Текст книги "Очень хотелось солнца"

А улыбались почему-то вокруг них теперь настолько часто, что оказываться на людях вместе было просто невыносимо. Настолько невыносимо, что впервые в своей жизни Николай почувствовал: он… не хочет видеть Ленку! Он просто не может больше ее видеть! Но, только начав избегать встреч с ней, Николай постепенно осознал, что видеть он ее не хочет потому, что устал от жадно следящих за ними глаз и каких-то нарочито-понимающих ухмылок окружающих. Что между ними встало нечто, что точно нуждается в выяснении только между ними двумя – вне присутствия сокурсников, педагогов, профессоров и просто знакомых, почти физически оскорблявших его своей демонстративной понятливостью. Что они там понимали, когда он сам еще был не в состоянии ни в чем разобраться…

Он поцеловал ее в первый раз спустя два месяца после того «сиреневого» дня. Вконец измотанные тягомотной защитой дипломов – почему-то Ленку, Витьку и его уже отчетливо скучающие, утомленные профессора оставили на самый финал этой бессмысленно-мучительной процедуры, – они молча вышли из университета. Витька выбил из коричневой пачки «Опала» сигарету и трясущимися руками чиркнул спичкой.

– Черт… нам сегодня полагается вдрызг напиться… но не знаю, как вы, – голос Витьки чуть-чуть дрожал от медленно потухающего гнева, ибо он защищался последним и его хорошенько потрепали вопросами, – а лично я сейчас поймаю тачку и… спа-а-а-а-ать… я зверски, просто зверски устал…

И первым двинулся к метро… Ленка и Николай все так же молча побрели за ним.

Поздние летние сумерки брали свое: суетящийся у метро город сиреневел, одевался в глубокие тени, от остывающего раскаленного асфальта, забивая дух бензиновой гари, шел вкусный теплый запах, немного напоминавший духмяность свежеиспеченного хлеба, и над всем этим смешением людей, звуков, приглушенных в вечереющем свете, плыл торжествующий, тягучий аромат зацветающих лип.

Витька действительно поймал такси, из вежливости предложил Николаю и Ленке куда-нибудь их подвезти, зная, впрочем, что они откажутся, потому что им было не по дороге, и умчался, из машины на ходу вяло махнув им рукой, а они побрели к метро. Сам не зная зачем, Николай шагнул с Ленкой в один вагон, хотя домой ему было в другую сторону.

Ленка прошла по пустому вагону и, устало опустившись на сиденье, прикрыла глаза, а он, прислонившись к стеклу противоположной двери, всю дорогу до ее станции, не отрываясь, разглядывал ее, словно увидел сегодня в первый раз.

Утомленное бледное ее лицо было непривычно серьезно и строго – быть может, таким его делал сон, а может быть, сброшенный наконец груз тяжелейшей последней сессии, «госов» и защиты. Внезапно Николай подумал, что… он совершенно не знает эту девушку! Проучившись рядом с ней все это время, он едва ли представлял себе, чем она живет, о чем на самом деле думает, чего ей действительно хочется, а чего она совсем не любит. Перебирая в памяти теперь уже, казалось, стремительно пронесшиеся годы, он догадался – многое, что думал о ней, складывалось из привычного студенческого ироничного пустобрехства, озорного дурачества, ласкового панибратства, словно маской прикрывавших подлинные лица всех тех, с кем они учились. Какими же были в реальности сокурсники, ныне разъезжавшиеся, разбредавшиеся с прошедших защит во все концы огромной Москвы, он даже не представлял. Вот и тонкий профиль спящей Ленки был как бы совсем не ее – озорной хохотушки, остроязыкой, ироничной, смелой до дерзости красотки, казалось бы мало заботящейся о том, задела ли она кого своим словом, было ли оно сказано кстати и следовало ли его вообще произносить. В такт вагону покачивалась спящая хрупкая девушка с удивительно детским, каким-то чистым, одухотворенным и одновременно мечтательно-наивным выражением лица, черты которого под благотворным влиянием сна сгладились, потеряли резкость, словно поплыли… Ему вдруг стало невыносимо, щемяще жаль ее – маленькую, уставшую, доверчиво заснувшую, словно светящуюся изнутри теми сияющими, вероятно сказочными, снами, что сейчас проносились перед ее закрытыми глазами; снами, которые она, скорее всего, проснувшись, даже не вспомнит.

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Сокольники», – громко отчеканил женский голос, и привычка столичного жителя спать в метро глубоким полноценным сном, но при этом просыпаться ровно перед своей станцией, заставила Ленку пошевелиться.

Она с трудом разлепила рыжие ресницы, беспомощно оглянулась вокруг, видимо, с трудом выныривая из своих хрустальных видений обратно в гудящую, свистящую реальность мчащегося в тоннеле вагона, наткнулась еще не до конца сфокусировавшимся взглядом на Николая, слабо улыбнулась, осветив на мгновение весь вагон, и спокойно, безмятежно вновь сомкнула веки.

И он понял, что ему просто не хватит духу ее разбудить – так сладко, блаженно и, главное, умиротворенно спала она, видимо где-то краешком сонного сознания ощущая, что есть он, Николай, который, конечно же, не даст ей пропустить свою остановку и что-нибудь придумает, чтобы ей не пришлось покидать своего блаженного состояния, и как-то доставит ее домой, как-то так, что ей, безмерно уставшей, не придется прилагать к этому никаких собственных усилий.

Поезд с шумом вырвался из тоннеля и заскрипел, закашлял, тормозя у платформы. Николай закинул на плечо Ленкину сумку, наклонился, неожиданно для самого себя легко поднял ее на руки и шагнул в распахнувшуюся дверь.

– Ты что? – почти не просыпаясь, пробормотала Ленка. – Я сейчас… сама…

Но голова ее доверчиво опустилась на его плечо, и рыжий хвост, разметавшись медно-бронзовыми змеящимися нитями, словно драгоценно затканной золотом паранджой, наполовину скрыл ее чуть улыбающееся лицо.

Он нес Ленку по вестибюлю станции, совершенно не чувствуя веса ее тела, словно летел, и никак не мог справиться с нараставшей в нем абсолютно не свойственной, непривычной нежностью. У самых ступеней – а он готов был нести ее и дальше! – она вдруг слабо зашевелилась и тихо-тихо, согрев его ухо теплым дыханием, шепнула:

– Поставь меня, пожалуйста. Тебе будет тяжело…

Но он не послушался и шагнул на первую ступеньку. Ленка заерзала, соскользнула с его рук, а он вдруг понял, что не хочет, совсем не хочет, ну совершенно не хочет ее – теплую, сонную – отпускать, и крепко-крепко прижал к себе. Она приникла, прижалась к нему, словно вросла в него всем своим хрупким телом, окончательно обмякнув в его руках…

– Не, ну ты глянь… Совсем с ума посходили… Чумовые… То он ее прет через всю станцию на руках, то вдруг встал как вкопанный… Посунься, что ли, жених проклятый, задавлю к чертовой матери, до свадьбы не доживешь… Слышь?

Приземистая, толстая, какая-то вся квадратная тетка, держась за ручки бессмысленно на одном месте полирующего пол «утюга», пританцовывала возле него в нетерпении, а Николай, с трудом выныривая из их с Ленкой такого сладкого дурманящего «вместе», никак не мог понять, чего же она от него хочет.

– Развернуться не могу, слышь! Посунься! – снова рявкнула тетка, и бигудевые кудряшки на ее круглой, как мяч, голове затряслись в праведном гневе. – Тоже нашли место, где обниматься… Вон в парк идите… Все скамейки там ваши…

И вдруг Ленка залилась тонким, словно звон хрустального колокольчика, музыкальным и легким смехом:

– Колечка… Шагни на ступеньку… Она же и вправду тебя задавит… И я овдовею до времени, так и не успев побыть тебе верной и преданной женой…

До самого Ленкиного дома они шли, крепко обнявшись, боясь надломить, разорвать то неповторимое, головокружительное единство, которым оба сейчас себя ощущали. У подъезда Николай всем телом прижал Ленку к двери, и снова она словно вросла в него, каждой черточкой, каждым изгибом своего тела повторяя его так, словно и были они теми самыми половинками, которые точно подогнаны друг к другу каким-то немыслимым божественным мастером.

– Я не понимаю, как мне сейчас от тебя уйти, – шептал он ей, – я не могу… не могу… не могу…

И она тихо-тихо счастливо смеялась в ответ, легко касаясь и касаясь мягкими теплыми губами его щек, век, лба, висков, словно впитывая в себя его лицо, – так, как лишенная зрения слепая водила бы рукой, знакомясь с его чертами.

…Он стал тогда так неожиданно и внезапно счастлив, что этого хватило надолго. Все, что последовало далее, он помнил смутно. Своей маме – невысокой сухой женщине, к которой они наконец ввалились счастливые, словно пьяные, – Ленка прямо с порога объявила:

– Мама! А он все-таки меня любит!

– Я всегда тебе это говорила! – ничуть не удивившись, спокойно ответила женщина, пристально разглядывая Николая через толстые стекла очков. – Вы дипломы-то защитили, психи сумасшедшие?

Та ночь была сказочной… Узкая, как пенал, огромная полутемная кухня в старинном доме, бутылка шампанского, какой-то необыкновенно вкусный торт и Ленка… Ленка, которая сидела, облокотившись на него всем своим светящимся телом, и он обнимал ее, слушая рассказы мамы о том, как в детстве у дочери была расшиблена коленка и какой страшной у нее была ветряная оспа в девять лет, как ею был совершен полет с велосипеда через руль, как с золотой медалью была окончена физматшкола и прочая, и прочая, и прочая… Ленкин роскошный рыжий хвост щекотал ему щеку, а то и вовсе завешивал лицо, когда, подхватывая мамины рассказы, она начинала бурно жестикулировать, добавляя нехватающих подробностей. И он тонул в ароматной меди ее кудряшек, на самом деле ощущая лишь одно: тепло ее тела и мерный стук крови в своих висках.

Потом были экзамены в аспирантуру, которые он сдал походя, не вдумываясь, с феерическим успехом, чего никак не ожидал… Затем он привел Ленку знакомиться к себе домой. Мама весь вечер сидела с округлившимися глазами, не произнося ни слова, поскольку Ленка выдала весь спектр своих ярких умений: рассказывала анекдоты из студенческой жизни, в лицах показывала преподавателей, остроумно и колко комментировала общеизвестные сплетни из жизни знаменитостей и даже спела под гитару. Отец весь вечер молчал, улыбался в усы, в его глазах плясали озорные бесенята. И только когда Ленка, взглянув на часы, сказала, что, наверное, уже поздно, всем надо отдыхать, и совсем по-семейному вызвалась помочь матери убрать со стола, а потом и вовсе встала мыть посуду, на немой вопрос Николая отец тихонько пробурчал:

– Ну, сын… На таких скоростях надо, однако, уметь водить машину… Чтоб, значит, не вылететь с трассы…

И, все так же пряча усмешку, ушел в свою комнату.

Затем было знакомство родителей, которое задалось гораздо меньше: строгая, чопорная, чуть ханжащая Ленкина мама (отца у Ленки не было) нанесла, как и положено, официальный визит в их несколько богемную «берлогу» и с некоторым трудом установила дипломатические отношения с его родителями. Далее была трехдневная, бесконечная угарная свадьба, которую праздновали дома с родней, в общежитии с сокурсниками и еще на природе с друзьями. И все это он помнил отрывками, кусками, кадрами, словно безумный монтажер по пьяной лавочке лихо наре́зал и кое-как склеил не стыкующиеся между собой кинофрагменты… Между всем этим были рискованные эксперименты, на материале которых он начал строить кандидатскую, международный симпозиум в Чехии, затем в Югославии… Его хвалили, он кому-то пожимал руки, даже давал интервью – все крутилось в бешеном темпе, и только когда в роддоме ему вручили теплый розовый кулек, приоткрыв уголок которого он увидел широко зевнувший крохотный беззубый ротик, мир вновь обрел очертания и устойчивость.

Теперь у него была не только Ленка. Теперь у него была еще и Анька – ясноглазое создание, которое, даже сквозь слезы, начинало так же солнечно, как и ее мать, улыбаться всегда, когда он подходил к ее кроватке. И первое слово, которое произнесло это капризное существо, было «Па!», отчего Ленка даже дулась на него несколько дней:

– Какие вы… Сговорились за моей спиной! Я, понимаешь, ночи с ней не сплю, с ног сбилась, а она ему: «Па!»

…Только сейчас Николай позволил себе подумать о том, что Ленки ему все эти полтора месяца мучительно не хватало. Чего греха таить: сперва, отвозя жену и дочь в деревню, где-то в глубине сознания он даже был несколько рад тому, что останется один – работа требовала предельного сосредоточения, и он ни на что не хотел отвлекаться. И хотя в доме строго соблюдалось правило «когда папа работает, мы ему не мешаем», тем не менее, вольно или невольно, оно всегда нарушалось. То Ленка не уследит за Анюткой, и в растворе тихо-тихо приоткрытой двери появится, воровато озираясь, льняная головка дочки:

– Па?..

И он тут же терял мысль, понимая, что в ближайшие пятнадцать-двадцать минут работать ему не светит. Конечно, у него не хватало духу сказать: «Я занят!» – а потому вслед за курносым носом и такими же зелеными, как у матери, глазами в комнату вдвигалась сперва одна нога в смешной пупырчатой домашней тапочке, а за ней по двери, цепляясь за внутреннюю ручку, вкрадчиво проползала маленькая пухлая ладошка:

– Па-а?..

Он еще делал вид, что работает, но уже искоса следил, как постепенно бесшумно втягивается, просачивается в узкую щель между дверью и косяком плохо пролезающая попа в сиреневой юбочке, как появляются вторая нога и вторая рука, вытирающая всей пятерней капающий от старания нос, и наконец целая, собравшаяся по частям дочь начинала неловко перетаптываться, умирая от страстного желания что-то сказать и в то же время не смея сделать это громко:

– Па-а?..

И третьего «Па?» он, естественно, уже не выдерживал: вставал из-за стола, подхватывал на руки счастливо заливающееся смехом чадо, подбрасывал к потолку, и она хохотала все громче и громче, так же как мать, словно перекатывая в гортани десятки серебряных бубенчиков. А он подбрасывал ее еще и еще, пока в комнату не влетала разъяренная Ленка, не перехватывала Аньку в полете, не поддавала ей легкого шлепка – «Тебе же было сказано к папе не ходить, что он работает!» – не напускалась на него с гневной отповедью: «Почему ты ей это позволяешь? Так она никогда не приучится к тому, что тебе нельзя мешать!» – и не выносила мгновенно сменяющую смех на отчаянный рев дочку прочь.

Хотя и сама Ленка частенько невольно нарушала его сосредоточенность.

Она тоже тихо-тихо приоткрывала дверь и негромко, словно боясь вспугнуть рабочую атмосферу его комнаты, спрашивала, например:

– Обедать будешь?

Он что-то неопределенно мычал в ответ, еще цепляясь за стремительно покидающую его мысль, а Ленка, не разобрав, ответил ли он ей «да» или «нет», нетерпеливо уточняла:

– Ты только скажи, ждать тебя или нет?.. Если что, мы сами поедим, а я тебе потом разогрею…

И конечно же, он шел обедать. Потому что понимал: изо всех сил храня его покой, Ленка крутится с Анькой целый день, выбиваясь из сил, чтобы обеспечить семью стремительно и неумолимо сокращающимися под давлением внешних обстоятельств достатком и сытостью. Шел, зная: и разогреет, и, если надо, приготовит заново, и сделает что угодно, лишь бы он спокойно работал, – и жалея ее. Между тем на письменном столе оставалась открытой его потрепанная толстая «общая», к которой он возвращался после обеда, словно с Луны, и, отлистывая назад и назад ее изломанные и распухшие от закладок страницы, мучительно пытался восстановить ход своих мыслей, теряя время и злясь на самого себя за то, что прервался на самом интересном месте, а теперь и вовсе забыл, что хотел написать.

И даже когда ни жена, ни дочь не мешали ему своим появлением, он все равно краем уха ловил глухо доносящиеся с кухни или из комнаты звуки, по тону и характеру которых догадывался: нашкодила ли Анька, в дурном или хорошем расположении духа нынче Ленка, идут ли они в магазин или укладываются спать… И это, пусть опосредованное, участие в жизни маленького семейства выбивало его из колеи.

Словом… работать дома было почти невозможно.

Но сейчас… сейчас, лежа на их с Ленкой кровати, он разрешил себе думать о том, что всего этого семейного хаоса ему все же мучительно не хватает. Внезапно он понял, что оглох от висящей в квартире тишины… Что ему хочется, оторвавшись от работы, слушать неясный лепет дочки, еще мешающей слова с невнятными звуками, слышать, как гремит кастрюлями на кухне жена, как топают по коридору маленькие, еще не крепкие, то и дело подводящие их хозяйку детские ножки, как звонит телефон, хлопает входная дверь… Оказалось, ему не хватает ожидания их возвращения из магазина или с прогулки, мелких Ленкиных просьб о помощи, на которые он подчас досадовал, вынужденный оторваться от своих размышлений, ее телефонного воркования, к которому он, отвлекаясь, невольно прислушивался…

Но более всего ему не хватало ночей… И даже не тех бурных, жадных, сумасшедших, которые проводили они с Ленкой сразу после свадьбы, когда просто невозможно было оторваться друг от друга, невозможно было вздохнуть друг без друга, невозможно было заснуть, потому что время на сон казалось украденным у их долгожданного «вместе»… Нет… скорее ему мучительно не хватало самого Ленкиного присутствия, ее мерного сопения рядом с ним, возможности дотянуться, дотронуться, обнять… того самого ощущения неразделимости, единства, цельности их двоих, которое возникло впервые у подъезда Ленкиного дома и до сих пор каким-то чудесным образом не было ими изжито, не потерялось в бытовых мелочах и мелких раздорах повседневной жизни. Ленка поразительно умела просто спать рядом – он никогда не задумывался о том, что это, оказывается, целое искусство! Ссорились ли они днем, или нет, разговаривали или провели день в молчании, неизменно вечером, забираясь в постель, она вытягивалась вдоль него, плотно-плотно прижимаясь и по-прежнему повторяя все изгибы его тела, словно влипала, врастала, дополняла его собой, утыкалась носом куда-то ему в подмышку и спокойно засыпала… Он же, в темноте слушая ее мерное дыхание как музыку и уже проваливаясь в сон, краешком сознания неизменно ловил наполняющее его блаженное чувство полного душевного покоя.

Покоя, которого ему так не хватало в последний месяц.

Николай сел на кровати… Нет, пожалуй, тут он спать все же не в состоянии, иначе и без того сосущая под ложечкой тоска будет только нарастать…

Босыми ногами нашарил ботинки, которые так и не сменил на тапки, вернувшись в квартиру, и побрел в них в отцовскую комнату…

По окнам теперь лупил снег с дождем. Николай вдруг подумал о том, что скоро Новый год, что хорошо бы его встретить со своими в деревне и тут же – запахом счастья! – остро ощутил аромат хвои и мандаринов и одновременно острый приступ раздражения – у него не было ни копейки… И даже если представить, что два часа в электричке проедет без приключений «зайцем» и пройдет потом три километра пешком, не тормозя попутки, яви́ться к Анютке с пустыми руками он просто не мог…

– Черт… надо где-то раздобыть хоть немного денег…

Невозможность достать хотя бы сколько-нибудь так травила ему душу, что следующие за этим днем две недели работал буквально запоем. Вчерне окончив теоретическую часть, начал намечать план экспериментов, подолгу обдумывая каждый и, за невозможностью их провести, описывая ход и предполагаемые варианты результатов. Эксперименты граничили с безумием, и он хорошо сознавал, что вряд ли кто-либо разрешит провести их так, как ему хотелось… Но поскольку запрещать работу его воображения было некому, а с собой Николай изначально договорился о том, что выложит на бумагу все самые смелые и невозможные свои фантазии, а уж потом будет думать, как их воплотить, то работал с наслаждением. Здесь он был в своей стихии, здесь его душевное равновесие восстанавливалось предчувствием успеха, исследовательский азарт толкал на все более смелые предположения, а опыт… опыт подсказывал, что все это не пустые фантазии…

Эх, обсудить бы еще кое-что с Ленкой… Сесть на кухне за ночным чаем, как бывало, когда они, споря, подчас доходили до ругани… Ибо Ленка никогда ничего не видела его глазами. Внимательно выслушав все его доводы, она презрительно начинала щурить изумрудные глаза и задавала вопрос. Вопрос, который переворачивал все, что было выношено и обдумано, вверх тормашками. Николай начинал горячиться, спорить, доказывать и даже иногда кричать. Но странным образом, чем больше он, в ярости разрывая бумагу карандашом, писал и показывал написанное молчащей Ленке, тем больше был ей благодарен. Потому что ее неожиданный взгляд на проблему – с той стороны, о которой и вовсе не думал! – на самом деле обогащал то, что сделано, углублял теорию и наводил на новые мысли.

Но… с Ленкой поговорить тоже было невозможно. Звонила она редко – автомат в деревне хоть и имелся, но – традиционно, сколько бы его ни чинили! – без трубки, и совершенно невозможно было застать тот краткий миг, когда эта громоздкая бронированная махина хотя бы несколько минут была приспособлена к «позвонить». Точно так же, как невозможно было установить, кто, когда и, главное, для чего срезал каждый раз эту самую трубку.

А домашний телефон был на всю деревню только в одном доме – у мрачноватого, высохшего, не слишком приветливого местного жителя, бывшего директора колхоза, вдовца. И хотя утратил он свое статусное положение довольно давно, атавизм сановной привычки держать людей «на расстоянии вытянутой руки» остался, и о него то и дело ранились не только односельчане, но и вполне благополучные московские дачники, которые сами могли по части спеси любому дать сто очков вперед.

Звонить он пускал к себе отнюдь не всех. Не все решались под его пронизывающим взглядом из-под черных кустистых бровей осмелиться пролепетать:

– Здравствуйте, Егор Иванович… Не позволите забежать на минутку, в Москву позвонить…

И переждать спокойно ту многозначительную паузу, которая после этого возникала. О чем думал в такие минуты Егор Иванович, никому ведомо не было, как не было ведомо и то, по какому принципу он производил отбор, допуская до своего телефонного аппарата, каждый раз перед звонком любовно протираемого мягкой тряпочкой, одних претендентов и решительно отказывая другим.

– Нет, – чаще всего прерывал паузу сам владелец «узла связи». – Меня дома сегодня не будет… Вишь, на речку собрался…

И совершенно не важно было, что до самого конца дня, когда усаживались куры на насест и односельчане готовились ко сну, Егор Иванович был виден всей деревне в окне своей кухни спокойно попивающим чай – никому не пришло бы в голову попробовать уличить его во лжи. Только тихо и злобно сплетничали о нем у него за спиной, зависая вечерами у чьего-нибудь плетня или у колодца, годами подозревая, что «свел в могилу» он свою жену собственноручно, потому как заболела и умерла она как-то внезапно, стремительно и малопонятно.

И хотя Ленка была единственной на всю деревню персоной, которой Егор Иванович даже мог сказать, проходя: «Давно что-то вы ко мне звонить не заходили…», злоупотреблять своей привилегией и его своеобразным гостеприимством она не любила: стучалась в высокую деревянную дверь Егора Ивановича крайне редко и только в исключительных случаях – например, вызвать «неотложку» неожиданно затемпературившей Аньке или, мучаясь от дурных предчувствий, позвонить матери в Москву: «Как там твое больное сердце…»

За все время их разлуки она звонила всего дважды, и разговоры эти были подлинной мукой. С трудом продираясь сквозь шип, свист, постукивание и поскрипывание в трубке, они, надсаживаясь, обменивались краткими «приличными» вопросами, типа «Как ты?» – «Хорошо!» – «А ты как?» – «Я тоже!» – «Как Анька?» – «Нормально!» – «Как отец?» – «Тоже нормально!» – «Я тебя почти не слышу!» – «Я тоже!» И оба с горечью сознавали, что ограничены во времени, откровенности (Егор Иванович никого и никогда не оставлял наедине со своим «телефонным капиталом») и главное – в слышимости.

От этих разговоров оставались только чувство горечи и раздражение: засуетившись от неожиданности звонка, Николай никогда не успевал прокричать в трубку что-то важное, необходимое, что накопилось у него за все эти однообразные дни. Оставалось острое чувство неудовлетворенности, словно разговаривали не родные люди, а люди, которых судьба зачем-то принудительно свела вместе и обязала, именно обязала, заботиться друг о друге. Он долго потом досадовал на себя за нерасторопность, несообразительность и, главное, за то, что где-то в глубине души понимал: в условиях, когда почти невозможно было разобрать, что говорила Ленка, конечно, не до глубоких обсуждений и переживаний.

И продолжал работать взахлеб, с головой, стараясь ни на что не отвлекаться. В работе глохла тоска по семье, в работе его оставляли тяжелые, гнетущие мысли, забывалось чувство униженности оттого, что он, по сути, заперт в собственной квартире принужденной, непонятно откуда взявшейся асоциальностью. Проникая мыслью в самые тайны, глубины бытия, он чувствовал себя Человеком, именно Человеком с большой буквы, причастным к секретам гораздо более важным, чем те, что клубились в болотной взвеси слюнявого ноября.

Где-то за неделю до Нового года он ковырнул ложкой по дну последней банки арахисового масла. Хлеб, который дала соседка и который он расходовал крайне экономно – два кусочка в день, не более, еще недели полторы назад зацвел. Ему пришлось на сковородке сушить из него сухари, которые даже сквозь резкий и плотный вкус арахисового масла отдавали кислой плесенью. Но он не обращал на это внимания до тех пор, пока хлеб не закончился. Последние три дня он ел только арахисовое масло, зачерпывая утром и вечером строго чайной ложкой. Но сегодня кончилось и оно.

И снова необходимость выживать выдернула его из проблем Вселенной и довольно больно шмякнула о землю. Нужны были деньги. Очень нужны.

И он вспомнил о бумажке, которую дала ему соседка. Что ж… Розетки так розетки. Он вынужден был сдаться на милость унизительной необходимости. Возможно, именно они, эти чертовы розетки, дадут ему шанс повидать своих на Новый год и хотя бы как-нибудь протянуть январь. Что будет после января – он не задумывался. Закончив записывать вчерне здание своей годами тщательно и любовно обдумываемой теории, он хотел после поездки в деревню спокойно, в тишине, что называется на свежую голову, просмотреть все ее спорные моменты.

Но бумажка куда-то запропастилась… Ему казалось, что он сунул ее в карман штанов. Однако штаны с того момента уже дважды побывали в стиральной машине, к тому же в карманах ничего не было.

Ломая голову, куда же мог ее подевать в тот вечер, когда лопнула лампочка, он перевернул вверх дном всю кухню, всю свою комнату и даже семейную постель, надеясь, что она затерялась в покрывале. Но клятой бумажки нигде не было… И он полез в мусор.

Мусор он не выносил давно, по причине того, что его практически не было. Ну, разве что только то, что он выметал из комнат, да еще куча выбракованных из работы бумаг.

Расстелив на полу с трудом найденную в квартире старую газету – а к почтовому ящику он тоже не спускался уже месяц! – Николай перевернул на нее содержимое мусорного ведра.

Ошибки в расчетах, повороты и ответвления теории, попутные мысли, в ярости изорванные за их несостоятельность или кажущуюся глупость, мешались с пылью и ломом от веника. Несмотря на то что он хорошо помнил, как выглядела искомая бумажка, он тщательно вынимал каждую, стряхивал, разглаживал на коленке, составлял разорванное, перечитывал и даже стал какие-то откладывать в сторону, милуя теперь, по прошествии времени, те идеи, которые в запале выбраковал. И вдруг осознал, увидел себя со стороны. Взрослый человек, отец семейства, кандидат физико-математических наук, сидит на полу перед старой газетой и мусорным ведром и… усмехнулся… «Когда б вы знали, из какого сора…»

Три лоскутка от разорванной, видимо по сгибам, на четыре части бумажки нашлись в самом конце, в гуще сухой пыли. Он тщательно сдул грязь, сложил на полу по стыкам и попытался прочитать телефон. Последняя цифра была непонятна: половина ее осталась на утраченной левой четвертинке, и он никак не мог разобрать: 3, 5, 6?

Сложив обрывки на кусочек газеты, он поплелся к телефону и начал крутить диск.

– Алло? Мне Лилию Ивановну, пожалуйста, – читая по обрывкам, сказал он.

– Куда звоните?

– Простите.

Вторая попытка окончилась плачевно: пьяный голос долго не мог осознать, кого зовут к телефону, и в результате Николай был в самой грубой форме послан, что называется, «далеко и надолго».

Третья попытка увенчалась успехом.

– Алло… Да, слушаю.

Высокий нежный женский голосок ласково ворковал в телефонную трубку.

– Мне бы Лилию Ивановну…

– Это я. Я вас внимательно слушаю.

И вдруг Николай, который никогда не испытывал никаких проблем в деловом общении, осознал, что не знает, с чего начать. Горло перехватило яростью, но он смирил себя и хрипло, медленно и отчетливо произнес:

– Мне ваш телефон дала Тамара Викторовна… Сказала, что у вас какие-то проблемы с розетками…

– Ой, да, да! Спасибо, что вы позвонили. Я так ждала вашего звонка. Вениамин Анатольевич уже не может работать, у него в кабинете испортилась розетка и нет теперь настольной лампы… а он так раздражается, когда приходится работать при верхнем свете…

И милый женский голосок разлился длинной тирадой о том, какое важное государственное дело вершит ее уважаемый профессор-муж, занимаясь вопросами обучения и просвещения будущего подрастающего поколения, приобщения отсталой советской молодежи, оболваненной косной советской системой образования, к мировым европейским трендам, и как одна маленькая электрическая розетка может сорвать столь важный общенациональный проект.

Николай вежливо переждал, впопад и невпопад поддакивая, и когда женщина наконец устала и иссякла, попытался выяснить адрес и в какой день его ждут…

Договорились на завтра в два часа дня.

Назавтра он не спеша перебрал домашние инструменты, прихватив отвертку, прибор для «прозвона» цепи, и сам себе недобро усмехнулся. Ранее эти вещи он брал с собой в лабораторию на всякий случай, с совершенно иными целями. Что ж… времена меняются… меняется и он… Как там у поэта: «времена не выбирают»?

На улице у него внезапно закружилась голова – немудрено, из квартиры он не выходил с начала октября. И сразу понял, что многое пропустил: город был совершенно иным.

В его районе по-прежнему не горели фонари, отчего укутанные люди в тусклом отсвете снежного неба казались снулыми рыбами в аквариуме. Опустив головы, они неспешно расползались по своим делам, словно механические куклы.

В автобусе за проезд никто не платил – он это заметил, потому что сам сэкономил оставшиеся от поездки в деревню копейки, боясь, что ему не хватит на метро даже в один конец, и рассчитывая, что на полученные от ремонта розеток деньги сможет вернуться домой. В холодном, неуютном салоне все каменно молчали, отчего-то пряча друг от друга глаза. Обычного предновогоднего возбуждения, своеобразного праздничного братства как не бывало, а между тем шла последняя неделя декабря.