Текст книги "Очень хотелось солнца"

Впрочем, предновогодняя суета вроде бы царила у метро: поодаль, возле гастронома, был выгорожен елочный базар, откуда, вкусно мешаясь со свежестью порхавшего легкого снежка, пахло хвоей. Но обычного ажиотажа вокруг старательно выставленных «товарным боком» елок почему-то не наблюдалось. В какой-то момент у Николая подвело живот – продираясь сквозь активно гомонящую торгующую толпу, плотно облепившую подземный переход, он поймал привычные ароматы праздничного стола: сырокопченой колбасы, мандаринов, лимонов. Спускаясь по лестнице вдоль плотной шпалеры невеселых, возбужденных желанием поскорее сбыть свой товар, излишне тепло одетых тетушек, держащих в руках блестящую елочную мишуру, разноцветные стеклянные шарики, Дедов Морозов и Снегурочек, явно вытащенных из старых чемоданов, он едва не перевернул, запнувшись, деревянный магазинный ящик, на котором были выложены желтые бананы…

В метро было не менее уныло, чем на улице, – казалось, что подступающий праздник принакрыт едва заметным траурным флером.

Зато центр потряс его воображение. Он шел по Новому Арбату, удивляясь количеству неизвестных ему, хорошо, до блеска, отполированных шикарных машин: мимо него неторопливой акулой, как ни в чем не бывало, проплыл даже белый длиннющий «Кадиллак»! – совершенно такой, каким он видел его только в американском кино. Ярко сияли праздничные витрины, до такой степени отмытые, что казались невесомыми, за стеклами которых томно изгибались манекены в умопомрачительных вечерних туалетах, с бокалами шампанского в руках и самыми разнообразными, ярко убранными елками за спиной. Стеклянный куб, на котором нервным неоном размашисто светилась надпись «Ночной клуб», вспыхивал и переливался разнообразными огнями, ко входу то и дело подъезжали эти самые шикарные машины, и оттуда выпархивали дамы в роскошных шубах и мужчины в костюмах-тройках под распахнутыми дорогими тонкими дубленками… Бравурная музыка витала над улицей, далеко разносясь в холодном вечернем воздухе, и, казалось, снежинки плясали ей в такт… Многочисленные магазины были полны народу, из дверей вываливались мамы с улыбающимися детьми, руки их были полны ярких, «по-европейски» упакованных покупок…

Во всем этом великолепии Николай вдруг отчетливо почувствовал себя лишним: каким-то «человеком не отсюда», нелепым, неловким, портящим всю эту радостно-суетную картинку своим отнюдь не праздничным настроением, по-мужицки небритым, с неухоженным лицом, довольно простенькими курткой и шапкой… Он прямо физически ощутил, как сами собой, помимо его воли, стали ссутуливаться плечи, опускаться к земле лицо, ноги отчего-то ускорили шаг, потому что кому-то внутри него страстно захотелось как можно быстрее ликвидировать свою неуместность здесь, проскочить никем не узнанным, ни с кем не поздоровавшимся – а он и впрямь стал бояться встретить знакомых! – раствориться, сделаться незаметным, и, ей-богу, будь у него с собой шапка-невидимка, то натянул бы ее на себя без всяких колебаний. В какой-то момент, свернув наконец в нужный ему переулок, даже облегченно вздохнул: здесь было пусто и тихо, и можно было шагать, ни перед кем не стесняясь самого себя.

Отыскав нужный дом – старинный, с высокими потолками и причудливыми окнами, он в недоумении остановился перед подъездом. Дверь была заперта, сбоку блестел новенький кодовый замок.

Николай с тоской скользнул взглядом по стеклам: Лилия Ивановна жила на втором, но куда выходили ее окна, он, естественно, не знал. Да и не кричать же ему было на весь двор: «Лилия Ивановна, откройте!»

Минут через пятнадцать начал приплясывать: декабрь, однако, оказался сыроват, и поэтому довольно быстро стало зябко. Из носа на холодном воздухе противно закапало, и он обнаружил, что не взял с собой носового платка, отчего стал неприятен сам себе еще больше.

Примерно через полчаса во дворе появилась плотная женщина, ведущая за руку маленького ребенка в ярком комбинезоне. Николай напряженно следил за ней глазами и мысленно с облегчением вздохнул, когда стало понятно, что они направляются в нужный ему подъезд.

Проходя мимо, женщина недобро покосилась на него и начала набирать код. По закаменелой ее спине ощущалось, что она не слишком рада присутствию Николая.

Дверь запищала и открылась, женщина пропустила вперед себя ребенка и с неприязнью оглянулась, ощупывая Николая взглядом. Нет, она его не боялась. Она просто не хотела, чтобы он входил в подъезд вместе с ними.

Понимая, что уже опаздывает на час, а возвращаться домой ему просто не на что, он вдруг непривычно для самого себя просительным тоном быстро-быстро проговорил:

– Вы не беспокойтесь… я к Лилии Ивановне…

Женщина смерила его взглядом:

– К Лилии Ивановне? Вы?

Ледяной тон буквально огорошил Николая, и он почувствовал, как невольно сжался.

– Да, я… а что? У нее розетки надо починить… Она меня пригласила…

– Ах, так вы мастер, – смилостивилась женщина. – А что же это она вам код-то не сказала?

– Не знаю. – Николай ненавидел уже себя за свой униженный тон, но у него просто не было выхода, он должен был попасть в подъезд, и эта женщина была его единственным шансом. – Забыла, наверное.

Женщина еще раз смерила его внимательным недобрым взглядом.

– Ну заходите…

Он дождался, когда она войдет, и, стараясь соблюсти между ними расстояние побольше, намеренно притормозив в дверях, протиснулся в подъезд. В эту минуту он уже буквально ненавидел себя, но удерживал изо всех сил желание нахамить этой высокомерной цаце: ему очень нужны были деньги!

Возле лифта старательно обогнув женщину, боясь задеть ребенка, бессмысленно таращившего на него стеклянные глазки, он зашагал на второй этаж пешком, буквально ощущая, как она изучающее смотрит ему вслед.

Нажав кнопку звонка, он услышал тоненький лай, затем дверь распахнулась, и крохотная заплаканная женщина в ярком шелковом халате, держа под мышкой мизерную голенькую собачку с тонюсенькими ножками, капризно протянула:

– Ну где же вы потерялись, Николай! Я вас жду-жду!

– Я… да. Простите… припоздал…

– Проходите, вот тапочки… Сюда можно повесить куртку…

Он послушно исполнил все ее указания, собачка внезапно умолкла, с любопытством потягивая малюсенькой черной пуговичкой, заменявшей ей нос.

– Бонечка. Это свои… Это свои. Бонечка! Проходите, Николай. Вот сюда.

Она ввела его в большую комнату с высоким потолком, где стоял гигантский, дорогого дерева письменный стол с какой-то замысловатой, цветного стекла, настольной лампой, старинные пузатые антикварные шкафы, битком набитые книгами, тяжелые кресла с причудливо изогнутыми ножками. Люстра с хрустальными висюльками ярко заливала светом роскошный напольный ковер, и Николай интуитивно не решился ступить на него, обойдя по широкой полоске пола вдоль стены.

– Вот! – плачущим голосом сказала Лилия Ивановна, показав на вывалившуюся и висящую на проводах розетку. – Вениамин Анатольевич терпеть не может работать при верхнем свете… Но он сам… сам… сам… ее и испортил…

Она всхлипнула и вдруг зашлась в рыданиях. Собачка вздрогнула и попыталась лизнуть хозяйку. Но та уронила ее, опустилась в кресло и прижала к глазам носовой платочек. Взвизгнувшая было собачка немедленно забралась на колени к хозяйке и, свернувшись клубочком, мгновенно заснула.

– Я просто в шоке! Он просто взял и уехал, ни слова не сказав! Понимаете! И ведь я ничего такого ему не сделала! Ровным счетом ничего! За что он так со мной поступил?

Николай замер, не зная, что ответить.

– Мы сели обедать! Все, как всегда. А у меня же диета из-за поджелудочной, мне особо есть ничего нельзя. Ну, я приготовила индюшку, перетерла ее с морковкой, кашку гречневую отварила с творожком… Обычная моя еда, то, что я ем с тех пор, как со мной эта болезнь случилась. Он сказал, что будет есть то же самое, что и я. Я накрыла. Начали есть. А он сидит и нахваливает: «Какая вкусная диета! Какой потрясающий вкус!» Как будто бы каши никогда с морковкой и индейкой не ел. Все попробовал и говорит в конце: «Родная! Шикарная диета! Мне теперь тоже надо так питаться!»

Женщина умудрялась одновременно и рыдать, и тарахтеть со скоростью хорошего пулемета.

– А я ему говорю: «Господи! Какая тебе диета, ты себя давно видел?» Знаете, Вениамин Анатольевич так нездорово последнее время похудел! А он вдруг как накинулся на меня: «Ты! Ты лучше за собой следи! Ты вечно всем указываешь, что делать и как жить! Ты просто мне завидуешь! Всю жизнь умничаешь! Лучше всех знаешь, что и как! Что, самая умная, что ли?» Вскочил из-за стола и понесся в кабинет…

Николай неловко переступал ногами, не зная, что сейчас уместно делать: то ли приступить к ремонту розетки, то ли дослушать эту внезапную истовую исповедь.

– Я так опешила! Даже не сразу нашлась, что сказать. Я просто была в шоке! – Женщина и не думала прекратить рыдать. – Я иду к нему в кабинет, а он орет! Руками машет! Уже чуть ли не пена изо рта… Взгляд безумный! Безумный! Понес дальше про то, что я всю жизнь ему испортила, что ничего хорошего он от меня за все годы не видел… Что я ничего не могу, не умею… что я даже с домработницей не могу справиться: дескать, она мной управляет, не я ею… А между тем на его столе, на его любимой лампе всегда пыль. Тут у него лампочка перегорела, а выкрутить якобы и вкрутить некому… «Вот! – кричит. – Смотри, смотри!» И стал щелкать-щелкать выключателем… А лампочка не зажигается и не зажигается…

Николай молча, тоскуя, слушал, стоя перед плачущей женщиной чуть не навытяжку.

– Я ему говорю: ты же не разрешаешь мне заходить в твой кабинет, откуда же мне знать, что у тебя в лампе перегорела лампочка! А он закричал, затопал ногами…

Николай покорно кивнул.

– Вы должны понимать, Вениамин Анатольевич вообще человек очень выдержанный, – внезапно опомнилась женщина. – У него просто, видимо, нервы сдали… он сейчас такой важный проект делает… с посольством… ну, вы понимаете…

Николай опять кивнул. В нем стало закипать легкое раздражение: если это шоу семейного горя затянется, то он, чего доброго, не успеет вернуться домой.

И тут женщина опять зарыдала…

– Ну вы же понимаете. Я пошла за лампочкой. Принесла… А он нарезает свои «восьмерки» по комнате. И так страшно молчит… Я стала снимать абажур, выкрутила лампочку, вкрутила новую… Щелкаю, а он вдруг как закричит: «Что ты вкрутила? Я в этой темноте работать не смогу! Тебе ничего нельзя доверить!» Я ему: «Что ты, что ты! Более сорока ватт на столе вредно для глаз… ты же так много работаешь». Он как затопал ногами, как дернул шнур из розетки, так и… вот…

Николай с облегчением вздохнул: слава богу, можно было переходить к цели визита.

– Разрешите, я посмотрю?

– Да, конечно, – женщина тихонько высморкалась и опять зашлась слезами. – Представляете? Он увидел, что розетка вывалилась, и как закричит: «Нет! В этом доме невозможно работать! Теперь у меня вообще не будет света еще год!» Схватил шапку, пальто и хлопнул дверью!

– Простите, а где у вас пробки? Мне надо отключить электричество.

Женщина в недоумении посмотрела на него.

– Пробки? Это что?

– М-м… это где отключают свет во всей квартире. Я не могу исправить розетку, если не отключить свет.

– О господи… погодите, погодите. Как отключить свет? А я как же буду?

– Не знаю… но это же ненадолго…

– А вы как?

– У меня есть фонарик. – Николай достал из кармана и показал женщине небольшой плоский серебристый прямоугольник. – Вот. Вы, если будете так любезны, подержите его, посветите мне. И я быстро все поправлю.

– Пробки… пробки… – Женщина старательно морщила лобик, проснувшаяся собачка заинтересованно крутила головой, переводя взгляд с Николая на хозяйку и обратно – так, словно понимала, о чем разговор. – А как это должно выглядеть?

– М-м, – опять затруднился Николай. – Счетчик! Где у вас счетчик установлен?

– Счетчик? – Лилия Ивановна была не на шутку удивлена. – Какой счетчик?

Николай испытал резкий приступ раздражения: он не знал, что делать с этой феноменальной глупостью.

– Ах ты господи. И Марьи Петровны нет, не спросишь, – распереживалась Лилия Ивановна.

– Вы позволите, я посмотрю в коридоре.

И, не дожидаясь разрешения, Николай направился к входной двери.

– Стойте! – взвизгнула женщина. – Если вы его найдете, мне же будет темно. Я сейчас возьму свечку.

– Еще один «вечер при свечах», – раздраженно пробормотал он, увидев на стене искомый прибор и пробки над ним. – Везет же мне… вляпываться…

Он выкрутил пробки – из кабинета снова раздался резкий женский визг. Собачка пулей вылетела из комнаты и стала отчаянно лаять на включившего фонарик Николая. Во всем этом сумасшедшем гвалте Николай терял остатки терпения, но изо всех сил старался держать себя в руках.

– Смотрите! – Теперь он, уже не церемонясь с ковром, прошел напрямик. Поднял Лилию Ивановну из кресла, вложил в ее руки свой фонарик. – Вы мне должны посветить вот так. Сможете?

– Как? Как, подождите, как? – Лилия Ивановна была просто в отчаянье.

– Да это же очень просто: направьте свет вот сюда, чтобы мне было видно, что я делаю. Но это же не трудно?

Он пристроил фонарик в руках Лилии Ивановны и полез за отверткой. Узкий луч дергался и прыгал, но Николай не стал уже поправлять и начал снимать розетку.

– Вы понимаете меня? – вдруг тихо спросила Лилия Ивановна.

– Что?

Фонарик дернулся, и свет ушел резко в потолок: женщина опять зарыдала, а собачка заскулила, и Николай понял, что такими темпами ему придется тут заночевать.

Он решительно подошел к плачущей женщине, взял из ее рук фонарик, передвинув стул, приспособил свет так, чтобы видеть, что делает, и занялся контактами.

Лилия Ивановна рухнула в кресло.

– Он ушел, понимаете, ушел! И его уже больше месяца нет дома!

Собачка стала забираться к хозяйке на руки, но та ее довольно бесцеремонно стряхнула.

– Нет… я тоже не смолчала… я сказала ему, что он мог бы и вызвать мастера, а не перекладывать все, что происходит в доме, на меня… Но он ушел… понимаете. Он ушел от меня… Я уже которую ночь не могу уснуть после всего случившегося. У меня болит и болит поджелудочная…

Николай молча копался в контактах.

– Я… я весь этот месяц прямо совершенно потерянная… Брожу, брожу по комнатам… Прихожу вот сюда, в библиотеку. И сижу… плачу…

Пауза явно предполагала, что Николай должен что-то сказать.

– И вы не знаете, где он и что с ним?

Ему это было совершенно неинтересно, однако он чувствовал, что женщине сейчас требуется какое-то сочувствие.

– Нет! Вы понимаете! Нет! Я обзвонила всех знакомых… я Марью Петровну заставила съездить на дачу – думала, может, он туда уехал… Она обошла весь дом, весь участок, даже в сарай заглянула, ну мало ли…

В ушах Николая включился «белый шум»…

– Но самое главное! Самое главное я вам не сказала!

Николай мысленно охнул…

– Через три дня он приехал, ни слова мне не сказал, прошел в свою комнату и все забрал. Все свои вещи. Представляете? Все! Погрузил в такси и уехал!

Тон рыданий и так был высок, но оказалось, что Лилия Ивановна может и выше.

– Я как стояла, так и села в кухне… Но согласитесь, оставить меня одну под Новый год – это же жестоко! Жестоко! Марья Петровна уже ведь и елку купила, она стоит на балконе, и у меня просто нет сил ее наряжать…

Николай уже прилаживал розетку на место, когда Лилия Ивановна бросилась к нему и схватила за руку:

– Скажите, скажите, ну за что он меня так наказывает? Что такого я ему сделала, за что он так со мной поступил?!

Розетка выскочила у Николая из рук и снова повисла на проводах.

– Он же больную жену бросил… А если я без него умру?

– Вы знаете… Вы успокойтесь… Я все же с электричеством работаю, – строго сказал Николай.

Женщина отпрянула, собачка спряталась за ее юбку и взлайнула.

– Вы не понимаете… – Лилия Ивановна покорно отступила к креслу, но говорить и рыдать не перестала: – Ведь он знает, что я болею… Серьезно болею. И даже в голову не пришло обо мне позаботиться. За этот месяц даже не позвонить, не спросить, жива ли я?

Лилия Ивановна снова рухнула в кресло, высморкалась, взяла собачку на руки и спрятала в ней свое лицо.

– Я вам очень сочувствую, – выдавил из себя Николай, стараясь поскорее приладить розетку на место в опасении новых активных проявлений истерики Лилии Ивановны.

Но ее голос внезапно окреп, и в нем проявились металлические нотки:

– Но вы представляете! Позавчера звонит мне сын и говорит: «Мам, папа уже месяц как у нас… ты не хочешь забрать его назад? Вы что, поссорились, что ли? Ты бы позвонила ему… Анна моя смущается… Мы совершенно не собирались жить с родителями». Представляете? Он улетел в Ленинград к сыну!

– В Санкт-Петербург, вы хотели сказать? – чуть улыбаясь, переспросил Николай.

Лилия Ивановна на секунду замерла, растерянно хлопнула круглыми глазками, ударила себя по лбу увешанной перстеньками костлявой ручкой и тихо засмеялась:

– Ох, я все время путаю. Не привыкла еще. Всю мою жизнь, знаете ли вы, он Ленинградом был. Так вот он поехал к сыну в этот самый Санкт-Петербург, и сын не догадался раньше мне позвонить!

– Ну, вот видите, жив-здоров, – пробормотал Николай исключительно потому, что надо было что-то сказать. – А это самое главное.

– Нет, вы можете в это поверить? Он еще имел наглость орать на сына и его жену! Прилетел, накричал на сына, что тот двери долго открывал, и побежал на кухню – овощи на пару́ готовить. Он, понимаете ли, с этим перелетом, наверное, выбился из графика диеты – он же все, буквально все по расписанию делает, по часам, минута в минуту и ни секундой позже. А тут такой перерыв… А сын его спрашивает: «Папа, а ты один прилетел? А мама где?» А он ему: «Интересно – позвони и узнай у нее». И в комнату. Сын говорит, я в комнату дверь открываю спросить, что случилось, а он меня прям выпихивает и орет: «Дверь закрой! Пошел вон!» Кошмар, конечно! Просто кошмар! Такое поведение! И все на глазах у сына и невестки! Так неудобно перед женой сына… Это я ко всему привыкла, я с ним целую жизнь прожила… А ей каково?

– Вы простите, пожалуйста, – Николай с трудом нашел паузу в этом длиннейшем монологе, – мне бы пробки обратно ввернуть и проверить, работает ли?

– Да-да, – неожиданно легко сказала Лилия Ивановна. – Идите. Вы же теперь знаете, где эти… пробки…

Николай, светя себе под ноги, боясь наступить на хрупкую собачку, двинулся в коридор. Лилия Ивановна пошла следом.

– А сын у меня просто замечательный! «Мама, – говорит, – тебе так плохо там одной… Мы к тебе едем!» А я ему говорю: «Сыночек, не надо». А он мне: «Мам! Я же сказал! Мы уже едем! Мы же любим тебя…»

И Лилия Ивановна, прислонившись к стене, снова зарыдала…

Николай ввернул пробки и пошел назад в библиотеку. Тянущая носом-пуговкой собачка не отставала от его брюк. Лилия Ивановна застыла на пороге.

– Вы знаете, у меня удивительный сын. Вот сколько помню, он всегда был… эмпатичный такой. За всех переживал… У матери моей были приступы головной боли страшные. Им дома есть нечего, отчим все пропивал. Он же, как с войны вернулся, пить начал по-черному… Так я сына собираю, даю ему два пакета молока, пачку кефира, хлеб. Много же не дашь, сами тогда очень бедно жили! Иной раз и на хлеб-то денег не было. И сыну, лет ему, наверное, двенадцать было… Да какое двенадцать?! Лет десять, не больше! Мы тогда еще в Теплом Стане жили, с тяжеленными сумками до Черемушек. А там от метро пешком минут двадцать. Мама моя рассказывала, что дверь открыла и обмерла – стоит мальчонка десяти годов от роду с полными сумками. Она сына моего просто боготворила! Баловала от души, все ему разрешала… Даже квартиру хотела ему отписать, но какое там! Разве ж мой брат дал бы?! Хотя мама говорила: «Я все твоему сыну отпишу, все!» Но не успела. Враз умерла! В душ пошла, и все! Упала замертво… А брат мой, не будь дураком, тут же квартиркой-то и распорядился. Про материнский завет не вспомнил даже! Братские узы – они ж хороши, пока квартирный вопрос не стоит…

Николай тем временем убедился, что розетка работает, и потянулся к настольной лампе.

– Что вы хотите сделать? – вдруг испугалась Лилия Ивановна.

– Лампу зажечь, чтобы убедиться, что все работает.

– А, ну да… попробуйте, – сказала Лилия Ивановна и снова захлебнулась клекотом: – Так вот… Сын с женой приехали! Дорогие мои! Не оставили мать в трудном положении. Такие ужасы про Вениамина Анатольевича рассказывают. Говорят: «Мам, он просто невменяемый, когда речь о еде заходит, это его «священная корова!» Мы даже на кухню не выходим, когда он ест, потому что смотреть на это невозможно. Ест размороженные овощи…» Совсем помешался на своей диете! Он ведь с этой специальной диетой так похудел, так похудел… Это просто кошмар какой-то! Щеки впали, глаза впали, один нос торчит, как у Буратино. Выглядит, будто тяжелобольной человек! Если не знать всего, то можно подумать, что у него рак…

Лампа ярко вспыхнула, и Николай залюбовался: сквозь цветные, ловко вставленные в оправу стеклышки лился мягкий успокаивающий свет.

– Вы просто кудесник! – всплеснула руками Лилия Ивановна. – Она снова работает. Боже мой! Вы просто кудесник! Боже мой! Она горит так же, как горела на ночном столике возле кровати у моей бабушки! Сколько воспоминаний! Сколько воспоминаний!

Николай поморщился, ожидая, что придется выслушивать теперь долгую и чувствительную притчу о судьбе бабушки Лилии Ивановны и ее лампы, но в этот момент в дверях начал поворачиваться ключ. Лилия Ивановна подхватилась и побежала в прихожую, собачка рванула за ней.

– Ма-а-ам… Мы дома…

– Ах, как я рада, как рада… Что же вы, спектакль, что ли, не досмотрели?

– Нет. – Молодой мужской голос был пружинист и напорист. – Такая ерунда. Барахло. Музей какой-то… Скукотища…

В дверном проеме показался крепко сшитый молодой человек в стильном джинсовом костюме, недобро прищурился и сурово спросил:

– Мам! А это кто?

– Это мастер, мастер! Представляешь… Он сделал папе розетку. И лампа твоей прабабушки снова горит своим чудесным волшебным светом. Он пробки выворачивал…

Молодой человек оценивающе-нагловато смерил Николая взглядом.

– С вами уже расплатились?

– Нет еще. Я только закончил. – Николай вдруг ощутил страшную неловкость, словно взглянул на себя глазами этого абсолютно уверенного в себе человека. Старые джинсы, вытянутый свитер, борода… И вправду работяга работягой… посреди мебели карельской березы, на дорогом персидском ковре, в компании лампы Тиффани… И невольно стушевавшись, ступил с ковра на пол.

– Вам пятьсот рублей хватит?

– Наверное, – Николай не знал, сколько платят за такой ремонт. К тому же от всей этой нелепой ситуации он очень устал и хотелось поскорее уйти.

Молодой человек покопался в заднем кармане, вынул пачку купюр, пролистал их, вытянул, как из колоды козырную карту, одну и швырнул на письменный стол.

– Мам… Мы хотим чаю! – Он повернулся спиной и вышел в коридор.

– А Марьи Петровны еще нет, она в магазине, – защебетала Лилия Ивановна, семеня по коридору за сыном куда-то в глубь квартиры.

– Не беспокойся, мамочка. Мы сами справимся. Аня, ставь чайник.

– Да, мамочка, – певуче отозвался из прихожей женский голос. – Мы такой тортик принесли…

Вслед за этими словами в дверном проеме, едва заглянув в библиотеку, проплыла фантастическая красавица. Она обдала Николая равнодушным взглядом холодных голубых глаз, и облако тонких пряных духов, плывшее за ней, ворвалось в библиотеку, окутав его с головы до ног…

Семья исчезла где-то на кухне и освободила Николаю дорогу в прихожую.

Проходя мимо письменного стола, он взял оставленную ему пятисотенную и положил в карман брюк.

Когда он уже завязывал второй ботинок, в прихожую снова просочилась Лилия Ивановна.

– Вы знаете, – зашептала она трагическим шепотом. – Я совершенно не представляю, откуда у Вениамина Анатольевича эта мания взялась?! Непонятно! Втемяшил себе в голову, что надо похудеть, и все тут! И еще прочитал где-то, что, если ходить восьмерками по комнате, пищеварение лучше становится и изжога проходит! И не переубедить! Вы же видели, он же буквально протер шерстяной ковер в библиотеке. И еще мне говорит: «Представляешь, у меня в комнате ковер начал сыпаться». А как же ему не сыпаться?! Он же для этого не предназначен… Я ему говорю: «Ты по свежему воздуху ходил бы, по улице!» А он мне: «Я лучше знаю, где мне ходить!» Понимаете, втемяшил себе в голову, что почему-то именно по комнате ходить надо!

Николай поспешил натянуть куртку, но Лилия Ивановна неожиданно ухватила его за рукав:

– Я так за него беспокоюсь, так беспокоюсь! Он же часами ходит, как болванчик, да еще и на скорости такой! Но он уверен, что все знает лучше: и как ходить, и как жить, и что есть! А я у него всегда во всем виновата! Но согласитесь! В конце концов!

Тут Лилия Ивановна выпрямила спину, гордо вскинула головку, и слезки на ее щеках мгновенно высохли.

– Он мой муж, он обязан меня обеспечивать! Я, кстати, никогда ничего у него не просила! Что покупал, покупал сам! А теперь я плохая! А теперь я неблагодарная!

– Вы совершенно правы! – Николай шагнул к двери, Лилия Ивановна повернула замок и снова заговорила трагическим шепотом:

– Это мне, видимо, наказание за то, что я не по любви замуж вышла. А что я могла?! Мне отец строго сказал: «Вышла замуж? Все! На всю жизнь!» И заметьте, не я замуж просилась, сам бегал, умолял меня, сам… А теперь ничего хорошего не было и я же неблагодарная!

– Мама!

Лилия Ивановна обернулась:

– Иду, сыночек, иду!

Николай вздохнул с облегчением и шагнул в распахнувшуюся дверь.

– Всего доброго! Не переживайте. Все образуется.

– Да-да, – Лилия Ивановна уже закрывала дверь, торопясь на нетерпеливый зов сына. – Всего хорошего!

Николай начал было сбегать по ступенькам, когда дверь неожиданно открылась, и Лилия Ивановна выглянула на лестничную площадку.

– Э-э-э… м-м…

– Николай, – подсказал он.

– Да, Николай… Я совершенно забыла вам сказать. Еще надо починить розетку в комнате домработницы… Но это, наверное, не сейчас… Сейчас поздно. Позвоните мне на днях, хорошо?

– Хорошо!

И она захлопнула дверь.

Николай вышел из подъезда и вздохнул полной грудью. Было тихо, безветренно, в узком переулке никого не было, и он брел по нему, не торопясь выйти на суетящийся, слепящий Новый Арбат. Чувство омерзения от пережитого в квартире Лилии Ивановны под пушистым, ласковым снежком постепенно размякало, таяло, чистый холодный воздух бодрил… Николай с удивлением поймал себя на том, что настроение его начало потихоньку улучшаться. В конце концов, у него было целых пятьсот рублей, а через день-другой будет еще пятьсот. И значит, он сможет сейчас купить себе поесть и поехать к своим на Новый год. А там… Там видно будет…

Арбат он проскочил, уже не обращая внимания ни на тысячи зажженных искусственных солнц, от которых было светло почти как днем, ни на «шикарную публику». Его манил к себе оставленный дома письменный стол: в конце переулка в голову пришла идея, и Николай очень жалел, что не прихватил с собой хотя бы карандаш и клочок бумаги, и теперь торопился домой, боясь ее потерять.

Недалеко от дома заскочил в гастроном, оглядел полки… Единственное, что было ему доступно, – буханка черного хлеба. Не колеблясь, усилием воли подавив все закрутившиеся мысли, не позволяя себе думать ни о чем, кроме того, что надо срочно записать, схватил хлеб и побежал домой.

Наскоро отрезав на кухне горбушку, прихватил кружку кипятку и рванул за письменный стол.

В эту ночь он не спал. Из-под его руки цифры ложились на бумагу как бы играючи, весело и точно. Недостающее в его рассуждениях звено словно родилось само собой, чуть «передернув» то, что уже было написано, но не настолько, чтобы обрушить всю концепцию. Напротив, скорее дополнило и обогатило уже написанное. А вслед за этим пришли идеи двух новых, более точных экспериментов. И потому ближайшие три дня, с короткими перерывами на сон, он работал буквально запоем…

Телефон разорвал декабрьскую мглу резкой трелью… Николай с трудом вынырнул из глубин расчетов – день был плодотворным. Сегодня, как ему показалось, он нашел ошибку в описании одного из самых важных планируемых экспериментов и с увлечением правил уже выверенный и утвержденный им самим текст.

Телефон разрывался, и отчего-то сердце Николая ухнуло в ноги: Ленка? На ходу стараясь привести мысли в порядок, чтобы успеть проорать через шумы и расстояние: «Леночка, я приеду на Новый год!» – он ринулся в прихожую.

– Алло!

– Коля! Коля! Мы горим, горим!

– Что?!

В трубке сегодня трещало особенно сильно, голос Ленки доносился гулко и одновременно глухо, задушенно, словно из закупоренной бочки, он почти не разбирал слов, а скорее догадывался…

– Леночка! Что? У вас пожар?

– Коля… мы горим… понимаешь, горим…

Сердце холодным комом поднялось в горло, в висках застучало:

– Ленка! Ленка! Вы вызвали пожарных? Ленка!..

В трубке еще раз что-то отдаленно прокатилось, словно брякнула об пол жестяная кружка, щелкнуло, и связь оборвалась.

Он схватился за телефонные книжки – где же, черт побери, был записан телефон этого проклятого Егора Ивановича? Срывая страницы, листал и листал, пока не нашел, рвал телефонный диск, сбиваясь с цифр…

Но трубку никто не брал.

«Что же я… вся деревня, наверное, тушит, пока не приехали пожарные, – внезапно догадался Николай. – Надо ехать… надо срочно ехать».

Судорожно заметался по квартире, одновременно одеваясь, закрывая форточки, гася свет, ища ключи… Перед глазами стояло багровое зарево, высоким пламенем лижущее грузное, беременное мокрым липким снегом декабрьское небо.

Схватив куртку, Николай распахнул входную дверь, шагнул и споткнулся о какой-то пакет… Две серебристые банки арахисового масла загремели по кафелю предбанника, а два батона разлетелись в стороны, как упругие футбольные мячи.

Николай на секунду застыл на пороге. Поднять? Ведь он вернется, и ему совсем нечего будет есть. А может быть, нечего будет есть всей его семье.

В то же время острое чувство унижения, смешанное с брезгливостью, стиснуло душу мучительным спазмом. Мысленным взором он отчетливо увидел нескладную фигуру Тамары Викторовны, ее откровенный, ждущий, жадный, почти неприлично-умоляющий взгляд, и его передернуло.

И тут же картинка стремительно сменилась: вся перемазанная в черной жирной саже полуодетая Анька отчаянно кричит посреди линялого сухостоя, торчащего из-под снега на поле, раскинувшемся за их деревней.

Он нагнулся, поднял сперва перевернувшийся хлеб (ох, нехороша примета, отец в детстве всегда бил его по рукам, когда он переворачивал батон), затем внес в квартиру банки с арахисовым маслом, сложил все в пакет и заново открыл дверь. «Вторая плохая примета», – мелькнуло в голове.

«Возвращаться перед дальней дорогой не след!» – всегда кричала Ленка и, забыв ключи или сумку, обязательно последовательно бежала ко всем зеркалам, чтобы, заглянув в них, «забрать с собой свое отражение». Повернувшись, он глянул в зеркало в прихожей и сам себе криво усмехнулся: экой же он стал бабой… а, глянув на пакет, подумал: «сговорчивой бабой… беспринципной»…