Текст книги "Клаудиа, или Дети Испании. Книга первая"

Тем не менее, ритуал продолжался все также легко и непринужденно до тех пор, пока не было произведено последнее положенное движение.

Мария Луиза отпустила фрейлин и стала играть с ручной обезьянкой, раздумывая, не позвать ли Годоя и не успокоить ли его. А не то, не приведи Бог, он снова пустится по всем злачным кварталам или, того хуже, уйдет на всю ночь к этой шлюхе Тудо. Однако даже эти предположения не могли унять ее досаду. Мария Луиза в который уже раз взглянула на себя в зеркало и отвернулась. В сорок лет красивыми у королевы остались только руки да осанка. И Мария-Луиза не стала звать своего личного секретаря.

Размолвка неожиданно оказалась долгой. Королева заупрямилась, а Годой, у которого и так голова шла кругом, обрадовался счастливой передышке. Для виду погрузившись едва не в траур из-за размолвки с ее величеством, он отменил вечерние приемы просительниц, прогулки с королем, посещения инфанта и в полном упоении проводил время на охоте и в неостывающих объятиях Пепы. В результате переговоры в Базеле окончательно зашли в тупик. Потерявшая терпение Директория дала приказ генералу Периньону перейти в общее наступление, и стремительным броском французы захватили Фигерас и крепость Сан-Себастьян уже в самой Каталонии. В Мадриде поднялась паника, двор засобирался в Андалусию.

Мария Луиза, приложив к телу святые мощи и отхлестав по щекам двух горничных, вызвала, наконец, своего личного секретаря.

При его появлении, которого пришлось немало подождать, она против обыкновения, не встала ему навстречу, но продолжала столь царственно восседать в своем широком роброне, что ни одно перо в ее прическе не дрогнуло.

– Перестань дуться, чико, – начала она без обиняков, однако, стараясь сохранить в голосе твердость, – сделай же что-нибудь.

– Ах, вот как… – протянул Мануэль, пытаясь сообразить, куда на этот раз дует ветер. – Вы, собственно, о чем, Ваше Величество?

Мария Луиза скривилась от невольного предположения вариантов.

– О спасении родины, дон Мануэль.

– В таком случае не вижу никаких сложностей – я спасу Испанию… и вас! – сразу же оживился он. – Так вы даете мне полномочия?

– Оставь эти ненужные церемонии, все полномочия и так давно в твоих руках.

– Надеюсь, сейчас больше вам от меня ничего не нужно, Ваше Величество? – все же сузил глаза Годой.

Королева вспыхнула и отвернулась, отпустив его жестом.

– Давно бы так! – фыркнул премьер. Грядущий мир сулил ему неслыханные доходы и славу.

* * *

Эммануэлю Жозефу Сиейесу, бывшему аббату, прославившемуся на всю Францию брошюркой «Что есть третье сословие», написанной в форме катехизиса, а теперь серому кардиналу Директории, было уже далеко за сорок. На этот момент он был единственным оставшимся в живых знаменитым деятелем уже бесконечно далекой предреволюционной поры. Из всех, кто вместе с ним начинал пять лет назад политический переворот, не осталось в живых никого. Выжил лишь молчаливый Сиейес, перешедши кипящий поток, даже не замочив ног. Когда впоследствии его спрашивали, что он делал в те годы, когда старые товарищи один за другим отправлялись на гильотину, как всегда немногословный Сиейес ответил просто: «Я оставался жив».

И вот этот Сиейес, самый знаменитый член Директории, получил витиеватое послание испанского фаворита дона Мануэля Годоя, в котором председатель Королевского совета Испании предлагал Франции возможность заключения военного союза. Прочитав это послание, верный себе Сиейес молча передал его главнокомандующему всеми вооруженными силами Франции Баррасу. В торжественном молчании Сиейеса было столько значительности, что Баррас воспринял его жест, как руководство к незамедлительному действию.

При всех неисчислимых пороках и недостатках Барраса ему нельзя было отказать ни в энергии, ни в решительности. Аристократ по рождению, он начинал свой жизненный путь традиционной для дворянина службой в армии. Получив чин лейтенанта, он участвовал в индийской экспедиции. Однако сами военные действия и все, что с ними связано, ему не понравились. Гораздо более привлекали его всевозможные интриги и возможность безоглядного прожигания жизни. Поэтому, бросив службу в армии, он предпочел окунуться в гущу парижских событий, став, в конце концов, одним из наиболее видных вождей революционного движения.

Баррас немедленно вызвал к себе генерала Периньона, как раз ожидавшего аудиенции у военного министра.

– Генерал, что можете вы сообщить мне о доне Мануэле Годое? Что это за птица?

– Ах, гражданин Баррас, Годой, попросту говоря, любовник испанской королевы – и в качестве такового сейчас является едва ли не главным человеком в испанском государстве.

– Небось, красавчик, – хмыкнул Баррас, всегда очень трепетно относившийся к своей внешности и постоянно сравнивавший себя с другими.

– Да, ничего не скажешь, хорош. И совсем еще мальчишка. Всего пару лет назад он был только лейтенантом королевских гвардейцев. Королева очень быстро сделала из него фельдмаршала и своего личного секретаря. А при идиотизме ныне здравствующего испанского короля оказалось недалеко и до председателя Королевского совета.

– Так значит, христианнейший король по сравнению с этим молодчиком ничто не только в постели?

– Вы угадали, гражданин Баррас. Дело зашло даже дальше: говорят, что младший инфант – вылитая копия красавчика-премьера.

– И сколько же лет этому счастливому отцу?

– Двадцать семь.

– Славный возраст.

– Я слышал, он прекрасно играет на гитаре, поет и ловко выделывает двадцать два коленца в каком-то старинном испанском танце.

– Любопытно. А как, генерал, можно ли доверять этому ферту? Не игрушка ли он в чьих-либо умелых руках?

– Нет, гражданин Баррас, этот молодой человек – не игрушка. Я бы даже сказал, что сейчас это единственное лицо в Испании, которое обладает реальной властью. Я уже давно варюсь в этом испанском котле и точно знаю, что все в Мадриде делается только через Годоя. Именно поэтому на этого молодого человека у меня уже готово досье. Желаете ознакомиться, гражданин Баррас? – и генерал протянул Баррасу изящно исписанный лист.

Баррас тут же с жадностью принялся читать.

«Дон Мануэль Годой, герцог Алькудиа, личный секретарь королевы и председатель Королевского совета Испании невысок ростом, строен, красив, волосы светлые вьющиеся, глаза голубые, вспыльчив, любвеобилен.

Граф встает рано и с утра отдает приказания шталмейстерам и слугам на весь день. В восемь часов он отправляется в манеж своего загородного дома; каждое утро в девять часов он принимает там королеву, с которой совершает верховую прогулку. Герцог Алькудиа прекрасный наездник. Если король успевает возвратиться с охоты, он присоединяется к ним. В одиннадцать часов герцога Алькудиа ожидают многочисленные посетители по самым разнообразным вопросам. За четверть часа он успевает отпустить всех, после чего начинается официальный туалет в присутствии десятка благородных дам и лучших музыкантов. В час дня герцог отправляется в королевский дворец, где у него имеется особая квартира со столовой, кабинетом и спальней. Он присутствует на официальном обеде короля в качестве камергера. После обеда удаляется в свои личные апартаменты, расположенные непосредственно под покоями королевы. У себя герцог Алькудиа обедает в присутствии королевы, спускающейся к нему по потайной лестнице. Король тем временем вновь выезжает на охоту.

Около семи часов вечера герцог Алькудиа отправляется с докладом к королю. В восемь часов он уже снова возвращается к себе домой, где его ждут многочисленные просительницы всех званий и состояний. Вечером на аудиенцию к Годою допускают только женщин. За женскую ласку через него можно получить любой пост в Испании. Салоны, передняя и коридоры бывают полны женщинами всех возрастов и сословий, обычно от 200 до 300. Выходят дамы, как правило, с помятыми прическами и другими неаккуратностями в туалете. Дипломатам Годой охотно рассказывает об этих приемах, не утаивая ни имен, ни подробностей. Разбор подобных прошений отнимает у него обычно около двух часов. Своих советников он приглашает к десяти, и только в это время начинается настоящая работа. Все текущие дела он разрешает быстро и без задержки. На письма, не требующие особого разбирательства, отвечает в тот же день. Ум у него быстрый и точный. Долго заниматься делами не любит, но меткость суждений смягчает зло, происходящее из-за недостатка времени, отведенного на работу.

Жалованье Годоя превышает жалованье всех юристов Испании месте взятых, а таковых сегодня в Испании более пятнадцати тысяч».

– Ну что же, этот дон Мануэль Годой, несмотря на молодость, справляется со своими тяжелыми обязанностями весьма неплохо, – улыбнулся Баррас.

– Да, гражданин Баррас. Такому управляющему мог бы позавидовать любой королевский дом в Европе.

– Судя по этому досье, у вас стоящие осведомители в Эскуриале.

– Осведомитель. И стоит он действительно немало. Золотая голова, хотя и сущий ракалья. Он…

– Так о чем вы собирались поговорить со мной, генерал?

– Гражданин Баррас, как вы сами изволили убедиться, этот Годой не такой легкий орешек, как может показаться человеку поверхностному. Боюсь, он так и не отступит в своих условиях, а потому не вижу смысла еще чего-то ждать…

– Уж не намереваетесь ли вы взять Мадрид, генерал?

– А почему бы и нет, черт возьми?!

– Что ж, с нашими войсками это вполне возможно, чему свидетельство Италия и Голландия. На суше у нас противников нет. Однако не слишком ли много наберется у нас врагов, генерал?

– Вы думаете, гражданин Баррас, что если мы возьмем Мадрид, Испания…

– Именно так, дорогой генерал. У нас в боку будет ужасная язва. Поэтому сейчас я предлагаю вам пойти на уступки. Франция нуждается в мире…

* * *

Неделю спустя уже был подписан предварительный мирный договор. Франция возвращала все занятые испанские крепости, довольствуясь уступкой части острова Сан-Доминго из Антильского архипелага, и отказалась от притязаний на провинцию басков. Военные издержки, которые Испания должна была по первоначальному предложению выплатить Франции, решено было распределить на десять лет и, кроме того, выплачивать их натурой – андалузским скотом. Более того, Франция даже согласилась отпустить дочь Людовика Шестнадцатого принцессу Марию-Терезу, правда, не в Испанию, а в Австрию.

Испания ликовала, хотя для всех и оставалось загадкой, каким образом первый министр смог буквально в мгновение ока превратить проигранную войну в едва ли не почетный мир. На председателя Королевского совета посыпались бесконечные почести. Он получил в дар имение под Гранадой, звание генералиссимуса всех испанских войск и почетный титул Князя мира.

Карлос в порыве восторга не знал, чем еще можно ублажить своего юного друга.

Гуляя с ним по аллеям королевского парка, разбитым, словно по линейке и посыпанным шлифованной галькой, король в десятый раз обратился к Мануэлю:

– Чего бы вам хотелось более всего, дон Мануэль?

«Послать к чертям вашу разлюбезную супругу!» – вертелось на языке Годоя, но он лишь лукаво улыбнулся.

– Обладая милостями королевских величеств, чего можно желать более? Впрочем, если бы Вы, Ваше Величество соблаговолили подарить мне щенка от вашей борзой…

– Какие мелочи, дон Мануэль! Я придумал гораздо лучше! Представляете, при вашем появлении герольд всегда будет нести перед вами голову двуликого Януса!

– Вы считаете меня…

– Боже упаси, дон Мануэль, Боже упаси! Это всего лишь знак того, что вам дано верно судить о прошлом и будущем. Двуликий Янус – это символ осторожности и мудрости!

И король действительно распорядился на этот счет. В ближайшие же дни герцог Алькудиа испытал бремя этой новой милости короля – при церемонии открытия Академии наук перед ним торжественно шествовал герольд и нес голову двуликого Януса, на что все собравшиеся взирали в полном недоумении. Злясь в душе на своего монаршего друга, но не имея возможности сразу же отменить эту «почетную привелегию», новоиспеченный Князь мира решил еще одним способом подтвердить эту почесть и впервые за много месяцев в установленный час поднялся в покои королевы.

На следующий вечер двор давал невиданный в последние годы праздник. Над деревьями взлетали ракеты, огненные фонтаны, похожие на огромные водометы, рассыпали звездный дождь. По прудам, выбрасывая светящиеся пули, скользили лодки, и ливень шутих обрушивался на королевский дворец с грохотом взорванных пороховых складов. Потом в воздух полетели бесчисленные ракеты. А когда из дыма и пламени возник гигантский, вычерченный пурпурными линиями и медленно гаснущий вензель королевской четы – К. М. Л. – в несмолкающие рукоплескания вплелось задорное перешептывание толпы, по-своему расшифровывающей этот вензель: «Карл – Мануэль – Луиза».

Глава четвертая. Педро

В то холодное утро, когда Педро вышел из дома дона Рамиреса и оставил Клаудилью наедине с падре, сердце не предвещало ему ничего дурного. Челестино был известен всей Бадалоне как человек добрый и не берущий подношений, да и хозяин всегда говорил о нем как о своем давнем друге. Может быть, Клаудии сейчас действительно нужнее всего божье утешение, а не его неуклюжие ухаживанья. К тому же, Педро отчаянно хотел спать. Две бессонные ночи в седле измотали его изрядно, и он едва доплелся до развалюхи Локвакса. Дон Рамирес давно предлагал мальчику перебраться жить в Мурнету, но Педро хорошо понимал разницу между тем, чтобы работать – и получать за это кров и кусок хлеба или жить где-либо из милости. Домик же в квартале, известном контрабандистами и веселыми девками, устраивал его тем, что здесь он чувствовал себя независимым и взрослым, считая, что мало чем уступает остальным обитателям предместья. Локвакс уважал его за самостоятельность и храбрость и учил многому, что так необходимо в той жизни, которую они вели.

Вот и сейчас старик по обыкновению ни о чем не стал его расспрашивать, щедро налил стакан вина и поставил перед мальчиком миску с ольей. Однако заснуть Педро удалось не сразу, поскольку Лукаро, выпив заодно с ним, пустился в свои извечные рассуждения. На этот раз его возмутило, что французы бросили на Испанию отнюдь не самые лучшие свои силы.

– Что ж, или они думают, что мы какой-нибудь сброд? Да ведь мы умеем гордиться своими лишениями так, как иные и богатством-то не умеют! Мы – прирожденные солдаты, ибо никто, как испанец, не может быть жесток и равнодушен, добр и беспощаден в одно и то же время! Пусть мы ленивы, зато неутомимы, и если уж взялись за что-нибудь, доведем это дело до конца, да хранят нас ангелы Господни! Эй, малыш, да ты совсем спишь! Нет, постой! Ты когда-нибудь слышал об испанце-дезертире, а?..

Но Педро, с трудом заставивший себя поесть, едва удерживая тяжелеющую голову, все же не выдержал, перевернулся на своей соломенной лежанке, из которой тут же с писком выскочили Фатьма и Редуан, и, укрывшись с головой, погрузился в сон.

– На жаркое бы вас, окаянные! – пригрозил старик и, заботливо укутав мальчику ноги, задернул тряпицу на окне.

Горшечник, потерявший в злополучной для Испании Семилетней войне не только обе ноги, но и уважение к власть предержащим, по-своему трогательно любил посланного ему судьбой паренька. Сорок лет назад он сам был таким же никому не нужным созданием, считавшим, однако, что ему безраздельно принадлежит весь мир. Теперь же вся его любовь и забота сконцентрировались на этом мирно сопящем сейчас на соломе подростке, которому слишком рано пришлось осиротеть.

Детство Педро, как детство большинства его сверстников на побережье, начиналось в бухтах и заливах, где, играя и бездельничая, они думали, что вся человеческая жизнь заключается в повседневном кувырканье в нежных морских волнах да ловле крабов, которых потом можно либо продать, либо сварить и вдоволь наесться нежным и вкусным мясом. Целыми днями носился он с полуодетыми сорванцами, развлекаясь в играх и шумных потасовках с соседними бандами таких же мальчишек. Сколько раз приходилось ему обагрять песок и своей, и чужой кровью, то сгорая при этом от досады, то преисполняясь неимоверной гордостью великого героя и победителя. С каким затаенным любопытством бегал он тогда за городские ворота, чтобы из кустов наблюдать, как парни с навахами выходят на отчаянные поединки, как он сгорал при этом от нетерпения поскорее вырасти, чтобы обзавестись собственной навахой и так же гордо и дерзко одергивать своих противников.

Близость Барселоны, крупного торгового порта, придавала детству Педро еще одну краску: романтику морских путешествий. Всевозможные флаги постоянно реяли над пристанями, и Педро навсегда запомнил тот восторг, который вызывали у него заходящие в гавань корабли. С каким упоением потом мастерил он кораблики из коры пиний, с парусами из утащенных у матери тряпок, а потом устраивал в ручьях и больших лужах настоящие морские сражения с другими такими же, как он, сорванцами.

Кораблики Педро всегда получались самыми лучшими, ибо отец его был молодым флотским офицером, не устоявшим перед сумрачной красотой его матери – поденщицы Роситы Серпьес. Он искренне любил ее, как полюбил и родившегося через год жизнерадостного крепкого малыша. Однако дон Алонсо был беден и, наделав много долгов, ушел с военной эскадрой в какую-то далекую экспедицию, где по воле злополучной судьбы погиб, так и не успев ни поправить свои финансовые дела, ни устроить судьбу маленького Перикито. Счастливые годы, выпавшие на долю красавицы-поденщицы и ее сына, когда молодой моряк привозил им блестящие ткани, звонкие бусы и арробы[35]35
  Арроба – мера веса в 11,5 кг.


[Закрыть] пастилы, прошли мимо сознания Педро. Он помнил отца лишь как зыбкое светящееся марево, похожее на то, которое порой струится перед изображениями пресвятой девы, а мать вспоминалась уже замученной нуждой и несчастьями, хотя все еще необыкновенно красивой женщиной. Росита без памяти любила своего сына и маленькую дочь, родившуюся уже после роковой разлуки с возлюбленным, однако стирка и штопка белья матросам, отнимавшие все время, не давали ей возможности как следует заниматься ни дочкой, ни малышом.

А скоро закончилась и эта, хотя и полная лишений, но все же еще беззаботная жизнь Педро. Сначала умерла сестра, которую унесла ужасная болезнь, взявшаяся непонятно откуда и унесшая тогда немало детских жизней по восточному побережью. Начиналась она с того, что заболевало горло и становилось невозможно глотать, потом слабел пульс, затухало биение сердца, а из носа начинала сочиться зловонная сероватая жидкость. Некоторых детей все же удавалось вылечить, но у Роситы едва хватало денег на пропитание, а настоящий врач стоил десятки реалов. Местный же коновал, согласившийся помочь ей за уборку в его доме, стирку и, возможно, однажды вечером ожидаемый наклон гордой головы, добросовестно ставил клистиры, пускал кровь, давал малышке горячее питье для облегчения горла и устраивал холодные ванны, чтобы сбить жар.

Педро на всю жизнь запомнил ту печаль в глазах малышки и то старание, с каким выполняла его маленькая сестра все эти нелепые предписания неуклюжего доктора. Однако ни труды коновала, ни бесконечные молитвы перед иконкой Божьей матери не привели ни к чему, и малышка, еще почти не умевшая говорить, умерла. С тех пор, пожалуй, не было дня, когда бы перед ним не вставали ее глаза, полные невыразимой тоски и отчаянного желания жить, хотя имя несчастной сестренки Педро забывал уже все чаще.

Вскоре после смерти девочки тяжелая, но не дававшая ни радости, ни средств работа окончательно подорвали и здоровье матери. А, может быть, просто гордая Росита не перенесла разлуки с возлюбленным, после ласк которого все остальные ухажеры казались ей сухой полынью в сравнении с благоуханной розой.

Роситу Серпьес любили в предместье и хоронили, собрав по сентимо, всей окраиной. Педро не проронил ни слезинки и только поклялся никогда не забыть ни толстые желтые свечи, горящие среди бела дня в темной с завешенными окнами комнате, ни старух в черном, ни запах ладана, ни бесконечные молитвы. Тогда, стоя на коленях на холодном каменном полу церкви, он много молился о том, чтобы маме было хорошо хотя бы на том свете, и чтобы она непременно встретилась там с отцом и сестренкой, и чтобы все они были счастливы.

После похорон осиротевшего Педро забрал к себе его родной дядя, брат матери, бывший моряк, человек, искалеченный не только телесно, но и душевно. Дядя этот был невероятно жесток и груб, постоянно напивался и нещадно бил мальчика за каждую провинность. Не выдержав такой ужасной жизни, Педро, привыкший свободно болтаться целыми днями по улицам, однажды утром ушел из дома и больше не вернулся. Боясь, что дядя может кинуться на поиски и вернуть его домой силой, поскольку с помощью мальчика ему было все же намного легче вести свое незатейливое домашнее хозяйство, Педро, которому тогда не исполнилось еще и десяти, решил навсегда покинуть Барселонетту[36]36
  Барселонетта – рабочий район на окраине Барселоны.


[Закрыть].

Он направился на север, где, как уже много раз слышал, возвышались укрытые снегом Пиренеи, через которые шла в Испанию контрабанда из всей Европы. Втайне мальчик надеялся отыскать там кого-нибудь из контрабандистов и предложить свои услуги этим отважным и, по его глубокому убеждению, самым достойным в мире людям. В своих способностях Педро не сомневался. И, шагая полями под раскаленным солнцем, он уже видел себя с туго заплетенной косичкой, в белой рубашке и коротенькой курточке мачо. Но, не отойдя за город и несколько лиг, Педро вдруг увидел человека, бегущего вслед за небольшой кучкой овец. Сразу же догадавшись в чем дело, мальчик решительно преградил путь кудрявым беглянкам.

– Ох, спасибо, парень, – поблагодарил его запыхавшийся черноволосый мужчина лет под пятьдесят, весьма благородной наружности. – Совсем сбился с ног с этими проказницами. В мои годы не больно побегаешь.

– А что же вы, сеньор, пастуха не наймете? – с легким оттенком презрения спросил Педро, полагая, что перед ним обычный сельский скупердяй, экономящий даже на посыльных и чаевых.

– Да кто же согласится работать за те харчи, которые я самому-то себе не всегда могу позволить? – простодушно вздохнул грустный незнакомец. Во всем его облике была такая душевность, а в манере держаться – такая неподдельная простота, что в груди у Педро, никогда не знавшего отца, вдруг вспыхнуло чувство сострадания и какой-то незнакомой ему до сих пор симпатии.

– А хотите, я буду вашим пастухом? – вдруг просто и неожиданно даже для самого себя предложил мальчик. – Просто так, за кусок хлеба… ну, и миски бобов иногда, – честно добавил он.

Странный владелец отары серьезно и задумчиво посмотрел на мальчика и затем, после непродолжительного молчания сказал:

– Как тебя зовут, парень?

– Педро.

– А меня – дон Рамирес де Гризальва. Вот что, Педро, я скажу тебе откровенно. Твое предложение выглядит очень заманчиво, однако, совесть не позволяет мне нанять тебя на работу на таких условиях. Я ведь даже не могу делить с тобой свой хлеб пополам, поскольку у меня еще есть жена и маленькая дочь. И не могу обещать тебе ничего в будущем, поскольку будущее наше день ото дня становится все прискорбнее. Но если тебе негде жить, то я готов с радостью приютить тебя. И если тебе нечего есть, накормлю, чем Бог послал. Но за это я не могу требовать с тебя никакой работы.

– Тем веселее я буду следить за вашими овцами, дон Рамирес, – улыбнулся Педро, обрадованный, что так быстро нашел место, да еще и в доме у благородного господина, обещающего ему полную свободу и достойное обращение. – Вот только жить мне с вами под одной крышей негоже, так что, может быть, вы найдете мне какой-нибудь сарайчик поблизости… – С этой неожиданной просьбой Педро обратился вовсе не из скромности, а ради того, чтобы иметь возможность проводить ночи, как ему заблагорассудится.

И дон Рамирес, не долго думая, направил мальчика к своему бывшему боевому товарищу, безногому Лукаро. Считалось, что этот Лукаро работал горшечником, однако основным его занятием было тайное пособничество темным делишкам, творившимся по всему побережью, от Тортосы до французской границы. Там Педро ночевал, когда был свободен от дел в Мурнете, и оттачивал язык, дерзость, уменье владеть навахой и трудную контрабандистскую науку скрывать товар.

Три года, проведенные Педро в обществе дона Рамиреса, еще более привязали мальчика к новому хозяину, который занял в его сердце место погибшего отца. Да и дон Рамирес во время совместных путешествий на пастбища и рынки разговаривал с мальчиком, как с сыном, которого уже отчаялся дождаться. Педро узнал от него множество неизвестных ему ранее вещей о мире вообще и об их родине в частности. О чем только они ни беседовали! Мальчику очень нравилось, как мягко и уважительно этот благородный человек всегда отвечает на все вопросы, не издеваясь при этом над его незнанием.

– Дон Рамирес, а вот я слышал, будто во Франции появился какой-то генерал… Буона… Бона… Словом, вроде и не француз вовсе. Говорят, отчаянный кабальеро. Мальчишки рассказывали, что он самый крутой контрабандист.

– Контрабандист?! – рассмеялся дон Рамирес.

– Ну, а кто же? Разве бывают люди смелее и отчаяннее контрабандистов?

– И как же ты его себе представляешь?

– Думаю, что он ходит в гетрах, фетровой шляпе, черном плаще, с навахой и мушкетом за поясом.

Дон Рамирес смеялся все сильнее.

– На сей раз воображение тебя подвело, – наконец успокоился он. – Это совсем еще молодой человек, с Корсики, маленького роста и ходит в обыкновенном офицерском мундире.

– Так о чем тогда речь! – воскликнул Педро, душа которого, как душа всякого испанца, была всегда приправлена изрядной долей честолюбия и презрения к людям, не знающим, что такое «вероника» и «капео де эспалдас»[37]37
  Вероника, капео де эспалдас – особо сложные приемы корриды, требующие большого хладнокровия.


[Закрыть].

– А вот хотя бы о том, что совсем недавно он со своей артиллерийской батареей взял Тулон и, говорят, потом проявил ужасную жестокость – согнал всех пленных на центральную площадь и запросто расстрелял из пушек несколько тысяч безоружных человек.

Педро поежился, будто от холодного ветра, в конце зимы дующего с гор.

– Вот каналья!

– Тем не менее, правительство за этот штурм сразу же произвело его из простых лейтенантов артиллерии в генералы.

– Ого! А за пленных… значит, ничего ему и не было?

– Нет.

– Почему?

– Потому что во Франции народ отрекся от Бога. А тот, кто не боится Бога, может пойти на все, что угодно, и не остановится ни перед каким злодеянием.

– А правда, что там потерпела поражение наша эскадра?

– Увы. Наша эскадра под командованием Масарредо действительно была разбита, чем лишь увеличила бедствия нашей несчастной страны, а вместе с ней и моего маленького семейства.

– Но почему получается так, что люди, отвергнувшие Бога, побеждают тех, кто в Бога верует, а вы, человек добрый и справедливый, страдаете от событий, к которым не имеете никакого отношения?

– Ах, дорогой мой Педро, порой ты задаешь такие вопросы, на которые тебе не сможет ответить и сам Господь Бог. Но что касается моего отношения к этим далеким событиям, тут ты не совсем прав. Все мы в этом мире тесно связаны друг с другом. И если где-то в одном месте творится несправедливость, то это не может не касаться всех и каждого, кто живет в это время на земле. И в частности наша большая вина заключается в том, что мы терпим над собой бездарных и несправедливых правителей, заботящихся лишь о своих удовольствиях и выгоде. Но… это опасный разговор, мой мальчик. И тебе не следовало бы пока забивать голову такими вещами. Меня же при воспоминании обо всех этих делах начинает мучить совесть. Как я могу в такие ужасные для нашей страны и для всего мира дни столь мелочно заниматься своими домашними заботами и закрывать глаза на все те ужасы, что происходят сегодня вокруг?! Поэтому давай сменим тему и поговорим о делах насущных.

– Дон Рамирес, еще один, честное слово, последний вопрос. Он совсем не про то.

– А про что же?

– Вот вы говорите о вере в Бога. А почему мы все время молимся не Богу, а святой деве дель Пилар?

– Святая дева дель Пилар или дева Мария на столбе особо почитаема у нас потому, что согласно легенде однажды дева Мария явилась на столбе покровителю Испании святому Сант-Яго и повелела ему воздвигнуть на месте того столба на берегу Эбро храм. Согласно другой легенде дева Мария также являлась в этом месте и тоже на столбе апостолу Иакову Старшему. Поэтому у нас испокон веку место это считается чудотворным, оно находится в Сарагосе и на нем теперь стоит церковь, куда народ идет со всей страны. Да храни нас, святая дева дель Пилар! – истово перекрестился дон Рамирес. – Я слышал, что многие из тех, кто прикладывался к раке в серебряном столбе, получали необыкновенные исцеления и чудесные избавления от бед.

Педро удивился, что до сих пор ни от кого не слышал такого простого объяснения и подумал, что когда-нибудь непременно заглянет в эту церковь, чтобы посмотреть на удивительный серебряный столб.

Словно прочитав его мысли, хозяин, сказал:

– Вот продадим повыгоднее овец да и отправимся с тобой в Сарагосу. Думаю, у нас обоих есть о чем попросить пресвятую матерь.

Но овцы продавались плохо, приплод становился все меньше, и отара редела на глазах, не принося облегчения хозяину.

Так шли дни за днями.

Иногда в Мурнете, где Педро выбрал себе для становящихся все более редкими ночевок старый заброшенный сарай, появлялась маленькая дочь дона Рамиреса, хорошенькая, но словно не от мира сего, Клаудиа. Педро всегда лишь издали наблюдал за хрупкой, русоволосой и задумчивой девочкой, часто вспоминая при этом свою печальную сестренку, и сердце его таяло от нежности к этому одиноко бродящему созданию. Но он никогда не решался ни подойти, ни даже попасться ей на глаза, а по ночам страстно молил святую деву дель Пилар о чуде – пусть дочь хозяина сама увидит его, сама почувствует тот огонь жгучей нежности, что вот уже столько времени горит в его верной груди. Этот огонь странным образом вспыхнул в душе Педро с первого же мгновения, когда он увидел ее в желтом платьице со старинной книгой в руках. Может быть, именно книга и сыграла главную роль в пленении Педро, ибо сам он читать не умел, и знавшие грамоту люди, тем более женщины, вызывали у него восхищение, граничащее с некоторым ужасом. Должно быть, всеобщее убеждение народа в том, что умение читать сродни колдовству, он принимал слишком близко к сердцу.

И святая дева услышала его молитвы, хотя и не без некоторых дополнительных усилий с его стороны. Простая уловка с кроликами дала ему возможность не только заговорить с Клаудией, не только пожать ее тоненькие руки, но и высказать свои чувства. Педро знал, что никогда, никогда не забудет той божественной ночи, того лунного света, который, как рождественская звезда, сиял над их головами, пока они стояли над новорожденными ягнятами. Как искренне благодарил он потом и святую деву, и Бога за то, что они привели его однажды в благословенный дом дона Рамиреса и позволили ему, простому мальчишке, сироте, стать нужным человеком для этой благородной семьи.