё понимали. И несмотря на то, что многие женщины относились к ней пренебрежительно, держались особняком, старались не садиться с ней за стол во время обеда, они всегда шли к Галке, когда возникал форс-мажор.

Галка же была оптимисткой. Казалось, она не умела обижаться или злиться, не потому что скрывала в себе эмоции, а с истинной детской наивностью не замечала пренебрежительного отношения.

После работы я пошла по адресу, написанному на тетрадном листке. Откуда у кадровика тетрадный лист, мне в голову не пришло. Об этом я даже не думала.

День был знойный, поэтому вечер хранил в себе остатки жары, пыльного воздуха и людского пота.

Акушерка жила в той части города, где дома больше походили на трущобы. И хотя двигалась я с опаской, но все же с большой скоростью и внутренним желанием поскорее разрешить этот вопрос.

Дом стоял на отшибе и был последним в той части квартала, дальше за ним простиралось поле, а после начинался горный хребет.

Я со скрипом открыла деревянную калитку. Навстречу выбежал большой дворовой пес: с виду суровый, на деле очень дружелюбный. Пару раз гавкнув для вида, он принюхался и облизнул пальцы моей левой руки. Я похлопала его по голове, осматриваясь во дворе и размышляя, как поступить дальше. Кричать и звать? А как обратиться? Я даже имя не знала. Стучать в дверь? А вдруг я отвлеку? Вдруг медсестра прямо сейчас производила процедуру аборта другой женщине? Заходить прямиком в дом? Как-то невежливо.

Я посмотрела на собаку и присела на корточки. Ее морда и мое лицо оказались на одном уровне. Не надеясь получить ответ, я спросила:

– Как же мне твою хозяйку позвать?

Собака будто все понимала. Она облизнула мое лицо несколько раз, я засмеялась и стала отстраняться. После она громко и заливисто залаяла, и на этот лай вышла женщина. Та самая акушерка.

Я посмотрела на человека, который будет держать в своих руках мое здоровье. И мне внутренне стало спокойнее.

Женщина выглядела точной копией собаки: лохматая, большая, с широкой улыбкой и глубокой морщиной на лбу, которую я увидела, лишь когда она смахнула челку.

– Я от Галочки, – голос осип, и прозвучало это так, будто у меня ларингит.

Она засмеялась по-доброму и искренне и пригласила в дом. Позже я узнала, что ее так рассмешило. Она увидела испуганную девчушку, забывшую поздороваться, белую как простыня, на которую она меня положит.

Такие, как я, приходили к ней почти каждый день. И всех она встречала добродушно и тепло со словами:

– Милая, не бойся, сейчас все сделаем в лучшем виде!

Мы вошли в дом, я не заметила никакой другой мебели, кроме кушетки у правой стены. Интуитивно я поняла, что мне туда, но все равно оглянулась и посмотрела на женщину, имя которой все еще не знала.

Она занавесила окна простынями, снова широко улыбнулась и спросила:

– Милая, ты замужем? Уверена в своем решении?

Я была уверена. Точнее, не так. У меня как будто и не было необходимости думать, просто сразу случилось понимание, что нужно поступить именно так.

Я кивнула и спросила:

– Как вас зовут?

Она засмеялась и сказала:

– Все зовут по-разному, у меня нет одного имени, можешь придумать сама или даже дать любое прозвище. Деньги есть? Знаешь цену?

Я с удивлением стала разглядывать ее пристальнее, подсознательно уже подбирая имена, которыми могли бы ее назвать родители, но моя сознательная часть не понимала, что за глупости, в чем трудность назвать свое имя.

Тем не менее фантазия уже обуяла мой разум. Присаживаясь на кушетку, я мысленно представила, что точно назвала бы ее какой-то собачьей кличкой. Уж больно она походила на своего пса.

Я достала из сумки кошелек и отдала ей пятьдесят рублей. Она засеменила по комнате, таская металлические тазы, тряпки, инструменты.

Я инстинктивно начала глубоко дышать и глотать слюни: во рту пересохло от страха и волнения, но попросить воды было неловко.

Она уложила меня на простыню, надела белый фартук с въевшимися коричневыми пятнами крови, которые, видимо, не отстирывались ни кипячением, ни замачиванием. И задала вопрос:

– Это твой первый раз?

Я, дрожав так, что звук металла от кушетки, отбивавшей чечетку на деревянном полу, начал раздражать, кивнула и угукнула. Но «угу» оказалось невнятным. В горле пересохло, голос окончательно меня покинул.

Акушерка провела инструктаж:

– Лежи и не дергайся. Будет больно, но постарайся не кричать. В рот положу тебе кляп, потому что, если завопишь, сбегутся соседи, а они нам тут не нужны. Ничего не бойся, я буду делать быстро. Давай, милая, глубокий вдох, выдох…

И уже через мгновение мне стало не просто больно, а невыносимо больно. Я закричала со всей мочи, держась руками за кушетку и стараясь не дергаться. Но на этот раз мой голос ограничивала не сухость в горле, а тряпка во рту. Полились слезы. Я очнулась, когда у носа возникла рука с ватой – меня приводили в чувство нашатырным спиртом. Я потеряла сознание от боли физической, а может, и боли душевной, с которой я не хотела соприкасаться.

Через несколько минут я смогла разглядеть туманный образ акушерки в полную меру. Первое, что бросилось в глаза, – это фартук, разукрашенный свежей кровью. «Теперь и моя кровь – отпечаток истории», – подумала я и почувствовала, как по щеке покатилась слеза.

– Садись, милая. Как себя чувствуешь?

Мне хотелось ответить, что никак себя не чувствую. Боль была невыносимой, и где за ней, за этой болью, была я, совершенно непонятно.

Я ничего не ответила. Человек, которого я должна была благодарить, стал мне ненавистен. И единственное, чего мне хотелось, – быстрее сбежать из этого странного дома, от этой чудаковатой женщины без имени, от фартука, навсегда запомнившего мою боль.

Абсолютно не ориентируясь во времени, я спросила, который час. Она сказала, что уже без четверти девять. Я прикинула, что вся процедура длилась не более двадцати минут, и еще какое-то время я была в отключке, пока женщина без имени убирала следы. Я скинула правую ногу с кушетки, пронзающая боль снова напомнила о себе, я поморщилась и скинула левую ногу, с мольбой посмотрев на хозяйку. Она подошла, как обычно, улыбнувшись, – мне стало казаться, что она чем-то больна, нельзя же улыбаться постоянно! – подала мне две руки. Оперевшись на них, я спрыгнула на пол. По ногам заструилась кровь. Акушерка заохала, уложила меня обратно и только сейчас на ее лице я увидела другую эмоцию – смесь страха и гнева.

Я приподнялась на руках, а она крикнула:

– Лежать!

Я испугалась и смиренно заняла горизонтальное положение, абсолютно не понимая, что происходит и не получая ответы на свои вопросы. Она прибежала с какой-то таблеткой и водой в жестяной кружке, и, не спрашивая моего согласия на прием препарата, сунула таблетку мне в рот. Я проглотила и выпила воду. Кажется, голос стал возвращаться только сейчас.

– У тебя открылось кровотечение, милая. Придется полежать пару часов.

Я соскочила, но от боли снова рухнула на кушетку.

– Не могу я лежать, меня дома потеряют, никто не знает, где я и куда пошла.

Злобно и с издевкой медсестра сказала:

– Ааа, ну тогда, конечно, иди! Только с тем, как из тебя течет, ты не дойдешь и до калитки!

На слове «калитка» она швырнула в металлический таз какой-то пинцет, видимо, служивший ей главным орудием. От звона я почувствовала резкую боль в голове. Я вздохнула и заплакала от отчаяния, мне стало казаться, что за последние два дня я выплакала больше, чем за все предыдущие годы. Устыдившись этого факта, я сжала губы и, тяжело дыша, пустилась в воспоминания о сегодняшнем дне, надеясь, что отведенное на восстановление время пройдет быстро.

Глава 23

Мне было очень больно. И физически, и от обиды. Время текло медленно, и с каждой прожитой минутой легче мне не становилось. Акушерка без имени несколько раз подбегала ко мне, проводила какие-то манипуляции, от чего на старую боль накладывалась новая, но на этот раз я терпела. Почему-то с того дня я решила, что терпеть и не показывать свои переживания – самая правильная стратегия. Я даже думала о том, что научу этому своих будущих детей, как бы странно ни выглядели подобные размышления в луже собственной крови после аборта.

Наконец она меня отпустила, предварительно выставив во двор ведро, из которого я черпала воду и отмывала ноги от красной липкой жижи.

Ближе к полуночи я вышла со двора, пес почему-то уже не был так приветлив, как при встрече. На секунду мне показалось, что женщина натурально перевоплощалась в собаку, а из собаки – обратно в человека. Похлопав себя по щекам, чтобы привести в чувство и выкинуть глупости из головы, я медленно выдвинулась в сторону дома. Чудом успела на последний трамвай и доехала до своей остановки стоя – сидеть было больно. Мысль о том, что завтра на работу, немного порадовала – постараюсь забыться в цифрах и бумагах.

Когда я вошла во двор нашего дома, на улице сидели муж, свекровь и ее дочь. Они налетели на меня с криками, но с большим беспокойством на лицах. Муж на удивление был трезв. Значит, после работы сегодня он не употреблял. Меня взяло зло, я подумала: «Почему нельзя было выйти из запоя на сутки раньше?» Тут же мелькнула другая мысль: «А почему я не подождала хотя бы сутки?»

Отвечать на вопросы сил, конечно, не было, но новая родня этого требовала. Я сказала, что на работе мне стало плохо, скорая отвезла меня в городскую больницу, и как только стало легче, я ушла домой. Выглядело это оправдание правдоподобным, вид у меня был измученным. Свекровь сказала, что приготовила плов и хочет меня угостить. Я хотела отказаться, но за меня заговорил живот, в котором сегодня толком не было никакой еды.

На улице стояла теплая погода. Я с трудом присела на лавку. Уже через десять минут был накрыт скатертью уличный стол, на котором появились тарелка с пловом, нарезанные помидоры с луком, кусок хлеба и травяной чай.

От запахов закружилась голова, все-таки я долго была голодной и даже не заметила этого, пока речь не зашла о еде. Свекровь с дочерью ушли спать, а муж сел рядом и налил чай в две кружки, себе и мне. В свою он кинул несколько ложек сахара, пока перемешивал его, звон ложки навлек на меня тоску. Захотелось заплакать, но я вспомнила свое обещание – больше никто и никогда не увидит моих слез.

Он заговорил первым. Начал с того, что попросил прощения. Говорил, что любит меня, что я – его подарок судьбы. Но собой он не управлял, что-то свыше заставляло его глядеть в стакан. Обещал, что будет держаться и больше ни-ни.

Я вздохнула. Не от его слов, они прошли мимо, я знала, что это ложь, хотя сам он в нее искренне верил. Вздохнула я от усталости и осознания того трудного дня. Посмотрела на мужа достаточно тепло, с прежней любовью, хотя еще с утра во мне бушевала ненависть, и сказала, что пора спать.

Он побежал греть воду, чтобы я могла помыться, так и не поняв, что на самом деле произошло.

Глава 24

Какой жизнь была дальше, я не очень помню. Вместе с ребенком, которого я даже не успела толком почувствовать в себе, назвав плодом, вырвали кусок меня.

Постепенно стало доходить, почему Галка такая странная. С каждым абортом от нее отрезали часть души, часть ее настоящей. И осталось то, что осталось.

И вот теперь я такая же – с искалеченной душой и телом, учусь жить заново.

Муж не пил почти пять месяцев. Значительный срок, но вместо того чтобы расслабиться, все это время я жила как на минном поле, каждый вечер ожидая, что вот-вот он точно придет пьяным. А он возвращался трезвым! Более того, пошла вверх его карьера, он получил повышение по службе и с первой получки подарил мне шелковую шаль невероятной красоты и расцветки, она идеально подходила к моим небесно-голубым глазам.

Тем не менее я все равно ждала подвоха. Внутри меня будто жил какой-то человечек, который говорил:

– Маруся, не расслабляйся! Не может быть все так хорошо! Только расслабишься – и ба-бац тебе по голове!

И я не расслаблялась. Каждый день проходил в напряжении, в страхе снова испытать чувства и эмоции боли, тревоги и разочарования.

Через четыре с половиной месяца после аборта я снова забеременела. На этот раз четко решила: «Буду рожать!» Немного погодя, убедившись, что беременность мне не показалась, сообщила новость мужу. Не могу сказать, что он обрадовался. Реакция была скорее сдержанной, прагматичной. Он спросил только:

– Как же мы еще и с ребенком будем в этой комнатушке, рыжая?

И в задумчивости вышел из комнаты.

«Как-то», – мысленно ответила я. Меня ни на секунду не смутил его вопрос.

Жизнь текла в своем русле: мы продолжали ходить на работу, продолжали возвращаться домой, суетиться по хозяйству. Разница была лишь в том, что внутри меня рос новый человек. И этого человека я любила. Казалось, я хотела залатать дыру в душе и избавиться от чувства вины с помощью этого ребенка. Тем не менее я себя берегла, старалась не перенапрягаться, исключила тяжелую физическую работу, например, не таскала ведра с водой или битком набитые сумки.

Так прошло несколько недель. Я сильнее чувствовала утомляемость, хотя была очень выносливой с детства, острее воспринимала запахи, поэтому периодически на меня накатывали приступы тошноты в общественных местах.

В один из вечеров, вернувшись с кучей бумаг, – при закрытии квартала часто приходилось брать работу домой – я поняла, что мне просто негде сесть. Письменный стол занят золовкой, которая делала уроки. На кухне свекровь готовила ужин. Куда мне прибиться с моими ведомостями, непонятно, разве что на улицу, за тот самый деревянный стол, сколоченный фактически из отходных материалов. Я тяжело вздохнула и впервые за почти девять месяцев жизни в этом доме ощутила, насколько мне не хватало своего угла. Угла, которого вообще никогда в жизни и не было: ни когда я жила с мамой и братом, ни у тети Оли, ни сейчас. Я, как вечно неприкаянная квартирантка, то здесь, то там, а своего места нигде нет.

В голове промелькнула мысль, что нам с мужем нужно переехать в съемное жилье, там будет угол для каждого и даже для будущего ребенка. Да, это накладно, проживая у свекрови, мы можем копить и откладывать. Но зато мы наконец-то отсоединимся и обретем свое место, это важнее. Впервые за долгое время я почувствовала воодушевление. Даже ушла тревога, и мне показалось, что связана она была, в первую очередь, с тем, что мы жили не у себя. Я была в восторге от своей идеи переехать!

Утром по дороге к трамвайной остановке, я сообщила эту мысль мужу. Он не разделил моего энтузиазма и начал тараторить, что сейчас это нам не по карману, зачем тратить деньги, если есть где жить, и вообще, как он оставит мать одну, они с сестрой без него не справятся.

Я продолжала его убеждать, заваливать аргументами, догоняя, потому что он заметно прибавил шаг. На что он сказал, резко остановившись:

– Рыжая, ты забеременела зачем-то, а теперь от меня хочешь решения проблем. Я проблемы не создавал.

Я вмиг потеряла равновесие, но удержалась на ногах. Инстинктивно положила руку на живот, которого еще не было видно из-за маленького срока, и почувствовала внезапную боль в груди. Наверное, так болит сердце.

На горизонте показался мой трамвай, и я побежала к нему. Весь день на работе я сидела сама не своя, допускала ошибки, хотя обычно очень внимательна, и даже прикрикнула на старшего бригадира Геннадия, что было мне совершенно не свойственно.

Вечером я вернулась домой в плохом расположении духа, с раздражением поглядывая на свекровь, которая воспитала слюнтяя. Чтобы забыться, начала заниматься привычными бытовыми делами. Через полчаса пришел муж. Угадайте, в каком состоянии…

Верно, он был пьян. Почти полгода жизни в тревоге и постоянном страхе, что вот-вот опять, но как только я выдохнула, это произошло.