Текст книги "Садовник"

4

Разумеется, я привезла пса домой, и, разумеется, Владислав, несмотря на внешнее недовольство, был даже рад. Он никогда не давал мне повода заподозрить его в нелюбви к животным – хотя я так и не забыла вертлявого крысенка, когда-то и кем-то мне подаренного и в мое отсутствие, якобы случайно, раздавленного передвигаемым пианино. К несчастью или наоборот – случайностей в жизни нет – животные оказывались слишком живыми для него, слишком нарушали условия того мира, в котором он жил. Его мир жестокого долга и неизбежного в таком случае двойника – жестокой страсти – был не реален, то есть мертв. И чем дольше я жила с Владиславом, чем угарнее любила, тем явственней понимала, что единственный способ остаться с ним навсегда заключается в необходимости всего лишь перешагнуть последнюю черту… и что, быть может, я уже неявленно перешагнула ее смертью Никласа. Но все-таки я была еще слишком живой, и потому схватилась за Амура как за последнюю оказанную мне милость. Владислав считал, что я вожусь с собакой в память о Никласе или, по крайней мере, стараюсь искупить какую-то там вину, но я просто жила Амуром, я дышала им, ибо сейчас он был тем единственным, кто ежеминутно доказывал мне существование жизни вне любых рефлексий и химер.

К счастью, работы летом было немного – жара, видимо, окончательно размягчила мозги тех графоманов, из текстов которых мне предписывалось делать что-то доступное не только чтению, но и пониманию, – и я могла отдавать собаке положенные ей строгой наукой четыре-пять часов в день. Через неделю по окрестным садам и паркам у меня появились десятки милейших новых знакомых, а разношерстная хвостатая братия теперь узнавала меня на улицах даже и без Амура. Владислав, кривя рот, но темнея глазами, говорил, что от меня пахнет шерстью. «Хорошо, что не серой», – вздыхала я и демонстративно шла в ванную, до которой, правда, не доходила… Потом, наскучив одними и теми же скверами и на удивление однообразными беседами, я решила попытать счастья в более романтических местах. Ботаничка, где традиционно готовились к экзаменам многие поколения моей семьи, была совсем неподалеку, а что касается ее закрытости для собак, то ни одна ограда у нас не сохраняет целомудрия больше двух дней. И мы рискнули: Амур сам нашел место, любезно предоставленное его любопытствующими собратьями, а я тряхнула стариной и протиснулась через невинно, но призывно отогнутый прут.

Сад, как и в мои школьные годы, был хорош своей верностью временам, неведомо как сохраняющейся уже века; в нем все с той же непостижимостью соединялись суровая скромность петровских огородов, тревожная блоковская желтизна гренадерских казарм и захватывающая дух уединенность, которой, по рассказам бабушки, удачно пользовались блокадные людоеды. Словом, Ботаничка, как и Петропавловка, были моей детской, моей школой, моей вотчиной. Здесь я впервые сложила таинственные черные штрихи на глазурованных табличках в Слово – и с того времени навсегда почувствовала себя хозяйкой, несравнимо более полноправной, чем взявшиеся в последнее время невесть откуда молодые люди в сомнительной форме охранников; с бабульками я власть поделить согласилась бы.

Я щедро дарила свои владения Амуру, а он, мгновенно слившись с ролью хозяина, вежливым, но не оставлявшим сомнения рыком держал дистанцию между нами и редкими посетителями сада. Мы блаженствовали так около часа, пока из-за смородиновых кустов, густо окаймлявших медный, затянутый патиной никогда не убираемых водорослей пруд, не вышел человек в синей робе и не воскликнул – более удивленно, чем зло:

– Овчарка?! – И то, что он сказал именно «овчарка», а не «собака», сразу расположило к нему не только меня, но и Амура, который в нарушение своих принципов тут же подбежал и принялся с интересом обнюхивать черные от земли штанины. – Ну что, запахи действительно упоительные, но для тебя малоперспективные, – рассмеялся человек в робе, беспечно пронеся руку мимо внушительной пасти, в теплую шерсть незащищенного собачьего горла. – И все-таки это не дело – тебе здесь прогуливаться! Давай-ка, парень, двигайся к выходу.

Удивленная столь человеческими речами, я постаралась скорей взять Амура за ошейник; говоривший поднял голову, и я начала предательски краснеть: он оказался тем самым драконом, которого Владислав так глупо унизил пару недель назад. Теперь мне в лицо смотрели те же глаза, с точно таким же выражением обвинения и прощения одновременно.

– Извините, – пролепетала я, – мы… собака выгулена, мы только побегать…

– Я понимаю, – мягко остановил он, – у меня у самого красавец, но ведь и вы прекрасно понимаете, что ежели так поступать будет каждый… правда?

– Правда. – Я прижала к ногам Амура и неизвестно зачем брякнула: – Вы извините, что тогда мой муж… он не хотел вас обидеть, просто была такая ситуация, у нас умер друг…

Человек на секунду свел лохматые брови – из левой завивался длинный черный волос – и, по-видимому, только тогда вспомнил меня. Вернее, не меня, а случившееся. Но не нахмурился и, в отличие от меня, не покраснел – улыбнулся.

– Случай не стоит того, чтобы помнить о нем так долго. Ваш муж был прав относительно работяги. – Значит, он помнил и помнил очень хорошо, и, значит, тогда ему было неприятно. Я уже злилась на себя за бестактность затеянного разговора.

– Все равно. Извините, пожалуйста, – твердо повторила я. – Мы уходим. – И, отпустив Амура, пристыженно державшего хвост вертикально вниз, повернулась в сторону главного входа.

Я шла, деревенея спиной и чувствуя, как сторож – или кто там он был – неотступно идет за нами, деликатно оставаясь невидимым. Мы уже миновали каменные ворота оранжерей, в рассыпающихся ступенях и стершейся дате которых вздыхали античность и мое детство, и вышли к горкам. Они, как обычно, весело пестрели лоскутным одеялом, но по ним, подобно черному пауку, медленно и в то же время как-то суетливо передвигалась невысокая фигурка. Амур неуверенно приподнял загривок, сбавляя шаг, и, держась бок о бок, мы подошли поближе.

Фигурка при ближайшем рассмотрении оказалась седоватым старичком в пасторском балахоне, совершавшем весьма странные действия. Вместо того, чтобы поливать, или полоть, или рыхлить, он переползал от цветка к цветку, при этом напряжено всматриваясь в асфальтированные узкие дорожки, оплетшие горку. Иногда он нагибался и делал руками движение, будто ловит кого-то, а порой останавливался и крестил растение откровенным протестантским крестом. На миг мне почудилось, что я сплю, но поношенные туфли старичка с большими медными пряжками отчаянно скрипели. Мы сделали еще несколько шагов, и услышали уже совершенно явственно:

– Nun, nun… Пфуй, как нехорош! Иди-ка суда, Weglaufer! – Старик снова наклонился, но тут же проворно вскочил и хлопнул себя по лбу. – Allmachtigen Gott! Час пополудни, а меня ждать Штеффель и его двести штук букшбому! – Продолжая невнятно бормотать что-то по-немецки, старик подхватил подол потертой сутаны и скрылся за горкой.

Но на месте, где он только что был, еще продолжал волноваться голубоватый воздух.

Амур прижал уши и мужественно не двигался. Я беспомощно оглянулась.

И, словно на мой взгляд, из-за угла оранжереи появился сторож.

– Все в порядке, – улыбнулся он. – Это старик Вильгельм ловит куриозные планты. Они, мерзавцы, видите ли, до сих пор имеют склонность убегать за положенные им пределы. Чесночница, недотрога, не говоря уже о дикой ромашке, которая заполонила всю Россию… Вот он и переживает. К тому же, понимаете, немецкая Punktlichkeit… – Мы с Амуром растерянно молчали, а дядька несколько нервно оглянулся и вдруг предложил. – Пойдемте-ка лучше со мной – зачем вам неприятности? А так вы выйдете прямо к Кублицким. – Последнее замечание поразило меня гораздо больше, чем никак не ожидаемое желание помочь и даже, чем загадочный пастор: то, что рядом с Ботаничкой жил отчим Блока, полковник лейб-гренадер, знали отнюдь не все из моих знакомых.

Мы молча пошли в дальний угол сада: синяя роба впереди, потом пес, которого, вероятно, не отпускали ее запахи, и последней я, уже уступающая настырному бесу любопытства.

Через пять минут перед нами оказалась стена из тех же глянцевитых лопухов, что обожгли мне руки на никласовской даче. Ожоги, кстати, только-только успели пройти. Я невольно придержала Амура.

– Ничего страшного, – спокойно сказал странный работяга, вытягивая, тем не менее, из кармана яркие фирменные рукавицы, – собаке пупырь не опасен, а для вас мы сделаем вот так. – И ловким движением руки он на несколько мгновений открыл мне проход в теплом зеленом полумраке, на другой стороне которого оказалась крошечная калитка. – Толкните, она не заперта, свинушка[1]1
  Другое название борщевника.


[Закрыть] даже снаружи прикрывает ее вполне надежно. – Мы нырнули, а когда я обернулась, чтобы поблагодарить, то не увидела ничего, кроме тяжелых листьев на ребристых колонках стеблей. На другой стороне улицы действительно виднелось юношеское жилище Блока.

– Дивные дела творятся у нас, правда, Амурушка? Нам с тобой подарили еще одну маленькую тайну, даже две, и мы ими ни с кем больше не поделимся, согласен? – Но Амур уже нетерпеливо рвался к проходившей по набережной далматинке, чей пятнистый род был метко прозван острыми на язык собачниками «петмолом».

5

Мы еще несколько раз появлялись в Саду, не прибегая к заветной калиточке, но никого больше не встретили. Я тщетно поискала на табличках название букшбом и бесплодно прошлась пару раз по горкам, а вскоре зарядили дожди, и вылазки наши прекратились сами собой. Я ничего не рассказала Владиславу, полагая, что ему неприятно будет воспоминание о собственной глупости, да и сам инцидент не заслуживал обсуждения. А история про ловца плантов в отрыве от предыдущего и вовсе выглядела идиотской. Но, пусть и не желая признаваться себе в намеренности своих маршрутов, я пару раз все же прошлась мимо злосчастной клумбы – увы, она уже пестрела цветами и не требовала ничьего присутствия. Я понимала, что все это бред, но хорошо знала и то, что самое интересное зачастую рождается именно из бреда. Пользуясь полной свободой собачников в разговорах, я поинтересовалась, не знает ли случайно кто из них такого черноволосого бородатого дядьку со псом невероятной красоты и, якобы, запамятованной мною породы. Про то, что я забыла породу мне, как неофитке, даже поверили, но про хозяина ничего не знали и хором уверили меня, что, соответственно, такового и нет в природе. Я с радостью с этим согласилась, тем более что приближался сороковой день, и меня уже задергала прокуратура, безнадежно выяснявшая, кому мог вдруг помешать живший чуть ли не анахоретом Никлас.

Над городом звенели веселые грозы, ненадолго оживляя так быстро устававшую городскую зелень. Гуляя с Амуром и уже не опасаясь его побега, я подолгу смотрела на какие-то чахлые травинки и корявые кусты, испытывая перед ними тихую вину даже не за то, что ничем не могу им помочь, как помогаю собаке, но за то, что они так и умрут безымянными и неназванными, а значит, и не существовавшими вообще. Сознание вины, не отпускавшее меня с того жаркого утра, когда я приехала к Никласу на дачу и почему-то острее всего ощущавшееся в том, что я так и не спросила у него названия диковинных лопухов, теперь, после того, как они столь неожиданно были узнаны, превратилось в серую тоску безразличия и беспомощной любви к затоптанным и загаженным городским растениям. Заметив, что как-то раз я принесла домой и поставила на кухне букетик неизвестной пыльной травки, Владислав стал покупать стильные букеты со множеством прихотливо-кружевной зелени.

– А ты знаешь, как называется это узорочье? – следуя своим настроениям, поинтересовалась я и тут же услышала в ответ ожидаемое:

– Нет. – Я отвернулась, стыдясь признаться себе, что прелесть букета ушла. – Да, я понимаю, это ужасно обидно. Знающий имя владеет вещью. Больше, чем вещью – миром. Что толку в блеске моих статей, если, услышав в лесу птицу, я не могу назвать ее, а, увидев в поле растение – не назову и его? Я нищий, Варенька, сознающий себя твоим даром – и только. – На мгновенье сердце у меня стало мягким и влажным, как губка, но Владислав тут же перебил себя сам: – Впрочем, все это я уже говорил. Ты поедешь на кладбище двадцатого?

– Нет. Я хотела поехать сразу домой, к его матери.

При этих словах он как-то странно дернулся и произнес в сторону:

– Наверное, она здорово постарела? Таким женщинам нельзя иметь сыновей.

Я прикусила губы: вопрос о сыне был самым больным для нас вопросом. Навсегда, казалось, сожженный в пламени наших страшных ночей, он все восставал, как феникс, при малейшей возможности. На улицах я смотрела на многочисленные произведения не отягощенной духом плоти с такой неприкрытой и жадной ненавистью, что мамаши инстинктивно старались побыстрее пройти мимо или, по крайней мере, отвернуть от меня своих чад. В том зеркальном мире, где жили мы с Владиславом, детей, а тем более сыновей, быть действительно не могло и не должно было. Однако мой плоский узкий живот уже давно приносил мне самые изысканные эротические наслаждения, с которыми порой не могли сравниться никакие иные ласки.

– Смею тебя уверить, она выглядит не хуже, чем всегда.

– В таком случае я не перестаю удивляться вашему антагонизму, – сухо подытожил Владислав и, неожиданно смяв букет, выкинул его в ведро. – Мои соболезнования еще раз.

До сорокового дня оставалось совсем немного, а я, отвлекаемая собакой и этой щемящей жалостью к траве, все не могла сосредоточить усилия на том, чтобы успеть силой своей вины, своего желания, наконец, силой темной своей веры, еще раз обрести Никласа и сказать ему, что никто в жизни не был мне нужен так, как он, и что багровый пожар Владислава даже теперь не может высушить даруемой им, Никласом, прозрачной и тихой родниковой струи. Уже подходя к холодному сталинскому дому, уже поднимаясь по гулкой лестнице, я все надеялась, что сейчас задержу дыхание и протяну руку, и, пусть всего лишь на одну смертную минуту, увижу на высоком подоконнике, пусть невидимую другим, зато теперь только мою высокую сутулую фигуру, падающие на лицо пепельные кудри… Ах, если б за рекой не ждало меня живое существо, если б дом этот не убивал тайну правильностью и пустотой пространства, а был живущим своей жизнью старинным особняком, если б сердце было открыто… если б на мои шаги не выскочил из квартиры никласовский одноклассник, балагур и бабник Данька Дах и не потянул меня вместо третьего этажа на четвертый. Там, секунду постояв, прижавшись лбом к моему лбу, он резко оторвался и, зло выматерившись, сказал:

– Представляешь, эта сука умудрилась затащить к себе в постель Ермолаева, и он еще смел прийти сюда, как ни в чем не бывало! Я подумал, что лучше сказать тебе сразу, чтобы ты сама не нарвалась… Кстати, уже шесть, а она еще не соизволила появиться, старик там один отдувается…

Ермолаев тоже был их одноклассником.

– Я уйду, – беззвучно ответила я. – Я не могу. Но вы… Может быть, ей так легче, Данька?!

Он тяжелой рукой скульптора тряхнул меня за плечо.

– Опомнись, Варька. Вон у меня девчонке тринадцать, так, значит, случись с ней что, я пойду забываться с ее подружкой?

– Это не то, не то, – бормотала я, все пытаясь вспомнить рослого бесцветного Ермолаева, из которого, при ее желании и умении, мать Никласа могла бы, наверное, вылепить что угодно – даже убогое подобие собственного сына. – Амур у меня, – я уцепилась за единственную в этот момент реальность. – Я его не отдам… он настоящий! – и уже ничего не слыша, я бросилась вниз.

Выбежав на аллею, полную в этот предзакатный час совочков и колясок, я остановилась и прислонилась к какому-то дереву, листья которого были болезненно шершавы даже на вид. Что ж, мать Никласа не побоялась перейти черту. Но когда? Когда? Смерть ли ее мальчика развязала эти ухоженные полные руки? Или именно они и помогли ему уйти? И чем еще была я со своими будущими снами и властвованиями, когда она бросала его на долгие месяцы по детским санаториям, когда она с улыбкой расстраивала его возможные женитьбы – перед моими глазами одиноким мотыльком промелькнул белый тюлевый веночек его первой невесты, так и пожелтевший невостребованным на пустом подоконнике, – когда она демонстративно занималась любовью чуть ли не в присутствии сына? Но все же при известии о смерти Никласа я чувствовала ее вину гораздо острей, чем теперь, вину, пусть уже и подтвердившуюся столь чудовищным цинизмом. И, значит, тогдашние мои знания и действия полностью обретали подлинный смысл. И, значит, надо было вернуться домой и немедленно рассказать Владиславу, каким именно способом я продлила нашу любовь и нашу жизнь. Надо было заставить себя оторваться от спасительно-теплой древесной коры и шагнуть на зыбкую аллею, кишащую детьми. Я сделала несколько шагов, отнявших, как в страшном сне, бесконечно много времени, и внезапно увидела впереди спасительный круг: напротив через узкий проезд сидела у магазина воплощенная форма, страсть императоров и поэтов – медноблещущий ирландский сеттер. Я любила эту породу с детства, с тех самых пор, когда долг и страсть закружили во мне свой проклятый хоровод, заключенный уже в самом моем имени… Варенька, родинка-уродинка, исполнила долг, не исполнив страсти, а милый Мишель попробовал забыть про него, расплатившись самым щемящим в нашей литературе «Пускай она поплачет… Ей ничего не значит»… любила именно за это даже внешне проявленное сочетание высшего назначения и ликующего огня.

– Дивный! – выдохнула я и присела на корточки рядом с сеттером, едва покосившимся в мою сторону похожим на крупный миндаль золотым глазом. – Да какой же ты красавец! – И это последнее слово, вырвавшееся так искренне и прокатившееся во рту гладким камешком, вдруг стало таять на небе вязким воспоминаньем, слишком похожим на предчувствие: кто-то совсем недавно говорил его с той же весомой полнотой восхищенья, которую испытывала теперь я. Кто? Где? Зачем? Я вспоминала, не отрывая глаз от высокого купола лба, а пес, поскольку от моих плеч, вероятно, пахло крепкими объятиями Амура, наконец, снизошел до того, чтобы ненавязчиво и с некоторым снобизмом обнюхать их.

– Что это вы себе позволяете? – раздался над нами скорее удивленный, чем укоряющий голос – и я вспомнила. А потому, даже не подняв головы, сказала радостно и просто:

– Добрый вечер, хозяин таинственной калитки и… этого красавца!

Сверху послышалась приглушенная усмешка, и небольшая загорелая рука легла на холку подавшегося вперед пса.

– Я еще раз вас спрашиваю, дель Донго, почему вы позволяете себе в мое отсутствие знакомиться с посторонними?

– Но как можно знакомиться не с посторонними? – Я улыбнулась, поднимаясь и глядя под растрепанные брови – прямо в такие же золотые, как у Донго, глаза.

– И все же так не нужно, – мягко произнес хозяин пса. – Донго и без чьих-либо оправданий слишком самостоятелен.

– А разве его литературный прототип отличался излишней скромностью и осторожностью?[2]2
  Фабрицио дель Донго – главный герой «Пармской обители» Стендаля.


[Закрыть]

– Во всяком случае, он обладал терпением, чего не скажешь об этом молодце.

Ведя такой весьма странный разговор, мы оказались идущими по той же аллее в сторону церквей. Донго бежал впереди, пытаясь, несмотря на обилие препятствий, сделать это классическим «челноком», и создавалось ощущение, будто мы находились не в центре усталого большого города, а на тургеневских лугах.

– Так вы охотитесь?

Дракон, одетый на этот раз в не очень-то отглаженную футболку и джинсы, неохотно покачал головой.

– Нет. Не хочу. Да собственно и не могу. – У меня разочарованно вытянулось лицо. – Но Донго охотится. С другими. – Мы дошли до академической типографии, места, откуда остров в отличие от его западной скучной оконечности становился уже моим, выхоженным, выстраданным и прожитым. Дома меня ждала крестная ночь, а спутник был мил, и главное, мне очень хотелось еще раз погладить огненного Донго. И я рискнула:

– Послушайте, раз уж что-то свело нас с вами в третий раз, давайте зайдем хотя бы в кафе, просто кофе попить, что ли. Заодно вы толком расскажите и про пастора. Здесь неподалеку от бывшей гимназии Могилянской есть вполне милое место. – Про гимназию я, разумеется, сказала нарочно, чтобы посмотреть на его реакцию.

Он как-то виновато улыбнулся в растрепанную бороду, которая при ближайшем рассмотрении оказалась не столько всклокоченной, сколько слишком буйной, и свистом позвал собаку.

– Спасибо за приглашение, но, во-первых, кафе этого уже нет, во-вторых, денег у меня тоже нет, а в-третьих, общаться нам с вами будет трудно, если и вообще возможно… Поскольку ни с каким другим кобелем Донго совместного нахождения не потерпит.

Я вспыхнула; уж за кого-кого, но за продажную женщину меня не принимал никогда и никто. Но ответ мне понравился, а терять я ничего не теряла.

– Хорошо. Предлагайте вы.

Он рассмеялся с облегчением, а мне на мгновение показалось, что это вовсе не я, а он испытывает меня и что моя нужда в нем действительно существует.

– Что ж, предлагаю. – И тут он произнес то, чего я уж никак не ожидала, и отчего все сразу стало простым и веселым. – А пойдемте к дракону?