Текст книги "Дневник"

Почему вода всегда располагает к мечтательности?

Я оставалась в саду, глядя на вазу, в которой распускается великолепная розовая саппа, представляя себе, как красивы в этом прелестном саду мое белое платье и зеленый венок.

Неужели у меня нет другой цели в жизни, как только одеваться с таким искусством, украшать себя зеленью и думать об эффекте?

Откровенно говоря, я думаю, что если бы прочли, что я пишу, меня нашли бы скучной. Я еще так молода! Я так мало знаю жизнь!

Я не могу говорить так авторитетно и беззастенчиво, как писатели, имеющие непомерную претензию знать людей, диктовать законы и предписывать правила.

Я выдвинула ящик моего стола. А! Вот чего мне особенно жаль!.. Моего журнала… Это половина меня самой!

Погода такая чудная!

Как хорошо: накануне моего отъезда чудесная бледная луна освещает все красоты моего города!

Невольно чувствуешь себя грустной в такую ночь!

Я прошлась два раза по комнате, мне чего-то недоставало, хотя я не чувствовала себя несчастной, напротив. Я ничего не желаю, я всегда хотела бы чувствовать себя так спокойно и хорошо. Моя душа расширилась чувством тихого счастья, она, казалось, рвалась наружу; я села за рояль, и мои длинные бледные пальцы стали блуждать по клавишам. Но мне не доставало чего-то, быть может кого-то…

Я еду в Россию… Мне бы хотелось накануне дня, ожидаемого с таким нетерпением, лечь пораньше, чтобы сократить время.

Меня тянет в Рим. Рим такой город, который не сразу поддается пониманию. Сначала я видела в Риме только Pincio и Corso. Я не понимала простой и полной воспоминаний красоты равнины, лишенной деревьев и домов. Одна волнообразная равнина, словно океан в бурю, усеянная тут и там стадами овец, которых стерегут пастухи, подобные тем, о которых говорит Вергилий.

Ведь только наше беспутное сословие претерпевает тысячи изменений, а люди простые, люди природы, не меняются и сходны во всех странах.

Рядом с этой огромной пустынной местностью, изборожденной водопроводами, прямые линии которых перерезают горизонт, производя захватывающий эффект, видны прекраснейшие памятники как варварства, так и всемирной цивилизации. Зачем говорить «варварства»? Разве потому только, что мы, современные пигмеи, с нашей маленькой гордостью, считаем себя цивилизованнее благодаря тому, что родились последними.

Никакое описание не может дать полного понятия об этой грациозной и великолепной стране, об этой стране солнца, красоты, ума, гения, искусства, об этой стране, так низко упавшей и лишенной возможности подняться.

Оставить здесь мой дневник – вот истинное горе!

Этот бедный дневник, содержащий все эти порывы к свету, все эти порывы, к которым отнесутся с уважением, как к порывам гения, если конец будет увенчан успехом, и которые назовут тщеславным бредом заурядного существа, если я буду вечно коснеть.

Выйти замуж и иметь детей? Но это может сделать каждая прачка!

Но чего же я хочу? О! Вы отлично знаете. Я хочу славы!

Мне не даст ее этот дневник. Этот дневник будет напечатан только после моей смерти: в нем я слишком обнажена, чтобы показать его, пока я жива. К тому же он будет не чем иным, как дополнением к замечательной жизни. Жизнь, исполненная славы! Это безумие – результат исторического чтения и слишком живого воображения.

Я не знаю в совершенстве ни одного языка. Моим родным языком я владею хорошо только для домашнего обихода. Я уехала из России десяти лет; я хорошо говорю по-итальянски и по-английски. Я думаю и пишу по-французски, а между тем, кажется, делаю еще грамматические ошибки. Часто мне приходится искать слова, и с величайшей досадой я нахожу у какого-нибудь знаменитого писателя мою мысль, выраженную легко и изящно!

Вот послушайте: «Путешествие, что бы там ни говорили, одно из печальнейших удовольствий жизни; если вы чувствуете себя хорошо в каком-нибудь чужом городе, это значит, что вы начинаете создавать себе новое отечество».

Это говорит автор «Коринны». А сколько раз, с пером в руках, я выходила из себя, не умея выразить того, что хотела, и кончала тем, что раздражалась восклицаниями вроде следующих: я ненавижу новые города; новые лица для меня пытка!

Все чувствуют одинаково; разница только в выражении; все люди созданы из одного материала, но как они отличаются чертами лица, ростом, цветом лица, характером!

Вот увидите, что на этих же днях я прочту что-нибудь в этом роде, но высказанное умно, увлекательно и красиво.

Что я такое? Ничто. Чем я хочу быть? Всем.

Дадим отдых моему уму, утомленному этими порывами к бесконечному. Вернемся к А.

Бедный Пьетро! Моя будущая слава мешает мне думать о нем серьезно. Мне кажется, что она упрекает меня за те мысли, которые я ему посвящаю.

Я сознаю, что Пьетро только развлечение, музыка, чтобы заглушить вопли моей души… И все-таки я упрекаю себя за мысли о нем, раз он мне не нужен! Он даже не может быть первой ступенью той дивной лестницы, на верху которой находится удовлетворенное тщеславие.

5 июля

Вчера в два часа я уехала из Ниццы с тетей и Амалией (моей горичной). Шоколада, у которого болят ноги, пришлют нам только через два дня.

Мама уже три дня оплакивает мое будущее отсутствие, поэтому я очень нежна и кротка с ней.

Любовь к мужу, к возлюбленному, к другу, к ребенку исчезает и возобновляется, ибо все эти существа могут быть дважды.

Но мать только одна и мать единственное существо, которому можно довериться вполне, любовь которого бескорыстна, преданна и вечна. Я почувствовала это, может быть, в первый раз при прощании. И как мне кажется смешна любовь к Г., Л. и А.[7]7
  Герцог Гамильтон, граф Александр Лардерель, граф Пьетро Антонелли.


[Закрыть]! И как они все мне кажутся ничтожны!

Дедушка растрогался до слез. Впрочем, всегда есть что-то особенное в прощании старика; он благословил меня и дал мне образ Божьей Матери.

Мама и Дина провожали нас на станцию.

По обыкновению я старалась казаться как можно веселее; но все-таки я была очень огорчена.

Мама не плакала, но я чувствовала, что она несчастна, и у меня явился целый ряд упреков самой себе за то, что я уезжаю и что часто я была жестока по отношению к ней. Но, думала я, глядя на нее из окна нашего вагона, я была жестока не от злости, а от горя и отчаяния; теперь же я уезжаю, чтобы изменить нашу жизнь.

Когда поезд тронулся, я почувствовала, что глаза мои полны слез. И я невольно сравнивала этот отъезд с моим последним отъездом из Рима.

Оттого ли это было так, что мое чувство было слабее и я не чувствовала, что оставляю за собой горе столь же великое, как горе матери?

Я начала читать «Коринну». Это описание Италии имеет совершенно особую прелесть для меня. С каким счастьем, читая, я видела снова Рим!.. Мой чудный Рим со всеми его сокровищами!

Я признаюсь совершенно просто, что не сразу поняла Рим. Самое сильное впечатление произвел на меня Колизей, и если бы я умела писать то, что думаю, я бы написала массу прекрасных вещей, которые пришли мне в голову в то время как я молча стояла в ложе весталок, против ложи цезарей.

В половине второго мы приехали в Париж и, надо сознаться, что если Париж не самый красивый, то по крайней мере самый изящный и умный из городов. Разве нет и у него своей истории величия, падения, революций, славы и террора? О да, но все бледнеет перед Римом, так как из Рима произошли все остальные державы.

Рим поглотил Грецию, родину цивилизации, искусств, героев и поэтов. Все, что с тех пор было построено, изваяно, продумано – разве все это не подражание древним?

У нас новое – только средние века. А почему? Почему мир так обветшал? Разве ум человеческий дал уже все, что он мог дать?

10 июля

Легко рассуждать и писать романы, но могущество и блеск (эти ничтожные сокровища сего мира) образуют как бы ореол около того, что мы любим, и заставляют почти любить то, чего мы не любим.

Так же верно и ясно, несмотря на возражения чувствительных душ, и то, что даже самые умные люди поддавались влиянию призрачных благ.

Но отложим все это в сторону и взглянем на дело с точки зрения сердца.

Не правда ли, ужасно быть в разлуке по нелепой причине, страдать от сомнений, разлуки, печали, из-за денег?.. Я презираю деньги, но сознаю, что они необходимы.

Когда человек счастлив материально, то ум и сердце свободны, и тогда можно любить без расчета, без задних мыслей, без подлостей.

Почему столько женщин любили королей?

Потому что король есть воплощение могущества, потому что женщина любит властвовать, но ей нужно опираться на что-нибудь сильное, как нежному, хрупкому растению нужно прислониться к дереву.

Не приписывайте мое поведение ужасным расчетам. Я не потому люблю человека, что он богат, но потому, что он свободен, волен во всех своих движениях. Я хочу богатства, чтобы не думать более о силе, не подчиняться этой грубой, но несомненной, неизбежной силе.

Я хотела продолжать, но все, что я могу сказать, сводится всегда к следующему: полное нравственное счастье может существовать только тогда, когда материальная сторона удовлетворена и не заставляет заботиться о себе, наподобие пустого желудка.

Когда любовь достигает высшей степени, страсть торжествует надо всем, но только на мгновение; и насколько сильнее чувствуется потом все то, о чем я говорила!

Все, что я говорю, я не вычитала из книг и не испытала сама, но пусть все те, которые пожили, кому не шестнадцать лет, как мне, отложат в сторону ложный стыд, который испытывают, признаваясь в таких вещах, и скажут, что мои слова неправда? Если кто-нибудь довольствуется малым, то только потому, что не видит дальше того, что имеет.

13 июля

Я приняла Реми, одетая капуцином. Да, капуцином. Каролина, служащая у Лаферрьер, сделала мне этот костюм полностью, до веревки и капюшона включительно.

Реми – мужчина! Я не могу к этому привыкнуть и обращаюсь с ним, как и шесть лет тому назад.

Вечером мы были у графини М.[8]8
  Графиня Музэй.


[Закрыть]. Она говорила со мной о замужестве.

Мы уселись в маленькой угловой гостиной. Я разговаривала, читала стихи, пела, рассказывала все, что только возможно было рассказывать. Словом, если бы это случилось в большом обществе, меня бы высоко превознесли.

Эти дамы смеялись, удивлялись, восхищались. М-те де М. негодовала на то, что мы поселились в Ницце.

– Это жалкая дыра, – сказала она, – какой узкий горизонт! Как все здесь ничтожно! Тогда как в Париже с вашим состоянием и с такой дочерью…

– Но, madame, – сказала я, – иностранцам очень трудно попасть в парижское общество.

– Совсем нет! Если бы у вас там было всего только трое друзей – один в финансовом мире, другой – в мире аристократическом и третий – в артистическом! Тогда у вас вырос бы салон на редкость. Кроме того, вы понимаете, mesdames, с этой девочкой, такой прекрасной и, особенно, такой образованной… Ведь это встречается так редко – посмотрите на американок! Но такое образованное, такое остроумное дитя… Своей оригинальностью, своей увлекательностью, и с этим умением говорить… Да уверяю вас, к концу первого же года она сделается центром парижского общества. О это несомненно! Вы очутились бы в самом центре Сен-Жерменского предместья… Вы сделали бы блестящую партию!

– О! Нет, – отвечала я, – я не хочу; я хочу сделаться певицей!.. Знаете, милая графиня, надо сделать вот что: я оденусь бедной девушкой, а вы с тетей отвезете меня к лучшему профессору пения здесь, в Париже, как итальяночку, которой покровительствуете и которая подает надежды сделаться певицей.

– О! О!

– Потому что, – продолжала я спокойно, – это единственное средство узнать правду о моем голосе. У меня есть одно прошлогоднее платье, которое произведет такой эффект! – договорила я, то подбирая, то вытягивая губы.

– В самом деле, конечно, вот прекрасная мысль!

Боже мой! Какая мысль тревожит меня? Париж, да, Париж! Центр ума, славы! Центр всего! Париж! Свет и тщеславие! Голова кружится.

Боже мой! Дай мне такую жизнь, какой я хочу, или пошли мне смерть…

14 июля

С утра я тщательно оберегаю свою особу, ни разу не кашляю громко, не двигаюсь, умираю от жары и жажды, но не пью.

Только в час я выпила чашку кофе и съела яйцо, но такое соленое, что скорее это была соль с яйцом, чем яйцо с солью.

Я уверена, что соль полезна для гортани.

Наконец мы отправляемся, заезжаем за графиней и подъезжаем к № 37, Chaussee d’Antin, к Бартелю, первому парижскому профессору.

Графиня М. была у него и говорила об одной молодой девушке, которую особенно рекомендовали в Италии, и о которой родители хотели знать – чего можно ожидать в будущем от ее голоса.

Бартель отвечал, что будет ждать ее завтра, и только с большим трудом достигли того, чтобы он назначил это свидание в четыре часа.

Нас ввели в небольшую залу, примыкавшую к той, где находился учитель, в это время дававший урок.

– Ведь в четыре часа, – сказал какой-то молодой человек, входя.

– Да, monsieur, но вы позволите этой молодой девушке послушать?

– Конечно.

Б продолжение часа слушали мы пение англичанки; голос гадкий, но метода! Я никогда не слыхала, чтобы так пели.

Стены той комнаты, где мы сидели, увешаны портретами известнейших артистов, с самыми сердечными посвящениями.

Наконец бьет четыре часа, англичанка уходит; я чувствую, что дрожу и теряю силы.

Бартель делает мне знак, означающий: войдите! Я не понимаю.

– Войдите же, – говорит он, – войдите!

Я вхожу в сопровождении моих двух покровительниц, которых я прошу вернуться в маленький зал, потому что они меня стесняют, и действительно мне очень страшно.

Бартель очень стар, но аккомпаниатор довольно молод.

– Бы читаете ноты?

– Да.

– Что вы умеете петь?

– Ничего, но я спою гамму или сольфеджио.

– Попробуйте сольфеджио, m-r Chose. Какой у вас голос? Сопрано?

– Нет, контральто.

– Посмотрим.

Бартель, который не встает с кресла, сделал знак начать. Я начала сольфеджио, сначала дрожа, потом с досадой и довольная собой в конце. Я не сводила глаз с длинной фигуры учителя. Это удивительно.

– Ну, – сказал он, – у вас скорее меццо-сопрано. Это голос, который будет увеличиваться.

– Что же вы скажете? – спросили обе дамы, входя.

– Я скажу, что голос есть, но вы знаете, надо много работать. Это голос совсем молодой, он будет расти, наконец, он будет следовать за развитием молодой девушки. Ест материал, есть орган, надо работать.

– Так что, вы думаете, что это стоит труда?

– Да, да, надо работать. О да, надо работать!

– Я дурно спела? – сказала я наконец. – Я так боялась!

– Ах, барышня, нужно привыкнуть, нужно превозмочь этот страх, он был бы совершенно неуместен на сцене!

(Но я была в восторге уже от того, что он сказал, потому что то, что он сказал, страшно много для бедной девушки, которая не доставит ему никакой выгоды. Привыкнув к лести, я приняла было этот холодный рассудительный тон за холодность, но скоро поняла, что в сущности от остался доволен.)

Он продолжал:

– Нужно работать, у вас есть данные… Это уже страшно много!

Между тем аккомпаниатор мерил меня взглядом с ног до головы, тщательно осматривая мою талию, плечи, руки, фигуру. Я опустила глаза, прося провожающих меня дам выйти.

Бартель сидел, я стояла перед его креслом.

– Бы брали уроки?

– Никогда, то есть только десять уроков.

– Да. Словом, нужно работать. Не можете ли спеть какой-нибудь романс?

– Я знаю одну неаполитанскую песню, но у меня здесь нет нот.

– Арию Миньоны! – закричала тетя из другой комнаты.

– Отлично, спойте арию Миньоны.

По мере того, как я пела, лицо Бартеля, выражавшее сначала только внимание, стало выражать некоторое удивление, потом прямо изумление, и наконец он дошел до того, что стал качать в такт головой, приятно улыбаться и подпевать.

– Гм… – произнес аккомпаниатор.

– Да, да, – отвечал профессор наклонением головы.

Я пела, очень возбужденная.

– Держитесь на месте, не шевелитесь, ну отдохните!

– Ну, что же? – спросили мы все три зараз.

– Что ж! Хорошо! Заставьте-ка ее сделать… (А, черт, я забыла слово, которое он сказал!)

Аккомпаниатор заставил меня сделать… ну, все равно, какое слово; он заставил меня взять одну за другой все мои ноты.

– До si naturel, – сказал он старичку.

– Да. Это меццо-сопрано; что ж, это еще лучше, гораздо выгоднее для сцены.

Я продолжала стоять перед ним.

– Сядьте, барышня! – сказал аккомпаниатор, снова осматривая меня с головы до ног.

Я присела на край дивана.

– Что ж, барышня, – сказал строгий Бартель, – надо работать, вы добьетесь.

Он говорил мне еще много разных вещей относительно театра, пения, уроков – все это со своим невозмутимым видом.

– Сколько времени потребуется, чтобы сформировать ее голос? – спросила графиня.

– Вы понимаете, сударыня, что это смотря по ученице; для некоторых нужно очень немного времени; это зависит от ее понятливости.

– Ну, у этой ее более чем достаточно.

– А! Тем лучше. Б таком случае это легче.

– Ну, сколько именно времени?

– Чтобы вполне сформироваться, чтобы ее закончить, нужно добрых три года… Да, добрых три года работы, добрых три года…

Я молчала, обдумывая, как бы отомстить негодному аккомпаниатору, выражение которого говорило: «Хорошо сложена и миленькая! Это будет занимательно!»

Сказав еще несколько слов, мы поднялись. Бартель, не вставая с места, снисходительно протянул мне руку. Я искусала себе все губы.

Как только мы вышли, я попросила тетю вернуться и рассказать ему, кто мы такие.

Мы снова вошли в комнату, от души смеясь. Тетя протянула свою карточку. Я объяснила строгому маэстро весь этот фарс.

Но что за мину состроил аккомпаниатор! Я никогда этого не забуду! Я была отомщена.

– Если бы вы поговорили еще несколько времени, я признал бы вас за русскую, – сказал Бартель.

– Еще бы! И, однако, разве я не говорила!

Тетя и графиня М. объяснили ему мое желание узнать истину из его знаменитых уст.

– Я уже сказал вам, сударыня! Голос есть; нужно только, чтобы был талант.

– Он будет! Он есть у меня: вы сами увидите это.

Я была так довольна, что согласилась идти пешком до Grand-Hotel.

– Все равно, моя милая, – сказала графиня, – я из другой комнаты наблюдала за лицом профессора, и когда вы пели Миньону, он был просто изумлен. Бедь он сам подпевал, и это со стороны такого-то человека! И по отношению к маленькой итальянке, которую он судил с величайшей строгостью!..

Мы обедали вместе. Я была очень довольна и высказалась вся как есть, со всеми своими странностями, причудами, со всеми своими надеждами.

После обеда мы долго оставались на балконе, наслаждаясь свежестью воздуха и зрелищем проходящих по двору – взад и вперед – путешественников.

Итак, я буду учиться с Бартелем. А Рим? Надо это обдумать…

Уже поздно, я скажу это завтра.

16 июля

При одной мысли о счастье M-lle К., княгини S. во мне просыпаются все мои дурные инстинкты, т. е. зависть. Она хороша, но это красота горничной, одетой в причудливый костюм, красота женщины, предназначенной обувать и обмахивать других большим веером.

А между тем она королева, королева в момент, неоцененный для честолюбивых. Конечно, ее роль отмечена историей.

А я!!!

18 июля

Сегодня я видела так много необыкновенного. Мы посетили знаменитого сомнамбулиста Alexis. Он консультирует почти исключительно о здоровье.

Нас ввели в полуосвещенную комнату, и так как графиня М. сказала, что мы пришли спросить не о здоровье, то доктор вышел, оставив нас одних со спящим человеком.

То, что передо мною был мужчина и особенно отсутствие всякого внешнего шарлатанства, возбудило во мне недоверчивость.

– Дело не касается вопроса о здоровье, – сказала графиня, кладя мою руку в руку Alexis.

– А! – сказал он с полузакрытыми и стеклянными, как у мертвеца, глазами. – В ожидании чего другого, ваша маленькая приятельница очень больна.

– О! – вскрикнула я испуганно и хотела просить его не говорить о моей болезни, боясь услышать что-нибудь ужасное. Но прежде чем я успела это сделать, он мне назвал мою болезнь – воспаление гортани, нечто хроническое: воспаление гортани, при очень сильных легких, что меня и спасло.

– Легкие были прекрасны, – сказал Alexis с сожалением, – теперь они попорчены; вам надо беречься.

Надо было бы записывать, так как я не запомнила всего сказанного о бронхах и гортани; для этого я вернусь завтра.

– Я пришла, – сказала я, – спросить вас об этой личности.

И я вручила ему запечатанный конверт с фотографией кардинала.

Но прежде чем рассказывать все эти необыкновенные вещи, надо заметить, что в моей наружности не было ничего, что могло бы указывать на то, что я интересуюсь кардиналом. Я никому не говорила об этом. Да и зачем бы, казалось, молодой изящной русской девушке идти к сомнамбулисту говорить о папе, кардинале, о дьяволе?

Alexis держался за лоб и соображал; я теряла терпение.

– Я его вижу, – сказал он наконец.

– Где он?

– В большом городе, в Италии; он во дворце; окружен очень многими; это человек молодой… Нет, меня обмануло его выразительное лицо. Он седой… Он в форме… Ему за шестьдесят…

Я, слушавшая до сих пор с возрастающей жадностью, была неприятно поражена.

– В какой форме? – спросила я. – Это странно: он не военный.

– Разумеется, нет!

– Нет, тогда как же на нем форма?

– Странная; не нашей страны… Это…

– Это?..

– Это священническая одежда… Подождите… Он занимает очень высокий пост, он управляет другими, он епископ… Нет! Он кардинал.

Я вскочила и отбросила мои калоши на другой конец комнаты. Графиня умирала со смеху, глядя на мое волнение.

– Кардинал? – повторила я.

– Да.

– О чем он думает?

– Он думает об очень важном деле, он очень занят им!

Медлительность Alexis и трудность, с которой он произносил слова, раздражали меня.

– Дальше посмотрите, с кем он? Что он говорит?

– Он с двумя молодыми людьми… военными, два молодых человека, которых он видит часто, они придворные.

Я всегда видела на субботних аудиенциях двух военных, довольно молодых, которые находились в папской свите.

– Он с ними говорит, – продолжал Alexis, – говорит на иностранном языке… На итальянском!

– На итальянском?

– Э, да он очень образован, этот кардинал, он знает почти все европейские языки.

– Видите вы его в эту минуту?

– Да, да. Те, которые его окружают, тоже духовные. Один из них очень высокий, худой, в очках, приближается и тихо говорит с ним; он видит только вблизи, он должен подносить предметы к самым почти глазам, чтобы видеть… – А, черт! Это портрет того, имя которого я постоянно забываю; он очень известен в Риме, – это тот, который говорил обо мне на обеде в вилле Matel.

– Чем занят кардинал, спросила я, – что он намерен делать, кого он видел в последнее время?

– Вчера!.. Вчера у него было большое собрание… люди, имеющие отношение к церкви… все! Да, обсуждали важный вопрос, очень важный, вчера, в понедельник. Он очень беспокоится, так как дело идет о…

– О чем?

– Говорили, стараются, хотят…

– Чего? Смотрите же!

– Хотят его сделать… папой!

– Ого!!

Тон, которым это было сказано, удивление сомнамбулиста и слова сами по себе дали мне как бы электрический толчок; я не чувствовала ничего под ногами, я сбросила шляпу, растрепала волосы, вытащив шпильки и бросив их на середину комнаты.

– Папой! – воскликнула я.

– Да, папой, – повторил Alexis, – но есть большие препятствия. У него шансов для этого меньше, чем у другого.

– Но он будет папой?

– Я не читаю в будущем.

– Но попробуйте, вы можете, ну…

– Нет, нет, я не вижу будущего! Я его не вижу.

– Но кто этот кардинал, как его имя? Не можете ли вы видеть это из окружающего, из того, что ему говорят?..

– А. Постойте. А.! – сказал он, – я держу его изображение… и, – прибавил он с неожиданной живостью, – вы так волнуетесь, что страшно утомляете меня; ваши нервы дают толчки моим; будьте спокойнее.

– Да, но ведь вы говорите вещи, которые заставляют меня просто подпрыгивать. Итак, имя этого кардинала?

Он начал сжимать голову и ощупывать конверт (который был серый, двойной и очень толстый).

– Антонелли!

Мне больше нечего было сбрасывать; я откинулась в кресле.

– Думает он обо мне?

– Мало… и дурно. Он против вас… Существует какое-то недовольство… политические мотивы…

– Политические мотивы?

– Да.

– Но он будет папой?

– Этого я не знаю. Французская партия будет разбита, то есть французский кандидат имеет так мало шансов, он почти их не имеет… Его партия соединяется с партией Антонелли или с партией другого итальянца.

– С которой из двух? Которая восторжествует?

– Я буду в состоянии сказать это только тогда, когда они будут уже действовать, но многие против А., это другой…

– А они скоро начнут действовать?

– Этого нельзя знать. Папа еще есть, нельзя же убивать папу! Папа должен жить…

– А Антонелли долго проживет?

Alexis покачал головой.

– Значит, он очень болен?

– О, да!

– Что с ним?

– У него болят ноги, у него подагра, и вчера… Нет, третьего дня у него был страшный припадок. У него разложение крови; я не могу говорить это даме.

– Да это и не нужно.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Вы меня утомляете. Думайте спокойнее, я не могу следить за вами…

Его рука дрожала и заставляла дрожать меня всем телом; я отпустила его руку и успокоилась.

– Возьмите это, – сказала я ему, подавая письмо Пьетро, запечатанное в конверт, совершенно подобный предыдущему.

Он взял его и точно так же, как предыдущий, прижал к сердцу и ко лбу.

– Эге, – сказал он, – этот моложе, он очень молод. Это письмо написано уже некоторое время назад; оно написано в Риме и с тех пор эта личность уже уехала оттуда. Она все еще в Италии… Но не в Риме… Там есть море… Этот человек в деревне. О, конечно, он переселился со вчерашнего дня, не более суток… Но этот человек имеет какое-то отношение к папе, я его вижу сзади папы… Он связан с Антонелли, между ними близкое родство.

– Но каков его характер, каковы его наклонности, мысли?

– Это странный характер… Замкнутый, мрачный, честолюбивый… Он думает о вас постоянно… Но более всего он хочет достигнуть своей цели… Он честолюбив.

– Он меня любит?

– Очень; но это странная натура, несчастная. Он честолюбив.

– Но тогда он меня не любит?

– Нет, он вас любит, но у него любовь и честолюбие идут рука об руку. Вы ему нужны.

– Опишите мне его подробнее с нравственной стороны.

– Он противоположность вам, – сказал Alexis, улыбаясь, – хотя такой же нервный.

– Навещает он кардинала?

– Нет, они не ладят; кардинал давно уже против него из-за политических мотивов.

Я вспомнила, что Pietro мне говорил всегда: «Дядя не стал бы сердиться на меня за клуб или за волонтариат; что ему до всего этого? Это он из-за политики».

– Но он его близкий родственник, – продолжал Alexis. – Кардинал им недоволен.

– В последнее время они не виделись?

– Подождите! Вы думаете о слишком многих вещах; это вопросы трудные, я смешиваю этот листок с другим! Они были в одном конверте.

Это верно; вчера они были в одном конверте.

– Смотрите же, постарайтесь увидеть.

– Я вижу! Они виделись два дня тому назад, но они были не одни: я его вижу с дамой.

– Молодой?

– Пожилой, его матерью.

– О чем они говорили?

– Ни о чем ясно; что-то стесняло их… Сказали лишь несколько неопределенных слов, почти ничего, об этом браке.

– О каком браке?

– О браке с вами.

– Кто говорил об этом?

– Они. Антонелли не говорил, он предоставлял им говорить. Он против этого брака, особенно с самого начала. Теперь он смотрит на это лучше и несколько лучше переносит эту мысль.

– А каковы мысли молодого?

– Они уже установились; он хочет жениться на вас… но Антонелли этого не хочет. С очень недавнего времени он все-таки менее враждебен.

Графиня М. очень смущала меня, но я храбро продолжала, хотя мое радостное настроение совершенно исчезло.

– Если этот человек думает только о своей цели, то он не думает обо мне?

– О, но я же вам говорю, что для него вы и честолюбие составляете одно и то же.

– Значит, он меня любит?

– О! Очень.

– С каких пор?

– Вы слишком волнуетесь, вы меня утомляете, и вы задаете мне слишком трудные вопросы… Я не вижу.

– Ну… Постарайтесь!

– Я не вижу… давно! Нет, я не вижу.

– Какое отношение он имеет к Антонелли?

– Близкий родственник.

– А Антонелли имеет свои виды на этого молодого человека?

– О да, но они разъединены политикой, хотя теперь все обстоит лучше.

– Вы говорите, что Антонелли против меня?

– Очень. Он не хочет этого брака из-за религии… Но он начинает смягчаться… О, очень мало… Все это зависит от политики. Я же вам говорю, что Антонелли и этот молодой человек несколько времени тому назад были совершенно разъединены, Антонелли был безусловно против него…

Итак, что скажете вы обо всем этом? Вы, считающие все эти вещи шарлатанством? Если это и шарлатанство, то оно дает удивительные результаты.

Я записала все совершенно точно; быть может, я что-нибудь пропустила, но ничего не прибавила. Разве это не удивительно, разве это не странно?

Тетя разыграла неверующую, так как она ужасно рассердилась на кардинала; она начала против Alexis целый ряд фраз, без цели и смысла, которые страшно раздражали меня, так как я знала, что она не думает ничего из того, что говорит.

Насколько вчера мое настроение было повышено, настолько же оно понизилось сегодня.

19 июля

Сегодня m-me М. спросила меня:

– Хотите пойти к m-me Моро? Я была у нее перед свадьбой моей дочери, и все, что она ей предсказала, действительно сбылось.

– Это сомнамбула?

– Нет, это ученица m-lle Ленорман.

– Пойдемте.

Это очень веселая и полная женщина. Она решительно потребовала, чтобы я осталась с нею наедине, и это несколько обеспокоило моих дам. Она рассмотрела мою руку.

– Вы созданы, чтобы сделаться первоклассной артисткой, – сказала она. – Если вы будете петь, вы добьетесь большой славы. Будете вы писать картины – добьетесь не меньших успехов. Вы музыкантша. А как женщина, вы будете иметь успех чрезвычайный! Вы выйдете замуж по любви на девятнадцатом году – и за человека высокопоставленного. Вам семнадцать лет… Вам предстоит большое путешествие. Через восемнадцать месяцев вас ждет большой артистический успех. (Восемнадцать месяцев… Теперь июль… это легко будет проверить.) У вас будет трое детей. Но – прибавила она, – в этом году вы будете носить траур по какой-то пожилой особе… Наверное… Впрочем, карты пророчат вам блестящую будущность.

Я дала ей конверт кардинала.

– Это старик, – сказала она, – вероятно, чиновник, на службе у какого-нибудь правительства. Да, не правда ли? Ну, так в недалеком будущем, через восемнадцать месяцев, он добьется того высокого положения, к которому стремится. Это… Но этот человек дурно думает о вас.

Я дала ей другой конверт. Она пощупала его рукой, как раньше конверт кардинала.

– Этот молод, – сказала она. – Вы думаете о браке, и карты говорят, что этот брак возможен. Он скоро совершится, в конце будущей зимы. Но брак этот встретит затруднения, – у вас будут неприятности. Вы выйдете замуж за этого человека только после траура по пожилой особе, а он женится на вас после траура по какой-то женщине, не раньше. Вам скоро будет предлагать свою руку господин 28 лет, брюнет, с черной бородой. Вы выйдете замуж за человека высокопоставленного, но ваша жизнь – жизнь артистки. Как женщина и как артистка вы будете иметь огромный успех через восемнадцать месяцев. Вы добьетесь его и раньше, но настоящий, полный успех придет через восемнадцать месяцев…