Текст книги "Неделя на Манхэттене"

Ольга Славникова безукоризненно отвечала на вопросы, безукоризненно читала вслух отрывок из романа «Лёгкая голова» и ювелирно вежливо отвечала на идиотские вопросы. У меня бы так не получилось. В ответ на заезд Мартина Эмис о том, что Россия – страна лагерей, я напомнила бы, что первые на планете лагеря смерти появились во время Гражданской войны между Севером и Югом.

У западников эта информация вызывает изумление, меж тем, лагерь смерти для северян «Андерсонвилль» на юго-западе штата Джорджия строили как загон из частокола. Армейские палатки стояли там в болотной жиже, и два водных канала – для питья и для нечистот – смешивались во время дождей. Пленных почти не кормили, не лечили; они умирали от истощения, дизентерии, цинги, тифа или кончали собой.

Комендант лагеря Генри Вирц, по рассказам выживших, был конченым садистом и требовал того же от подчинённых. Учётный список заключённых «Андерсонвилля», сделанный военнопленным Доренсом Атвотером, насчитывал более 45 000 человек, 12 913 из которых умерли. Публикация списка вызвала скандал – Генри Вирца судили и повесили в старой тюрьме Капитолия. Но больше никого не осудили, словно все 45 000 людей он истязал в одиночку.

Второй лагерь смерти назывался «Дуглас», о нём историки молчали до конца XX века, ведь его строили у озера Мичиган для содержания военных и гражданских южан. Людей и здесь держали впроголодь, в тесноте, без медикаментов. За попытку побега закалывали штыками, за провинности держали голышом на снегу или подвешивали за ноги. Учёт в лагере не вёлся, но известно, что суровые зимы 1862 и 1863 годов пережили около 12 000 заключённых.

Погибшие лагерники до сих пор считаются пропавшими без вести, а историки утверждают, что уровень смертности в «Дугласе» превышал смертность «Андерсонвилля». Но поскольку северяне победили, здешнее начальство избежало судебного расследования. И когда рассказываешь это американцам, слышишь в ответ про «придумано в русском КГБ!». Потом они идут в библиотеку или тыкают пальцем в поисковик, приносят извинения и на некоторое время задумываются.

Ольга Славникова держалась как леди, пока Мартин Эмис позировал, подчёркивая, что снисходит до дискуссии о стране, в которой не был, и на книжке о которой хорошо заработал. Сидевший рядом литературовед в тон ему объявил, что «русский Кремль» организовал ужасное и очень опасное тайное молодёжное движение «Наши». И торжествующе спросил, как Ольга прокомментирует, узнав от него об этом печальном факте, который КГБ скрывает от российских граждан?

Русские в зале заржали в голос, а Ольга стала терпеливо объяснять, что любая власть ищет популярности в молодёжных кругах, а появление подобных движений не является важным событием политической жизни. И это не только не тайна, а одна из обсуждаемых в СМИ тем. И литературовед загрустил, поскольку, собираясь на мероприятие, больше ничего не выцепил о России из Интернета.

Столько белых американцев сразу, сколько сидело в зале, я не видела, пока шла от 79-й улицы до пересечения 42-й с 5-й Авеню. Но возможности погреться в лучах интеллектуального цвета нации мешал холод. Кондиционеры в мраморном погребе Публичной библиотеки пахали сильнее, чем в морозилке холодильника нашего гостиничного номера. Сомневаюсь, что их было сложно отрегулировать, но это не волновало никого, кроме меня, простудившейся в такси.

У пришедших с жарищи слушателей зуб не попадал на зуб, но никто почему-то не жаловался администратору, бойко перемещавшемуся по залу. Перемещаясь, он записывал дискуссию, подсовывая в рот говорящему диктофонный микрофончик. И совмещал функции продюсера, репортёра, секретаря, администратора и подставки для микрофона. При этом успевал бросаться на людей, достающих фотоаппараты, поскольку на мероприятии должны были заработать только его фотографы.

Спасло, что в моей сумке остались после вчерашней прогулки кофта, шарф и митенки – без них пропала бы на июньских чтениях ньюйоркской Публичной библиотеки. И, укутавшись, как лыжница, я стала разглядывать соседей. Рядом сидел молодой мужчина, показавшийся бы приятным во всех отношениях, если бы в течение всех чтений не грыз ноготь на большом пальце.

Сканируя глазами потоки людей в Манхэттене, я отметила ту грань раскованности, которая читается нашим глазом как дурное воспитание. Казалось, бóльшая часть пешеходов на ходу чешется, ковыряет в носу, поправляет бельё и т. д., одним словом, занимается тем, что у нас и в Европе принято делать в одиночестве.

Недалеко от памятника Колумбу меня добила негритянка в балахоне величиной с шатёр и в тряпочном дворце на голове. Отвернувшись от людского потока, она сперва меняла, а потом выбрасывала в урну прокладку. Понятно, бывают форс-мажоры, понятно, что общественных туалетов на Бродвее днём с огнём не найдёшь, но можно зайти в любую кафешку. Негритянка была очень этничная, видно, стеснялась войти в кафе, но при этом не стеснялась делать всё остальное.

И после этого меня ничуть не удивляет, что на пересечении 28-й улицы и 5-й Авеню поставили обтянутую тканью будку GuyFi с подключённым к Интернету ноутбуком для мастурбации. А мотивировали это тем, что согласно опросу Time Out New York 39 % процентов офисных мужчин занимаются самоудовлетворением в рабочее время, и будка поможет работающим мужчинам «снять стресс».

Толпа на Манхэттене делилась на две части. Одна часть бесконечно авансово извинялась за возможные неудобства – при просьбе освободить дорогу, при движении «против течения» – в воздухе возле неё порхало «опережающее сори». Другая часть в принципе не отягощала себя мыслью о комфорте окружающих, пёрла как бульдозер и делала, что ей удобно.

Интеллектуал, задумчиво пожирающий ноготь на чтениях в Публичной библиотеке, основной своей сутью относился к первой части толпы, но его рот, не расстающийся с большим пальцем, явно принадлежал ко второй части. Точно так же делилась суть похрапывающего сзади меня с открытым ртом другого интеллектуала. А ещё в нашем ряду сидела девушка в шортах размера бикини, то есть с голыми ногами от причинного места. И когда она начала раскачиваться, ритмично гладя ноги, от бедра к стопе, я приняла её за наркоманку.

Но вскоре девушка встала и, выходя через нас, показала на свои ноги, посиневшие от холода со вздохом: «Сold!», вместо того чтоб сказать администратору: «Сделай что-нибудь с кондиционерами!» Интеллектуал, грызущий палец, вытащил его изо рта, поднялся, чтоб выпустить девушку, обернулся ко мне и окаменел. Он был настолько поглощен ногтем, что не понял, как сидевшая рядом женщина в малиновой майке трансформировалась в женщину в чёрной кофте, цветастом шарфе и ярких митенках. Так и не дав себе ответа на это вопрос, он покачал головой и снова засунул большой палец в рот.

Мероприятие шло на двух языках, как ни боролся с этим администратор, перед которым, видимо, стояла задача адаптировать уже наконец этих чёртовых русских эмигрантов. Стоило кому-то в зале начать вопрос по-русски, администратор, падал на него коршуном и заставлял переговорить фразу по-английски. Но хоть на русском, хоть на английском действо выглядело непоправимо местечково – чистый красный уголок, в который британского писателя прислали провести политинформацию.

Наконец, удалось схватить администратора и пожаловаться на кондиционеры, но он замотал головой в знак протеста и сунул мне пачку листовок. Не знаю, чем было вызвано такое доверие, но листовки обвиняли мэра Нью-Йорка Блумберга в безобразном финансировании Публичной библиотеки. Положив в сумку, я вспомнила о них только в отеле, где они были наименее актуальны и где даже самый продвинутый сотрудник – мексиканец на ресепшене – считал, что Публичная библиотека и Линкольн-центр одно и то же.

Думаю, в листовках была правда. Я с 1996 года руковожу дискуссионным «Клубом женщин, вмешивающихся в политику», и не припомню даже районной московской библиотеки, техническое оборудование которой не позволяло бы делать стенограмму более современным способом, чем беготня с диктофоном по залу и пиханье микрофончика в рот говорящему.

Чтения закончились, народ ломанулся к фуршету из орешков, сыра и чипсов. Но бóльшую часть интеллектуалов интересовал алкоголь, а некоторые и вовсе пришли только за ним. И не только русские. Несмотря на традиционный образ Ивана с бутылкой водки и Джона со стаканом виски, водка в США популярнее виски; за ней идёт ром, потом ликеры и только потом виски. Средний американец потребляет в год 8,6 литра спирта, в Нью-Гемпшире на него приходится аж 17,79 литра спирта в год, а трезвее всех мормоны штата Юта.

У фуршетных столов клубились знакомые литературные эмигранты, выглядящие даже ещё хуже, чем их коллеги, прожившие эти годы с рюмкой в нижнем буфете ЦДЛ. И чтобы уберечься от текстов «вы там в Рашке все скоро сдохнете», я завела беседу с дамой – организаторшей мероприятия. Она занималась ярмаркой с американской стороны и без энтузиазма отзывалась о перспективах русской литературы в Америке.

Мол, некоммерческие издания не имеют такой востребованности, как в России, а сильны только социальные проекты. Например, книги, стимулирующие малолетних чёрных матерей-одиночек учиться читать. Кивнула на стол, где продавались, а точнее, вовсе не продавались сборники наших писателей, переведённых на английский. Сказала, что даже собравшиеся на русские чтения их не покупают, а приходят ради выпивки. Что говорить про остальных?

Я хотела было огорчиться вместе с ней, но увидела приятелей из эпохи лихих девяностых – талантливых супругов-литераторов Людмилу Вязмитинову и Андрея Цуканова. Людмила, поэтесса и литературный критик, когда-то на общественных началах редактировала мою первую книгу пьес; а Андрей переводил книгу о натуральном питании моего английского брата Питера Дедмана.

Оказалось, они временно застряли здесь в деревушке на берегу океана, по семейным обстоятельствам по имени «внуки». И, конечно, мы завалились в общепит на 5-й Авеню с ужасной едой и проболтали до темноты. В основном обсуждали страшные, весёлые, голодные и безбашенные девяностые, распахнувшие перед нашим литературным поколением множество дверей.

Многие нашли свою дверь, некоторые порвались пополам между несколькими, кто-то обнаружил за дверью пропасть и шагнул туда, а есть и те, кто до сих пор бегает и дёргает дверные ручки. Важно, что большинство осталось «при литературе», хотя это было одним из самых неприбыльных жизненных сценариев. Ведь если для западного интеллектуала нормальна фраза: «Я перестал писать – это не монетизируется!», то в России её произносят только авторы макулатуры, потому что «поэт в России больше, чем поэт».

Людмиле и Андрею надо было успеть на электричку, и мы пошли провожать их на Пенсильванский вокзал. С этого вокзала поезда шли в городишко, куда мою двоюродную питерскую сестрицу Наташу выманила дочка Оксана, американский зять Гил и троё их хорошеньких ребятишек, знакомых нам только по экрану компьютера. К сожалению, навестить их не хватило времени.

Но когда, вернувшись в Москву, я хаяла в письме архитектуру Нью-Йорка, Наташа ответила: «Этот город не показатель американской жизни. Ну, неужели мне после Питера будет нравится НЙ? Даже мой зять сказал после Питера, что у них в стране не на что смотреть…»

Мы брели с Людой и Андреем по мрачным и замусоренным 7-й и 8-й Авеню. Кровавое солнце сползало за небоскрёбы, как в фильмах ужасов, стены домов наполнялись иллюминацией, а тротуары маргиналами, словно выпущенными с закатом из подвалов. Люда предупредила:

– Держи кошелёк, здесь опасно!

В красивых городах ночная подсветка придаёт архитектуре новое звучание, но в сердце Манхэттена подсвечивать нечего, и задача подсветки продать ночью всё, что не продано днём. Стены превращаются в беспощадный прилавок, и людской поток движется по коридору из нелепо большой рекламы машин, шмоток, компьютеров, туристических путёвок, театральных билетов, еды и т. д.

При этом прохожих с «покупательским блеском в глазах» в потоке не было – движущаяся толпа выглядела устало и помято, словно шла из проходной одного огромного завода. Брели неказистые трудовые мигранты, пожилые люди с огромными сумками на колесиках, хамоватая молодёжь, разряженные фрики, подростки в наушниках и рекламные зазывалы.

Ярко и бодро в потоке смотрелись только стреляющие глазами проститутки, хотя проституция в Америке легализована лишь в штате Невада. При этом проституток в Манхэттене полно и ведут они себя отвязано. Опубликованные в журнале Capital Ideas исследования утверждают, что уличные проститутки после каждых тридцати клиентов, чтобы не быть арестованными, обслуживают патрульных полицейских бесплатно.

А штат Гавайи и вовсе борется за сохранение закона, позволяющего сотрудникам в ходе расследования вступать в половые отношения с проститутками. На весь мир прогремело дело Эзекиля Гилберта, который отдал 150 долларов сутенёру, привёл домой проститутку, а она отказалась от секса. Эзекиль Гилберт убил женщину, и присяжные признали его невиновным, а проститутку – воровкой. Закон Техаса оправдывает убийство вора, забравшегося в дом. И присяжных, приравнявших жизнь к 150 долларам, не смутило, что проституция в штате запрещена.

Как везде, где не легализована проституция, она уходит в подполье, а в подполье легче растлевать детей. В январе 2013 года в Америке прошла спецоперация «Подсолнух», в ходе которой арестовали 245 человек, а из сексуального рабства освободили 123 ребёнка. В июне 2014 года в ходе подобной операции в ста городах ФБР арестовало 281 сутенёра и 168 несовершеннолетних проституток. С конца девяностых в Америке освобождено почти 3600 детей, но это капля в море.

Основная часть вовлечённых в проституцию – дети из неблагополучных семей, родители которых даже не подавали в розыск; а также нелегально завезённые подростки, работающие в секс-индустрии под давлением сутенёров в туристических центрах Атлантик-Сити, Нью-Джерси и Лас-Вегасе.

Борьба с педофилией идёт в США с переменным успехом. В 2006 году был громко принят закон «Маши Аллен», история которого перекликается с «Законом Димы Яковлева». Наша страна долго и позорно торговала сиротами, и в 1998 году разведённому пенсильванцу Мэтью Манкузо продали крохотную девочку из Новошахтинска Ростовской области. Он привёз её в дом с единственной спальней и много лет насиловал.

Ни один социальный работник не переступил за эти годы порога дома Манкузо, ни один школьный психолог не обратил внимания на подавленного ребёнка, которому запрещалось иметь подруг и т. д. Спалился Манкузо на желании заработать – снимал девочку во всех видах, в том числе напяливая на неё фату и играя с ней «свадьбы», и торговал фотками в педофильской сети.

По ним его и вычислила полиция, и тут же, как принято в США, все заахали, закрутилось дело, Машу Аллен потащили на шоу Опры, а потом в Конгресс! И сделали закон её имени, дающий право жертвам педофилии подавать в суд на любого, кто пойман за скачиванием фотографий жертвы. Потом дочь Манкузо рассказала следствию, что он и её насиловал, пока не выросла и не перестала его возбуждать.

Когда Маша Аллен выросла, она подала в суд на первых 13 дядек, скачавших порнуху и эротику с её участием. Сумма общего иска оказалась 20 миллионов долларов. Но это не все педофилы, по информации Минюста США, смотрели на маленькую Машу ещё 2000 человек…

Кроме проституток, толпу у Пенсильванского вокзала щедро украшали проповедники. На главных улицах Манхэттена их уйма, в основном это сильно расторможенные одиночки, балансирующие на грани социальной опасности. А возле Пенсильванского вокзала стояла театрализованная группа чёрных проповедников – коротко стриженные и аккуратно бородатые мужчины в синих и зелёных накидках выстроились в настолько выразительную мизансцену, что казалось, вот-вот запоют кусок из мюзикла.

Но они не пели, а орали, заглушая поток машин:

– Америке конец! Люди, остановитесь, задумайтесь! Что вы делаете? Скоро всё это полетит в тартарары! Солнце Америки закатывается! Ваше Яблоко сгнило!

При этом тянули руки вверх, откуда, видимо, ожидалось возмездие. Но доведя себя несколькими часами крика до религиозного экстаза, они всё равно выглядели участниками флеш-моба. А прохожие упивались уличным спектаклем, в котором драматург не поскупился на экзотику, режиссёр не поскупился на массовку, осветитель не поскупился на лампочки, а бутафор не поскупился на чёрные мешки с мусором, на которых бликовали лампочки.

Психическое расстройство «Иерусалимский синдром» в Манхэттене популярней, чем в самом Иерусалиме. При проявлении синдрома турист ощущает себя реинкарнированным библейским персонажем, ответственным за спасение человечества. И через несколько дней хождения по Бродвею кажется, что «заиерусалимил» каждый двадцатый. И хорошо, если он «иерусалимит» на правовом поле.

Мужчины в синих и зелёных накидках были похожи на чёрных иудеев, но вступать с ними в беседу мы не решились. До Гражданской войны чёрные рабы на юге Америки принимали иудаизм только под нажимом хозяев – евреев-плантаторов. Кроме них иудейками становились чёрные жены сефардов – евреев из Северной Африки, Малой Азии, Балканского полуострова и Турции. Небольшое количество чёрных иудеев образовалось из вступивших в общины из-за расизма белого христианского общества.

Но остальные «чёрные евреи» появились перед Первой мировой войной под предводительством героев с зашкалившим «иерусалимским синдромом». Самый известный из них, Уэртуорт А. Мэтью, приплыл в Нью-Йорк в 1913 году из британской Вест-Индии. Вкалывая разнорабочим рядом с гарлемской синагогой, он выучил иврит и основал в 1919 году синагогу и общину «Хранители заповедей Бога живого».

Мэтью уверял, что истинные евреи – потомки Авраама по прямой линии и все библейские патриархи – чернокожие. Бог тоже чёрный; а «фалаши» – единственные, кто это точно знает. Метью не смущало, что «фалаши» жили до репатриации в Палестине и Эфиопии, а не в Вест-Индии, между которыми многочасовой перелёт, но с Мэтью никто не спорил. В Америке, если ты финансово преуспел, никого не волнует, кем ты был вчера и какую галиматью несёшь сегодня. Ведь чьё генеалогическое древо ни поскреби, наскребёшь компромат и криминал.

Так что вокруг самопальных ритуалов Уэртуорта А. Мэтью собралась огромная чёрная община «истинных евреев», которую в двадцатые годы заметили влиятельные белые евреи. Им было важно крепить ряды, а не тыкать Мэтью в карту мира, объясняя, где Эфиопия, а где Вест-Индия, и они без дискуссий признали «Хранителей заповедей Бога живого» истинными «фалашами».

Вторым по значимости «чёрным евреем» стал Ф. С. Черри, возглавивший «Церковь Бога». Родившись на юге Америки, он работал матросом и железнодорожником, а в одно прекрасное утро проснулся «пророком и основателем Церкви». После этого подучился ивриту и тоже объявил, что все персонажи Библии, включая Бога, чернокожие, а белые нагло украли у них Библию. На проповедях Ф. С. Черри объявлял: «Иисус Христос был чёрным, и я предлагаю полторы тысячи долларов наличными любому, кто сможет воспроизвести достоверный облик Иисуса Христа, доказав, что я не прав!»

С тех пор к любому необразованному чёрному подходит член подобной общины и говорит: «Здравствуй, брат! Хочу рассказать, что белые украли у нас Бога! Ведь на самом деле ты еврей и должен посещать еврейские курсы. Потому что у нас лучшая церковь! У нас лучшие проповедники! У нас лучшие певцы! И ты будешь классно петь вместе с нами рэп: „Хава нагила шалом Израэль!“»

Среди колонистов была уйма жертв религиозного преследования, и потому религия в Америке больше отделена от государства, чем в России. И США в сто раз терпимей к религиозному выбору граждан, чем Россия – крещённая сперва огнём и мечом, потом раскрещённая серпом и молотом и нынче снова крещённая сразу и огнём, и мечом, и серпом, и молотом.

Налюбовавшись чёрными проповедниками, мы – «семейная пара поэтов» и «семейная пара прозаиков» – подошли к Пенсильванскому вокзалу, от исторического величия которого не осталось ничего, кроме всасывающего толпу входа под козырёк.

Прежде этот архитектурный комплекс в эклектическом стиле боз-арт считался жемчужиной Манхэттена. Его ворота смотрелись не хуже Бранденбургских, колоннады сияли розовым гранитом, а зал ожидания напоминал римские термы. Но в семидесятые он был уничтожен без всякого общественного обсуждения и заменён высоченным офисным ящиком. Историк Винсент Скалли писал: «Прежде мы въезжали в город как боги, а теперь вползаем как крысы».

Своды залов, ушедших под землю, нынче мрачны, полы неопрятны, скамейки потёрты, киоски несвежи, лампы не ярки. Да ещё поезда, долго едущие под городом в туннеле… казалось, мы провожаем приятелей в ад.

– Дальше не ходите, – сказал Андрей, – там очень некрасиво.

– Куда уж ещё некрасивей? – удивилась я.

А Люда вздохнула:

– Какая я была дура, что не остановила сына, получившего предложение здесь работать! Если б кто сказал двадцать лет назад, что ты будешь провожать меня на Пенсильванском вокзале, я умерла бы от хохота…

Благодаря Люде не была уничтожена моя первая тоненькая книга «Пьесы для чтения», вышедшая в издательстве «Прометей» в мае 1991 года с надписью «Подготовлено Литературно-издательским агентством Р. Элинина при ВГФ имени А.С. Пушкина». «ВГФом» назывался Гуманитарный фонд, собравший в перестройку творческих неформалов и помогший им выжить в шоковой экономике.

Один из героев фонда – талантливый поэт и неуёмный авантюрист Руслан Элинин включил мою книгу в нескромный список «Классики ХХI» века, а 34-летняя неконъюнктурная драматургесса тогда и мечтать не могла о книге. Я с сомнением слушала планы Руслана про литературные Нью-Васюки, в которых он отвёл себе роль современного Сытина. Другой вопрос, что зимой 1991-го только ленивый не видел себя завтрашним миллионером, президентом и нобелевским лауреатом одновременно.

Гуманитарный фонд состоял из расслабленных бессребреников, а Руслан одинаково страстно говорил и о стихах, и о финансовых потоках, и о неведомых нашему сообществу сюжетах с биржей «Алиса». Короче, строил из себя «нового русского», когда остальным гуманитарии ещё краснели при слове «деньги». Ночами Руслан безобидно удил рыбу у Новодевичьего монастыря, и если б не недельные запои, выглядел бы образцом культуртрегера.

Он с мефистофельской усмешкой предложил себя в качестве владельца всех текстов новой литературной генерации и подписал на эту тему с «Классиками ХХI века» карикатурно безграмотные договоры. Никто же не понимал, как именно обустроится литература на обломках социализма, а Руслану казалось, что некоммерческую литературу можно поставить на коммерческие рельсы. Ведь самые несерьёзные вещи могли тогда стать серьёзными, и наоборот.

Ни один солидный писатель не согласился писать предисловие к книге из трёх пьес для издания непонятным литературным агентством. Пришлось надёргать вместо предисловия цитат из рекомендаций, данных мне как «Классику ХХI века» для вступления в Союз писателей СССР «Классиками ХХ века» – Михаилом Рощиным, Леонидом Зориным и Андреем Битовым. Это нынче любую обложку украшают реплики, брошенные ньюс-мейкерами на ходу, а мы сделали это первыми и были обвинены в издательском дилетантизме.

Чтоб не выглядеть идиоткой, я попросила Руслана снять с книги ярлык серии «Классики ХХI века», чего, кстати, не делал потом никто из шеренги «Классиков ХХI века». Не хватило чувства юмора или ещё чего-то. Первая книга – такая «сбыча мечт», что не важны опечатки и издательские косяки. Шелест страниц, напечатанных на туалетной бумаге, кажется волшебным, а запах типографской краски сводит с ума.

Легко понять, что я испытала, держа в руках сигнальный экземпляр и услышав от Руслана по телефону:

– Извини, я обанкротился и выхожу из игры. Денег на хранение твоей книжки в типографии нет. Если не достанешь три тысячи баксов и не выкупишь тираж сама, её сожгут. Места для невыкупленных книг у них нет даже на помойке!

Он заболел очередной авантюрой и объявил, что «Классики ХХI века» неприбыльны, а настоящая поэзия – это купить несколько рефрижераторов и возить колбасу из стран соцлагеря. И деньги на выкуп моей книги из типографии поехали на рефрижераторах за колбасой. В обшарпанном подвале Гуманитарного фонда перемена планов Руслана была встречена дружным хохотом, но мне было не до смеха. Это сейчас совершенно не важно, вышло у меня 20 книг, 30 или 40! А тогда мир рушится под тяжестью неподъёмных для нашей семьи 3000 долларов.

Председатель Литературного фонда Людмила Николаевна Мережко почему-то дала мне их в долг из средств Литфонда и сказала:

– Никто не возвращает в Литфонд деньги, но у тебя честные глаза, ты вернёшь!

И Людмила Вязмитинова, пока я неслась к типографии с деньгами, наняла грузовик и вместе с моим мужем грузила и вывозила пачки нашего общего с ней детища, потому что к утру его бы сожгли. Это сейчас Гуманитарный фонд, созданный Леонидом Жуковым и Михаилом Ромом, историческая веха современной культуры, а тогда он был зарегистрированным сборищем молодых полуголодных неформалов со всего СССР. А я состояла в правлении, организовывая съезды и фестивали фонда, заканчивающиеся пьяными дебошами поэтов-авангардистов.

А ещё писала статьи в трогательную газету «Гуманитарный фонд», казавшуюся нам очень смелой, хотя никто, кроме нас самих, её не читал. Время было странное – циники пилили страну, ублюдки стреляли в людей, слабаки депрессовали, а мы были веселы, молоды и отчаянны. И, вырвавшись из когтей цензуры, впроголодь создавали новое культурное пространство.

Но в стране царило пистолетное право, и у Гуманитарного фонда незаконно отобрали подвал в Малом Левшинском переулке. А Руслан Элинин прогорел с колбасным проектом и вернулся к книгам, не перестав сжигать себя алкоголем. Он умер в 38, оставив о себе память как о талантливом поэте, безумным способом ищущим себя на разломе эпохи. И только в очень плохой пьесе драматург предложил бы нам с Людой вспоминать это через столько лет в мрачной утробе Пенсильванского вокзала.

Муж не понимал, о чём мы так долго щебечем, перескакивая с одного события на другое. А я не могла ему этого объяснить и старалась быстрее избавиться от кома в горле, словно мрачный Пенсильванский вокзал глотал вместе с силуэтами супругов-поэтов кусок моей молодости. К счастью, через несколько лет Люда и Андрей навсегда вернулись в свою квартиру у метро «Юго-Западная».

Уничтожив Пенсильванский вокзал, Нью-Йорк хотя бы сохранил двухуровневый Гранд Централ вокзал, построенный в 1913 году и переделанный в семидесятые в стиле боз-арт. И на мой взгляд, туристов надо водить туда, а не в убожество Таймс-сквера и не к бесполой статуе Свободы, поскольку Гранд Централ вокзал символ эпохи «позолоченного века».

Деньги в его строительство вложили Вандербильты, о чём напоминает памятник Корнелиусу Вандербильту, в 11 лет бросившему школу и с трудом ставящему подпись на финансовых документах. Именно с одной из его родственниц неутомимо соперничала Эллочка-людоедка.

Проводив Люду с Андреем, мы попробовали выбраться на Бродвей, но, отступив на шаг от набитых рекламой улиц, попали в темнотищу и общество крыс, шныряющих по мешкам с мусором. Несмотря уйму денег, потраченных Департаментом здравоохранения на борьбу с крысами, их количество не уменьшается. В парках Нью-Йорка висят таблички с предупреждением о крысах, а на объявления о «морении крыс» натыкаешься в метро и на улице.

Особенно много крыс у заведений быстрого питания; заглядывают они в дома, офисы и отели, а метро целиком их вотчина. Ураган «Сэнди» утопил в тоннелях миллионы не сумевших убежать старых крыс, но при количестве объедков, швыряемых на рельсы метро, популяция мгновенно восстановилась. И ньюйоркцы снова проводят традиционный фотоконкурс на самую мерзкую крысу, за победу в котором дают бесплатный проездной и подарок за 500 долларов.

При этом обычные крысы просто душки на фоне гамбийских сумчатых, приплывающих в трюмах грузовых кораблей. Вместе с хвостом гамбийки достигают метра, двух килограммов и живут до семи лет. У гамбиек ночной образ жизни, встреча с ними может стать для человека роковой, а кошки исчезают, почуяв их запах.

В Нью-Йорке растёт поголовье гамбиек, они появляются то в подвалах домов, то во дворах; а главное их пространство – канализационные коллекторы. Опасны они не только людям, но экологии и сельскому хозяйству, потому что шеренга гамбиек сжирает на своём пути всё живое и мёртвое.

Пугливо вернувшись под рекламные лампочки, мы заинтересовались магазинчиком, открытым в такую поздноту. На витрине красовались телефоны и айпады известных марок с копеечными ценниками, а из-за прилавка улыбались разноцветные рожи уголовного разлива. На вопрос, где собирают эти фирменные прибамбасы, они искренне ответили, у нас в подвале! Это было в сердце самого престижного района, и нанесло очередной удар по придуманной Америке – ведь мы перекормлены сказками о стопроцентой институализации американского бизнеса и дикости нашего.

И тут, двигаясь к отелю, мы попали в ужас улиц, запруженных телами. Муж заметил, что даже в Калькутте на праздники, когда все покидают дома, народу меньше. Оказалось, это кусок 7-й Авеню и Таймс-сквера, самонадеянно присвоивший себе имя «перекрестка мира». На нём среди жуткого шума и дикого блеска рекламных лампочек навстречу друг другу пёрли две такие густые толпы, что мутило от запаха пота, смешанного с парфюмом.

Путешествие в подобном потоке ощущалось как принудительный группешник, организованный в горячем цеху – люди, вынужденно прижимаясь друг к другу, наступали на ноги, кричали и дышали в лицо. Наглая чёрная мамаша с малышом въехала сзади мне в кроссовку детской коляской так, что чуть не переломала задник. И кабы не кроссовка, сделала бы это с моими берцовыми костями, да ещё и гавкнула на незнакомом гортанном наречии.

Судя по одежде и боевой раскраске, она работала проституткой и для отмазки таскала ребёнка по Таймс-скверу. В толпе пестрели её коллеги с колясками, разодетые со всей мощью гарлемской эстетики, ведь тётку с коляской сложно замести за проституцию, а права крошечного ребёнка, которому пора спать в такую поздноту, полицию не интересовали.

Клиентов искали здесь не только проститутки – фильтруя поток, трудились стаи зазывал, ростовых кукол, рекламных ряженых, попрошаек, проповедников, мошенников и карманников. А тысячи открывших рот туристов разглядывали лампочки, рекламные вывески, экраны, табло и снимали этот мусор на фото и видео, словно перед ними Акрополь или Тадж Махал. Да ещё стояли в очереди к ни к чему не приставленной культовой Красной лестнице.