Текст книги "Клаудиа, или Дети Испании. Книга первая"

Толстяк действительно настолько растерялся от такого неистового отпора, что отпрянул в сторону, зажав рукой свою рану, и Педро, вцепившись мертвой хваткой в ненавистного коротышку, покатился с ним по пыльной улице. Глаза ему заливало потом и кровью. Уже ничего не видя и не слыша, Педро, словно дикая кошка, из последних сил работал руками и ногами, стараясь во что бы то ни стало стереть своего противника с лица земли. Он чувствовал то и дело, как адская боль пронзала его тело, но, не обращая на это внимания, все разил и разил коротышку короткими точными ударами, ожидая, что тот обмякнет и выпустит его из своих крепких стальных объятий…

* * *

Первое, что ощутил Педро очнувшись, непривычно нежное касание тонкого белья. Рассеченная бровь засохла и стянула все лицо, на теле не было живого места, но, главное, он был жив. Жив!

Педро с трудом повернул голову, чтобы оглядеться, и увидел комнату, обставленную просто, но с большим вкусом, а рядом с собой сидящего в кресле худощавого господина средних лет, с бородкой, в черном шелковом костюме, и при шпаге. Лицо его, туго обтянутое бледной кожей, напоминало бы призрак, если бы не яркие, живые, совершенно черные глаза с золотыми искорками. И эти глаза смотрели на Педро если не с участием, то с явным любопытством.

– А ты неплохо владеешь навахой, чико, – с неуловимым акцентом вдруг произнес он, слегка растягивая слова.

Глава пятая. Козни Лоренсаны

Жизнь при мадридском дворе бурлила.

Покинув герцогиню Осунскую и трясясь ночью по каменным улицам столицы, архиепископ Антонио Деспиг окончательно все обдумал. План его был блестящ, и на этот раз Мануэлю не удастся отвертеться. Прибыв домой, архиепископ в благодушном настроении отправился в спальню. После приятно проведенного вечера, бодрящих яств и вин он намеревался завершить блаженство уходящего дня супружеской постелью. Конечно же, супружеской, принимая во внимание строгие законы целибата, постель можно было назвать только условно, но дородная Хосефа, много лет считавшаяся экономкой его преосвященства, считала ее именно таковой – и сейчас пребывала уже в ней. Судя по всему, она не заметила вошедшего и продолжала спокойно спать, устремив хищный нос к потолку. Деспига вдруг разобрала редкая охота поребячиться, и, решив не открывать своего присутствия заранее, он потихоньку разделся, на цыпочках подошел к постели и осторожно влез под толстое пуховое одеяло. Однако едва благочестивый, но разохотившийся супруг приблизил губы к румяной щечке, как ему в ноздри ударил какой-то странный и очень знакомый запах. Приподнявшись на локте и пристально посмотрев на мирно посапывающую Хосефу, Деспиг с трудом разглядел на и без того пухлых щеках прилепленные плоские куски сырого бычьего мяса. Его едва не стошнило, и расстроенный архиепископ вынужден был повернуться на другой бок. Донья Хосефа в свои сорок лет все еще хотела нравиться.

* * *

Рассвет был мрачным. Архиепископ Антонио потянулся и широко зевнул. Ему так и не удалось сомкнуть глаз в эту ночь. Дело, которое он начал обдумывать, возвращаясь после парадного обеда у герцогини Осунской, было задумано очень тонко, и святому отцу не терпелось поскорее дать ему ход. Боясь оглянуться на все еще мирно сопящую Хосефу, он осторожно выбрался из постели и, не позвав слугу, стал одеваться сам, соображая, как лучше организовать день.

«Прежде чем идти на доклад к Лоренсане нужно непременно успеть переговорить с духовником Ее Величества и, хорошо бы, собрать уже все бумаги», – думал он. – Их высокопреосвященство будут весьма довольны мной».

Отправляясь к завтраку, архиепископ распорядился, чтобы закладывали карету. Настроение его, несмотря на отвратительный запах мяса и бессонную ночь, начинало заметно улучшаться. Жаль, конечно, что он не сможет рассказать его высокопреосвященству ничего определенного ни о таинственном госте герцогини, ни о странном человеке в темной одежде с бородкой клинышком, что сидел прямо напротив графа де Милано и за весь вечер не проронил ни слова. Но зато какой замечательный план предложит он Лоренсане! На этот раз королевскому борову вряд ли удастся отвертеться от объятий Святой инквизиции.

Итак, реализуя свой план, сразу же после завтрака дон Антонио направился прямо в королевский дворец и там, во дворцовой церкви, встретился со своим старым приятелем домом Рафаэлем де Мускисом, личным духовником королевы и епископом Авилы. Деспиг прекрасно знал, как де Мускис ненавидит Годоя. Маленький, но очень подвижный и живой, духовник королевы сам уже давно искал любую возможность свалить ненавистного премьера. Однако на каждое, даже самое осторожное замечание в его адрес епископ получал от своей духовной дочери только категорический отказ. Действия и личность Мануэля Годоя не подлежали никакому обсуждению.

– Да, да, я прекрасно знаю, мой дорогой, что с королевой сейчас говорить об этом бесполезно, да и не нужно. Мы пойдем другим путем.

– Вижу, любезный мой друг, вы уже что-то придумали. Не томите же, выкладывайте скорее.

Грузный и важный, казавшийся глыбой рядом с небольшим де Мускисом, архиепископ Деспиг немного помолчал и степенно продолжил.

– А вы знаете, дорогой мой Рафаэль, ничего особенного делать и не надо. Я долго обдумывал ситуацию, даже посоветовался с некоторыми умными людьми и понял, что чем проще мы будем действовать, тем вернее.

– Согласен с вами, любезный дон Антонио: чем проще интрига, тем вернее она срабатывает, – тут же подхватил де Мускис. Хотя Деспиг и не назвал ему людей, с которыми советовался, епископ, прекрасно зная привычки и образ жизни своего коллеги и приятеля, легко догадался, что, прежде всего, он имел ввиду герцогиню Осуну. А поскольку де Мускис считал герцогиню женщиной весьма умной и образованной, то живость его интереса к тому, что она придумала на этот раз, была действительно неподдельной.

– Мы поведем дело, дружище, нашим обычным порядком. В трибунал инквизиции должно поступить три самых ординарных доноса. Это, во-первых, позволит Лоренсане вполне естественным путем возбудить дело и начать расследование…

– А во-вторых, снимет со всех нас всякие подозрения, – радостно подхватил де Мускис.

– Да! Но есть еще и в-третьих!

– Но что же в-третьих, любезный дон Антонио?

– Мы сможем занять при Их Католических Величествах позицию не обвинителей, а как бы даже заступников этого негодяя…

– И это поможет нам не только сохранить и упрочить свои позиции, но и еще вернее свалить его!

– Итак!

– Итак?

– Теперь нам с вами нужно только определить, что именно будет написано в доносах и кто их подаст.

– Ну, это не составит большой проблемы. У этого безбожника столько грехов…

– Во-первых, он не посещает Церковь Христову.

– Да, да. А как говорил отец Киприан – qui non habet Ecclesiam matrem, non habet Deum patrem.[44]44
  Кому Церковь не мать, тому Бог не Отец (лат).


[Закрыть]

– Поэтому первый донос должен поступить от приора дворцовой церкви. И это проще всего устроить вам, мой дорогой друг. Пусть он напишет, что Князь мира давно уже не бывал у причастия.

– Верно. Только вы пообещайте ему, любезный дон Антонио, что мы сразу же переведем его куда-нибудь в другое место, чтобы длинные руки этого мужлана, в случае чего, не достали честного слугу Церкви.

– Конечно, конечно. Уж мы-то подыщем ему местечко.

– Итак, второй донос – женщины. Этого он и не скрывает, посему о недопустимой развратности первого человека государства может написать любой.

– Или любая.

– Верно. Я думаю, что и здесь проще всего подыскать кандидатуру было бы вам.

– Разумеется. Я даже знаю, кто сможет это сделать! Отец Франсиск, духовник недавно растленной Князем мира девственницы Роситы.

– Прекрасно. И, наконец, третье, – удовлетворенно сложил на животе руки дородный архиепископ Деспиг, – его коллекция живописи.

– Ага, любезный друг, вы, конечно же, имеете в виду ту самую богомерзкую картину?

– Естественно. Поскольку наша Святая Церковь запрещает изображение обнаженного тела…

– Так-то оно так, но с подобным обвинением дело обстоит не совсем просто.

– Почему же?

– Во-первых, кто может написать такой донос?

– Ну, думаю, кого-нибудь можно будет уговорить или… купить на крайний случай.

– А во-вторых, это обвинение скорее расположит, чем оттолкнет Их Католические Величества.

– Но это сейчас для нас и не важно, ибо главное на первом этапе заключается в том, чтобы начать расследование, возбудить дело. А уж причины отставки и заключения под стражу этого еретика будут выдвинуты гораздо более серьезные.

– Разумеется, вы, как всегда правы, мой любезный дон Антонио, однако все же лучше бы третий донос сразу же сделать более серьезным. Он мог бы, например, намекать на тайные связи с революционной Францией.

– А, пожалуй, вы правы, мой друг дон Рафаэль, – обрадовался архиепископ. – Такая ласточка пощекочет его даже повернее всяких любовных интрижек.

– Итак, когда же вы идете на доклад к Его Высокопреосвященству, любезный дон Антонио?

– Сегодня в четыре.

– В таком случае, у меня еще есть время, и я постараюсь, чтобы к этому времени у вас уже был в руках донос от приора и отца Франсиска.

– А я подготовлю третий.

– И… – и оба священника, обменявшись лукавыми улыбками, раскланялись и разошлись в разные стороны весьма довольные собой.

* * *

Великий инквизитор Испании Лоренсана, этот почтенный старец, был чем-то озабочен. Пришедшему к нему с докладом Деспигу он предложил кресло и первым делом поинтересовался, как вчера прошел вечер у герцогини Осунской. Архиепископ подробно рассказал ему обо всем происходившим за столом, и, узнав, что ничего нового и необычного там не было, великий инквизитор, казалось, расстроился еще больше.

– Так, значит, они опять поносили Годоя и выискивали новые способы смены власти в нашей благословенной Испании?

– Да, Ваше Высокопреосвященство. Причем, и здесь они не пришли ни к какому решению. Этот загадочный граф Херонимо де Милано, как будто бы высказался против и власти императора, и выборов президента, однако сам ничего определенного не предложил и вообще вел себя чрезвычайно осторожно.

– Значит, эта странная личность никак не проявила себя?

– Практически, нет.

– Жаль, жаль. Ведь если, как вы утверждаете, этот граф де Милано и в самом деле прибыл к нам из Италии, то, сообщив о нем какие-нибудь важные подробности, мы могли бы оказать большую услугу лично Папе.

– Я прекрасно вас понимаю, и потому хочу сказать вам следующее, Ваше Высокопреосвященство.

– Что ж, говорите.

– Вы непременно сообщите Папе, что прибывший к нам из Италии некий граф Херонимо де Милано вел себя в Мадриде подозрительно скрытно, а потому вы советуете следить за ним в оба.

– Так-так, понимаю.

– Мы ничем не рискуем. Если граф окажется честным человеком, то никто не пострадает, поскольку мы не возводим против него никаких определенных обвинений, а если…

– А если он и в самом деле заговорщик, то Папа будет нам очень и очень признателен за то, что мы обратили на этого человека его пристальное внимание. Отлично, Деспиг, благодарю. А вот что касается того темного человека?..

– Увы, Ваше Высокопреосвященство, это гораздо хуже. Я видел его впервые, а он почему-то даже не был представлен. Судя по всему, этот странный человек – давний знакомый герцогини. Хотя…

– Что – «хотя»?

– Был один странный момент, Ваше Высокопреосвященство. Всего лишь один едва уловимый миг, когда герцогиня, сказав о том, что остается лишь сохранить на троне род Бурбонов, странно стрельнула в его сторону взглядом. Я в связи с этим отметил очень странное внешнее сходство этого незнакомца с фамильными чертами герцогов Наваррских. А это, как вы знаете, французская ветвь Бурбонов…

– То есть, возможно, герцогиня надеется произвести в стране смену династии Бурбонов испанских Бурбонами французскими, лично ей более приятными?

– Именно так, Ваше Высокопреосвященство. Однако, это только мое предположение. Точно же пока ничего не известно.

– Жаль… Однако время вскрывает все. И если он хочет что-то совершить в нашем королевстве, то рано или поздно начнет действовать. А начав действовать, неизбежно проявится так или иначе. Тут-то мы его и зацепим.

– Вы совершенно правы, Ваше Высокопреосвященство.

– Хорошо, с этим все. Есть еще что-нибудь?

– Да, Ваше Высокопреосвященство, – и архиепископ без лишних слов выложил на палисандровый стол перед великим инквизитором три доноса на дона Мануэля Годоя, герцога Алькудиа.

– Ого! Ну и ну! – не удержался от восклицания Лоренсана, просматривая содержимое бумаг. – Однако, дорогой мой друг Деспиг, все это давно известно и так, и эти бумажки сами по себе еще не дают нам никаких козырей. Так просто Мария Луиза ни за что не отдаст нам своего любимца.

– Согласен, Ваше Высокопреосвященство. Об этом я уже подумал.

– И что же придумали?

– А вот что. На основании этих доносов Вы, Ваше Высокопреосвященство, заведете дело и откроете тайное следствие, ведь согласно существующему уставу, Вы все равно теперь просто обязаны это сделать. Упрекнуть тут вас не за что.

– Так, что дальше?

– Дальше я напишу в Рим своему приятелю кардиналу Винченти письмо, в котором объясню ситуацию. Он растолкует все то, что происходит у нас Папе и подаст ваше прошение, в котором вы изложите пункты обвинения, выявленные следственной комиссией.

– Такую бумагу можно составить хоть сегодня, – оживился великий инквизитор. – Материалов в досье этого борова хоть отбавляй.

– Вы абсолютно правы, Ваше Высокопреосвященство. Здесь надо действовать быстро, пока кто-нибудь или что-нибудь нас не опередили.

– Да, да, верно, Деспиг.

– А как только мы получим указание от самого Папы…

– Тут Их Католические Величества, пожалуй, испугаются.

– Несомненно. У Папы в руках столько ниточек, на которых они висят, что королева будет вынуждена подчиниться.

Великий инквизитор воспрял духом, канцелярия лихорадочно засуетилась, и уже к исходу следующего дня в Рим отправился гонец, который для отвода глаз должен был доставить простой пакет от архиепископа Деспига его другу кардиналу Винченти.

* * *

Папа Пий VI, выслушав доклад кардинала Винченти и прочитав бумаги, подготовленные великим инквизитором Испании Лоренсаной, пришел в негодование.

– Как можно! – вскричал он. – Такая дикость в наше просвещенное время! Какой-то мужлан только благодаря тому, что у него красивые глаза и что он спит с королевой, развращает и разваливает такую прекрасную католическую страну, как Испания! Нужно немедленно положить этому конец! Кардинал Винченти, преступления этого так называемого Князя мира вопиют к небу! Стыд и позор, что такой человек состоит в первых советниках у Его Католического Величества Карлоса Четвертого! Сегодня же составьте ответ великому инквизитору Лоренсане, что я не только одобряю его действия по спасению Испании от этого негодяя, но и считаю, что положив конец нечестивым деяниям такого еретика, он избавит наместника Христова от злокозненного врага.

Однако судьбе не было угодно, чтобы праведный гнев верховного понтифика пал на голову нечестивого Князя мира. Солдаты молодого французского генерала Наполеона Бонапарта, уже занявшего к этому времени Милан, перехватили гонца с посланием кардинала Винченти архиепископу Деспигу.

Когда Наполеон вскрыл поданный ему пакет и увидел, что письмо написано на латыни, он попросил перевести ему содержание послания.

– Хм. А что за птица этот Мануэль Годой? – заинтересовался генерал.

Люсьен, его брат, состоявший при штабе в качестве иностранного советника, подошел к нему и что-то долго шептал на ухо, в результате чего суровое лицо юного генерала все больше начинала озарять улыбка. Наконец, сведения Люсьена истощились.

– Хм, хм. Замечательно. Ничего достойного четвертования и колесования, и уж, тем более, сожжения на костре я здесь не вижу. Папу самого не мешало бы поджарить. Впрочем, с ним у меня еще будет время потолковать, а этого развратного еретика можно считать нашим другом – позаботьтесь о том, чтобы бумага попала прямо к нему в руки.

* * *

Мануэль Годой держал в руках послание Папы Римского великому инквизитору Испании Лоренсане, переданное ему верным секретарем Мигелем Бермудесом, и не верил своим глазам.

– Вот канальи! – невольно выругался он после прочтения документа. – Спасибо, Мигель. Ты свободен.

«Да я же вас в порошок сотру, черти в сутанах! Меня – на костер, подумать только! – пнув первое попавшееся кресло, возмутился Годой. – Немедленно иду и открываю эти идиотские козни королеве, и мы еще посмотрим, кто кого! Весьма неплохо одним ударом сразу же свалить эту парочку!»

– Лоренсана и Деспиг, Деспиг и Лоренсана, – бубнил он себе под нос идя по коридорам, не разбирая дороги и едва не задевая плечами гвардейцев дворцового караула. Те с восторгом провожали его глазами: гвардия обожала своего Мануэлито.

В дверях у приемной королевы он неожиданно столкнулся с выходящим оттуда духовником Марии Луизы. Тот учтиво поклонился, но на его сухом лице змеилась непривычная мерзкая ухмылка. Мануэль также слегка склонил голову в приветствии, однако улыбаться ему совсем не хотелось, и красивое лицо его осталось совершенно бесстрастным.

«Еще одна каналья, – подумал он. – Да их тут целое гнездо! Этот чертов святоша де Мускис тоже ненавидит меня лютой ненавистью».

– Ах, доброе утро, мой чико, – запела навстречу своему любимцу королева, откровенно подаваясь ему навстречу всем своим надушенным, сверкающим и дряблым телом. – Какой приятный сюрприз! Ты пришел в неурочный час! Я так соскучилась!

Дон Мануэль понял, что скоро вырваться ему не удастся: пухлые нежные руки Марии Луизы уже отпускали фрейлин, туалет можно закончить и позже. В другое время Годой осадил бы королеву достаточно резко, но почему-то сейчас его злость обратилась не на любовницу, а на ее духовника. Механически отвечая на приветствия и жадную ласку, первый министр уже понял, что сейчас не скажет королеве ни слова о письме, а вместо этого покорно будет заниматься тем, чего хочет от него эта пышная, еще пахнущая теплом постели женщина. «Да, – размышлял Мануэль, притворно улыбаясь и механически бормоча страстные слова, – этот каналья непременно из той же компании. И я уж позабочусь. чтобы и он не остался в стороне. Вот уж дудки! Нужно только подумать, как и его зацепить тоже…»

Выйдя от королевы через полчаса, Мануэль брезгливо поправил растрепавшиеся волосы и тщетно попытался избавиться от ощущения, будто прикоснулся к чему-то чрезвычайно неприятному, наподобие жабы, каких они в детстве ловили по берегам Гуадианы. И все из-за этого проклятого письма! Спрятав послание до поры, он решил как следует поразмыслить, справедливо рассудив, что если эта бумага у него в руках, надо распорядиться ею поэффективней.

Допустим, он показал бы Марии Луизе эту энциклику прямо сейчас… Что могло из этого выйти? Годой попробовал мысленно проиграть возможное развитие событий.

– Ну, что же, – сказала бы королева, зевая после бурных ласк, – мы и без этих бумаг знаем, что сеньор великий инквизитор и архиепископ Деспиг тебя не любят. Да и пусть себе не любят, в обиду я им тебя не дам.

Только этим все и кончилось бы. А потом она как истая католичка посоветуется со своим духовником, и эта ехидна Мускис непременно передаст все своему приятелю Деспигу, если не прямо Лоренсане. И тогда они будут знать, что Папа дал добро, и еще, чего доброго, успеют принять свои меры. А, зная о том, что великий инквизитор действует с согласия самого Папы, в тяжбу с ним королева просто не решиться вступить. Точно так же, как сейчас она не решится снять его на основании одной только этой бумаги.

Положение, однако, отвратительное.

Годой понимал, что играет вслепую: во-первых, он не знал, не получили ли Деспиг с Лоренсаной такого же послания, которое запросто могли продублировать. В таком случае ему нужно быть готовым ко всяким неожиданностям уже прямо сейчас.

Во-вторых, для того, чтобы Мария Луиза, предпринимая ответные действия против этих каналий, поменьше колебалась, необходимо собрать на них значительные компроматы. Да заодно приплести и этого мерзкого святошу де Мускиса, который, наверняка, тоже приложил руку к их затее. В противном случае, он ускользнет, потому что в бумаге о нем нет ни слова.

Поразмыслив таким образом, Годой принялся действовать.

Одеваясь, он словно мимоходом вызвал к себе своего человека из канцелярии великого инквизитора и велел ему собрать как можно больше улик против двух высокопоставленных лиц церкви: архиепископа Деспига и епископа де Мускиса. Падре Варфоломей, умевший понимать поручения с полунамека, и сейчас прекрасно понял, какие именно улики нужны его патрону. Привычно опустив глаза, Варфоломей выскользнул из покоев герцога и, потирая руки, нарочно пустился в обход мимо Норичиадо[45]45
  Норичиадо – дворцовая тюрьма.


[Закрыть], дабы посмаковать разлившуюся по всему его существу радость от предвкушения конца развернувшейся интриги.

Затем Годой спустился в дворцовую кордегардию. Там его появление было встречено громом радостных возгласов без всякой субординации и бокалом простого портвейна.

На мгновения злость его прошла, ибо он испытывал почти физическую радость, видя вокруг себя эти молодые задорные лица, так напоминавшие ему самого себя несколько лет назад. И почему бы Марии Луизе не обратить внимание хотя бы вот на этого лейтенанта Сальвию… или даже на совсем юного Мембрильо? И оставить его, Мануэля, наконец, в покое… Годой печально усмехнулся и, быстро отобрав дюжину гвардейцев покрепче, приказал им не отставать от него ни на шаг.

Однако прежде чем идти к королеве, следовало придумать дополнительные меры, к которым нужно прибегнуть, дабы как можно вернее и тише свалить противников, возглавляемых таким авторитетом, как лично его высокопреосвященство. Просто арестовать лицо такого уровня не удастся: это скандал на всю страну и открытый конфликт с Папой. На это Их Католические Величества никогда не решатся. Что же делать?

Мануэль не на шутку забеспокоился. Препятствий слишком много. Но, как человек, всегда старавшийся по возможности не задумываться о завтрашнем дне, поскольку и сегодняшний-то достался ему случайно, Годой отправился во главе своего бравого взвода на ночной разгул во дворец Алькудиа, где ждала его единственная отрада жизни.

* * *

Пепа, сидевшая на турецком диване с ребенком, не поднялась ему навстречу, но черные глаза ее блеснули.

– Посмотри, каков у тебя сын!

Поцеловав подставленную Пепой розовую, словно персик, щеку, Мануэль склонился над диваном. Малыш, несмотря на поздний час, еще не спал, и он взял его на руки. Глаза маленького Игнасио смотрели серьезно и спокойно. «Мальчишка покладист и добр, не то, что Франсиско. Вот что значит дитя, зачатое по любви», – удовлетворенно подумал Мануэль и еще раз вгляделся в тонкие черты ребенка. Пепа, всегда словно ревновавшая сына и не любившая, когда Мануэль пристально его разглядывал, грациозно устроилась на диване, взяла гитару и запела старинный романс о том, как дона Альваро де Луну[46]46
  Альваро де Луна – фаворит короля Кастилии Хуана II, впавший в немилость и казненный в 1453 году.


[Закрыть] вели на казнь.

 
Ваша благостыня будет
благом для души греховной, –
так молящиеся пели
под трезвон под колокольный…
 

– Как он похож на тебя, Пепа! – пробормотал Годой. – Но Пепа только вспыхнула и томно прикрыла глаза, а малыш вытянул ручку и, все так же серьезно глядя на Мануэля черными печальными глазами, схватил его за нос. – Это нос, а не шпага, – рассмеялся бывший гвардеец.

– У-у-у, – вдруг нарушил молчание маленький Игнасио.

А Пепа, глядя на них, все продолжала тянуть свою грустную песню.

 
Был богаче всех вчера он,
а сегодня подаянья
просит он у вас на саван…
 

– Что это ты затянула заупокойную? – вдруг вспомнив о своих неприятностях, обратился к ней Мануэль. – Смотри, накличешь беду.

Пепа со вздохом отложила гитару, лениво поднялась и, медленно подойдя к возлюбленному, прижалась бедром к его бедру. По всему телу Мануэля потекла сладкая истома. «Вот чертовка! – в который раз поразился он. – Никак не могу понять, чем она меня так пленяет. Я перепробовал их сотни, молодых, красивых, всяких, но этот голос, это равнодушие, эти движения избалованной кошки… Нет, я никогда не смогу отказаться от нее».

– Мне грустно, Мануэлито, – вдруг капризно, но с подлинной тоской в голосе произнесла Пепа.

– Да отчего ж ты грустишь, глупая? Ведь у тебя все есть. Я люблю тебя по-прежнему. И малыш так хорош…

– Да, хорош, ничего не скажешь. И ты меня любишь, это правда. Вот только не кажется ли тебе странным, Мануэлито, что этот замечательный малыш будет носить имя никому не известного капитана артиллерии, погибшего при взятии острова Мальорка? Игнасио Тудо – и все. Игнасио Тудо – и только.

– Опять ты об этом, – Мануэль скривился. – Ты же прекрасно знаешь мое положение при дворе. Потом, со временем я все устрою, но сейчас…

– Потом и со временем. Со временем и потом. Постоянно одно и то же. Но потом приходит и уходит, время идет, а все остается по-прежнему.

– Но, дорогая…

Пепа вновь села на диван и демонстративно вытянула свои стройные длинные ноги, соблазнительность которых лишь подчеркивала легкая ткань платья, скроенного по последней парижской моде. При этом ее движении край платья немного приподнялся, обнажив изящные лодыжки. Грациозным ленивым движением она опять взяла гитару и запела еще тоскливей:

 
Он, кто мог своею властью
сделать каждого маркизом,
графом, герцогом, прелатом,
командором иль магистром,
он, кто жаловал поместья,
титулы дарил вельможам,
умирает как преступник.
«Жертвуйте, кто сколько может!»[47]47
  Перевод М. Донского.


[Закрыть]
 

Мануэль, опять вспомнив о проклятом письме, поцеловал ребенка в лоб и осторожно передал маленького Игнасио дуэнье, попросив ее уложить мальчика спать. Как только они скрылись за дверью, Мануэль взял гитару из рук Пепы, осторожно отставил ее в сторону и молча сел, положив дразнящие ноги возлюбленной себе на колени.

– Ты, в конце концов, накаркаешь мне беду, – сказал он и поведал историю с письмом. – Так что, ты, быть может, недалека от истины в своем романсе.

– Все может статься. И твой сыночек так и останется бастардом.

– Ах, Пепа, это совсем не шутки…

– Но кто здесь шутит? Дай мне папелито.

Годой дотянулся до столика, раскурил для Пепы длинную и тонкую севильскую сигарету и попытался оправдаться.

– Я, конечно же, предпринял кое-какие меры, но как доложить об этом королеве! Боюсь, она не решится сместить великого инквизитора, а тот, в конце концов, так или иначе получит ответ от Папы, и…

– А, Мануэлито, не сгущай краски. Королева все равно никому тебя не отдаст. Если только…

– Что, если только?..

– Если только ты не перестанешь время от времени спать с ней, – полные губы Пепы сложились в презрительную усмешку и она сняла ноги с его колен, дразнящее проведя при этом оголенной лодыжкой едва ли не перед самым носом Годоя.

– Но, глупышка, ты же знаешь… – с досадой встав начал Мануэль, ибо этот разговор повторялся с завидным постоянством.

– Все знаю, хабладорито, и даже больше, чем все. Только такое знание не нуга, и от него мне не слаще, – и Пепа вновь потянулась за гитарой.

– Пепа, прошу тебя, не надо, – поймал он ее сухие пальцы. – Пойми, пока я не найду какого-нибудь хода, чтобы отбить эту коварную атаку святош, мне не до веселья. Конечно же, при дворе я никому не подаю вида, но с тобой-то я могу быть откровенен, не правда ли? – Мануэль вновь сел на диван на этот раз вплотную к своей возлюбленной. Желание все больше начинало разбирать бывшего гвардейца.

– Твоя правда, хабладорито, твоя. Но у меня есть и своя. И заключается она в том, что только тот настоящий мачо, кто может бросить все свои печали, да сделать хотя бы раз в жизни действительно то, что хочется ему, а не кому-то другому.

– А разве я…

– Да, милый мой чико, – передразнила королеву Пепа. – Ты никогда не делаешь того, что может не понравиться королеве по-настоящему. Даже если тебе очень этого хочется.

– Естественно, ведь от этого зависит мое благополучие и даже жизнь. Но что за намеки, Пепа?

– Какие намеки, Мануэлито?! Я просто говорю, что тебе давно уже следовало бы жениться на мне и дать мальчику свое имя. Или ты скажешь, что тебе совсем не хочется этого?

– Разумеется, я был бы счастлив! – ответил он, уткнувшись взглядом в пышную дразнящую даже сквозь ткань грудь.

– Так сделай это. Ради своего счастья хотя бы. Или ты боишься? Боишься лишиться королевской ласки?

Мануэля передернуло при воспоминании о последнем свидании с Марией Луизой, и он искренне вздохнул.

– Ах, Пепита, к чему такие слова? Ничего я не боюсь. В конце концов, мои постельные обязанности перед королевой давно стоят у меня поперек горла. Эти идиоты Бурбоны делают все, что захотят, а я только отдуваюсь за все их прихоти. Вот отделаюсь от чертовых святош да и уйду в отставку. Однако сейчас сделать это решительно невозможно. Меня тут же упекут в подвалы инквизиции, и на этом все кончится.

– А послушай, Мануэль, – вдруг оживилась Пепа, которая в продолжение всего разговора о чем-то напряженно размышляла. – Если я помогу тебе избавиться от этих святош, ты женишься на мне?

– Да как ты можешь мне в этом помочь?

– Это уж мое дело. А твое ответить: да или нет.

– Мне бы не хотелось впутывать тебя во всю эту гнусную политику.

– Разве меня возможно впутать в политику? Вот глупец! Ты все сделаешь сам. Послушай, если причина твоей нерешительности только в этом, просто пошли подальше всех этих святош – вот и все. Я бы плевала на все это, – при этих словах Хосефа действительно презрительно сплюнула приставшую к губе крошку табака, – а вот малыша не стоит навсегда оставлять бастардом.

– То есть как это, послать подальше? – оторопел Мануэль.

– А так, в Рим. Раз они так любят этого своего Папу, так пусть и катятся к нему и не мешают здесь людям жить так, как им хочется.

– Но… Рим осажден французами, и Папе сейчас не до гостей…

– Неужели ты тоже так считаешь? А я вот думаю как раз наоборот: сейчас он как никогда нуждается в поддержке верных ему людей.

– Как, как ты сказала?! Как никогда нуждается в поддержке!.. Пепа, ты гений! – и с этими словами Мануэль вскочил с дивана, подхватил на руки тяжелую, несмотря на тонкую талию и узкие ножки Пепу, и закружился с ней по комнате. – Ах, черт! Пепа! Что бы я без тебя делал?! Мы обвенчаемся с тобой тотчас же! Эй, музыку сюда, вина! – Двое гвардейцев, стоявших за дверями, тут же помчались исполнять приказания. – Бежим, бежим в мою домашнюю часовню, падре Челестино, должно быть, еще там!

* * *

В ту же ночь премьер-министр Испании, Князь мира, герцог Алькудиа, дон Мануэль Годой обвенчался в домашней часовне своего дворца с Хосефой Тудо и после бурной брачной ночи едва успел появиться к первому приему у королевы. Мария Луиза в это утро была капризна, зато ее фаворит предельно любезен, однако от всех стремлений августейшей любовницы Годой на этот раз мягко отказался, сославшись на легкое недомогание, заодно оправдывая им же свой поздний подъем.