Текст книги "Мой потрясающий космос (сборник)"

Мария Аввакумова
Мой потрясающий космос

© Аввакумова М.Н., 2017

© Издательский дом «Сказочная дорога», оформление, 2017

* * *

Ангел моего детства

Я родилась весной… Отец, потрудившийся над моим появлением на свет, скоро был призван на фронт. На тот момент ему было уже пятьдесят, но, видимо, молодых да юных мужчин на фронтах оставалось всё меньше, и вот приходилось мобилизовывать стариков. Про всё это я, лёжа в холодной северной постели, конечно, не знала ни сном ни духом, но война уже ворохалась и в моей постельке, и в моей судьбе.

Ушёл отец, единственный кормилец в семье, где пятеро детей. Старшие сёстры (благо, что были уже девушками), приобретали профессии и что-то где-то в городах сами зарабатывали.

А мы с братом Володей (он старше меня на пяток лет), остались на руках больной матери.

Видимо, все три допобедных года войны я проспала полуголодным сном, у Христа и у матери за пазухой. В нашей леспромхозовской квартирке, отапливавшейся от печки-голландки, тепла и потом было немного; а в войну где одинокой женщине набраться дров?.. в ход шла всякая щепочка, всякая соломинка.

Когда стала уже осознавать своё присутствие на белом свете, взяла цепко в память наши сидения с Володей у горячей печки в ожидании, когда поджарятся на чугунных кружках ломтики мороженой картошки. Их мы мгновенно съедали и тут же нарезали и накладывали на красный чугун новые…

Где Володя накапывал картошку, бог весть: спросить не у кого. Те моменты тихой детской радости не были частыми.

Ещё реже были наши «конфетные» праздники – это когда мама выдавала нам ложку-другую сахарного песка, и мы жгли его в алюминиевой миске всё на той же печке-голландке, превращая в коричневый сладкий «блинок». Остудив «блинок» и поколов его на части, мы получали наши единственные той поры конфетки. У этих часов нашего счастья был свидетель и обожатель – большой чёрный пёс, приводимый братом с улицы и блаженно возлежавший, уронив морду на ледяные свои лапы. Нас было трое.

Пёс, отогревшись, неимоверно по-стариковски фунил, за что и получил от Володи нехорошее прозвище… Почему я так много слов уделяю этому приблудному псу?.. – А вот и не знаю. Может, потому, что рядом никого не было – ни мамы, ни отца, ни сестёр, а он был, и от него было теплее в доме.

А где же была наша мама? Возможно, в очередной раз отправилась на поиски нашей основной кормилицы, драгоценной козы Мильки. Именно так – Мильки.

Милька была девушка с характером – и рогатая, и бодатая, а хуже всего – имевшая страсть к бродяжничеству. Чуть отвернись, она уже выдрала из земли колышек с верёвкой и удрала вместе с ним за тридевять земель, – вот и снова её ищи.

Приходилось даже слёзно выручать и даже выкупать Мильку из плена замысливших недоброе людей.

Но коза стоила того. Не будь нашей бегуньи, на чём бы выросли мы с братом в те долгие годы войны? Зимы наши северные всяк знает, какие – не дождёшься, когда и кончатся. А уж если апрель пришёл, тогда и живы, слава Богу.

Апрель – это мой месяц. Не то, что день рождения (кстати, я и не помню, чтобы мне его когда-нибудь в детстве отмечали)… а совсем другое.

В апреле мама открывала большую комнату, всю зиму простоявшую закрытой из-за невозможности там проживать зимой: она была угловой, причём угол приходился на сторону Северной Двины, нещадно шпарившей морозными ветрами, так что стены покрывались инеем.

И вот мы открывали большую комнату, вносили из маленькой на своё законное место большие горшки с комнатными цветами. Цветы – это наш райский сад. Мама и сёстры их трепетно оберегали. Помнится, когда домой, в Тойму, приезжали Нина с Лией, они первым делом вооружались тряпками и протирали большие листья зелёных насельников нашей оранжереи. В большой комнате стояла обширная, на высоких ножках, родительская кровать, как невеста, одетая во всё белоснежное.

Над ней красовался оптимистический плакат с весёлым краснощёким советским лыжником, летящим с горы. А над другой кроватью, поменьше, висела настоящая картина маслом, на которой испуганные брат с сестрёнкой бежали от настигающей их грозы; бежали по старенькому щербатому мостику… (См. вклейку. Ил. 1.)

Но зря они так испугались, ведь над ними простёрла свои крылья огромная женщина-ангел.

Вот под этой картиной и проходили мои ночи в короткое северное лето. Ныне в православных лавках можно встретить открыточку с репродукцией этой картины, поскольку сейчас всё можно: и Бога, и ангелов, а тогда…

Скорей всего, я была почти единственной, кто лицезрел эту женщину-ангела в нашей Верхней Тойме, потому что посторонних в нашей большой комнате никогда не было.

Да и в маленькую редко кто заглядывал – такое было время, не нуждающееся в оправдании.

А воздействие художественного полотна на формирование во мне своеобразного человечка тоже нет нужды доказывать: это и открывшаяся однажды творческая тяга, и неравнодушие к небесному миру, и некая, смею думать, упругость жизненной энергии.

И снова вернёмся в апрель…

Природа встрепенулась жить. Зажурчала, засветилась, обнажилась пригорками, бросилась в рост мельчайшими травками, а травки – спасенье и для козы Мильки, и для нас – негородских ребятишек. Потекла сосновая смолка – она наша!

Засочился берёзовый сок – брат уже и сам напился, и несёт в баночке домой. А если заячья капустка под ёлочками на угоре за Долининским ручьём (где сейчас деревянная церковка), там и меня ползающей под ёлками можно было заметить; заячья капустка не хуже лимона снабжает витамином Цэ.

А уж если мак зацвёл, то, значит, будут у нас скоро пироги с маком – сами и насобираем по зёрнышку на опустевшем маковом поле (мак тогда выращивали для каких-то нужд войны).

Полноценной-то еды у нас никогда не было. Но мы, малолетки, жили себе и даже не подозревали, что мы всегда голодные.

Но инстинктивно все наши действия были связаны в первую очередь с тем, чтобы подбросить в топку растущего организма каких-либо дровец.

Это и было нам задание от Господа – ВЫЖИТЬ!

Отсюда проистекала наша тогдашняя повседневная жизнь-выживание: попытки с вилкой в руке поймать в ручье налима, хождение в лес (далеко и страшно!) за ягодами, добыча на замёрзшем поле недовыкопанной кем-то картофелины…

Ведь в годы войны матерям-солдаткам не было ни пособий, ни каких-то других льгот, если судить по нашей верхнетоемской жизни, а ведь это всё же был районный центр!.. «Всё для фронта, всё для Победы!»

А кто бы возражал?

Вот и не помню я из тех лет ни стола, застеленного белой скатертью, ни царских на нём яств.

Спасибо маме и за тёплую мучную болтанку, сдобренную каплей растительного маслица, и за редкие попытки удивить невиданным доселе блюдом.

Не даёт Господь забыть поистине святого дня, видимо, скрытно связанного с каким-то семейным событием (или это была Пасха?): мы с братом прожорливо наблюдаем, как мама торжественно выкладывает в горячие капустные листья какой-то фаршик, а потом старается их завернуть, но они никак не хотят заворачиваться.

В комнате разлито уютное тепло с мягким капустным оттенком. Так, с боем, творились удивительные голубцы, приковавшие наше внимание. Удались ли они у утратившей поварские навыки мамы, напрочь забыто. «Как аппетит?» – «Не жёвано летит!»

А вот простецкие шанежки нам перепадали чаще.

Шанежки тех лет – это вот как: берётся кусок хлеба, а сверху настилается либо пшённая каша-размазня, либо картофельное пюре. Заготовка на противне запускается на огонь, – и, подрумянившись, шанежки готовы. Остается только махнуть сверху промасленным вороньим пёрышком.

Сейчас, в годы относительного благополучия, так и не научившись баловать себя мировыми кулинарными шедеврами, все мы, выходцы из войны, представляем собой особую породу людей, на которых может положиться не только наша единственно любимая Родина, но и сам Господь. Ибо мы веруем, что, если ОН не выдаст, никакая свинья нас не съест.

Что-то в нас заложено военным воздухом такое, чего нет или совсем почти нет в других, более молодых, соотечественниках. И вот самое время рассказать про цыганку.

Брат Володя уже ходил учиться, и я всё реже видела его дома. А меня мама стала помаленьку приучать к рукоделию. Сама она, когда была в силах, кое-что шила на ножной машине под звуки радио тех времён – круглого, чёрного, страшноватого.

Но у меня дело кройки и шитья не пошло, потому как я сразу же, не справившись с ретивой машиной, пришила собственный палец. И вот ещё что памятно: именно тогда, в тот период, из радио стали иногда доноситься неслыханные ранее печальные протяжные хоровые мелодии, и мама им тихохонько подпевала (так ознаменовался почти незаметный для страны разворот вождя к помощи сил небесных.).

Известно, что все дети – непоседы, так и я не чуралась улицы, расширяя свои познания жизни через расширение окружающего пространства.

Летом я иногда уходила за большой мост над глубоким оврагом: там было поле пшеницы, скрывавшее меня ото вся и всех с головой.

Поиграв с колосками, поев молочных зёрнышек, я там же и засыпала, пригревшись на земле.

Однажды, возвращаясь из подобного похода, я увидела под всегда открытой коридорной дверью какой-то белый уголок.

За дверью оказался небольшой свёрточек, завёрнутый в носовой платок. В свёрточке лежали бумажные деньги и… две глызки кускового сахара. Детское сердце забилось радостно, рука потянулась к сахару…

Я схватила сахарок, а свёрток пихнула на прежнее место и убежала. Дома я тут же изгрызла полузабытую сладость и, видимо от пережитых чувств, уснула. И какой же охватил меня ужас, когда в тот же день к нам постучала пожилая цыганка! Она плачущим голосом спрашивала, не видели ли мы её свёрточка?.. Мама сочувствовала ей, утешала, охая…

Цыганка ушла, а я долго молча переживала о своём преступном деянии – съеденном кусочке сахара. Ах, зачем я тогда не удержалась?!.. И кто подобрал цыганкино богатство?.. И зачем же она положила его в коридоре?.. За коридорную дверь? Сейчас, когда я сытая и нужды мало в чём имею, и то бы подумала: взять или оставить на месте найденные большие деньги? А вот святое существо, каким я некогда, давным-давно, но всё же была, не задумалось, просто ушло от них подальше. Или это мой ангел-хранитель сказал мне: «Уйди!»

Ну вот, на этом можно было бы и закончить. Но нет, война ещё продолжалась и после всеобщей Победы, продолжалась и после того самого дня, когда в дверь громко и решительно постучали. Мама открыла дверь – и в наше жилище широко шагнул большой незнакомый человек, густо обросший чёрной бородой, утопив меня в своей колючей и пахучей шинели.

Но я испугалась его, вырвалась и убежала прятаться за мамино самодельное кресло. А это был мой отвоевавший отец, Николай Петрович Аввакумов.

С отцом жизнь наступила совсем другая. Он многое умел: ловить рыбу с помощью помчи (хитроумная конструкция для заманивания рыб), умел достать рыбу даже из-под ледяной реки, умел управляться с лошадьми, будучи ветеринарным фельдшером.

К той поре мы безвозвратно потеряли козу Мильку, к тому же у нас угнали и лодку, но отец находил выходы, как нас прокормить.

Да и у мамы дела пошли на лад: тоемские девушки почуяли интерес к себе со стороны оставшихся в живых мужчин и стали чаще обращаться к маме: дескать, сшей ты мне, Пелагия Степановна, платьице из крепдешина. Мама старалась. Вот тогда я и узнала вкус настоящего пряника.

Голод уже не так высасывал из нас, ребятишек-погодок, энергию жизни, и мы нетерпеливо ждали то время, когда пойдём в школу – учиться!

2014

Су́ра благословенная

Веруй, что всё случающееся с нами – до самого малейшего, совершается по Промыслу Божьему.

Преподобный авва Дорофей

Вот и случилось со мной то, чему бы случиться давным-давно, да на всё Божья воля. Я побывала на Пинеге. Много лет назад я добралась-таки до Карпогор, заночевала в большом крестьянском доме, куда слетелись учителя района на свой осенний сбор (наверное, это была здешняя школа).

Погода стояла дождливая, неуютная. К моему разочарованию, никакой транспорт никуда не двигался: самолёты не летали (в те годы они ещё не были списаны), катера не ходили ни вверх, ни вниз. А в моих планах было добраться до Суры.

Учителя «обрадовали»: приехала-де я не в сезон. А когда он, сезон-то, тоже точно не знали. Это вроде бы тогда, когда Пинега разольётся на неделю-другую. Происходит это не по расписанию, а когда как. Вот тогда я уже почувствовала непростой характер этой северной реки.

В тот раз пришлось мне вернуться домой, в московские пределы, несолоно хлебавши. Несколько лет назад, будучи в Архангельске в тёплое сухое время – в августе, я снова сделала попытку разузнать про Пинегу. Оказалось, самолёты перестали летать вовсе, а по реке… разве что на плотах. И вот я снова в Архангельске: дела сделаны, слова сказаны, а уезжать рано не хотелось. Звоню по телефонам бывшего городского экскурсионного бюро; приятно удивлена, что мне отвечают и даже вникают в мою просьбу. На второй день – звонок: да, нашлась одна группа, которая направляется на Пинегу, это паломники из Москвы. Едут на архангельский север по православным местам, в их планах и Сура. Меня могут присоединить к этой группе. Я, конечно, чуть не прыгаю от радости… Почему я рассказываю эту предысторию?.. И разве не могла я просто сесть на поезд и поехать, а там как повезёт?.. Во-первых, такой опыт у меня уже был.

Во-вторых, времена сильно изменились, и не в лучшую сторону: ехать в одиночку сподручно разве что мужчине (забегая вперёд, скажу, что уже в этой поездке был моим словам наглядный пример: две паломницы, самостоятельно добравшись до Верколы, так и не нашли в большом селе ночлега – никто не пустил, спали под небом, благо погода в июле добрая.)

В турфирме за три дня на Пинеге запросили такую неожиданную сумму, которой у меня не оказалось; занимать тоже не хотелось. И вот я пребывала в бестолковом раздумье: добираться своим ходом опасно, а с группой – накладно…

На Севере есть поговорка: утро вечера мудрее. С тяжёлой головой ложусь спать и вижу вот такой, всё проясняющий, сон: словно бы бегу я по зимней широкой прямой дороге… шибко, весело бегу; и тут, справа, вижу дружную группу туристов. И далее мы уже поскакали все вместе, а я – впереди всех.

О чём ещё думать после такого сна?! Ведь даже и возраст, и количество паломников оказалось, как в моём сне.

Задним числом я поняла, что это сам отец Иоанн Сергиев дал мне руководство… Он ждал меня сюда, на Пинегу. Давно ждал. И отчего во мне такая уверенность, мне хочется объяснить. Ведь и в Суру меня издавна тянуло вовсе не случайно. Какое мне, девчонке в двадцать лет, дело до какой-то Суры! И жила я далеко-далеко от этих мест.

Правда, родина моя – Верхняя Тойма – совсем по соседству: вот только миновать по бездорожной тайболе километров сто пятьдесят, что называется напрямки, с Северной Двины – на реку Пинегу. Да ещё то, застрявшее в моей памяти, что бабушка моя по маминой линии – с Пинеги.

О. Иоанн Сергиев

Пелагия Степановна Деснёва (Аввакумова) – мама М.Н. Аввакумовой

Да ещё вот что: я давно заметила разительное сходство моей мамы-покойницы с распространёнными портретами Иоанна Кронштадтского – сурского батюшки Иоанна Сергиева: особенная, словно разбавленная молоком, голубоглазость, высоколобость, скуластость… А ещё и вот какое совпадение: в студенческие годы я как оглашенная, забыв про осторожность (ведь училась на отделении журналистики и должна была стать «подручной партии»), ездила по монастырям. Все три знаменитые обители, не закрытые на ту пору, видели меня, голодранку.

Но я особенно стремилась на северо-запад, в Псково-Печорский и Пюхтицкий монастыри (один в Псковской области, другой – в Эстонии, недалеко от железнодорожной станции Йыхве). Была там к концу века даже не трижды. Молельщицей я была плохой, но к монастырскому духу тянулась. И только на склоне лет узнаю, что Иоанн Сергиев был любимым батюшкой насельниц Пюхтицкого Успенского монастыря и что положил на его благополучие много усилий. А между этими двумя монастырями укреплял особую, «собинную», дружбу. В семидесятые годы не было ещё монастырского музея, а имя отца Иоанна не было прославлено (наоборот, за одно упоминание его люди попадали в хороший оборот, а то и в Сибирь). Я, ничего этого не зная, сделала тогда снимок: портрет Иоанна Кронштадтского, написанный почти в натуру на левой колонне входных ворот Пюхтицкого Успенского монастыря…

За моё «монастырское шатание» впоследствии пришлось заплатить университету непрестижным распределением, но я никогда о том не пожалела. Тем более сейчас не жалею. Есть что вспомнить из безоглядной молодости.

Вот почему я свернула с прямой дороги путевого очерка сразу к конечной цели – к таинственной Суре, к её манящему огоньку. Она и стала самым ярким моим впечатлением от той поездки. Я уже намекала, что в Суру добраться далеко не просто – из-за ненадёжной дороги. С одной стороны, дорога неплохая, но это если погода хорошая. Но едва пройдёт дождь, подушка дорожной пыли так взбухает, что и в сапогах увязнешь.

Транспорт тоже не пройдёт: кому хочется буксовать? Сто километров всего от Карпогор, а не добраться. Но есть в июле – августе две благодатные недели устойчивой погоды, – вот тогда-то и дерзай! Даст Бог, и попадёшь в Суру, как в Шамбалу, или историческое царство Урарту. В такие дни удивительный белый свет заливает посёлок. Не сразу понимаешь, что это из-за почти белой песчаной почвы. Куда ни глянь – пески. И как по такому песку катать на велосипедах?.. Тем не менее здесь многие подростки оснащены «великами», даже удивительно; ездят по Суре стайками, и сами какие-то особенные, вдохновенные, – так мне запомнилось.

Когда-то… миллионы лет назад, когда наша северная красавица Полярная звезда сияла над крышей нынешнего Тибета (по физической гипотезе смещения магнитных полюсов), здесь было дно Мирового океана, потом воды схлынули, образовались реки: Ваеньга, Паленьга, Кокшеньга, Пинега… Да и наша Северная Двина не исключение. Все они, пересыхая, обнажают летом своё «золотое донышко», свидетельствующее о былых великих мутациях на нашем земном шарике.

И вот автобус с паломниками подкатил к самому монастырю. Мы высыпали дивиться необыкновенным храмом сказочной архитектуры. (См. вклейку. Ил. 2.) Когда-то его строительство благословил Иоанн Кронштадтский, особенно заботясь о его красоте. Храм построили, потом загубили, теперь восстанавливают. Такая вот русская сказка про белого бычка… такая вот диалектика.

На монастырской территории уже стоит корпус для паломников, в перспективе тут намечен крупный паломнический центр, рядом – новенький деревянный храм, срубленный мастерски. Есть и колодец под тяжёлой крышкой, с вкуснейшей водой. Всё на подворье выдаёт немалые масштабы и самого проекта, и задач – крепить веру православную пуще прежнего. Несколько лет обживают монастырь первые послушницы, прибывшие сюда издалёка.

В бывшем доме настоятеля есть что-то вроде музея. Две комнаты, где собраны артефакты – любовно сберегаемые скорлупки от доразгромной монастырской жизни и, конечно, образа, иконы… сохранённые со старых времён, и новые, среди коих дарованные – с образом Иоанна Сергиева. И есть ещё одна, особенная – образ Спасителя, – явившаяся буквально чудесным образом. С ней связана вот такая история, которую просто необходимо рассказать.

Некая местная жительница ушла в лес по грибы-ягоды и не вернулась. Искали-искали… и всё зря. А сын, уже взрослый, всё тосковал и не мог смириться, что не нашёл матери. Тогда, в тонком сне, ему было сказано: пойди туда-то… у той-то в амбаре найдёшь икону, возьми её и принеси в храм. Парень так и сделал: нашёл эту самую икону и принёс в церковь. Вскоре тело его матушки нашли далеко в лесу и по православному обряду предали земле. А икону я сфотографировала. Она, кстати, на новом месте стала самообновляться, светлеть, а шрамы, то есть трещины, словно бы сами заживлялись. Хозяйка настоятельского дома знает, конечно, фамилию того человека, нашедшего икону, но нам открыть не сочла нужным.

И тем самым задала загадку: не он ли стал впоследствии великим звонарём – «первым звонарём России», представлявшим на всех фестивалях колокольной музыки Архангельскую область? Звали его Иваном, по фамилии Данилов. А происходил Иван из Суры, в неё и возвращался, пока не умер скоропостижно. Хотелось мне думать, что это он и был. Увы, я ошибалась: мама Ивана, уважаемая сурянка Серафима Данилова, – инициатор создания музея Иоанна Кронштадтского.

Когда мы появились на Пинежье, там второй месяц стояла невиданная сушь. «Ни одного дождя. Ягоды высохли. Морошки будет мало». Бывали, говорят, жаркие лета, да не так.

А мы, не местные, словно не замечаем жары, она здесь особенная – без духоты. Не замечают её и рабочие на двух храмах, одновременно восстанавливаемых в Суре. Рабочих мало, надо бы больше, чтобы работа спорилась.

Но что поделаешь, мало охотников до Севера. Вот паломники – те стали чаще интересоваться северной Атлантидой, тянутся к её святыням. Возможно, и здесь привьётся совмещение паломничества с трудничеством… В таких разговорах и размышлениях мы проходим по столбовой дороге – сурскому прошпекту – на другой край, где стоит храм во имя святителя Николая, тоже заложенный при отце Иоанне. (См. вклейку. Ил. 3.)

В Никольском батюшка Иоанн ежегодно служил, когда приезжал сюда в мае – июне в отпуск. Храм красного кирпича и стоит на горке, с которой, как на ладони, – луговина, а на ней – тропинка, ведущая к реке. Якобы по этой дорожке любил прогуливаться о. Иоанн, поглощая глазами красоту сих мест, к реке детства Пинеге, мерцавшей в полукилометре отсюда. Места воистину благословенные. Может, оттого и почти недоступные, – чтобы лишние не топтались.

В прежние времена к Суре подъезжали с другой стороны. И оттуда белоснежный сурский городок с вытянутым вдоль монастырским храмом с подворьями выглядел драгоценностью Севера. Духовный магнетизм этой северной Фиваиды на себе познали многие первосвященники. Патриарх Алексий Второй дважды посещал Суру: вначале своего патриаршества и вторично – ближе к концу жизни. Ждали и нынешнего патриарха. Кирилл должен был прилететь на вертолёте. Так нам говорили местные. Не знаю, случилось ли сие событие, но к нему явно готовились.

Сам главный монастырский храм огромен, но полное возвращение его к жизни требует приложения многих рук. Внешне Успенский собор уже ослепляет красотой. К этому и стремился отец Иоанн, понимая силу красоты для северного человека: ведь ему предстояло повернуть к православию языческое население края, в чём и преуспел. А уж сколько он сделал для образования полудикого чудского населения, долго перечислять. Кроме того, что основал двухклассную церковно-приходскую школу в Суре, в каждой отдалённой деревне прихода благословил организовать школы грамотности «с вечным капиталом для их существования». Мечтой этого подвижника было, чтобы родина его богатела, и в первую очередь духовно.

Сравните с современным положением в сфере образования: видите разницу? Есть книга писателя Олега Ларина «По Пинеге-реке», издания советских лет. Книга неплохая, но почему-то путешествующий писатель переусердствовал в перечислении богатств, якобы принадлежавших Иоанну Кронштадтскому: сапог столько-то десятков пар, облачений разных столько-то…

Возможно, и было что-то избыточное, да только ведь водилось за батюшкой и такое: увидит лапотника и с себя сапоги снимет и отдаст… сам же босой к себе в дом вернётся… А дома, в Кронштадте, каждое утро собравшейся под его балконом толпе обездоленных деньги раздавал. Зачем уж Ларин грех напраслины на себя взял, не знаю. Зря он так. Теперь его детям придётся отцовский грех отмаливать.

В паломнической путёвке имелся ещё один интересный адрес в районе сурского поселения – святой родник «У Николы». Я о нём не имела никакого представления. К «Николе» шли по глухой, настоящей таёжной дороге, толстым слоем усыпанной сосновыми иголками, ядрёные шишки подкатывались под ноги. По сторонам, в лесу, словно снег, лежал высохший до звона белый мох – ягель. Сосны, распаренные солнцем, томили нас давно забытым ароматом, медовым и целебным. На подходе к святому роднику встретили две часовенки: старую и новую. Возле старой стоял прислонённый к дереву древний восьмиконечный крест – старообрядческий. А новый установили на новой же часовенке. Она появилась так: её поставила по обету одна тяжело заболевшая женщина. Обет перед Господом был такой: если она выздоровеет, то быть здесь новой часовенке. Женщина, попив никольской водички, выздоровела и распорядилась выполнить её волю – построить здесь часовню. Сказано – сделано; теперь эта женщина стала местной жительницей вместе со своей дочерью Анной.

Анна Мулиин – молодая симпатичная особа – и привела нас к «Николе». Больше того – она оказалась автором интересной книги о Суре и чуди белоглазой – коренном языческом пранаселении сих потаённых земель (таинственным образом покинувшем их, якобы скрывшемся под землю).

Анна много чего на эту тему знала, но не все паломники были готовы воспринимать новые знания, и лично мне пришлось с этим смириться. Православные матушки потушили рвение «язычницы», но она увела-таки некоторых из нас в широкое поле и показала достопамятные ямы чудских боевых укреплений.

Здесь якобы она, чудь, приняла последний бой перед тем, как уйти под землю. Некогда я побывала в окрестностях знаменитого Чудского озера, богатого на легенды и исторические события; помнится, там тоже витал некий особенный дух, этакий «гений места», что и здесь, в Суре и её окрестностях. Во всяком случае, духоподъёмность присутствовала. Энергия земли била ключом! Приходи и черпай!

Святой родник – внизу крутого оврага. Сверху видна восьмиконечная купель с тёмной таёжной водой. Нет, мы не оказались там одни. Поток людей явно надолго не прерывается: тропа, ведущая вниз, крепко натоптана; количество платков и одёжных тряпок на вешалке (обетные дары за святую водичку и обещание вернуться) в старой дощатой часовне с простыми, даже бумажными, иконками – всё говорит о тяге богомольцев к этим, облюбованным и намоленным предками святыням. И вся-то молельня два на три метра, двери есть, а замка нет и не будет во веки веков!

Вот ещё какие места силы есть на Русской земле! А вы плачете о её гибели?!

Я окуналась в купель последней из нашей группы. Долго не решалась, и без того страдая от застуженной зимой челюсти. После троекратного погружения про болящую челюсть я надолго забыла. Мы отправились в обратный путь, сожалея, что нельзя, невозможно, хотя бы в сегодняшний день, никуда больше не спешить… остаться в этой божественной первозданности.

За этими волненьями души и тела я так и не узнала тогда, почему источник зовётся «У Николы». А ведь все мы, тоемские Аввакумовы, по отцовой линии имели второе общее обозначение – Николичи.

Так что у меня интерес не совсем праздный. Не иначе, придётся мне ещё раз побывать на Пинежье. (Дома, в Москве, я зашла в Интернет и прочитала про этот, самый знаменитый на Пинежье, святой источник. Будто бы в старину не раз видели здесь сидевшего на пеньке старичка, охавшего и тяжко вздыхавшего.

А когда в корнях старого дерева нашли иконку и соорудили для неё часовенку, старичок, похожий на Николу Угодника, являться перестал. А у корней того самого дерева забил ключик и со временем превратился в ручей. И потёк туда народ… И стал святой цельбоносный источник «У Николы» самым известным на Пинежье.)