Текст книги "Уравнение с двумя известными"

Мария Арбатова
Уравнение с двумя известными

Темнота. Робкий звонок в дверь. Звонок повторяется все настойчивей и настойчивей. Она встает, накидывает халат, идет к двери.

Она. Спи, Васька, это ко мне.

Зажигается свет в прихожей, открывается дверь. Он стоит на пороге.

Он. Здравствуйте, простите… Я звонил, но к телефону никто не подходит.

Она. Я его отключила.

Он. Мне звонили… Там нужна ваша помощь…

Она. Борисова?

Он. Борисова.

Она. Заходите.

Он. А может быть, сразу поедем?

Она. Надо переодеться и выпить кофе.

Зажигается свет на кухне. Она ставит кофе на газ, выходит переодеваться. Он смотрит в окно.

Она. Как на улице?

Он. Дождь.

Она (входя). Сколько времени?

Он. Двадцать минут четвертого.

Она (набирает телефонный номер). Аллочка, это я. Как у Борисовой дела? Перевела в предродилку? А кто дежурит? Володя? Хорошо поддатый? В честь чего не знаешь? Жена ушла? Правильно сделала. Я на ее месте давно бы это сделала. Ну ясно. (Набирает другой номер, попутно снимает кофе, разливает по чашкам, ставит на огонь новую порцию.) Володя, привет, это я. Рада слышать твой безоблачный голос. Твоя Катя ушла? Совсем ушла? Надо было меньше пить. Ты на ногах-то держишься? На Борисову взгляни хорошенько, это моя девочка. Да, хорошо. Сделай седуксен и но-шпу, может, еще тормознем. Я еду. (Кладет трубку.) Пейте кофе. Еще есть время.

Он садится, берет чашку, но пить не может.

Он. Я так понял – дежурный врач пьян?

Она. В пределах допустимого.

Он. Что значит – в пределах допустимого?

Она. От него ушла жена.

Он. А мне что, от этого легче?

Она. А ему что, легче от того, что вам не легче?

Он молчит.

Она. А со мной как будто договаривались не вы.

Он. Не я. (Вскакивает, достает пачку денег.) Да, вот деньги.

Она (пьет кофе). Пока уберите. Заранее брать деньги – плохая примета.

Он. Извините. (Убирает деньги.)

Она. А вы муж?

Он. Нет, отец.

Она. Я так и подумала сразу.

Он. Нас часто принимают за супругов.

Она. Нет, вы не пара.

Он. А как вы это определили?

Она. Да это же сразу видно.

Он. А сформулировать вы это можете?

Она. Нет. Не могу. Вам это так важно?

Он. Ну, мне бы это было полезно. Я всю жизнь этим занимаюсь.

Она. Чем?

Он. Социологией семьи.

Она. Ну и как?

Он. В общем, успешно. (Смотрит на часы.) Мы не опоздаем?

Она. Вы не доверяете моему опыту?

Он. Извините. Когда у вас дочь будет рожать, вы тоже будете нервничать.

Она. У меня нет дочери. (Наливает кофе в термос.) Отпустите такси, я на машине.

Он. А может быть, лучше такси?

Она. Пока не сяду за руль, до конца не проснусь.

Идет с термосом в руках.

(У двери.) Васька, я уехала. Не проспи, пожалуйста, и позавтракай толком.

Они в машине.

Она. Ну и что там интересного происходит в семье?

Он. Вообще в семье?

Она. Вообще.

Он. По-моему, ничего интересного, все очень мрачно. Где это мы едем?

Она. Новая дорога. В два раза короче.

Он. Прямо муромские леса.

Она. Теперь это тоже считается Москвой, а раньше сюда крепостные девки ходили по ягоды.

Он. Дочь звонила днем. У вас с ней был конфликт…

Она. Да, я ее оборала.

Он. Она звонила в истерике.

Она. Взрослая женщина, а не понимает элементарных вещей. Я ее сажаю на бессолевую диету, а она набивает тумбочку копченой колбасой. Отеки, давление, почки отказывают, а она ест икру банками и при этом думает, что повышает себе гемоглобин.

Он. Вы ее напугали.

Она. А вы думали, я ее по головке буду гладить?

Он. По головке гладить не обязательно, но и пугать не надо.

Она. Я что, при вашей дочери таможенником должна работать? Я у нее из передачи арбуз вынимаю, а она его по веревке на третий этаж поднимает, лежа животом на подоконнике. А в арбузе килограмма четыре. Не любящий ли папа выбирал?

Он. Нет.

Она. У меня в этом году восемнадцатилетняя девица выдала эклампсию. А она ничего не поднимала, только прилегла на подоконник послать мужу воздушный поцелуй. И я при всем желании не могла ничего сделать.

Он. И что?

Она. И все.

Он. Что – все?

Она. Все – все!

Пауза.

Он. Я понимаю, но согласитесь, с ней сейчас нельзя так.

Она. Как с ней можно? Вы думаете, что если вы мне платите деньги, то я за нее рожать буду? И вообще, природа создает женщину, чтобы она продолжала род, а вы с вашей дочерью видите в этом событии только дискомфорт, который ликвидируется за плату. Боль ей снимите, сосуды расширьте, психику притушите, да еще и замечаний не делайте! А что же она сама будет делать?

Он. Ну, ни для кого не секрет, что в роддомах отношение безобразное. Каждая вторая женщина и каждый второй ребенок травмированы по вине персонала. И каждый нормальный человек вынужден заранее договориться с врачом и заплатить ему. И ожидает после этого нормального отношения!

Она. Когда женщина правильно себя ведет и правильно к этому относится, ей никакого персонала не надо. Роды самый физиологический процесс. За границей полицейские принимают роды.

Он. Так вы хотите сказать, что я плачу деньги за…

Она. Вы платите деньги за то, чтоб успокоить свою совесть. Мы, дескать, сделали для своей девочки все, что полагается.

Он. Ну хорошо. А вы за что их берете?

Она. Я их беру за то, что буду с помощью окриков и медикаментов делать то, к чему физиология и так двадцать пять лет готовилась.

Он. Вы так говорите, как будто речь идет о нормальных родах на нормальном сроке.

Она. Двадцать девять недель – ребенок жизнеспособный. Ему безопасней два месяца находиться в боксе, чем в легкомысленной маме.

Он. Так, по-вашему, недоношенный ребенок – это даже хорошо?

Она. Да уж чего хорошего? Но теперь-то выбирать не приходится.

Он. Между прочим, это произошло после того, как вы ее, как вы выразились, «оборали».

Она. Это произошло еще и после того, как она подняла четырехкилограммовый арбуз.

Он. Вы напугали ее. Вы сказали, что у нее родится неполноценный ребенок. А перед вами была измученная, взбудораженная, неадекватная беременная женщина.

Она. Вы хотите сказать, что я ей спровоцировала преждевременные роды?

Он. Нет, но…

Она. Закончим этот разговор.

Пауза.

Он. Простите, я говорю ерунду, просто я очень нервничаю.

Она. Если вы не в состоянии держать себя в руках, могу дать успокаивающую таблетку.

Он. Не надо.

Она. Мне кажется, что за деньги, которые у вас в кармане, я не обязана выслушивать подобные вещи.

Он. Да бог с ними, с деньгами. Мы интеллигентные люди, и оба понимаем, что это условность, пароль, если хотите…

Она. И из-за этой условности я вскакиваю в три часа ночи после суток дежурства и еду с вами?

Он. В конце концов, никто не знает какие роды счастливей – платные или бесплатные.

Она. Вы же сами сказали, что это ни для кого не секрет.

Он. Как вас зовут?

Она. Меня зовут – врач акушер-гинеколог.

Он. Ну, как хотите.

Пауза.

Не гоните так, дорога мокрая.

Она. Если вы так боитесь, можем идти пешком.

Он. Вы мне напомнили одну девушку…

Она. Возможно.

Он. Девушку, которую я очень давно знал и уже не рассчитывал когда-нибудь увидеть…

Она. Почему?

Он. Вам, наверно, неинтересно.

Она. Интересно.

Он. Она… Да, это была глупейшая история. Под конец выяснилось, что она несовершеннолетняя.

Она. Под конец чего?

Он. Под конец истории.

Она. А у истории был конец?

Он. Был. Она забеременела, но рожать отказалась. А я не имел права бросить жену с дочерью.

Она. Пожалуй.

Пауза.

Он. Ты хочешь сделать вид, что ты меня до сих пор не узнала?

Она. Я? Я узнала тебя. Я тебя нутром почувствовала. Время хорошо над тобой поработало. Ты был другой. У тебя все было другое: голос, глаза, жесты.

Он. Постарел?

Она. Нет, просто – другой.

Он. Пятнадцать лет…

Она. Четырнадцать с половиной.

Он. Как ты живешь?

Она. Прекрасно. А ты?

Он. Я? Я – хорошо. Ну что я, ты-то как?

Она. И я – хорошо.

Он. Нет? Ну правда?

Она. Да, все нормально.

Он. Ну как нормально?

Она. Да нормально. Диссертацию вот сделала, лекции читаю, машину купила. Все нормально. Все как у людей.

Он. Понятно.

Она. Так это, значит, твоя рожает? Здорово! Сколько ей тогда было? А почему Борисова? А, ну да, по мужу. Ужасно противная девка! Я ей говорю: у вас многоводие! А она мне: я совершенно здорова, просто вы хотите снять с себя ответственность.

Он. Ну конечно, она не сахар, а сейчас вообще невменяемая, но ты тоже хороша!

Она. Если я недостаточно хороша, я могу развернуться и поехать спать.

Он. Не пугай!

Она. Я не пугаю.

Он. Так что было дальше?

Она. После конца истории?

Он. Да.

Она. Ты отвез меня в захудалую больничку. Акушерка сначала сказала все, что обо мне думает, потом надела на меня огромный застиранный халат со штампом на груди и посадила в очередь. Передо мной было восемь женщин. Они заходили в операционную по одной, и я слушала их крик. Одни сначала держались, а потом расходились, а другие сначала кричали так, что хотелось умереть, а потом выдыхались и уже орали формально. Их выводила санитарка со злой физиономией. Их шатало, они были странные и оглушенные. А глаза у них были пустые, как у античных статуй. Я сидела ледяная от страху, а когда до меня дошла очередь… (Пауза. Она закуривает.) Я струсила. Я убежала…

Он. Как?

Она. Я убежала из больницы.

Он. Ну?

Пауза.

И что?

Пауза.

Она. У меня родился ребенок.

Пауза.

Он. Можно я закурю?

Она. Конечно. (Открывает крышку бардачка, высыпаются сигареты, карты, перчатки, пакеты.) Пожалуйста. (Она складывает все на место, на минуту задерживает в руках пакет с колготками.) Первая умная баба – при выписке колготки сунула. А так они только поступают, а я уже по лицу вижу – цветы или конфеты. Иную в патологию с чем положишь, с тем и выпишешь. Все равно тащит цветы или конфеты, мол, она не хуже других.

Он. Я могу его увидеть?

Она. Кого?

Он. Ребенка.

Она. Нет.

Он. Почему?

Она. Потому что это не твой ребенок.

Он. Я понимаю.

Она. Слава богу.

Он. Как зовут?

Она. Васька.

Он. А отчество?

Она. Отчество твое. А фамилия первого мужа.

Он. Ты замужем?

Она. Вопрос трудный.

Он. Ну, знаешь ли!

Она. Спрашиваешь ты, есть у меня штамп в паспорте, мужчина, выполняющий супружеские обязанности, или близкий человек?

Он. Я спрашиваю: ты замужем?

Она. Отвечаю популярно. У меня есть и то, и другое, и третье. Но по отдельности.

Он. А Васька?

Она. А Васька со мной.

Он. Он похож на меня?

Она. Похож.

Он. Я должен его увидеть!

Она. Зачем? (Смотрит на часы.) У тебя скоро внук или внучка родится.

Он. Я должен его увидеть.

Она. Это исключено.

Внезапная тишина.

Он. Почему мы встали?

Она. Сейчас поедем. (Пытается завести мотор.) А черт его знает! Ты что-нибудь понимаешь в машинах?

Он. Нет.

Она. Поздравляю тебя.

Он. И ты тоже?

Она. И я тоже. (Пытается завести машину.) У меня так было один раз. На Садовом кольце. Ну, там, как ты понимаешь, налетели самцы с плоскогубцами. В две минуты починили.

Он. Может, я посмотрю?

Она. А ты представляешь себе, как она устроена?

Он. Соображу по ходу дела.

Она. Нет уж, не надо. Это тебе не социология семьи. Тут по ходу дела не сообразишь. (Смотрит на часы.)

Он. Она, может быть, уже рожает!

Она. Нет еще. Пойдем пешком. До большой дороги минут двадцать. Там машину поймаем.

Он. У нас даже зонта нет.

Она. У меня в багажнике есть кусок брезента. Давай машину с дороги откатим.

Дождь. Они идут под брезентом. У нее в руках термос.

Он. Пожалуй, ты поступила нечестно.

Она. Я?

Он. Ты обязана была поставить меня в известность.

Она. Я никому ничего не обязана.

Он. Это мой ребенок… Это наш ребенок!

Она. Ты честно заплатил за аборт. Кстати, можешь потребовать с них деньги обратно. Правда, аборты тогда были в три раза дешевле.

Он. Это мой ребенок. И я его должен видеть.

Она. Какой же это твой ребенок? Ты меня ни секунды не уговаривал оставить его.

Он. А как я мог тебя уговаривать? Вспомни, сколько тебе было лет! Тебе надо было учиться. Я не имел права ломать твою жизнь.

Она. Тогда ты считал, что не имел права ломать жизнь своей семьи.

Он. И семьи тоже. Ты еще в куклы не доиграла. Я был для тебя новой игрушкой. О чем ты говоришь? Я тебя на двадцать лет старше.

Она. Я помню.

Он. И потом, если бы я тогда был уверен, что нужен тебе…

Она. А сейчас ты уверен, что нужен ему?

Он. Не уверен. Уверен в том, что он нужен мне.

Она. Под старость решил душу спасать?

Он. Мою душу уже не спасти, его душу еще можно.

Она. Кажется, кто-то едет. (Выходит из-под брезента, поднимает руку. Звук приближающейся машины.) Стой, тебе говорят! Сволочь!

Машина с грохотом проносится мимо.

Он. Так я увижу его?

Она. Нет.

Он. Послушай, вопрос о детях и родителях не решается на уровне самолюбий.

Она. Он уже слишком большой и еще слишком маленький, чтобы общаться с тобой.

Он. Ну хорошо, а когда?

Она. Когда он станет взрослым.

Он. А как ты это определишь?

Она. Человек становится взрослым, когда полностью осознает разницу между мужчиной и женщиной. Большинство людей так и не становятся взрослыми.

Он. А ты думаешь, ты уже стала?

Она. У меня работа такая.

Он. Работа у тебя не такая. Ты видишь женщин, когда им плохо. А ты видишь их, когда им хорошо? А я вижу. Я тебя видел пятнадцать лет тому назад…

Она. Четырнадцать с половиной.

Он. Ну, четырнадцать с половиной. У тебя в глазах было северное сияние, а ты мне писала: «Мне не хватит всей жизни, чтобы простить тот кошмар и позор…»

Она. Неужели я так хорошо писала?

Он. Я всю жизнь мечтал о сыне, а ты спрятала его от меня, лишила меня той жизни, которую я должен был прожить! Ты украла его у меня! Да, да, украла только на основании того, что детородная функция принадлежит тебе! И теперь ты не желаешь делить права на него!

Она. Не желаю.

Он. Ты не желаешь их делить, опираясь на свой жизненный опыт. На свою врачебную практику!

Она. И на практику тоже.

Он. Ты знаешь, кто ты? Ты – машина по выскабливанию жизни из женщин, которая слишком много о себе понимает!

Она. Хорошо, машина. Но машина качественная. К тому же и сохраняющая эту жизнь в женщинах, когда они не слишком этому сопротивляются. Как, например, твоя дочь.

Он. Моя дочь еще ребенок.

Она. Ах, ребенок? Я, между прочим, была значительно младше ее, когда ты отвез меня на аборт.

Он. Хорошо, я не увижу его…

Она. Не увидишь…

Он. Но пообещай мне, что, когда он подрастет, ты расскажешь ему обо мне. Ты объяснишь, что я был человеком, который мучительно просчитывал варианты общего благополучия, тщательно осуществлял их и в результате остался у разбитого корыта. Он мой сын, и если он унаследовал ту суетливую самоуверенность, которую я много лет принимал в себе за порядочность, предупреди его, что на нее ставить нельзя.

Она. Это я тебе обещаю.

Он. Прости. Я был не вправе кричать на тебя, требовать… То, что ты сказала, что у нас есть сын, и так – манна небесная. Значит, хоть что-то останется от меня, значит, хоть чем-то скомпенсировано несчастье, которое я принес тебе.

Она. Видишь, как уютно ты устроился в новых событиях! У тебя мощнейший инстинкт самосохранения.

Шум машины.

Он. Это поливальная машина.

Она. Какая разница?

Он выходит из-под брезента, поднимает руку, машина останавливается.

Он. Будьте добры, до центра. Понимаете, нам совершенно необходимо… Там у моей дочери начались роды… Я везу врача. По-моему, ничего смешного!

Она (отодвигает его). Слушай, шеф, сколько тебе денег надо? (Ему.) Знаешь что, дай конверт!

Он подает конверт с деньгами.

Она (достает пачку долларов, показывает водителю). Нам очень надо! Очень! Понимаешь? Думай, или ты везешь нас за эти деньги, или я записываю твой номер и нанимаю за эти деньги бойца. Он тебя так отделает, что до конца жизни будет что вспомнить. Посмотри на меня внимательно, я похожа на бабу, которая не отвечает за свои слова?

Они в поливальной машине. Им тесно.

Он. Ну и жесты!

Она. Вещь стоит ровно столько, сколько ты за нее готов заплатить. Ты приготовил мне эту сумму, успокоить свою совесть. Я плачу столько же, чтобы успокоить свою.

Он. Все равно абсурд.

Она. Едешь в поливальной машине, которая поливает дождь, везешь врача туда, где есть врач, успокаиваешься тем, что у тебя и без тебя растет ребенок, а по поводу пачки денег кричишь «абсурд». Нищенская психология!

Он. Я не успокаиваюсь на том, что сын растет без меня. У меня по крайней мере зарубцевалась одна рана.

Она. Какая?

Он. Рана на месте твоего письма. Оно у меня много лет в мозгах грохотало. Только пытаешься расслабиться – и вдруг! «Мне не хватит всей жизни, чтобы забыть и простить тот кошмар и позор…»

Ее голос. Мне не хватит всей жизни, чтобы забыть и простить тот кошмар и позор, который мне пришлось вынести благодаря тебе. К счастью, это кончилось, и лучшее, что ты можешь сделать для меня, – это никогда больше не появляться в моей жизни. Если ты, самый умный, самый справедливый и самый любимый, стал причиной такого стыда и такой боли, что же делают остальные, которые хуже тебя? При мысли об этом мне страшно жить дальше, но я буду жить вопреки миропорядку, который поставил нас в такие отношения. Прощай, мой нежный, мой дивный, мой единственный!

Пауза. Она развинчивает термос, наливает кофе.

Она. На, выпей.

Он. Спасибо. (Пьет кофе.)

Она. Значит, зарубцевалась?

Он. Появилась новая.

Она. А если выбирать, то какая лучше?

Он. Обе хуже.

Она. Ну а если все-таки выбирать?

Он. Я тебя не понимаю.

Она. Я, может, и сама себя не понимаю. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Значит, ты у нас специалист по счастливым семьям?

Он. По всяким.

Она. Вроде ты раньше был историком?

Он. А это разве не история?

Она. Объясни мне, пожалуйста, для чего в наше время семья?

Он. Как для чего? Для всего. Во все времена у семьи одни и те же функции. Поддерживать биологическую и культурную непрерывность общества, осуществлять общественную социализацию и контроль молодого поколения, предотвращать дезинтеграцию личности…

Она. Ну а если своими словами?

Он. Видишь ли, ребенок, выросший в неблагополучной семье, не сможет создать благополучную семью, потому что у него деформирована картина мира.

Она. А я-то думаю, почему у меня ничего не получается?

Он. С мужем?

Она. Ага. С третьим. Говорят, с первым – тяжело; со вторым – легче; а с третьим – Эдем. А у меня каждый раз мимо.

Он. Сейчас хорошо поставлена служба молодой семьи, там психологи, сексопатологи… Хочешь, я тебе телефончик дам?

Она. Спасибо. Не надо.

Он. К тому же у тебя ребенок. Чужой ребенок. Мой ребенок. Наш ребенок.

Она. Какой ребенок?

Он. Васька!

Она. А-а, Васька…

Пауза.

Знаешь, я струсила. Я действительно убежала из больницы в тот день, прямо в халате. Я бродила вокруг больничного корпуса весь день и всю ночь. Думала, ты придешь…

Он. Но мы, видимо, не договаривались.

Она. Это не важно теперь. Я ждала, что ты придешь и поможешь справиться со стыдом и страхом. Утром я опять села в очередь. На этот раз я была второй. Но это была уже не та я, у которой в глазах было северное сияние, а та, которая перед тобой. Аборт мне делали без всякого обезболивания, зато не стесняясь в выражениях. Когда я вышла, охрипшая от крика и ужаса, мне показалось, что у меня внутри вычистили все. Весь дух и всю плоть. Осталась одна оболочка.

Он. Я не верю.

Она. Чему?

Он. Тому, что тебе делали аборт!

Она. Я вышла из больницы через два часа. Дольше меня не держали, видимо, ты им мало заплатил. Денег на такси у меня не было. Я даже не поняла, в каком районе Москвы я нахожусь. Я куда-то побрела. Тут хлынул дождь. Я купила в газетном киоске открытку, попросила у киоскера ручку, написала тебе письмо и бросила его в почтовый ящик. Я поняла, что больше не смогу тебя видеть, потому что не знаю, как поселить тебя в совершенно пустой оболочке…

Он. Я тебе не верю.

Она. Я очень долго шла под проливным дождем. На мне было летнее платьице. Естественно, что после этого у меня воспалилось все, что только может воспалиться у женщины. В районной поликлинике меня лечили кое-как, а потом сказали, что детей у меня после этого не будет.

Ее голос. Мне не хватит всей жизни, чтобы забыть и простить тот кошмар и позор… Мне не хватит всей жизни, чтобы забыть тот кошмар и позор…

Он. А Васька?

Она. Васька? Нет никакого Васьки!

Он. Ну я же слышал, ты, уходя, обращалась к нему.

Она. А-а, это… Это не мой Васька. Я его добыла из детского дома. Он действительно похож на тебя, и ему действительно тринадцать лет. Я так подбирала…

Он. Я тебе не верю.

Она. Это твое право.

Он. Я ни одному твоему слову не верю!

Она. Хорошо, я покажу тебе документы.

Пауза.

Прости, что я сразу не сказала. Ты же знаешь мой сволочной характер. Я думала, так нам будет проще разговаривать. Еще кофе?

Он. Что?

Она. Хочешь еще кофе?

Он. Не хочу.

Она. Ты прости. Ладно?

Он. Ладно…

Она. Знаешь, у женщин, которые по собственной вине не могут иметь детей, особенная злоба на мир.

Он. Ты не можешь иметь детей не по собственной, а по моей вине.

Она. Ты преувеличиваешь свою вину. (Смотрит на часы.) Интересно, как там твоя дочь?

Он. Успеем?

Она. Первые роды. Думаю, успеем.

Он. А помнишь, как мы были в зоопарке?

Она. Не помню.

Он. Там еще мороженое растаяло и вылилось тебе на короткую белую юбку…

Она. Не помню. Неужели у меня когда-нибудь была короткая белая юбка?

Он. Была. Вот такая короткая.

Она. Странно. Как будто ты мне какой-то фильм пересказываешь.

Он. А помнишь, я улетал в Минск, а ты меня провожала?

Она. Это помню. А еще помню, мы были на даче у твоего друга. Помнишь?

Он. Конечно! Там ещё был кот с вот такими усами.

Машина останавливается.

Почему мы встали?

Она. Он говорит, что дальше не поедет, хоть убейте.

Он. Вы понимаете, там человек рожает!

Она. Он говорит, она же не на улице рожает. Он прав, здесь мы уже кого-нибудь найдем.

Он. А деньги?

Она. Он говорит, что плевать ему на наши деньги и вообще на таких, как мы. Спасибо, шеф!

Они снова идут под брезентом.

Как глупо мы с тобой встретились сегодня…

Он. Да. Надо было или вообще не встречаться, или встретиться не так.

Ее голос. Мне не хватит всей жизни, чтобы забыть и простить тот кошмар и позор…

Он. Представляешь, мы, например, случайно оказываемся на палубе парохода, идущего туда, где в изобилии солнце, море, покой и персики. Сидим в шезлонгах и, не узнав друг друга, ведем туманно-пляжную беседу. Я спрашиваю, о чем вы думаете, глядя на море?

Она. Я и отвечаю, я думаю о том, как огромны и неподвластны время и пространство и как неловко и суетливо чертим мы на них траектории собственных судеб.

Он. И я говорю, разве суть этих траекторий изменится, если чертить их спокойно и продуманно?

Она. Я и отвечаю: конечно. Тогда они станут частичкой мирового орнамента и обретут смысл.

Он. Я и спрошу: вы любили?

Она. И я отвечу: да. Это было давно, прекрасно и невозможно… а вы?

Ее голос. Мне не хватит всей жизни, чтобы забыть и простить.

Он. Я отвечу – да. Это было прекрасно и безнадежно!

Пауза.

Потом, вечером, по этикету курортных романов я провожу тебя и у забора из розового ракушечника буду целовать твои плечи. И все еще будет возможно…

Звук приближающейся машины.

Она. Кто-то едет. Милиция.

Звук тормозящей машины.

Мальчики, в центр очень надо! Нет, с вами некогда. (Ему.) У них вызов.

Они снова идут.

Он. У них вызов, а у нас – роды.

Она. Я думаю, Володя разберется.

Он. Пьяный?

Она. Он же не теряет от этого квалификацию.

Он. Это как сказать.

Она. А ты думаешь, так легко в родилке всю ночь стоять? Надо быть или пьяным, или железным, или верующим.

Он. А ты относишься к каким?

Она. К железным. Недавно милиционер привез бабу из КПЗ, сидел, охранял ее в родилке, чтобы не сбежала. Пока схватки шли – держался, а как начались потуги – стал сползать со стула. Здоровый детина в глубоком обмороке. Пришлось не ею, а им заниматься.

Он. А вообще там у вас как?

Она. Теснотища. Пять лет строят новое здание. Вместо пяти родильных столов три. Один душ на шестьдесят коек. А окна патологии беременности выходят на морг. Представляешь, как им радостно смотреть в окно?

Он. В этом есть своя логика.

Она. Во всем есть своя логика. Вчера перед концом смены поступила одна со схватками. Восемь месяцев. Пьяный муж избил. За дело, говорит, избил. Видишь, у нее тоже своя логика. Ох, не люблю я восьмимесячных.

Он. А вообще? Как тебе там?

Она. Нормально. Конечно, за такую зарплату в таких условиях Авиценной не станешь, но, в общем, работать можно.

Он. Разве дело в зарплате?

Она. И в зарплате тоже. Я за три аборта на дому получаю меньше, чем за месяц вкалывания. Я шмотки покупаю – втрое переплачиваю, в автосервисе – вчетверо переплачиваю, а мне на работе в пять раз недоплачивают. Не может же месяц работы хирурга-гинеколога стоить столько же, сколько модные джинсы.

Он. Ну, вообще-то конечно.

Она. После того как мне сделали аборт, я все время удивлялась, кто была эта врач. А потом догадалась: она – профессиональная садистка. Человек, который спокойно работает под крик пациента, – садист. Я уже тогда поняла, что аборт можно сделать без всякой боли.

Он. Как?

Она. Ну, это трудно объяснить. Древние вообще считали: гинекология – это не наука, а искусство. Я делаю аборты на дому без анестезии. Боли ведь самой по себе не существует. Существует страх боли. Я гипнотизирую пациентку, я ее расслабляю, я в ней растворяюсь, я ее чувствую как клавиатуру.

Он. И все?

Она. Ну, еще существуют обезболивающие массажи, известные со времен египетских пирамид. Короче, им не больно! И если они один раз взвизгивают, я извожу себя месяц. Такой склад нервной системы. У нас тут плановых абортов мало идет, только свои и халтура, так я хожу к приятелям в больницу, чтобы хоть раз в три дня делать, Иначе пальцы становятся деревянными. Я отпуск на три части делю, а то к креслу подойти страшно.

Он. Молодец.

Она. Только ты не думай, что я уж такой ангел, я и цену беру дай бог. И знаю, что мне всегда заплатят. У меня хорошая вывеска.

Он. Это плохо.

Она. Да если у нашего мужика много денег из кармана не вытащить, то он и не поймет, что аборт – это плохо.

Он. Думаешь, не поймет?

Она. Нет. Позавчера одну чистила, муж рядом с таким лицом стоял, как будто это ему делают. А через два часа звоню – она ребенка ужином кормит, а он телевизор смотрит.

Он. Так ты в присутствии мужей делаешь?

Она. Обязательно. Это моя политика.

Он. Да как же это можно? Это ведь в некотором роде таинство.

Она. У нас этими таинствами потом вся невропатология и онкология забиты.

Он. Так ты ничем не лучше врачей, которых ты называешь профессиональными садистами.

Она. Не лучше! Я знаю. Но когда Господь призовет всех врачей и спросит: что вы сделали хорошего? Я в отличие от них смогу сказать: научила себя делать аборты без боли!

Он. Неизвестно еще, кого из вас Господь похвалит больше.

Она. Это уже его проблемы. Мне достаточно того, что меня хвалят пациентки.

Он. Скажи, а ты уверена, что ты ради них стараешься? Может быть, ты просто доказываешь себе каждый раз, что с тобой однажды поступили нечестно и невеликодушно?!

Она. Может быть. Только ведь им, несмотря на это, все равно больно!

Он. Не больно… (Смотрит на часы.)

Она. Прости, я с тобой о всякой ерунде болтаю, а у тебя родная дочь рожает. Надо было не отказываться от твоего такси, но мне очень уж хотелось посидеть перед тобой за рулем.

Он. Она мне не родная.

Она. Как – не родная?

Он. Когда я женился, ей был год.

Пауза.

Она. Почему же ты мне тогда этого не говорил?

Он. Тогда бы ты разнесла наш дом по кирпичику.

Она. Это верно. А она знает, что она не твоя?

Он. Нет, конечно.

Она. М-да.

Он. Ты хочешь сказать, что тогда я спекулировал ею? Да?

Она. Может, и хочу.

Он. Уйти от своего ребенка гораздо легче, чем от чужого. Теперь ты это понимаешь?

Она. Может, и понимаю. А других детей у тебя нет?

Он. Жена больше не могла иметь детей.

Она. И ты знал это, когда отвозил меня на аборт?

Он. Знал.

Она. В таком случае ты знаешь, кто ты?

Он. Не имел же я права ломать тебе жизнь.

Она. Конечно, не имел.

Он. А впрочем, вру. Я выбирал. Я мучительно выбирал, но не между тобой и женой, здесь все было однозначно. Я выбирал между тобой и дочерью. И ей я тогда был нужнее, чем тебе. По крайней мере мне так казалось. Твое письмо только развязало мне руки.

Она. У тебя такое лицо, как будто ты оправдываешься.

Он. А что же я делаю?

Она. Разве можно оправдываться перед женщиной, которую оставил? Раз оставил, значит, недостаточно любил, а какой смысл в этом оправдываться?

Он. Я, вероятно, был самым большим мерзавцем в твоей жизни.

Она. Вовсе нет. Ты был самым большим моим другом. И может быть, единственным.

Он. Я?

Она. Ты… ты был первым человеком, который меня уважал. Родители махали передо мной всю жизнь плакатом с надписью «Уважение надо заработать» и делали со мной в связи с этим все, что им было удобно. А ты уважал меня изначально, потому я и остолбенела при первой встрече. Я изо всех сил истязала тебя, чтобы ты наконец разозлился и выгнал меня. Я все ждала, когда же ты кончишь играть и из тебя вылезут мои родители, я думала, что весь мир состоит из них. А ты все не злился, и я узнавала, что способы соединения людей не исчерпываются кнутом и пряником. Ты прощал все мои фокусы. Ты понимал, что раз они есть, значит, внутри меня происходит что-то страшное и болезненное, и тебе это было не скучно и не противно.

Он. Я не имел права на все это с несовершеннолетним существом.

Она. Ты сделал для меня больше, чем мои родители. Они родили меня на свет, а ты научил меня относиться к самой себе с уважением и доверием.

Он. И все-таки я не имел права…

Она. После тебя в моей жизни было столько грязи и крови, если бы не ты, они бы меня растворили.

Он. Почему ты не звала меня, когда было плохо?

Она. Не могла. Мне хотелось надругаться надо всем, что в тебе хорошего. Но я еще не понимала этого. Во всех мужчинах я еще видела тебя. Это с тобой мы ездили в Прибалтику автостопом, и полупьяный ты таскал меня по знакомым и представлял невестой. Ты считал себя гениальным художником, а как только я позволила себе усомниться в этом, публично отхлестал меня по щекам и отправил на все четыре стороны в чужом городе без копейки денег. Это ты был фарцовщиком, который силой засунул меня в машину, увез за город, где развлекался мною с двумя дружками. Это у тебя на даче я жила всю зиму. Ты был общительным буржуа, навещавшим меня раз в неделю, отлучаясь от семьи, и получавшим любовь как оплату за жилье. Каждый раз перед этим событием я напивалась до бесчувствия. Но другого выхода у меня не было. У меня не было ни денег, ни друзей, ни сил.

Он. А родители?

Она. После тебя я не могла жить с ними. Они копались в сумке, обследовали мое белье. Запирали, грозили, допрашивали. Чужие, холодные люди, которых больше всего занимало, что говорят об их дочери знакомые. Буржуа истязал меня раз в неделю, а они – каждый день. Я сбежала из дому в чем была, долго не могла устроиться на работу. Это ты был молоденьким ординатором, когда я попала в больницу с истощением нервной системы. Это ты, заходя в палату, насвистывал «Была я белошвейкой и шила гладью, потом пошла в актрисы»… и в ночные дежурства грязно приставал ко мне, а я боялась отказать. Боялась отказать потому, что мой отец врывался в палату и орал на всю больницу: «Только выйди отсюда, шлюха, задушу собственными руками! В тюрьму сяду – но задушу!» Мне казалось, что все это был ты, а сегодня я вдруг поняла, что это – они! А ты, ты был внутри и не давал им меня разрушить. Ты должен жить с чистой совестью! Потому что если бы ты женился на мне тогда, я все равно еще не была готова к нормальным человеческим отношениям.